Мансарда с видом на солнце

- Много всякой дряни в этом доме происходило, - заметил Агги, делая глоток пива. – Я тут дольше вас прожил, всякого насмотрелся… - Я тут жил еще дольше тебя, насмотрелся и того больше, - заверил его Сойк. – Если существует тонкий мир, то атмосфера в этом доме отвратная. - Зато у нас тут бывали и хорошие моменты, - как обычно, оптимистично заметил Леда. К тому моменту он уже вытянулся на полу, не обращая особого внимания на грязь вокруг, и пристроил голову на коленях Джури. - Ну, в тебе никто не сомневался, - насмешливо фыркнул Агги. – А вот на меня как-то полка упала… - …когда ты сидел на толчке, - весело подхватил Джури, за что Агги попытался шутливо заехать ему кулаком в плечо, но Джури увернулся. – Помним, помним. Такая грустная история. - По мне как-то ночью мышь пробежала, я чуть заикой не стал, - пожаловался Леда. - Ты вроде не девушка, чтобы визжать при виде мышей. - Я спросонья не понял, что происходит! Думал, это вор! - Вор размером со спичечный коробок, ага, - хмыкнул Сойк. - На тебя бы я посмотрел! – демонстративно обиделся Леда, что не помешало ему залпом выпить оставшееся в бутылке пиво. - А что на меня смотреть? Меня вообще кипятком окатили – до сих пор шрам на полноги. - Эй, ну я же уже сто раз извинился за тот случай, - возмутился Джури. – И не на полноги, а совсем маленький шрам! В следующий раз смотреть будешь, куда несешься. - Извинился и на всякий случай еще и обвинил, - довольным голосом заметил Агги, за что теперь Джури попытался пнуть его, но не дотянулся, а подниматься с места ради такого дела не стал. Повисло недолгое молчание, и глаза Джури и Сойка на секунду встретились. Но прежде чем отвернуться Сойк едва заметно улыбнулся. ~~~ Бывших наркоманов не существует – эту непреложную истину Сойк слышал неоднократно и в глубине души не мог с ней не согласиться. Завязать навсегда получается только в крайне редких случаях, и то если наркотики были легкими – об этом он также знал. А героиновые наркоманы не излечиваются никогда, у них путь один – прямиком в могилу. Об этом Сойк отлично помнил. Но в один определенный момент он решил, что станет исключением из всех правил и вопреки неутешительной статистике докажет этому миру, что его так просто не сломать. Наперекор всем трудностям и сложностям Сойк справлялся уже не первый год, преодолевая десятки встававших перед ним проблем. Вплоть до сегодняшнего дня. А началась эта история очень давно, много лет назад, когда Сойк был еще ребенком. Как и у всех детей, у него были родители, брат, старшая сестра и собака. Самая обыкновенная семья – не всегда счастливая, но в целом благополучная – просуществовала не слишком долго. Когда Сойку было шесть, отец решил, что ему самому будет лучше с другой женщиной, и ушел – с тех пор Сойк о нем никогда не слышал и не испытывал желания поинтересоваться его судьбой. На этом благополучие закончилось, и началась долгая черная полоса, которая не сменялась белой еще очень и очень долго. Порой Сойку казалось, что она тянется по сей день. История его несчастливого детства была до того банальной, что ею никого нельзя было заинтересовать или удивить. Морально-неустойчивая мать не перенесла измену мужа, начала пить, потом избивать детей и вскоре лишилась родительских прав. Спустя много лет Нами, сестра Сойка, вроде бы узнала, что та умерла в скором времени после их расставания, но на тот момент Сойка это уже мало интересовало: когда Нами решила заняться поиском матери, Сойк искал исключительно деньги на дозу. Тем же самым занимался и его брат. Ринджи был старше Сойка на двадцать минут, но если в детстве их было не различить, позже мало кто сходу замечал, насколько они были похожими. Ринджи был художником по призванию и велению сердца: он рисовал с самого детства, не мог заниматься ничем иным да и выглядел соответственно. Брата-близнеца Сойка всегда отличали безумные прически, одежда в самых невероятных цветовых сочетаниях и такие же удивительные, почти психоделические татуировки. На фоне Ринджи Сойк выглядел достаточно скромно, тускло и незаметно. Неоднократно Сойк слышал высказывания о том, что у близнецов одна душа на двоих, и что они жить друг без друга физически не могут. Знал, что близнецы остро переживают горе, болезни и потери друг друга. А еще – что порой даже умирают друг за другом, словно лишившись чего-то бесконечно важного. Когда Ринджи не стало, назло этим утверждениям Сойк хотел доказать, что бывает и по-другому, что он справится и без брата. Что даже если у них и была одна душа на двоих, он прекрасно сможет жить с тем, что осталось. И худо-бедно у Сойка получалось это, вплоть до этого дня. Несмотря на то, что он всегда оставался в тени яркого и ослепительного, как фейерверк, Ринджи, Сойк любил его. Позже, когда все уже закончилось, он подумал о том, что, по сути, брат был единственным человеком во всем мире, вызывавший в нем настолько сильные чувства. Наверное, это было нечто большее, чем братская дружба. Если Ринджи что-то прятал, Сойк всегда мог найти, даже не ведая, где искать. Если Сойка что-то огорчало, настроение Ринджи моментально портилось, хотя он сам не мог объяснить почему. Родство душ все же существовало, как понимал это Сойк, и если к той же Нами он никогда не испытывал особой симпатии, и общались они больше потому, что не принято близким родственникам быть совсем чужими, то с Ринджи все было иначе. Они будто дышали одним воздухом и никогда не расставались. Конечно, у Ринджи не было образования, рисовал он больше по наитию и очень увлекался граффити, хотя о классических художниках и их творчестве знал немало, разбирался во всех направлениях изобразительного искусства и многому научил Сойка, пускай тот интересовался живописью больше "за компанию". Иногда Сойк пробовал нарисовать что-то с братом, но особого восторга или энтузиазма от этого не испытывал, хотя Ринджи говорил, что у него неплохо получается. - Чем замечательно граффти, так это тем, что у него нет рамок, - часто повторял Ринджи, когда еще был здоров и оптимистичен. - Все границы только в голове художника. Сойк улыбался, слушая своего старшего брата: говорить о своем увлечении тот мог часами. Большую часть детства братья провели на улице, завели множество знакомств, которые привели бы в ужас родителей, если б те у них были, и узнали всю нелицеприятную подноготную жизни неблагополучных кварталов. Часто сменявшиеся опекуны мало интересовались бывшими всего лишь обузой детьми, и, только повзрослев, Сойк понял, как им еще повезло и сколько потенциальных бед они чудом избежали. Хотя иногда он думал и о том, что для Ринджи было бы милостивей сгинуть еще в детстве. Первую сигарету Сойк выкурил, когда ему было девять, попробовал крепкий алкоголь в двенадцать, а таблетками непонятного происхождения они с Ринджи закинулись, когда им было по пятнадцать. Эффект в виде полуобморочного состояния и тошноты Сойку не понравился, и тогда он подумал, что принимает наркотики в первый и последний раз. Старшая сестра в их жизни особого участия не принимала, однако отношения они продолжали поддерживать. Сойк знал, что у Нами тоже была нескучная юность с вредными привычками, нарушением закона и многочисленными абортами. Вот только Нами хватило ума не начать колоться, в отличие от Ринджи. Очень долго Сойк думал, что ему плевать на сестру, и что кровное родство – еще не повод для теплых чувств. Много лет он верил, что Нами ему вообще не нужна, и что он прекрасно проживет без нее. Что помощь, которую Нами некогда оказала ему, нечто само собой разумеющееся и не стоящее внимания. Так Сойк считал вплоть до сегодняшнего дня. Если кто-то у Сойка и был в жизни, так это только его брат. Ринджи был с ним рядом еще до рождения, и Сойк даже представить не мог, что в какой-то момент тот оставит его. Ринджи наполнял дни смыслом и сутью, и Сойк мысли не допускал, что однажды все может измениться. Именно Ринджи показал ему мир изобразительного искусства и научил тому немногому, что Сойк умел – рисованию и азам графики, хотя сам, по сути, был самоучкой. Ринджи был готов поделиться с Сойком последней копейкой, и именно он протянул ему первый общий шприц. А еще Ринджи нашел дешевую комнату в полуразвалившемся доме, одну на двоих, но это произошло несколько позже – когда все стало плохо. Смерть Ринджи выпала из памяти Сойка, и, быть может, именно забытье сохранило его рассудок. Когда Сойк осознал случившееся, горевать было поздно – на могиле его брата уже прорастала трава. Все произошло очень быстро: за какие-то месяцы героин уничтожил Ринджи. От него прежнего не осталось ничего, и, вспоминая брата, Сойк видел перед мысленным взором улыбку, больше похожую на оскал, и черные круги под глазами, безумный взгляд которых мог вселять только страх. Когда конец был близок, Ринджи уже ничего не рисовал, не смеялся и не рассуждал об искусстве. Как ни странно, все случилось не в забытом доме с темным коридором и пропахшей плесенью ванной: позже Сойк узнал, что бесчувственное тело его брата нашли в какой-то подворотне в луже грязи, что Ринджи еще дышал и последнюю неделю провел в больнице. Именно тогда появилась Нами, о которой они уже давно не слышали: как в такой момент удалось найти их сестру, Сойк не знал, но часто не без благодарности думал о том, что вопреки достаточно прохладным отношениям, Нами не оставила своего младшего. - Это был уже не он, - все, что рассказала Нами о Ринджи намного позже, когда Сойк начал расспрашивать ее. И нехотя Нами добавила: - Он уже не хотел жить. Последнее Сойка не удивляло – был такой период, когда он тоже не желал себе такой жизни. Но все это Сойк пропустил. Его физические страдания были до того ужасны, что ему самому было не до брата. Часами, которые казались долгими словно недели, он лежал на грязной постели, на простынях, пропитанных его же потом, и то метался, то, не моргая, смотрел в потолок. Трещина и пара пятен – вот что вспоминал Сойк, когда думал о том времени, все что он видел на сером потолке. Комната была угловой и совсем крохотной с одним единственным шкафом в углу, и вид из окна открывался на помойку, что смотрелось не лучше трещины над головой. А Сойк все глядел на нее и думал, что это последнее, что он видит, и мечтал наконец сдохнуть. Но все вышло иначе. В какой-то день – Сойк не помнил ни месяца, ни времени суток – он бросился на улицу в надежде украсть, отобрать, если понадобится – убить, лишь бы достать денег на свою последнюю дозу, лишь бы прекратить бесконечные страдания. Сойк пообещал себе вколоть столько, сколько понадобится, чтобы уже не проснуться. Что было дальше, он не помнил, но подобно своему брату-близнецу очнулся в четырех белых стенах на больничной койке. - Ринджи умер, - сообщила ему Нами, которая пришла через несколько часов после его мучительного пробуждения. - Мне, конечно, насрать на вас обоих, но сделай одолжение: хоть ты не будь таким придурком. Тогда смерть брата не произвела на Сойка особого впечатления – ему всего лишь стало очень холодно, и он понял, что теряет сознание. Может, причиной тому был абстинентный синдром, а вовсе не горе. Но то ли Сойк был физически сильней своего брата, то ли что-то в его душе восстало против такого скорого финала, а может, не хотелось быть придурком, как сказала Нами, однако впервые в жизни Сойк не последовал за своим старшим. Помогать ему было некому – Нами сказала, что у нее самой забот хватает, но если Сойк решит все же подохнуть, пусть сообщит ей заранее, чтобы она подготовилась. Однако в клинику для наркозависимых все же отвезла его и даже помахала рукой на прощание. Сойк думал, что видит ее в последний раз – выйти из больницы живым он не чаял, слишком уж плохо ему было. Но тогда он ошибся. С самого первого дня своего удивительного пробуждения в больнице Сойк думал о так и не воплощенном в дело решении. Он точно знал, сколько кубиков нужно ввести вену, чтобы, испытав недолгое блаженство, потерять сознание и больше не проснуться. Сойк будто видел перед глазами этот шприц с полупрозрачной жидкостью внутри и словно слышал еле уловимый голос, нашептывавший ему, что вот оно – решение всех проблем. Но Сойк не желал слушать. Казалось невозможным начать жизнь сначала, когда за плечами нет ничего и никого, когда безвозвратно подорвано здоровье, а душа измочалена до того, что уже почти не болит. Но Сойк решил, что хуже не будет, а за попытку не накажут. Не то чтобы он верил в себя – скорее, сыграло роль врожденное упрямство. Сойк не желал умирать без особой на то причины, просто вопреки, и с поставленной задачей хорошо справлялся. Вплоть до этого дня. Нами помогла ему еще раз, в последний. Когда Сойка выписали из больницы, у него не было ни гроша, зато выглядел он до того страшно, что случайные прохожие шарахались в сторону. Думать о том, чтобы искать работу в таком состоянии и добывать средства к существованию было просто глупо, а обратиться за помощью – не к кому. Сойк был уверен, что сестра откажет: она сама еле сводила концы с концами, подрабатывая, где придется, и не вылезала из бесконечных скандалов со своими часто сменяющимися дружками. Но Нами не прогнала его. - Денег не дам, но с едой и тряпками помогу, - строго отрезала она. Нами опасалась, что брат опять потратит все на героин, и Сойк не мог винить ее в этом. Благодаря Нами, уже меньше чем через месяц Сойк приобрел более-менее благообразный вид и попытался найти себе какое-то занятие. И вот тут, быть может, впервые в жизни ему повезло, потому как работу Сойку дали сразу. Делать, по сути, он не умел ничего, и единственное, что более-менее помнил из прежней жизни, это какие-то обрывки сложных объяснений Ринджи о цветовых гаммах и комбинировании в палитре. Для работы, даже самой простой, этих знаний было недостаточно, но Сойк все равно решил попробовать податься пятым подползающим помощником в типографию. Так как должность была невысокой, оклад, соответственно, тоже, то и претендентов на нее нашлось немного, а потому на затрапезный вид нового кандидата смотреть особо не стали. А Сойк в первый момент даже не поверил, что ему так повезло. Жизнь, унылая и бесцветная, потянулась дальше. Чтобы держаться и даже не думать о лишнем – о том самом шприце с решением всех проблем, который то и дело являлся ему во снах – Сойк четко поделил все свое время на три части: большая – для работы, остальное пополам на сон и спортзал. Работал Сойк так, что из кожи вон лез, брал всевозможные подработки и сверхурочные – все, что ему могли предложить. Увлекаться спортзалом запретили врачи, потому как свое здоровье он подорвал раз и навсегда, но Сойк все равно старался выжать максимум из своего организма: не для того, чтобы стать здоровее или сильнее, а просто чтобы смертельно уставать и ни о чем не думать. Как следствие, спал он без задних ног, отключался, едва добредя до постели, и даже почти не страдал от нарушений сна. Жизнь превратилась в монотонную полосу, когда каждый новый день ничем не отличался от вчерашнего. Если бы у Сойка случился "день сурка", он заметил бы его хорошо если через месяц. И если порой его голову посещали вопросы о том, для чего вообще нужно такое унылое существование, он настойчиво гнал их прочь, отмечая, что недостаточно устал в этот день, раз не утратил способности думать. Но в серых беспросветных сумерках, в которых теперь днем и ночью жил Сойк, существовала одна раздражающая, выпадающая из общей гаммы нота. Сойк мог бы сказать, что жил вообще без эмоций и событий, если бы не чучело, обитавшее в соседней комнате. Когда чучело завелось в его доме, Сойк не запомнил, как и не был уверен, был ли на тот момент еще жив Ринджи. Зато память сохранила, как он впервые встретил необычного соседа. На Агги – а именно так звали чучело – Сойк наткнулся в темном коридоре в период особенно сильной ломки и решил, что наконец свихнулся. Парень был тощий, высокий, нескладный, еще и с таким безобразием на голове, на какое не решался даже маргинальный Ринджи в свои самые безумные годы. Внешний вид Сойка поразил чучело не меньше, чем его – вид чучела. Агги тогда отшатнулся, как от прокаженного, что было весьма кстати: еще чуть-чуть, и Сойка вывернуло бы прямо на нового соседа. Но оказалось, необычный парень был не галлюцинацией, а просто психом. Найти другого объяснения тому, что тот так долго не съезжает из злополучного дома, Сойк не мог. Агги невзлюбил его с самого начала, и Сойка не удивляло это, более того – было бы странно, если бы случайный человек вдруг начал испытывать симпатию к конченому наркоману. Скорей всего, восторгов по его поводу не испытывали и другие соседи, но все они в скором времени сменились и разъехались, а Агги с упорством осла продолжал жить в этом доме, даже когда жильцам сообщили о скором сносе. Чучело придиралось ко всему, что делал Сойк, а как-то раз даже полезло в драку – об этом инциденте Сойк вспоминал с ехидной улыбкой, хотя Агги винить было не в чем. Откуда ж ему было знать, что Сойк вырос фактически на улице и даже после подкосившей его беды мог легко дать отпор любому и постоять за себя. Но чучело не желало успокаиваться, хамило и орало по поводу и без, и как-то раз Сойк поймал себя на том, что специально пытается лишний раз вывести Агги из себя. Сделать это было несложно, ведь тот начинал беситься из-за всякой ерунды. Как понял Сойк, Агги ничем особо не занимался, большую часть времени проводил дома и, скорей всего, тоже развлекался, поддевая Сойка, который, в свою очередь, специально сливал всю горячую воду из бака в ванной и путал полки в общем холодильнике, лишь бы послушать, как горланит его сосед. Перепалки с чучелом вносили разнообразие в небогатую происшествиями жизнь Сойка и были, как это ни странно, пожалуй, единственным, что оставалось хорошего в убогом доме. Не прошло и полугода, когда Сойка перевели на более высокую должность и, соответственно, повысили оклад. - Никогда не видел такой самоотдачи на работе, - покачал головой его непосредственный начальник, когда Сойк, раскрыв рот, слушал приятную новость. – Когда ты только жить успеваешь, столько работая? Сойк мог бы ответить, что он не живет, а всего лишь существует, что свободного времени просто боится, потому что тогда он может начать думать о брате, о своей жизни, а самое страшное – о том шприце, иглу которого он так и не ввел в вену. Может начать сожалеть, а дальше, вестимо, снова отправится на поиски дозы. Что работа для него спасение, и если бы он мог, то на всякий случай и спать бы перестал, поменяв свой единственный отдых на труд. Но, разумеется, вслух Сойк говорить ничего не стал, а только вежливо улыбнулся и ответил стандартной для таких случаев фразой, что это счастье для него – трудиться во благо такой замечательной компании. Начальник даже расчувствовался от этого признания. Через полгода Сойк получил следующее повышение, а еще через три месяца ему впервые доверили подчиненных. Столь быстрого карьерного роста среди его коллег никто не видал, у Сойка на работе появились завистники и приятели, но ни те, ни другие особо не интересовали его. Сойк чувствовал, что ему нельзя останавливаться, как белке, бегущей в колесе – стоит затормозить, и его занесет, а получится ли разбежаться снова, он сам не знал. - Нельзя столько работать, это вредно, - было едва ли не первой фразой, которую Сойк услышал от нового соседа, назвавшего свое явно ненастоящее имя. – Так и помереть недолго. Светловолосый Леда весело улыбнулся и протянул ему бутылку с пивом, на которую Сойк недовольно покосился. Угощаться из чужой посуды в трущобном доме было не лучшей идеей, но человеку, чудом избежавшему более серьезных инфекций, грех было крутить носом. - Спасибо, - поблагодарил он, нехотя принимая угощение, отхлебнул и вернул пиво. Замечание насчет работы он решил проигнорировать. - А почему ты не свалишь из этого дома? – не унимался фамильярный сосед. Сойк хотел рассердиться и рявкнуть в ответ что-то жесткое, уже рот открыл, но, подняв глаза на Леду, так и не смог высказать все, что думает. Парень улыбался так солнечно и глядел на Сойка с таким неприкрытым интересом, что у Сойка язык не повернулся грубить. "А почему ты здесь поселился?" – хотел спросить в этот момент Сойк. Все люди, жившие в этом доме, имели одну общую черту – в каждом из соседей был какой-то изъян. Сойк не очень верил в то, что глядя в глаза другого человека, можно прочитать что-либо, но, прожив не один год в полуразрушенном доме, он научился различать на лицах своих сожителей особенную тень. Сойк не сразу понял, что это была своего рода печать горя. Любой, докатившийся до жизни в этом бараке, был по-своему несчастлив. Вероятно, Сойку было хуже всех, но думал он о том, что глобально неважно, из-за чего страдает человек: из-за того, что он прикован к постели и через несколько месяцев умрет, или из-за того, что любимый мужчина не хочет жениться. Если переживания искренние и глубокие, если они заставляют рыдать по ночам в подушку, причина их уже не так важна. На лице Леды – не обремененным интеллектом, как решил для себя Сойк – не было никакой тени. Он смотрел в глаза собеседника прямо и ясно, а улыбался искренне и не вымученно. Улыбался непонятно кому, человеку, которого видел впервые. В другой ситуации встретить подобного позитивного субъекта было бы приятно, увидеть же его в таком сарае было как минимум странно. - У меня с этим домом связаны воспоминания, - невесело усмехнувшись, честно ответил на вопрос Сойк. - Приятные? – еще шире улыбнулся Леда, чем почти рассмешил Сойка. - Нет, - снова вполне искренне ответил он. - Эм… Но почему же тогда не уехать куда подальше? – почесал кончик носа Леда. – В отличие от всех остальных, деньги у тебя есть. - А ты не считай мои деньги, - посоветовал ему Сойк, и бестактный сосед наконец понял, что пора от него отстать. Однако обижаться Леда все равно не стал и общаться с ним не прекратил. Сойк сказал ему правду: из грязного дома он не уезжал именно потому, что здесь жили воспоминания. Просыпаясь по утрам, Сойк, открывая глаза, видел трещину на потолке и два пятна – засыпая, видел то же самое. Именно эта невзрачная картина была самым лучшим напоминанием о том, что его ждет, если он хоть на минуту позволит себе расслабиться или отвлечься. Убогая обстановка держала Сойка в тонусе, а дальняя комната – прямо по коридору, налево – оставалась своего рода темницей, в которой жили Сойк, его прошлое и его демон, порой шептавший о шприце с золотой последней дозой. Немногочисленные пожитки Ринджи Сойк сложил в сумку и забросил в шкаф. От вещей его брата осталось немного – разноцветный, совершенно дурацкий пиджак, да какие-то баллончики с краской. Все более-менее ценное тот продал за гроши, наскребая на очередную дозу. Жуткий образ его брата, так похожего на него самого, стоял перед Сойком днем и ночью, будто напоминая, что случится, если он сам даст слабину. Ринджи умер задолго до того, как его положили в гроб, и Сойк умер точно так же, вот только ему хватило сил выбраться. Почему-то погибать так, как умер его брат-близнец, Сойку категорически не хотелось. Вплоть до этого дня. Дурачок Леда – как его про себя окрестил Сойк – нарушил хрупкое равновесие прогнившего мирка полупокинутого дома. Сияющий здоровьем и бодростью парень общался со всеми, пытался кругом завести друзей и напоминал тусклое солнце, которому не повезло взойти над холодной Арктикой. И вскоре Сойк сделал ошибку, впервые за все время после чудесного выздоровления допустив мысль, что может жить как нормальный человек. Сойк позволил Леде втянуть себя в круг общения унылых соседей. Парень, которого звали Джури, выглядел неухоженным и несчастным – с ним Леда возился больше, чем со всеми остальными. Сойк не знал, что с ним произошло, но складывалось впечатление, будто у Джури на глазах рухнул весь мир. Почему-то Сойк даже не удивился, что через некоторое время Джури преобразился, привел себя в порядок и стал походить на нормального человека. А спустя еще пару недель, вернувшись поздно вечером домой, Сойк обнаружил вездесущего Леду и некогда поникшего Джури целующимися на кухне. Тогда Сойк тоже не испытал изумления: Леду он по достоинству оценил с первого взгляда, и если бы увидел, что тот стоит на голове в прихожей, только головой покачал бы. Но все это произошло немного позже. А вот чучело, в отличие от Джури, выглядело вполне довольным жизнью, наглым и самоуверенным. Скорей всего Агги был ненамного младше Сойка, но после того, что ему довелось пережить, Сойк часто ловил себя на крайне снисходительном отношении ко всем окружающим, не без иронии недоумевая, что они вообще могут знать о жизни и ее настоящих испытаниях. Иллюзия об уверенном в себе чучеле развеялась как дым, когда как-то раз волей судьбы Сойк увидел на чердаке его бездарную мазню. Сойк не соврал, когда сказал, что попал туда совершенно случайно – самым удивительным было то, что до этого дня он знать не ведал о существовании мансарды. Увиденное поразило его: большая часть крыши отсутствовала, вместо нее были огромные панорамные окна, и несколько секунд Сойк стоял с открытым ртом, думая о том, как красиво здесь, когда светит яркое солнце либо же луна. Потом он закурил и сделал несколько шагов вглубь мансарды. И тогда же он увидел картины. Хорошо в искусстве разбирался его брат, а не он сам, но кое-что Сойк успел усвоить. Его старший крайне пренебрежительно относился к современному изобразительному творчеству и говорил о том, что в их время любое говно пытаются выдать за конфетку, говоря о том, что это мейнстрим. Быть "непонятым", быть непризнанным гением, в современном искусстве нынче считалось модным. И Ринджи говорил о том, что все лучшее сохранило время, и сколько бы идиотов не портило полотна своей мазней, в историю войдут единицы. Именно потому Ринджи и полюбил граффити. - Но это же современное искусство, - недоумевал Сойк, памятуя о том, как брат ругал модных художников днями и ночами. - Граффити – не такое дерьмо, как продажа своей бездарности, - отвечал тот. - Я нарисовал на грязной стене, сделал ее лучше, я ни на что не претендую и денег за это не прошу. Дело прохожих – смотреть на мое творчество или на асфальт. А еще Ринджи любил повторять, что вовсе не являлся талантливым, хотя с этим утверждением Сойк был в корне не согласен. Агги не был художником, пытавшимся следовать мейнстриму, как сразу понял Сойк, задумчиво разглядывая его картины. Напротив, Агги хотел творить в классическом стиле, и Сойк, который, работая в типографии, порядком поднаторел в познаниях, в том числе, об изобразительном искусстве, сразу понял, что успехов горе-художник не добился. Его предположение подтвердил и сам Агги, когда появился будто из-под земли и сопоставил собственное творчество с героиновой зависимостью. Сойку тогда с трудом удалось сдержать смех: глупый мальчик перед ним не осознавал, что с чем сравнивает. Но Сойк промолчал и ничего не сказал, в очередной раз напомнив себе, что если человек искренне страдает из-за собственной бездарности, быть может, его терзания сравнимы с вполне реальными мучениями Сойка. Разумеется, он не собирался помогать Агги, не видел в этом смысла, да и не знал, насколько в принципе здесь можно спасти ситуацию. Но разговор, имевший место той ночью на чердаке старого дома, не шел у Сойка из головы, и в конце концов он решил, что ничего не потеряет, если попробует. Сойк уже сам не помнил, когда последний раз выезжал куда-то, кроме работы. Его ежедневный маршрут был своего рода треугольником: дом – работа – спортзал, а потом снова дом, и Сойк не знал, когда будет готов разорвать этот замкнутый круг. Будет ли готов в принципе сделать это. "Всего один раз", - пообещал себе он перед тем, как постучать в дверь комнаты Агги. Сойк ошибался, когда думал, что все его чувства атрофировались и отмерли. Проезжая по знакомым местам, минуя пустынные улицы, он отмечал, что ничего не изменилось за те годы, что он не приходил сюда, и казалось, еще немного, и он заметит призраки старых знакомых. Сойк думал о том, что наверняка большинство старых приятелей разделили участь Ринджи, а если нет, то как и он сам, не бывают здесь больше, однако неуверенные тени все равно мерещились ему за каждым углом. Чучело, из-за которого все это было затеяно, как назло помалкивало и настороженно глядело по сторонам вместо того, чтобы привычно раздражать Сойка своим навязчивым поведением и отвлекать от таких неуместных мыслей. - Граффити – это не мое, - заявил Агги, когда они возвращались назад, но Сойк только усмехнулся. "Помнится, Ринджи когда-то тоже такое говорил, а через три месяца размалевал все стены в соседних районах", - подумал он, но вслух только терпеливо посоветовал не делать скоропалительных выводов. После этой поездки Сойк отдал Агги оставшиеся краски брата и неожиданно понял, что внутри у него ничего не шевельнулось, когда он делал такой не слишком щедрый подарок. Собственные эмоции, а точнее – их отсутствие порадовало Сойка, и он допустил опрометчивое предположение, что его наконец отпустило, и что в дальнейшем, быть может, он не захочет искать отдушину в забытье, которое дарил ему белый порошок, и не будет вспоминать о пресловутом шприце, который должен был стать последним. Как выяснилось вскоре, понадеялся Сойк напрасно. - Лучше начать рисовать на бумаге, а только потом выходить на улицы, - посоветовал он напоследок чучелу, но тот настойчиво повторил, что граффити – это не для него. Правда, краски почему-то все равно забрал. Решающий толчок к переменам в жизни Сойка сделал, как ни странно, чахоточный Джури. Впрочем, выглядел он в последнее время значительно лучше, привел себя в порядок, а на его лице начали появляться хоть какие-то эмоции. Сойк обычно встречал Джури в компании Леды, который ходил за некогда грустным соседом хвостом, и потому, как-то раз выйдя на кухню и обнаружив Джури в гордом одиночестве, Сойк даже слабо удивился. Джури стоял у стола, скрестив руки на груди и наблюдая за стоящей на плите огромной кастрюлей. Последняя больше напоминала страшного вида котел, в котором не так давно черти варили грешников. Откуда в их доме взялась эта утварь, Сойк знать не ведал, но припоминал, что ее откуда-то притащил Леда после того, как прорвало бак. - Будем теперь в ней греть воду, - объявил в тот день он, явно довольный собой. Глядя тогда на кастрюлю, Сойк честно ответил, что лучше будет мыться в холодной, чем в горячей, но после такого жуткого чана, и в надежде послушать гневное сопение Агги, который прежде постоянно поднимал шум из-за пресловутого бака, Сойк добавил со скучающим видом: - Мне всегда было без разницы, в какой воде купаться, в холодной или в теплой. Но Агги только поднял на него рассеянный взгляд и ничего не ответил. Остальные обитатели старого дома закаляться не спешили и с тех пор исправно перед купанием больше часа грели здоровую кастрюлю воды. ...Именно этим и занимался Джури, когда Сойк зашел на кухню. Но хотя сосед оставался задумчивым и только кивнул вошедшему Сойку, он едва заметно улыбался, и Сойк не удержался, чтобы не прокомментировать это. - Чего сияешь? – поинтересовался он, а Джури, будто очнувшись и отмахнувшись от своих мыслей, поднял на него глаза и улыбнулся еще искренней. - В институте сегодня восстановился, - признался он. О том, что Джури когда-то учился, а потом был отчислен, Сойк не знал, но вместо того, чтобы равнодушно пожать плечами, зачем-то спросил: - Что, выгнали? - Выгнали, - кивнул Джури, улыбка которого в этот момент даже не потускнела. – Но я сам виноват. - А теперь решил взяться за ум, - то ли спросил, то ли сделал вывод Сойк, заглядывая в холодильник и спрашивая сам себя, чего ему больше хочется. - Да нет, я всегда знал, что восстановлюсь, - мотнул головой Джури. – Вот только раньше мне ничего не хотелось. Просто… Просто не так давно умер один очень близкий человек, и как-то не до того стало. А теперь вроде все налаживается. Сойк искоса поглядел на Джури, и тот как будто даже смутился, может, из-за взгляда своего соседа, а может, потому что стало неловко из-за собственной откровенности. "Сыр или яблоко? Или и то, и другое?" - подумал Сойк, снова заглядывая в холодильник и никак не комментируя слова Джури. - А что у тебя случилось? – вдруг спросил тот, чем несколько огорошил Сойка. - В смысле, что? – спросил он, снова обернувшись. - Ну… - Джури немного смутился и опять скрестил на груди руки. – Просто ты живешь в этом доме, ни с кем не общаешься, почти не разговариваешь и не улыбаешься никогда… Я подумал, что у тебя тоже что-то случилось. "Случилось", - подумал в этот момент Сойк, замерев на месте и не моргая глядя на Джури. – "У меня тоже умер близкий человек". Такой ответ был бы, пожалуй, самым правильным в этой ситуации: услышав его, Джури наверняка понимающе покивал бы головой и отстал бы от Сойка, который, к слову, ничуть не соврал бы. Но вместо этого Сойк почему-то сказал другое: - У меня сучилась наркотическая зависимость. Ты как будто не в курсе. "Яблоко", - решился он, вытащив из пакета фрукт и захлопнув дверцу холодильника. - Ты ведь завязал, - не унимался его сосед. - Не бывает бывших наркоманов – слышал о таком? – усмехнулся Сойк, направляясь в сторону коридора. - Не слышал, - ответил ему Джури. – И ты не похож на наркомана. - Это ж почему же? – развеселился от такого заявления Сойк и даже остановился, чтобы поглядеть на Джури, смело рассуждавшего о том, о чем он не имел ни малейшего представления. "Ты просто не видел, как меня тут выкручивало четыре года назад", - подумал Сойк и даже хотел было посоветовать Джури спросить у чучела, похож ли он на наркомана, но не успел. - Наркоманы – это слабые люди, - убежденно заявил Джури. – А ты не выглядишь слабым. - Не такие уж слабые, просто наркотики сильные, - пожал плечами Сойк. - Не думаю, - упрямо мотнул головой Джури. – Мне почему-то кажется, что ты случайно подсел. Может, ты решил попробовать за компанию? На любое заявление Джури у Сойка был готов ехидный ответ или просто отповедь, чтобы тот не совал свой нос в чужие дела. Однако прозорливость соседа поразила Сойка, и впервые в жизни он подумал о том, что ведь и правда, подсел он за компанию, и что на самом деле все началось с Ринджи. Именно он, а не его младший брат-близнец, первым раздобыл дозу и решил попробовать. Именно он скололся первым. И то, что они были так похожи внешне, еще вовсе не значило, что Сойка постигнет та же судьба. Не сказав больше ни слова, Сойк вышел из кухни и направился в свою дальнюю комнату, сжимая в руке яблоко, о котором он позабыл. Сойк думал о том, что сам того не ведая, Джури сделал ему лучший комплимент, какой только можно было, сказав, что Сойк не похож на наркомана. День выдался дождливым и неожиданно холодным как для жаркого июля. Выглянув за окно и увидев пасмурное небо, Сойк подумал, что это, не иначе, знак никуда не ходить и отменить свой смелый план. Но он никогда не был суеверным, а потому только отмахнулся от плохого предчувствия. Хотя это и был выходной, вышагивая по тихому пустынному кладбищу, Сойк не встретил ни души – ни один ненормальный не захотел выбираться сюда в такую погоду. Настроение стремительно портилось, и от прежней храбрости не осталось и следа. Сойк уже не был так уверен в себе, как накануне, когда решился впервые сходить на могилу своего брата. Он сам не знал, зачем ему было нужно это – уж точно не за тем, чтобы почтить память, или для чего там было принято ходить на могилы усопших родственников. Вероятней, Сойк просто хотел доказать себе, что наркоманом он действительно стал по ошибке, что он справился с зависимостью, а теперь может жить дальше, отпустив и свое прошлое, и Ринджи вместе с ним. "Я всегда знал, что восстановлюсь", - слова Джури не шли у Сойка из головы, и только теперь он понял, что тоже всегда в глубине души надеялся, что восстановится. Джури говорил об учебе, а Сойк хотел восстановить всю свою разрушенную несчастливую жизнь – очень хотел стать самым обыкновенным человеком с обыкновенным скучным бытом, обыкновенными заурядными увлечениями и обыкновенными маленькими радостями. Но Сойк поторопился. Он понял это, когда, найдя на плане нужное ему место, отправился искать надгробие, но все равно не повернул назад. Теперь это почему-то казалось невозможным. Белый памятник ничем не отличался от остальных вокруг, и трава рядом с ним была такой же зеленой, как на всей территории кладбища. На камне не было высечено никаких эпитафий или красивых слов, лишь имя и годы жизни: дата рождения, такая же, как у Сойка, и дата смерти. Сойк вдруг подумал о том, что рядом должно быть надгробие с его именем и такими же датами, и даже поглядел по сторонам, будто и правда мог увидеть собственную могилу. Но слева от Риджи покоился какой-то пожилой мужчина, и справа, что удивительно, тоже, как будто само мироздание насмехалось над его братом, навсегда оставив его, такого молодого, в обществе стариков. Словно напоминало о том, как нелепо Ринджи потерял большую и наверняка лучшую часть своей жизни. Сойк не сразу понял, что у него разболелось сердце. Оно в принципе часто болело – врачи сказали, что это неизбежное последствие героиновой зависимости, но теперь боль была острой, почти режущей, и Сойк уже несколько минут стоял, прижимая руку к груди, но не замечая этого. "Не надо было сюда приходить", - успел подумать Сойк в тот момент, когда зазвонил его телефон. Вместо того чтобы проститься с братом, он вдруг понял, что прошлое его не отпускает и никогда не отпустит. Кого-то другого – может быть, но только не его. И все его барахтанья, вся борьба были напрасной тратой времени и сил. Перед мысленным взором снова возник шприц, в который так легко можно было набрать несколько кубиков своего освобождения, и Сойк поскорей зажмурился, будто так вышло бы избавиться от навязчивого видения. - Да? – номер абонента был незнакомым, Сойк мог и не отвечать, но он не задумался об этом, когда прижал трубку к уху, и не сразу понял, о чем ему говорят. …Домой Сойк вернулся только с одной целью – взять деньги. Утром, отправляясь прощаться с Ринджи, он оставил кошелек, но заметил это лишь когда выходил за ворота кладбища. Сойку была нужна не такая уж большая по его нынешним меркам сумма, и хотя что-то в глубине души противилось принятому решению, он упрямо приказывал себе не медлить. "Надо было это сделать еще четыре года назад", - понял Сойк в тот момент, когда услышал незнакомый голос и разобрал, о чем ему говорят. Скучающим дежурным тоном невидимый собеседник сообщил, что его старшая сестра умерла накануне, но понадобилось время, чтобы найти ее близких. Сойк не сразу понял, о чем идет речь, и потому вполне спокойно поинтересовался, что же случилось. Ответ был каким-то невнятным, но в нем фигурировали слова о паршивом клубе, пьяной драке и еще о том, что теперь идет следствие. Сойку выразили соболезнования и попросили приехать, назвав адрес. Сойк вежливо поблагодарил и заверил, что будет через час, но когда нажимал кнопку отбоя, уже точно знал, что через час будет в совсем другом месте. Глупо было ворошить прошлое, глупо было поверить, что все прошло, а время лечит. Ни черта оно не лечило, как понял Сойк, шагая под проливным дождем по улице, позабыв о своей машине. Может, в другой ситуации он бы подумал о том, что это просто совпадение: в паршивую погоду, когда на душе и так тоскливо, стоя у могилы брата, узнать о смерти последнего, пусть и не самого близкого, но некогда дорогого человека. Но Сойк думал лишь о том, что пора прекратить этот бессмысленный бег по кругу. Глупо было думать, что он справится. Глупо было верить, что человек может бороться за себя в одиночку. Но Сойк упорно думал и верил вплоть до этого дня. "Каждому нужен кто-то, кто пообещает быть рядом и заверит, что ему очень важна твоя жизнь", - сказал себе Сойк, поднимаясь на четвертый этаж и перешагивая через ступеньку. У него самого не было такого человека, не было уже давно, и только теперь Сойк понял: то, что он считал силой и борьбой, было на самом деле трусостью и бегством. Его существование даже жизнью нельзя было назвать, и давно не осталось причин сражаться дальше, как ни осталось и людей, которые хотя бы вспомнили о нем после смерти. Как только Сойк толкнул дверь в прихожую, он услышал заливистый смех и не сразу сообразил, кто так радостно хохочет, Леда или Джури. Как выяснилось, смеялись они оба, чуть ли не покатом вывалившись из комнаты. - Да хватит, ну… Вода уже закипела, наверно… - в коридоре как всегда царил полумрак, но по голосу Сойк понял, что говорил Джури, которого тискал в объятиях и прижимал к стене Леда. Самого Сойка они не заметили сразу. - Ну и фиг с ней, с водой. Или не фиг? О, давай купаться вместе! – объявил Леда, но тут обнаружил, что за ними наблюдают, и радостно поприветствовал. – Здорово, Сойк! Ты чего такой мокрый? Зонт забыл? Автоматически Сойк хотел дать какой-то вежливый ответ, но нужные слова сразу не пришли на ум, и потому он только открыл и закрыл рот. Решительным шагом он направился мимо счастливой парочки к своей комнате, напоминая себе, что медлить не стоит, а Джури и Леда как по команде замолчали и дружно уставились на него. - Что-то случилось? – спросил Джури, и в его голосе послышались какие-то странные нотки – на миг Сойку почудилось, что тот будто догадался о чем-то или сделал правильное предположение, но отвечать все равно ничего не стал. Кошелек нашелся в кармане куртки, в которой Сойк ходил накануне на работу. Смотреть по сторонам, окидывать на прощание взглядом комнату, которая, как он долго думал, станет его последним пристанищем, Сойк не стал, а вместо этого лихорадочно припоминал, как правильно рассчитать дозу, чтобы быстро отключиться и уже не проснуться. "Может, проще с моста прыгнуть?" – подсказал внутренний голос, и Сойк только усмехнулся. Может, и проще. Может, так он и сделает. - Эй, ты куда направился? – Леда возник перед ним как из-под земли, когда Сойк захлопнул дверь своей комнаты и даже успел сделать пару шагов по коридору. Наверняка любопытному и не в меру заботливому соседу не понравилось выражение его лица, и Леда на всякий случай решил выяснить, что случилось. Сойк не хотел отвечать, думал просто обойти его, но Леда сделал шаг в сторону, снова преграждая путь. - Мне не нравится твоя рожа, - сообщил Леда, и в его голосе не слышалось привычной веселости. – Ты как будто собрался сделать глупость. Рассказывай, что произошло. - Сейчас сам по роже получишь, - честно предупредил его Сойк, и, должно быть, слова прозвучали убедительно, потому что Леда сглотнул и отступил. Сойк ускорил шаг, стремительно преодолевая расстояние до двери. Эта заминка ему не понравилась, и испуг в глазах Леды тоже, словно тот увидел нечто страшное. Вероятно, Сойк паскудно выглядел, раз даже сосед пожелал остановить его. "Плевать", - Сойк, не сбавляя скорости, на миг зажмурился, и это стало его роковой ошибкой. Занятый собственными мыслями, он не задался вопросом, куда подевался Джури, пока его дружок мужественно пытался вправить Сойку мозги, как и не связал с происходящим прозвучавшую перед этим реплику о купании. И в тот момент, когда он почти поравнялся с кухней, прямо ему навстречу вылетел Джури с кастрюлей кипятка в руках. За долю секунду Сойк успел отметить, что горячие ручки Джури держал полотенцем, а еще увидел испуг в глазах соседа. Джури попытался затормозить и даже, как показалось, воскликнул что-то, но было поздно. Джури и Сойк остановились одновременно, а горячая кастрюля оказалась между ними в чуть дрогнувших руках Джури. Воды в ней было под самую крышку и, конечно, немного выплеснулось наружу прямо на ноги Сойка. Словно в замедленной съемке он видел, как вода выливается, а следом почувствовал такую острую боль, что аж потемнело в глазах. Сойк хотел сдержать вскрик, но не вышло. Ноги подкосились, и он отчаянно попытался зацепиться рукой за стену, но лишь царапнул ногтями по гладкой поверхности. Все могло выйти гораздо хуже, но обошлось пустяком – даже в таком состоянии Сойк сообразил, что кипятка вылилось немного, и ожог будет совсем небольшим, вот только боль все равно казалось ослепительной яркой. "Ты специально это сделал, тварь…" – было последней мыслью Сойка. Перед тем, как повалиться на пол, он испытывал одновременно злость на Джури, досаду от того, что опять остался живым всем обстоятельствам назло, а еще невыносимую физическую боль. Но о чем Сойк в этот момент позабыл, так это о тонком шприце и о голосе, который подсказывал ему единственное правильное решение всех проблем.