Сборник всякого по кукирану

Творческий кризис – это тяжело, особенно когда творчество заменяет тебе кровь и воздух в лёгких, въелось глубоко под кожу, расстеклось по каждой клеточке твоего тела. Чувство беспомощности разъедает жгучей кислотой спину, оголяя хрупкие кости, настолько тонкие, что казалось прикосновение – и они разобьются на тысячи осколков. Раньше она была способна на шедевры, а что теперь? Голова отказывается соображать и создавать бесконечные образы, руки перестали слушаться, отказывались вырисовывать и простые фигуры и бездумно размазывать краску по холсту. Брецель медленно гнила, сидя на стуле в мастерской, от чувства, будто ледянное лезвие гладит по позвоночнику. Сделав пару штрихов на бумаге, она в отчаянье разрывает его, швыряя клочки к десяткам точно таких же, заполнивших весь деревянный пол как первый снег, она поджимает ноги к груди, утыкаясь в колени. Слёзы бессилия текли по её щекам, и она уже не могла их сдерживать. Тихий всхлип. Затем ещё один. И ещё один, но горьще. И Брецель залилась тихим плачем. Горький ком в горле не давал дышать, царапал глотку изнутри. Ни звука, кроме хрипов и всхлипов не могла из себя выдавить художница. Она все ждала, когда холодные руки накроют её плечи, прижмут её к своей груди. Ждала горячий шепот над ухом, ждала неумелой поддержки, слов о том, что все будет хорошо, что все обязательно будет хорошо. Слов таких бесполезных. Но таких необходимых ей... От единственного, по настоящему дорогого ей человека. Но где же он. Так вот же – совсем рядом, протяни руку и коснись его. Но Лакрица не касался. Он лишь безучастно смотрел на срыв Брецель. Ещё бы совсем недавно, он мигом бросился к ней с поддержкой, даже слезинка не успела бы упасть из её глаз, но сейчас, он лишь смотрел своим высохшим, мёртвым взглядом на агонию художницы. Ему как будто резко стало все равно, что происходит, как будто из него выпотрошили все внутренности, оставив лишь пустоту безжизненной оболочки. И голова не болела от плача. И ему и не было жалко Брецель. Ему просто надоело жалеть её.. Надоело быть для неё подушкой, куда можно уткнуться и поплакать. Ведь подушка не отвернётся от тебя, она выслушает тебя, поддержит. Подушку можно сжать в объятьях так, что она затрещит ро швам и наполнитель полезет наружу. А потом, когда от сердца отляжет, подушку можно швырнуть на кровать и забыть, пока снова не станет тошно от одиночества. И Лакрица был той самой личной подушечкой для слёз, готовой разорвать себя на кусочки ради Бретцель, непросящей ничего взамен.. Но и подушкой можно задушить. И Лакрица разворачивается, уходя прочь, на непослушных ногах. Уходит, словно танцуя босиком по лезвию вины, что ранит ноги, непозволяя уйти, непозволяя оставить её одну. И он вернётся, обязательно вернётся, на коленях приползёт, умоляя о прощении, ведь сколько бы Лакрица не обманывал себя, сколько бы не говорил себе, что она для него ничего не значит, он не протянет долго без неё. Брецель словно дурная привычка: убивает, медленно разрушая зависимого, но без привычки так пусто. И сколько бы ты не бросал, рано или поздно она заставит вернуться.