Дорога в темноте

— А теперь объясни поподробней, как, кому, а, главное, за что мы собираемся мстить? — спросил Эммануэль, угнездившись на пассажирском месте. Обуваться в сухие ботинки Джастина и выходить из машины он принципиально не стал, перебрался из багажника уже проторенным путём и скрестил ноги в бобровых подштанниках и безразмерных штанах Джастина по-турецки, демонстрируя завидную гибкость. Джастин так не мог.       Отъехав от «Гамбурга» и поймав сеть, Джастин позвонил Энж — доложить об успехе спасательной операции и намерении жестоко отомстить Олафу. Фрау Меркель напомнила, где Олаф Шольц прячет запасной ключ от «поместья», и это стало похоже на план. На всякий случай уточнив, уверены ли господа в том, что желают провести остаток ночи в непротопленной рыбачьей хибаре, а не в её прогретой гостиной, она пожелала им всяческих благ и отключилась.       — У Олафа недалеко есть неплохой домик. Сам он живет в Принс-Джордже, тут только рыбачит и вроде бы что-то выращивает. Весь сезон он вкалывал без выходных, подсовывал тачки с неработающими стартёрами туристам вроде тебя, а на сэкономленные деньги укатил в отпуск на какое-то кроличье ранчо в Неваду.       Эммануэль красноречиво приподнял бровь.       — Предлагаешь вломиться к нему и изобразить незаконный захват эльфами Санты?       — Да. Нам по пути. Отсюда… минут тридцать. Скажу Олафу, что заехал проверить, всё ли в порядке. Не испортилась ли его заначка с консервами. Для этого мне пришлось вскрыть несколько банок. И ещё пару взять с собой, чтобы окончательно убедиться. Никогда не ел немецких консервов, надеюсь, это не несусветная дрянь.       — Уверен, что месть соразмерна проступку?       — То, что ты въехал в обочину сам, не смягчает того обстоятельства, что Олаф так и не починил машину с осени. Как думаешь, у него есть бочонок пива?       Может, причина в волнении или в том, что ночь близилась к своему логическому концу, Джастина распирало от бодрости. Недавнего сна как ни бывало. Снаружи похолодало ещё на несколько градусов, дорогу изрядно замело, зато снег поредел. Джастин спокойно держал около пятидесяти километров в час, добавляя газу в поворотах. Эммануэль хрустел леденцами, подкармливал его кусочками штрицеля и поил чаем, бдительно следя за интервалами.       Джастина ещё никто не кормил прямо за рулём. И Софи не было рядом, чтобы ворчать на крошки у него на коленях. Когда штрицель кончился, Эммануэль облизал пальцы. Джастин подумал — и последовал его примеру. Он чувствовал себя животным — очень довольным животным — хотя, казалось бы, есть, не отрываясь от дороги, что в этом такого? Или дело в уютной компании? Как будто он никогда не ездил вдвоём… Эммануэль отослал кому-то пару длинных сообщений и смотрел в окно, периодически клюя носом, пока Джастин не свернул на грунтовку к хижине и отяжелевшая от снега сосновая ветвь не хлестнула Чуи по лобовому стеклу.       За пределами трассы снега было намного больше, но Чуи бодро пёр вперёд и только взрыкивал на кочках. Заметив, что Эммануэль ухватился за подголовник, Джастин прибавил ходу. Бревенчатая стена возникла впереди как будто бы неожиданно, и он ударил по тормозам перед самым крыльцом.       — А если бы ты не успел?       — Успел бы.       — Нет, а вдруг? — Эммануэль потрогал руль. Похоже, он успел проникнуться к Чуи искренним уважением, и демонстрация Джастина произвела эффект. На полноценный показ это не тянуло, но всё же… Вот будь поблизости лёд…       — Тогда мы бы проломили в дом Олафа ещё одну дверь?       — Вуки Чуббака доставляет усталых героев прямо в кровать?       — Вообще-то прямо за этой стеной у Олафа сортир, но это мелочи. — Джастин считал, что он давно разучился краснеть. Хорошо, что вокруг слишком темно и холодно.       — И ты решил бы не вынимать его из стены до утра?       — Разумеется, сугробы же наметёт.       Эммануэль расхохотался, Джастин следом за ним, но мысли его были о том, что он никогда не слышал, чтобы кто-то смеялся так — заразительно и открыто, как делает человек, лишь чувствуя себя в безопасности. О сугробах снаружи, о мягких губах Софи и снова — по кругу — о том, какое красивое у Маню лицо, когда он смеётся.       Ещё ничего не произошло. Но уже успело произойти столько всякого… Было же что-то, что ещё могло его спасти? Его — того, кто прямо сейчас собирался воспользоваться если не ситуацией, в которую угодил очаровательный приезжий в незнакомой стране, то… чем-нибудь вроде служебного положения, погодных условий…       «Очаровательный». Ну что за слово. Он не был уверен, что оно в достаточной мере канадское, чтобы выразить всё, что он чувствовал. Но оно подходило.       Джастин нащупал ручку двери у себя за спиной. Спасение? Что это?.. Казалось бы, куда проще?..       Дверные замки Чуи с негромким щелчком вошли в положение «on».       Эммануэль посмотрел на него с каким-то… должно быть, очень французским выражением. Должно быть, канадцы ещё не совсем потеряли французские корни. Джастин не видел такого прежде, но почему-то знал, что так смотрят на мужчину перед сексом в замёрзшем аду. Или хотел надеяться. Как в детстве, когда казалось, от того, насколько сильно он зажмурится, загадывая желание, всецело зависит, сбудется ли оно — и как скоро. С той разницей, что теперь он боялся даже моргнуть, потерять момент… Он хотел впитать этот взгляд — и остаться в нём, как если бы бред о предсмертной картинке на сетчатке глаза был правдой.       Но секунды шли, а Эммануэль продолжал смотреть. Не прекращая смотреть, он потянул руку… Через несколько неясных временных промежутков блужданий под курткой, от которых все волосы на теле Джастина встали дыбом, как наэлектризованные, его холодные пальцы поднырнули под пряжку ремня.       — Жюстен. Согреешь меня?       Красный свет перед Джастином сменился зелёным. Он помедлил, словно не веря. Но со всех сторон уже звучали гудки.       Губы тоже были холодные. Пожалуй, и правда стоит согреть его перед тем, как… Чёрт, чёрт. Знать бы, что он об этом думает? Может ли он быть против?       «Джастин Трюдо, не тупи. Как может быть против человек, который…»       Эммануэль запустил пальцы другой руки Джастину в волосы и с тихим и каким-то печальным вздохом толкнулся языком ему в рот.       Так… теплее. Но хотелось большего. Должно быть, ему самому не мешает согреться. Должно быть, он сам замёрз — и не заметил. Должно быть…       Джастин очнулся от боли в сведённой ноге, неловко подогнутой в попытке удержать равновесие и не рухнуть на рычаг переключения передач — и Эммануэля — сверху.       — Смотри, что у меня есть.       Эммануэль с улыбкой, невинной и порочной одновременно — как такое вообще возможно? — оттянул карман джастиновых штанов, чтобы Джастин мог заглянуть внутрь.       — Купил, пока ждал пересадку в Оттаве. Это же… именно то, о чем я думаю? Я не уверен, что владею канадским в достаточной степени. Я не ошибся?       — Нет, ты не ошибся.       Джастин не выдержал и опустил глаза со смешком, который даже для него самого прозвучал излишне нервно. Чёрт. Он совершенно точно помнил, что ничего такого у него в кармане не было.       — А я не ошибусь, если предположу, только предположу, что ты — верхний, Жюстен? Я ведь не ошибусь? Или…       Кончик красивого носа — тоже холодный — коснулся щеки Джастина. Эммануэль был так близко, его губы были так близко, что Джастин кожей почувствовал его улыбку. Никто никогда не говорил с ним… так. Да что там, никто никогда не говорил с ним об этом в принципе. Если бы Джастин мог чувствовать хоть что-то кроме смущения… С Джоном такого не было, Джон сразу написал ему, чего ждал от их встречи. Чего не ждал — тоже, это избавило обоих от лишней неловкости. Впрочем, не было похоже, чтобы Джона пугала неловкость. Джастин был ему благодарен. Это подкупало. И заводило неимоверно. Но не шло ни в какое сравнение с тем, как заводила его прямота, с какой смотрел на него Эммануэль.       Должно быть, возбуждение и неловкость — взаимоисключающие понятия.       — Не ошибёшься. Но только если ты этого хочешь. Это не обязательно, знаешь, я…       — Что?       — Чёрт. Мне ещё не приходилось говорить о таких вещах.       — О каких — таких? О том, кто будет сверху? Это сложная тема, Жюстен?       — Нет. Не сложная. — Пора бы взять себя в руки. — У меня не так часто возникала необходимость выяснять, чей именно член будет задействован таким образом. Обычно… Чёрт. О чем я говорю. Чёрт. Это и правда странная тема.       — Ни одна тема не является странной, Жюстен, если речь о… тебе. Или обо мне. Я должен был тебя спросить, досадно, если в процессе окажется, что ты хотел совсем не того. Не то чтобы я против. Но сегодня я хочу так. И я говорю об этом с тобой. О том, чего я хочу, о том, чего хочешь ты. О твоём члене. О том, как быстро он должен оказаться во мне и как глубоко. О, у меня есть куча разных тем, и не одна из них не кажется мне странной! У тебя есть дилдо? Скоро Рождество, я обязательно захочу тебя отблагодарить. Ты мог бы думать обо мне, чувствуя, как он скользит внутри…       Джастин выключился где-то на слове «член». Вероятно, он ошибся. Его собственный член налился тяжестью — вопреки неловкости, которую он всё ещё ощущал. Неловкости это никак не исключило. Но Эммануэль не думал отступать. Он чуть отстранился, и Джастин увидел, что он действительно улыбается. И он действительно очарователен.       — Всё нормально, Жюстен. Всё великолепно.       В этом было… что-то такое. Простое? Жизненное? В том, чтобы говорить… Не просто говорить — сказать. Для того, чтобы быть услышанным.       Джастина распирало от веселья, пока он ползал в свете фар, обшаривая крыльцо в поисках заначки с ключом. Эммануэль пересел за руль, мигал дальним светом и что-то кричал, подпрыгивая на сиденье.       Потом Джастин взял его под задницу (кажется, правильно говорить «в охапку»? Он не был уверен), чтобы перетащить через снег, и внутрь дома они ввалились едва ли не кубарем. Эммануэль прихватил свёрток из пледа с термосом и остатками мятных конфет и закрыл машину с брелока. Чуи моргнул им вслед, как будто укоризненно.       После прогретого салона казалось, что в доме так же холодно, как и снаружи, разве что ветер потише. Посветив за дверь фонариком сотового, Джастин нашёл какие-то войлочные штуковины и надел их Эммануэлю на ноги, пообещав себе сходить за его ботинками чуть позже, и осмотрелся.       Олаф был Олафом буквально во всём. Это вызывало смешанные чувства, но в стальной печке в углу кухни-гостиной была приготовлена закладка дров. Оставалось открыть заслонку дымохода и поднести спичку, которой, как назло, нигде не было. Джастин не помнил, курил ли Олаф. Сам он не курил, просто потому, что было лень заморачиваться, но Олаф точно не был бы Олафом, если б не считал, что курение опасно для здоровья.       Эммануэль молча коснулся его плеча. Джастин накрыл его руку своей и нащупал в его пальцах прямоугольный предмет. Рука так и осталась на месте, когда Джастин открыл прозрачную дверцу топки и чиркнул колёсиком зажигалки.       Огонёк осторожно лизнул край старой газеты. Джастин не читал по-немецки, но разобрал что-то про прошлогодние выборы в Бундестаг. Новости явно не очень, раз Олаф пустил их на растопку. Вслед за газетой занялась кора, и Джастин проверил приток воздуха. Стоило бы приоткрыть форточку, но он решил повременить. Хватит с них сквозняков на сегодня.       Фонарик он выключил: огонь в топке давал достаточно света. Прикрыл глаза, наслаждаясь пока ещё робким теплом — от весело потрескивающих больших берёзовых поленьев и от руки у себя на плече. Если бы его спросили, что согревало его сильней… Почувствовав движение, он подвинулся, и Эммануэль опустился на корточки рядом. Но смотрел он не на огонь. Джастин чувствовал. После колючего ветра со снегом сам его взгляд, казалось, дарил тепло.       В голове было пусто… и, вместе с тем, тесно от мыслей. Они роились в тёмной кромешности, как снежинки вокруг фонаря. Всё, что он думал в этот момент — об ускользающем времени, об ускользающих чувствах, о Софи, о Маню — вдруг потеряло значение.       Он так часто чего-то хотел. Или ему казалось. У него всегда было столько желаний, что, видя бесперспективность одних или встречая сопротивление, он легко переключался на другие. Но были ли эти желания по-настоящему важными? Хотел ли он чего-то хоть раз настолько сильно, что был готов ради этого отказаться от всей шелухи других желаний?..       «Не ври хотя бы себе. Не ври хотя бы в этот раз. Ты уже решил, осталось — решиться… Чёрт, как же сложно».       Он не был уверен, что не подумал вслух.       — Моя жена просила узнать, правда ли канадские мужчины занимаются любовью только зимой и на медвежьих шкурах, которыми устилают пол в своём логове. Скажи, это так? Или это стереотипы завистников?       — Стереотипы стареют вместе с нами… Постой, ты сказал «канадские мужчины занимаются любовью» и «жена» в одном предложении?       Эммануэль пожал плечами, как будто это было верхом банальности. Видимо, банальности тоже стареют. Неудивительно, подумал Джастин. Когда он успел постареть?       — Знаешь, о чём я думаю?       Эммануэль убрал волосы с его лба. Вряд ли это было именно тем, о чём он думал, но так ли это важно?       — Боюсь, канадские мужчины не умеют читать мысли. Но я узнаю, если ты хочешь. Расскажи.       Пламя освещало лицо Эммануэля, его губы… Он как будто хотел улыбнуться, но отчего-то сдерживался. Джастину захотелось узнать — почему. Щербинка между его передних зубов выглядит просто… очаровательной.       — Я мог бы показать на… например, туда. Кстати, что это за штуковина? Это в самом деле чьи-то рога? Ты бы перевёл взгляд, и я бы тебя поцеловал. Но это было бы нечестно с моей стороны.       — Прости, не помню, чтобы у Олафа была шкура. Мы могли бы спуститься в подвал, там, возможно, есть мешки с брюквой, или что он выращивает, но это будет не по-канадски и вообще довольно жёстко, что вряд ли тебя устроит. Но зато у Олафа есть диван. Если ты ещё не передумал. И вода. И консервы. Хочешь…       Эммануэль сжал его плечо, подался вперёд и коснулся губами его рта, не желая узнавать, чего ещё он мог бы хотеть с точки зрения канадских мужчин. Вероятно, он был не так уж заинтересован узнавать всё до конца.       На вкус он был как мятные леденцы. Это была последняя связная мысль, посетившая Джастина прежде, чем язык Эммануэля нашёл лазейку туда, где разум молчит.       Потрескивание дров в печи, глухие удары ветра в стену — всё осталось за пределами их объятий, их темноты. Всё: снежная буря, мир, замерло где-то вовне, растворяясь в монотонном и тёплом гудении. Любовь, семья, смятение, стыд, разочарованность. Глупо отрицать, что он не боялся разочарований. Страшнее всего даже не разочароваться в себе — разочаровывать тех, кто тебе доверял. Так он думал. Должно быть, разочаровываться и разочаровывать дальше уже некуда. Потому что самым страшным разочарованием будет вдруг обнаружить, что этого нет.       Эммануэль не отличался последовательностью в снятии одежды с них обоих; какая, к чёрту, последовательность. Слишком много одежды, слишком много последовательности. Намного больше, чем они могли — и намеревались — ждать.       Джастин плюхнулся на диван, который протяжно взвыл и заскрипел ещё пронзительней, когда Эммануэль, стряхнув с ноги бобровые подштанники, рухнул сверху. На нём был только старый свитер Джастина и его же шершавые носки, они кололи Джастину бока, заставляя ёжиться от смеха… Или это всё холод?.. Хихикая, Джастин сунул ладони под свитер в поисках тёплого местечка. Сам он тоже был раздет довольно оригинальным способом: штаны болтались где-то в районе щиколоток, ограничивая простор для маневра, капюшон упал на лицо. Он приподнялся, зажмурившись то ли от исступленного вопля дивана, то ли от ледяных пальцев у себя на животе, чтобы выпутаться из куртки и прижать уже Эммануэля к себе — ощутить целиком, как можно большей поверхностью. Всего. От колкости носков и гладкости ягодиц, словно созданных для его больших ладоней, до горячего и твёрдого члена в окружении жёстких рыжеватых — может, это блики огня? — волос. Интересно, какого они цвета при свете дня?..       Рука Эммануэля без навигатора безошибочно отыскала ту часть Джастина, прикосновение к которой вызвало рваный вздох и вспышку в глазах. Пальцы его до сих пор ощущались прохладными. Но это позволяло чувствовать острее. Мысли Джастина устремились в нужные стороны — к ощущениям в районе его пениса и его рта, занятого губами Эммануэля. Джастин был готов подчиниться чему угодно. Он уже подчинялся ему, когда следовал его ритму, двигая пальцами по всей его длине в ответ. Как будто его собственное сердце колотилось в его ладони.       Больше всего Джастин хотел рассмотреть его повнимательней. Словно прочитав это желание, Эммануэль оторвался от его губ и взялся за свитер, но Джастин его остановил. Ещё слишком холодно. Вместо этого он приподнял его за бёдра и сполз под ним так, чтобы коснуться языком головки его члена и захватить её ртом — согревая.       Эммануэль со стоном рухнул вниз, едва успев подставить руки; диван душераздирающе взвизгнул и накренился. Джастин уперся ногами в пол, одновременно не давая Эммануэлю отстраниться и направляя его себе в рот, вызвав тем самым ещё более яркие стоны — и скрипы.       — Нет, Жюстен, нет, подожди, я не хочу кончить так. Этого мало. — Эммануэль так и не решил, на каком языке ему говорить, но Джастин понял.       Чтобы дотянуться до карманной заначки Эммануэля, им пришлось расцепиться. Пусть это длилось всего мгновение, Джастин успел соскучиться и поспешил вернуть свой рот туда, где ему больше всего рады. Когда несколько минут — или часов — спустя Эммануэль потянул его наверх, Джастин не успел напробоваться; должно быть, он подумал об этом слишком громко, Эммануэль улыбнулся дьявольски-притягательно и тщательно облизал его указательный и средний пальцы — в точности так, как облизывал свои собственные после штрицеля. Исследуя пальцами ложбинку между ягодиц Эммануэля, Джастин не к месту подумал, что ощущения от штрицеля не идут ни в какое сравнение с ощущениями от мужчины в его руках, с его отзывчивостью и жаром его тела.       Кажется, Эммануэль что-то ему говорил. Джастин мог только мычать в ответ и позволять ему владеть ситуацией… всем. Он не мог решить, куда же ему смотреть — на его лицо, мечтательно запрокинутое, или на его член.       Хруст фольги — и Джастин почувствовал, как его невозможные, холодные руки раскатывают на нём презерватив. Когда Эммануэль оседлал его бедра и направил его в себя, из него как из плохо набитой подушки будто вытрясли жизнь, чувства, всё — сосредоточив остатки там, где чужое тело окружало его своей теснотой. Когда ещё он был так близок к тому, чтобы утратить всё, что оставалось от него самого, от самоконтроля, Джастин не помнил. Он хотел закрыть глаза — слишком много всего, — но не мог отвести взгляд. Эммануэль издал звук, похожий на всхлип, а может, это диван, и откинулся назад, приспосабливаясь к новому размеру и начиная дышать. Качнулся навстречу и вниз — легко, едва заметно. Но для Джастина это было почти нестерпимо. Он лежал, боясь раствориться как сахар в чае — в своих ощущениях, боясь сделать лишнее, резкое, причинить боль. Эммануэль качнулся ещё раз навстречу и потянулся к нему, как слепой, ища его руку. Сплёл с ним пальцы, будто бы говоря: всё в порядке.       В какой-то момент Джастин всё-таки потерялся в размеренном покачивании, в скрипе. Не хотелось быстрее. Ему не хотелось вообще ничего — у него было всё. Он сам был всем. И одновременно — ничем, частью сущего, как только может быть человек, растворившийся в общем блаженстве: легких вздохах, скользящих движениях, как шум ветра за деревянной стеной, как потрескивание огня.       Стоны дивана становились ритмичнее. Все чувства Джастина были сосредоточены на их общем движении, он скорее увидел, чем ощутил, как Эммануэль взял его руку и поместил на свой член, показывая, как именно обхватить, показывая ритм. Он выглядел совершенно непотребно — с раскрасневшимся лицом, приоткрытыми губами, с нежностью кожи под подбородком на фоне бликов и грубой шерстяной вязки… Звук его голоса — тягучий, низкий, пробирающий до глубины… Джастин понял, что не просто слышит его уже какое-то время — вторит ему сам, — и это было прекрасно.       Пальцы Эммануэля поверх ладони Джастина резко сжались, и он закричал, стискивая Джастина всем собой. Джастин кончил следом за ним — так, как не кончал уже давно — забыв даже о том, что нужно дышать, что нужно сдерживаться, не нужно хватать его за бёдра и вколачиваться в него внизу, выкрикивая что-то неблагопристойное и умоляя дать ему ещё несколько блядских секунд, догоняя угасающую пульсацию удовольствия…       Падая куда-то, чему и названия-то нет.       По крайней мере Джастин его не знает.