Дорога в темноте

Опытным путём им удалось установить, что диван не издавал столь разнузданных звуков, только если совсем не двигаться. Воспоминания об их собственных звуках заставляли Джастина чувствовать, как кровь приливает к лицу…       То и дело Джастин вставал, чтобы обновить дрова в печи или высунуться в мороз за новой охапкой. Он проделывал это с пустой головой и улыбкой, от которой сводило лицо и слезились глаза. Давал круг по комнате, разминая плечи, подходил к окну — впитать холодок — и возвращался к Эммануэлю, в такую уютную неподвижность. Чтобы придвинуться поближе, обхватить его — сперва всеми конечностями, затем — пледом.       Кажется, он спал. В промежутках между подъёмами к топке. Или вообще. Он бы не удивился. Как удобно оправдывать сном странности. Хорошим, дурным — зависит от обстоятельств. Намного удобнее, чем признавать, что ты сам стал причиной череды каких бы то ни было совпадений. Это же автоматически означает, что ты можешь на что-то влиять. Но какой-же тогда, к чёрту, сон?..       Джастин не хотел засыпать. Слишком много усталости, и мыслей — тоже. Странное чувство. Спал ли Эммануэль? Всякий раз открывая глаза, Джастин видел его глаза рядом. И что-то в них: умиротворение… недавний (вроде бы) сон, что-то ещё. Может, то же, что Джастин чувствовал, пусть и не очень-то понимал…       Что-то… голод. По прикосновениям. Прикасаться к Эммануэлю было лучшим, что с ним случалось за долгое-долгое время. Гладкость и шероховатость, резкие и плавные линии. Нежнейшая кожа на внутренних поверхностях его бёдер и жесткость рыжеватой поросли на его груди. Джастин хотел изучить его всего — пальцами, губами. И повторить. Ещё раз. Да, голод. Страх от того, что с ним будет, что будет с его жизнью, с ним всем, если их внезапно разделят. Голод и страх.       А потом он проснулся. Всё-таки сон. Диван скрипнул от одной только мысли о том, чтобы пошевелиться. Эммануэль, который стоял у окна, обнажённый и с пачкой сигарет в руке, этого не услышал.       День за окном снова клонился к ночи, а запас дров — к концу. Не хотелось думать о времени. Кажется, снег перестал, но зачем… Можно ведь согреть воды, принести ещё дров, поискать чертовы консервы… или родинки на теле Эммануэля. Или…       С усталым и отстраненным видом Эммануэль смотрел в окно, как смотрят внутрь себя. Но выражение его лица тут же сменилось на обрадованное, когда он почувствовал взгляд Джастина, как чувствуют кошки, и повернул голову. Он достал сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой и закурил, пожав плечами и сделав странное лицо, когда Джастин вытаращился на него с дивана.       — Что? Твой Олаф не курит? Если за всеми этими звуками он ещё не лишился каких-то чувств, полагаешь, это нюх? Допустим… ты просто устал и решил покурить.       — Я не курю, Олаф знает.       — Просто скажи, что сведения устарели.       Он затянулся с таким одухотворенным видом, что Джастин забыл про диван.       Эммануэля нисколько не смущала его нагота. Наверное, с таким видом он мог бы ходить по Елисейскому дворцу в мантии, или в чём там ходят его обитатели, пока никто их не видит? Как будто то, что Джастин его рассматривал, было само собой разумеющимся. Никакого стеснения. Напротив. Если б Джастин мог рисовать… Он представил Эммануэля в стиле яростной мазни Эдриана, и ничего, кроме высокого розового слога дневника Эллы, ему на ум не пришло. Разве что скептический взгляд старшего сына, означающий что-то вроде: «кругом одни идиоты».       Если бы Джастин мог рисовать хотя бы мысленно, он бы навечно запечатлел его именно так — обнажённым на фоне окна, мечтательно-рыжеватым и сумрачным, в рыжих бликах. Взъерошенным и небритым, с колечками волос на груди, их бы Джастин прорисовал особенно тщательно… Может, он бы нарисовал только их… И те, что в паху. Они ещё лучше…       Взглянув на Джастина, Эммануэль вдруг улыбнулся — и расхохотался, стоило Джастину отдёрнуть взгляд.       — Ты смотришь так, как будто никогда не смотрел на голых мужчин.       Что такого особенного в голых мужчинах в принципе — Джастин не знал. Не был уверен… Но никто не демонстрировал ему себя так, как этот мужчина. Никто никогда не давал ему такой возможности — просто смотреть. Джастин даже слово забыл, способное обозначить его чувства. Смотреть, восхищаться — столько, сколько захочется. Никогда ещё никто не хотел, чтобы он смотрел…       И они занялись любовью снова — на этот раз Джастин озвучил своё желание. Он пытался опустить глаза, но Эммануэль держал его за подбородок, раскрашивая паузы, пока он искал слова, поцелуями. Получилось вполне по-миссионерски: больше всего Джастин хотел видеть его лицо. Эммануэль сам подсунул подушку себе под бедра и обхватил Джастина ногами в районе поясницы. Это никак не мешало медленному темпу, даже напротив: Джастин будто раскачивался в чем-то густом, как сироп, и таком… горьком, как если бы сиропы бывали горькими. Если б это было естественным. Если б естественным было всё, что они делали в эту ночь. Если б естественным было всё, что случилось в последние сутки.       Потом они лежали, почти не касаясь друг друга, так жарко им было, вряд ли дело в печи… Дотрагиваясь до пальцев Эммануэля только кончиками своих пальцев, Джастин чувствовал, как что-то похожее на жизнь перетекает из него — и возвращается обратно чистым потоком. С едва ощутимым звоном — если прислушаться, за потрескиванием огня можно было разобрать этот звон, как ветер…       — Знаешь, я… — Эммануэль прочистил горло. — Знаешь, нет ничего банальней, так начинать разговор.       Джастин пожал плечами. Как будто это имеет значение. Он хотел бы лежать так вечно.       — Я до последнего надеялся, что ничего не будет. Что я опоздаю на самолет, что меня не отпустит Брижит, что евро обрушится, исчезнет нефть, мне позвонит президент Франции и предложит мне минет… Чёрт, даже когда машину закрутило, я думал что сейчас сдохну — или очнусь у себя в Париже.       Джастин почувствовал, как дрогнули пальцы — и надавил сильнее, успокаивая дрожь.       — Получается, ты сбежал?       — Получается, я сбежал. Они… я имею в виду совет директоров, выбрали меня из многих, наняли меня… кажется, только потому, что им без меня было скучно. Мне кажется, они специально делают всё, чтобы я ничего не решал. Может, они продали душу кому-то, чтобы я ничего не решал. Они критиковали все мои меры, все мои решения. Они даже… Они продлили мой контракт на второй срок!       Пальцы Эммануэля даже не скользнули — протиснулись между пальцев Джастина. В этом было что-то просто невероятно интимное, приправленное совершенно иным оттенком горечи — от высказанных вслух мыслей.       — Я во сне обсуждал котировки и антикризисный план. Брижит сказала. Тогда я понял, что уже и не помню времен, когда было иначе. Все последние много лет это какая-то бойня — за всё. Это было знамение. Я позвонил своей помощнице среди ночи и сказал ей, что хочу посвятить ближайший год, а лучше пять, написанию автобиографий или романа, да, лучше — порнографического, просто непотребного, и для этого мне нужно срочно уехать, а для этого мне нужно срочно расторгнуть контракт. Она спросила, куда я хотел бы поехать писать роман, как будто бы это нормально, ты только представь, я звоню среди ночи, и она в своей ночнушке или пижаме — в чём там спят мои помощники — говорит: «Месье Макрон, там, куда вы хотите, должны говорить по-французски?» Я сказал, что должны, было бы досадно иметь дело с языковым барьером, отправляясь за сигаретами, а ещё что не хочу в Гвиану или Французскую Полинезию, не люблю потеть, она знает.       — Британская Колумбия? — Ещё на «ночнушке» Джастина пробрало от смеха, он захохотал, как безумный, словив крайне подозрительный взгляд. — Британская Колумбия? Почему не Антарктида? Вроде бы у Франции там есть территории? Эммануэль зашипел и насупился.       — Там что, «Уоллмарта» нет?.. Прости, понимаю, что не смешно, прости…       Кажется, Джастин плакал. Диван тоже, почти как во время секса. Впрочем, Эммануэль недолго выглядел раздосадованным. Он протянул свободную руку за сигаретами и покосился на Джастина, как будто бы проверяя, но Джастин не стал его останавливать.       — Я разбудил Брижит. Но сперва я открыл бурбон. Я думал, это меня остановит. Не бурбон. Моя жена. Но она сказала, ей нравится мысль.       Видя, что Эммануэль сомневается, Джастин сам дотянулся до зажигалки и призвал огонек. Эммануэль чуть заметно сжал его руку. Закурив, повернулся к нему. Он выглядел очень серьёзным — и далёким, если на то пошло. Только его рука не давала им разлететься к разным полюсам их личных миров. Это пугало. Джастин боялся держать его крепче… но вдруг это могло помочь?..       — Ещё она сказала, что не поедет со мной. Она много чего сказала. Не помню, чтобы за эти полтора срока я любил её так, как в то утро, Жюстен. Тогда я и понял, что устал. Если даже Брижит устала от меня. Брижит это видела. Почему не сказала мне раньше… наверное, я сам виноват. Слишком часто твердил, как я этого хочу. Всего, ну, понимаешь?       — Понимаю… Маню. — Его маленькое имя, такое же личное, как контакт их рук, само сорвалось с языка. Джастин действительно понимал. — Она… отпустила тебя?       Эммануэль энергично закивал и закашлялся.       — Она знает. Меня. Всего. Что мне нужно. Что нужна мне. Она знает меня лучше, чем я знаю себя. Потому я и поехал. Понимаешь?..       Джастин тоже кивнул. Не то, чтобы он понимал… Но в этой лжи не было ничего тёмного. Принадлежность не есть любовь. Казалось бы, как просто. Но знать — одно, а понять… принять и применить это к тем, кого любишь…       Ему не приходилось любить так. Его пугала сама мысль оставить Софи и детей в Оттаве. Это казалось ему неправильным. Но разве правильно было отрывать их от всего, что составляло их жизнь? Может, это он бежал от жизни? Может, это знала Софи, когда соглашалась поехать за ним? Ему попросту не хватило духа предложить ей остаться. То есть… это был бы формальный вопрос, не подразумевавший согласия. Он бы не был готов к любому ответу.       Сейчас он хотел упасть и обнять за колени эту неведомую Брижит. Только вряд ли это поможет выразить всё, что он чувствовал. Поняв, что чувствует слишком много — настолько, что щиплет в глазах, он забрал у Эммануэля его сигарету.       Тьма за окном густела, как тот горький сироп, заливалась в окно, таща за собой и холод. Печь они всё-таки упустили, но дом прогрелся, топка — тоже. Угли едва тлели, давая ровно столько света, чтобы видеть, как расплываются перед глазами линии на потолке и что-то, что до заката вчерашнего дня составляло его жизнь.       — Эй… — Эммануэль взял сигарету из его пальцев, стряхнул пепел в консервную банку из-под сардин (они всё-таки нашли заначку Олафа), затянулся сам и аккуратно вернул обратно. — Всё нормально, Жюстен. Это нормально.       Хотел бы он быть уверен. Но он не знал даже что. Что нормально: плакать? Предавать? Изменять? Обманывать? Сожалеть? Не испытывать сожалений? Может, стареть? Понимать, что всё, что ты совершил в своей жизни, было лишь долгой дорогой во тьме в никуда? Что всё, во что ты верил, было ничем? Что ты подвёл всех, кого ты любил — тем, что любил не достаточно, понимал не достаточно, не сумел заставить себя любить сильней? Или тем, что не нашёл в себе сил делать вид, что это — нормально?..       — Это не…       «Да, Джастин, да, это именно то. Это слёзы».       Эммануэль сунул недокуренную сигарету в консервную банку, поправил на них плед и положил голову Джастину на плечо.       — И всё-таки это нормально. Но, если я поклянусь, что никому не скажу, что ты плакал, могу я поцеловать тебя?..