Я люблю твои грехи.

      Чужие руки пробираются под рукав, оглаживают кожу на запястьях, маняще касаясь кончиками пальцев. Сигма боится, почему он так взбудоражен, почему сглатывает так часто, почему так цепляется за силуэт своих оголенных рук, по верх которых бесстыжно блуждают другие, с красными перчатками, с красивыми белыми манжетами, с кровью.       Ему кажется, что они ужасно подходят друг другу. Они яркий контраст, темная комната и заженная свеча. Но почему дьявол кажется этой самой свечой?       — Ха-ха, вы так дрожите, святой отец, — его смех действительно с простым весельем, ничего лишнего, но Сигма чувствителен, воспринимает все по-другому, хмурит брови и, сильнее напрягшись, — Хотите большего, не так ли? — Николай лишь аккуратно тянет к себе, просто предлагая, но Сигма соглашается, вытягивает руки дальше, уговоривая себя, что это только потому, что настояли, — Ваша кожа под одеждой нежная. Я видел, как тщательно ухаживаете за собой. Это тот самый крем в зеленой баночке?       Зеленая баночка, за зеркалом в ванне, белый крем после душа, мысли о подобных комплиментах.       — Не будь со мной хотя бы в душе! — резко восклицает он, сам не ожидая, и тут же проклинает это. Движения остановились, — Я…       Но хватка на запястьях слегка усилилась.       — Черт! — выкрикивает от чего-то слабо влажного, но проходит не так много времени, как он понимает, что коснулось его пальцев, — Что ты творишь, Николай!       А на плечах Сигмы ангел и демон из-за всех сил ведут войну, отдернуть руку или продолжить это, сваливая на совесть Гоголя. Губы, чертовы губы, покусанные, шершавые, но становящиеся мягкими, когда кончик языка их облизывает, близко соприкоснувшись с кожей, невыносимая пытка.       — Грешите, святой отец, — немного запутанно произносит юноша, видимо, склонившись над чужими руками, оторвавшись от беспорядочных поцелуев в чужое запястье.        Иногда Сигму удивляет, насколько их отношения мерзкие. Кто-то, кого он никогда не видел, трогает его руки, доводя до ментального экстаза, целует их, говоря о том, как следит за ним, словно весь день ему было нечего делать. Хотя для этого больше подходит слово «развратные», «извращенные», чем мерзкие, Сигма их таковыми не особо считает.       «Странная вещь», — думает про себя Сигма, дергая рукой, он испуганно шипит, когда на коже запястья, после ласково коснувшегося языка, под чужим указательным пальцем что-то острое не сильно царапает кожу.       — М-мне больно, что это? — вопрос не менее запутанный, с рваными вздохами, с частыми остановками, в попытке собраться со словами, под влиянием ласк чужого рта, уже на ладони.       — М? О чем вы?       О том, что начинает больно резать кожу. Сбоку запястья, Сигма только что увидел, что на кончике указательного пальца правой руки Николая перстень, полностью закрывающей подушечку острием небольшого лезвия. Он ведет медленно и не глубоко, дает новые ощущения, лишь пробует своего партнера на вкусы, видно, собравшись полностью подстраиваться. Но ему сбивчиво стонут, от боли.       — Николай, мне не нравится. Я не люблю кровь, ее много, — Сигма произносит это панически, кое-как выходя из тягучего возбуждения и только вглядевшись, он понимает, ничего подобного. Там лишь скупо выходит одна капля крови на конце пореза.       Но это кольцо на его пальце. Это движение, процесс и результат, чертовски будоражат. Сексуальное напряжение, которое испытывает сейчас Сигма, вот-вот дойдет до своего предела.       Гоголь все не прекращает поцелуи, руки местами влажные, насквозь пропитаны чужими чувствами. Сигма хочет думать, что человек напротив испытывает такие же чувства. Отчего-то сводит колени, там что-то не так, не так, как обычно. И Сигма дергается, устремляет взгляд вниз, сгорает от стыда, пытаясь скрыть это, словно кто-то увидит, он ерзает на стуле, чтобы не вырвать руки, ведь на них причина приятных чувств. Он забывает о той легкой боли, а Гоголь послушно убирает лезвие.       — Пора заканчивать, святой отец, — Николай первый, кто вышел из этого, и как ни в чем не бывало убирает руки.       Сигма почти подскакивает на месте, открывает рот, чтобы попросить продолжать, ведь то, к чему все это вело, было так близко.       «Нет. Нет-нет-нет. Мы не можем это закончить.»       — Н-но… Николай… — все, что может вымолвить священник, уперевшись взглядом вниз.       — Извините, но мне пора. Заказ на ночь, я обрадую еще завтра, — говорит с загадкой Николай.       Но задержав дыхание. Чтобы произнести это спокойно, без лишних эмоций, потому что неслышно сбивчиво дышал до этого. Однако без эмоций, это не в его духе, ведь душа убежала вместе с его именем из чужих уст. Сигма не представляет, в каком состоянии сейчас его собеседник напротив. Но планы сами себя не выполнят, пора открывать занавес цирковного представляения, где Сигма один.       — М? Молчите? Ваши грехи уже ничем не замолишь, могли бы и попросить меня продолжить трахать ваши руки, — Николай заливисто смеется и со скрипом ножек стула по полу встает.       Сигма не знает, что ответить. Унизительно, отвратительно, грубо, бестактно, до слез жестоко, а еще Сигма грязный.       — Но они и вправду… «что-то»…