Конфедерация

«Со мной происходит что-то странное. Я хочу умереть. Я знаю, что это невозможно. Но, отчего-то, с каждым днём в его обществе становится всё хуже. Он намеренно спаивает меня, и постоянно давит, выбивая показания по делу оппозиции. Я ничего не знаю! Я был бы рад знать хоть что-то… Нью-Йорк, я слаб. С каждым днём мне все сложнее держаться. Я чувствую, что ломаюсь, меня ломает он.» Вашингтон закрыл глаза, вспоминая те ужасные дни, когда проводили политические чистки по всей стране, и озлобленный Ричмонд явился в Белый дом. Он вспоминал те побои, засевшее в груди чувство общественной паники, не дающее дышать, и крепкий алкоголь которым его поили до забытья. Все происходящее далее в памяти осталось лишь болезненно-яркими моментами, где он не мог даже воспротивиться насилию и домогательствам из-за странных помутнений в сознании. «Я не знаю, что это были за напитки, но после них я не помнил себя, и по несколько дней не мог подняться с постели от головной боли. Мне было плохо, и он это видел. Он терпеливо ждал, когда мне станет лучше, и снова опускал меня в эту унизительную пучину отвратительного забытья, когда ты чувствуешь, что он хочет с сделать, но тело непослушно, а любая мысль поглощается словно глухое эхо. Зачем он это делает?» Всё началось с малого. После этих странных попоек Ди-Си начал запираться в душе, и дрожащими руками резать запястья от терзавшего чувства паники, что било по вискам, и рвалось из груди после первой первой волны репрессий. Он надеялся скрыть этот факт от Ричмонда, но едва ли тайна продержалась более двух дней, когда в очередной раз в постели тот с силой сжал его хрупкое запястье и заметил едва затянувшиеся раны. «Это было невыносимо больно, но я начал выражать свою боль физически. Это греховное дело, но, ужас, и какое-то болезненное помутнение, сотрясало меня изнутри слишком долгое время… Он сделал мне очень больно, когда увидел на моих руках порезы… Он словесно унижал меня, и даже ударил. Сказал, что это будет мне уроком. Мне стало хуже.» Мысли юноши невольно вернулись ко всем тем попыткам свести счёты с жизнью, где его спасали какие-то чрезмерно удачные обстоятельства. «Бессмертие — это слишком тяжелое бремя. Почему же нам дана удача выжить, но не дана удача умереть? Ни один человек не вынес бы того, что он делает со мной из злобы на восстающий север, и своих отвратительных и порочных желаний. Он начал много пить. Слишком много для столицы». Юноша на секунду отложил дневник в сторону, и откинулся на одну из подушек, закрыв глаза, и пытаясь восстановить в памяти события последнего времени. «Не так давно я впервые в своей жизни искренне уверовал. Уверовал во Всевышнего, жизнь и смерть. Каждый день мне приходится молиться за своих людей, близких, и себя. Я просто хочу верить, что справедливость восторжествует, и мы станем свободны. Но почему так происходит? Мне говорили, что урождённые столицы слабы. Мне рассказывали, что истинная сила, мудрость, и доблесть у тех, кто получил свой статус за великие дела… Но почему же сейчас власть в руках столь не достойного?! Быть может, политика — настолько порочное дело, что бессмертие в ней — это наказание куда страшнее кругов ада? Но какие грехи искупать мне? Грехи своих людей?! Я был тем, кого воспитывали на доблести и просвещении, я давал клятву и старался верой и правдой служить этой стране. Но почему же удача сопутствует именно ему? Или она такая же ложная, как и его власть, едва признанная парой государств?» Вашингтон остановился, и оторвал перьевую ручку от бумаги. Он писал в этот дневник много откровений, но это было особенно странным. «Я ничего не могу сделать для восстания, у меня нет доступа к политическим делам. Я бесполезен. Я оказался заперт в этих стенах, где каждый сантиметр напоминает мне о крови, смерти, и унижениях. Мне кажется, в этих коридорах до сих пор ощущается тот смрад, после резни в канцелярии, хотя прошло больше трёх лет. В какой-то день я слишком долго смотрел в эту бездну людских страданий, день и ночь сотрясавших мою душу. Я забыл о том, кто я есть, и отрёкся от всех клятв. Я был готов гореть в аду за свой страшный грех, но не слушать его слова, не терпеть побои, и не быть с ним в одной постели». От воспоминаний того дня его побивала сильная дрожь. Всё шло как нельзя идеально. Ранее утро, полная тишина, и горячая ванна. Отчего-то, его инстинктивно воротило от этого действия, но он противился душевной тревоге, отчаянно взывавшей к благоразумию. Больной разум был слишком поглощён желанием утопить ту боль, и перестать ощущать что-либо. И вот, прозрачная вода окрасилась бледными тонами красного. Он хотел бы пробить себе артерию, но руки сами собой опускались, и лезвие шумно падало на пол. «В такие моменты, голова не болит о проблемах. Она совершенно пустая, в ней нет ни одной здравой мысли. Ты не чувствуешь себя, ты не чувствуешь людские души. Наверное это и есть смерть. Это было неправильно, эгоистично, и жалко, но я не видел другого выхода из этого бесконечного ада. Бостон когда-то показывал мне секцию старинных книг архивах. К ним нет переводов, а часть из этих рукописей вовсе запретна для бессмертных. Он рассказывал, что в своих расшифровках с латыни, древнеегипетского, и арабского находилось много неизвестного ранее о бессмертии. Он был первый, кто поведал мне о том, что есть обратная сторона волнений в обществе, от которых так сильно сходишь с ума. Та сторона медали, где личное желание смерти способно пагубно сказаться на твоих людях. Я думаю, были те, кто перешёл через бессмертную заповедь. Рукописные поверья гласят, что за это небеса наказывали смертных, и посылали на город стихии, бедствия, и голод. Может быть это сказки, но неизвестный автор писал, что переход из материального тела мучителен. Но я этого не почувствовал. Я ничтожен даже в этом.» Мысли прокручивали в голове момент, когда перед глазами начинало темнеть, а в голове ощущалась тупая боль. Он медленно с головой опустился в воду, и на какие-то минуты задержал дыхание, и закрыл глаза, смиренно выдыхая последний воздух, позволив заполнить свои лёгкие водой — захлебнуться. Он надеялся, что когда его найдут, будет слишком поздно. Потеря крови или вода к тому времени должны убить его. «Я попытался утопиться. Бессмысленно. Бессмысленно, как и наша вечная жизнь, где мы обречены на страдания. Стоило мне потерять сознание, как дверь выломали, и меня «чудом» спасли. Лживое благородство от столицы Конфедерации. Я не желал спасения от него.» Вашингтон помнил, как очнулся в своей постели через пару дней. Как никого не пускали в его комнату, а шокированный произошедшим Ричмонд, в первые дни не отходил от него, относясь с особым трепетом, который был ещё более отвратителен, чем всё, что было до этого. «Неужели чтобы пробудить в его чёрством сердце хоть какие-то чувства, мне нужно было свести счёты с жизнью? И все равно он скрывал от правительства мое состояние. Социальная паника в обществе, и насилие в стенах Белого дома — не лучшая статья отчёта, верно? Об произошедшем знал лишь его приближённый, который пару раз навещал меня. Какой ценой вы готовы покрывать его грязные деяния, Монтгомери? Хорошо ли вы спите, будучи единственным осведомленным свидетелем этого тихого ужаса?» Юноша тихо вздохнул, и склонившись над тетрадью, с трудом вывел последние слова. «.Я всё ещё считаю дни до нашей встречи. Я молюсь и жду, когда мы станем свободны и сожжем эти флаги. Я хочу верить, что у нас есть шанс… Я вспомнил ради чего я живу.»