Организация

      Огромная картонная коробка наполнена разным хламом. Под чёрными безразмерными тряпками лежат ножны с клинками, портупеи, поношенные, но на удивление чистые увесистые ботинки и странная клыкастая маска. Ваня уже двадцать минут сидит на холодном полу, глупо разглядывая вещи, не зная, за что зацепиться взглядом. Квартира отзывается одинокой тишиной, и в голове сплошной шумный хаос, где Мирон, когда он, чёрт возьми, так нужен?       — Что я делаю… — парень тяжело вздыхает и достаёт тряпьё, не сразу понимая, что держит в руках широкий балахон ручной кройки.       Он неуверенно стаскивает с себя свитер и надевает жалкое подобие мантии поверх футболки, бросая взгляд в зеркало. Демоническая фигура смотрит в ответ. Жутко.       Входная дверь тихо хлопает, и до парня доносятся мерные шаги. Фёдоров заходит в комнату и кладёт на пол сумку с листовками. Если честно, Ваня был уверен, что ему дадут несколько дней на отдых, на принятие осознания своего гнусного положения, но он сам вызвался занять свои руки делом, так что сейчас жаловаться глупо. Мирон чем-то озадачен уже несколько часов, это видно, у него вообще все эмоции сразу отражаются на лице, особо ума не надо, чтобы уметь их прочитать; мужчина достаёт из коробки портупею, тянет парня наверх и помогает ему с обмундированием, затягивая кожаные ремни, а его руки мелко подрагивают.       — Я думал, вы пацифисты, — не может не усмехнуться Десятый, когда на него крепят ножны.       — Самооборона, — хриплым голосом доносится в ответ. — Но, надеюсь, ты не будешь их использовать.       Ваня шумно сглатывает, но только понятливо кивает. Он вертит в руках маску, вопросительно глядя на мужчину, слыша только «ну ты же не хочешь, чтобы твоё лицо завтра было во всех газетах?», пропитанное улыбкой матери, объясняющей своему ребёнку элементарные вещи. Мирон даже зашнуровывает его ботинки сам, а Ваня дураком никогда не был, чтобы не суметь понять, что так проявляется чужое беспокойство. Уже стоя в дверях и надевая маску, он не выдерживает.       — Всё хорошо?       Вопрос выбивает из груди мужчины весь воздух, заставляя нервно отвести взгляд и убрать руки в карманы спортивных штанов. Отпускать парня на задание в одиночестве не хочется, но работать вдвоём — слишком опасно.       — Беспокоюсь. Готов? — последний раз поправляет маску на чужом лице. Увидев кивок, встаёт на носочки и оставляет поцелуй на чёрной пластмассе. — Возвращайся, — он протягивает Ване спортивную сумку с листовками, и через несколько мгновений парень слышит, как за ним запирают входную дверь.       Лифт едет мучительно долго, но Десятый успевает разглядеть содержимое сумки. Листовки да баллончик с краской. Ничего удивительного. Любопытство пускает нервный заряд вдоль тела, и он достает бумажки из сумки, заинтересованно разглядывая. «Одна коалиция сопротивляется Карцерной матрице тайных полиций. Чему? Пуританству кромешного блага. Чему? Производству, где плавится особь.»       Дыхание Вани замирает, и он не может остановиться, вчитываясь в буквы. «Каждый из нас обречён замечать изъян Мироздания и расчёсывать Мы — запрещённая организация.»       Усмешка сама срывается с его губ. «Организация». Ну конечно. Даже нет необходимости сомневаться, как давно Фёдоров написал этот текст. От мысли, что Ваня — подобие его музы, становится… странно. Да, пожалуй, странно. Прошли всего лишь сутки, но между этими двумя произошло слишком много всего. У Вани не было ни сил, ни времени думать об этом раньше, но сейчас это кажется необходимостью. Парню неимоверно мерзко от себя, но всё, что у него есть, — Фёдоров. Его последний шанс на спасение. И именно сейчас, когда его слух режет писк лифта и двери открываются, он понимает, что не чувствует себя одиноким. Он понимает, что начинает верить в судьбу.       Прохладный ночной воздух пробивается через ткань, гладит его рёбра и проникает под кожу, сжимая сердце, вынуждая мелко задрожать. Улицы пустуют, а наручные часы, переданные ему от Мамая, показывают ровно одиннадцать часов вечера. Тишину спящего города разрезают, как полотно, только мигалки патрулей, и Ваня спешным шагом ныряет в подворотню, ближе прижимая к себе стопку бумаг. Мирон настаивал на том, чтобы он взял с собой карту, но парень отлично знает все закоулки своего города и будто случайно роняет пару листовок на своем пути. Он вытекает из одного двора в другой, теряя нити рациональных мыслей, ощущая приятную пустоту в голове. «Те, кто в серости выросли Яркими снами, таинственным вирусом, Мечены с юности — эти родимые пятна Этнической чисткой не вывести.»       Нет ни страха, ни тревоги, ни отвращения, и эта пустота заставляет его улыбаться от покалывающего кончики пальцев чувства свободы. Он юркает в случайный подъезд и бежит на крышу, вдыхая полной грудью свежий воздух, стянув маску. Его город мерцает разноцветными огнями у него под ногами. Его город не перестаёт жить. Его город кричит, зовёт на помощь, и этот вопль не перекрывают сирены полицейских. Город, который у него отобрали, задыхается под натиском деспота. «Задевая бельё на верёвках плечом, По расплавленной каменной улице Южного города кто-то стремглав пронесёт Босиком безымянную рукопись.»       Уже через полчаса парень находит себя недалеко от мэрии, держащим в руке баллончик и выводящим на стене аккуратные красные линии. Мирон говорил ему не заходить так глубоко в город, но ноги сами привели его сюда знакомой дорогой. В сумке больше не осталось листовок, и у него есть последнее дело. Из транса его вырывает крик в рупор, а стена окрашивается в красно-синий цвет мигалок. Баллончик сразу вываливается из рук, и Ване даже не нужно оборачиваться, чтобы знать, что за ним уже бегут полицейские. Стрельбу по нему не открывают — что за срочность поднимать шум и мутить воду в центре города из-за очередного вандала? Но один из мужчин почти хватает его за руку, и Ваня, едва почувствовав, как что-то полоснуло его вдоль плеча, чуть ли не вскрикивает и перелетает через забор, запрыгнув на мусорный бак. Бежать. Бежать-бежать-бежать, и парень даже не чувствует боли, теряясь то ли в лабиринтах панельных дворов, то ли в своей панике. Он в забытьи доходит до знакомого подъезда и устало приваливается к ледяной бетонной стене возле нужной двери, стаскивая маску и зажимая рану на плече. Ладонь пачкается кровью, и Ваня чудом не теряет сознание, нажимая на кнопку звонка.       — Ты время ви… — разъярённо начинает было Фёдоров, но сразу затыкается и крепкой хваткой затаскивает Евстигнеева в квартиру, запирая входную дверь на шпингалет.       Ване даже не дают разуться — сразу ведут в ванную и стаскивают с него балахон и футболку, пропитанные кровью. Глаза Фёдорова нервно бегают по чужому торсу, цепляясь за синяки, а пятна засохшей крови разъедают кожу. Холодные пальцы проходятся по ране, вызывая болезненное шипение парня, почти потерявшего сознания.       Ване больно. Больно настолько, что он вцепляется в чужое плечо, пока ему заливают порез перекисью. Слабак. Что же будет, когда деятельность «Организации» начнёт набирать обороты? Первое дело и сразу же столько проблем от него, такого неуклюжего. Как он вообще сумел потерять голову в такой ответственный момент? Мирон отточенными движениями вставляет нитку в иголку и протыкает кожу, бормоча разный успокаивающий бред и не позволяя своим рукам дрожать, пока Ваня кусает белую ткань чужой футболки, стараясь не закричать и даже не пытаясь остановить льющиеся слёзы.       — Ванюш, Ванечка, потерпи, я должен… блять… — Мирон глубоко рвано вдыхает и делает узел, отрезая кусок нитки и бросая иголку в раковину, заматывая рану бинтом.       Он тащит почти бессознательное тело в комнату, аккуратно кладет на кровать и ещё долго сидит рядом, поглаживая спутанные русые волосы.

<…>

      Очередное утро отзывается болью во всём теле. Ногу придавливает что-то тяжёлое, и Ваня тратит все свои силы, чтобы приподнять голову и увидеть спящего в его ногах Мирона. Воспоминания о прошедшей ночи отзываются стыдом. Столько неудобств, столько проблем от потери рассудка. Теперь Мирон точно не отправит его на задание в одиночестве. Почти уютную тишину прерывает дверной звонок, и Фёдоров сразу подрывается с кровати и идёт в коридор, при этом умудряясь выглядеть настолько бодрым и собранным, будто и не спал сейчас вовсе. До Вани сразу долетают возмущённые возгласы Ильи, и мужчина порывается зайти в комнату, но его сразу, судя по звукам, уводят на кухню. Кажется, он пришёл не один, ибо неловкие оправдания Мирона и сердитые колкие обвинения в неосторожности смешиваются с чьим-то задорным смехом.       — Чем он вообще думал? Нет, ладно он. Чем думал ты? Ещё и лыбится сидит. Фёдоров, я тебе серьёзные вещи говорю, а вы с Храмовым будто в кино на комедию пришли! — Илья возмущённо размахивает руками, Мирон сидит за столом, разглядывая какую-то фотографию на телефоне, а возле столешницы стоит невысокий бритый парень, заваривающий всем кофе.       — Не знаю, Илья, что тебе так не понравилось. Прикольно ведь. И символично. Теперь у меня не остаётся вопросов, почему судьба свела Мирона именно с ним.       Ваня чувствует себя неуютно, стоя в дверях, полностью игнорируемый всеми присутствующими, поэтому он тихо откашливается и, придерживая больную руку, садится за стол. Мамай сразу сменяет гнев на милость и даже любезно спрашивает о его самочувствии, глядя на плечо. Ваня только отмахивается и разглядывает незнакомца.       — Это Лёша, я рассказывал тебе про него, — с улыбкой говорит Мирон, переводя взгляд с телефона на сонного уставшего парня.       Лёша будто что-то вспоминает и сразу достаёт из рюкзака пачку с документами. Новый паспорт и разные бумаги. Ничего интересного, обычные формальности, но парень с любопытством заглядывает внутрь папки. Евстигнеев Иван Игоревич. Ну и фантазия у этого Лёши, конечно. Он треплет парня по волосам и бросает:       — Добро пожаловать, Евстигнеев. Рад знакомству.       Ваня только кивает и отпивает горький кофе из кружки. Он чувствует на себе три пары заинтересованных глаз и поднимает вопросительный взгляд.       — «Мой город меня предал. Ну и что?»? — с лёгкой улыбкой риторически спрашивает Фёдоров, показывая ему фотографию граффити. Ваня даже не помнит, как ему пришла в голову эта фраза, не помнит, как выводил буквы. Помнит только звук сирен и острую боль в плече.       — Ты объясниться не хочешь? — не выдерживает Илья.       — А ты не дави на него, — сразу бросается защищать парня Мирон. — Это его первое задание было, к тому же… — он неловко опускает глаза.       — К тому же, как я уже и говорил, это ахуительный ход, — договаривает Храмов, становясь на его сторону. Илья тяжело вздыхает и допивает кофе.       Мужчины ещё долго обсуждают будущие планы, но Евстигнеев продолжает сидеть на кухне, не имея никаких сил, чтобы уйти. Голова раскалывается от количества шума и непонятных слов. Слишком много даже не мыслей, нет, непонятных эмоций, которые разрывают парня изнутри. Вчера ночью он совершил преступление, и самое страшное — он и не думает о раскаянии. Вчера, увидев с высоты птичьего полёта всю боль своего города, из ран которого сочится гной, он словно почувствовал, как внутри него что-то обрушилось. Он ведь гулял по этим улицам, будучи ещё ребёнком, уже с детства нарушая непонятные правила, желая после надоедливых уроков насладиться шумом мира, только бы не возвращаться домой, только бы не видеть пустующие полки в шкафу, предназначенные раньше его отцу. Разве может он бросить город, что так часто спасал его от самого себя? Разве может он его предать?       Он приходит в себя, только когда квартира уже пустует, а мужские руки мягко гладят его ладони. Они с Мироном сидят по-турецки друг напротив друга в кровати, и Ваня, наверное, впервые за несколько часов, произносит хоть слово.       — Мне страшно. Всё ещё очень страшно. Но я впервые готов поверить кому-то. После… — слова пропитаны болью, — смерти папы, я пытался смотреть на маму, как раньше, потому что так твердило общество, но у меня отчаянно не получалось. Я чувствую себя уязвимым, доверяя другому человеку, но, наверное, тебе я готов доверить свою жизнь.       — Я сделаю всё, чтобы ты не пожалел о своём решении, — Фёдоров продолжает размеренно гладить чужие ладони.       Мирон неуверенно целует его в уголок губ и заставляет сесть к себе ближе, буквально вжимая его тело в своё собственное. В голубых глазах плещется столько боли, неудивительно, что Ваня начал в ней захлёбываться. Брошенный ребёнок с запретом чувствовать, оставленная всеми душа, и Фёдоров никогда так раньше не ненавидел государство, эту машину, уничтожающую всё человеческое. Он не простит власть за то, что она предала Ваню, его Ванечку, самого светлого и самого сломленного человека, которого ему доводилось встречать. Он не позволит самому себе бросить его, оставить вариться во всём мраке, ужасе в одиночестве. И Ваня целует его первым, выбивая из лёгких весь воздух разом, не думая, что совершает два преступления разом. Пусть его клеймят мужеложцем, пусть его клеймят сломанным механизмом системы, поверившим в сказки про любовь. Неважно. Сейчас это всё неважно. В нём рушатся все бетонные стены, что строили так долго в его душе остальные. И спасти от пустоты его может только Фёдоров, бережно прижимающий к себе и ласково гладящий его по волосам.