Язычник

Мрачным возвратился от государя старый князь Иван Андреевич Вяземский. Сел в горнице, потребовал себе меду, да над ним и задумался — даже почти что и не пил. Раздумья князя были угрюмы, и оттого особенно занимали сына его Афанасия — младшего и единственного из троих сыновей князя Вяземского, оказавшегося в то время дома и теперь исподтишка следившего за отцом. Все, что происходило во дворце, влекло и пленяло Афанасия, или Афоню, еще с самых малых лет. Нынче же, на двадцать первое лето своей жизни, Афоня уж принялся всерьез готовиться в царедворцы, досадуя на братьев, поглядывавших на него чуть свысока, и особенно на отца, все еще норовившего не давать ему во дворце и лишнего шагу ступить по собственному почину. И отчего, спрашивается? Ведь он давно уж не дитя. Немного покружив, тихо ступая, по горнице и шикнув на не вовремя сунувшегося было в двери за каким-то пустяком холопа (недосуг, мол, батюшке-князю, позже приди), Афоня решился прервать отцовские думы. — Не велеть ли еще чего-нибудь тебе принести, батюшка?.. Белобородый Иван Андреевич оторвался от созерцания почти полной чарки, что держал между ладонями, и поднял глаза на сына. — Афоня? Ты здесь еще? Нет, не хочу я ничего... Да я бы и меду этого окаянного не пил, кабы не супостат! Расселся здесь перед обедней... С иными сделаешься хуже татарина. Но уж я-то обедни не пропущу. Пойду да стану богу молиться, чтобы вразумил он Ивана Васильича... И ты со мной пойдешь! — Воля твоя, батюшка, — откликнулся Афоня быстро и покладисто, чуть поклонившись. — Моя воля, — проворчал Иван Андреевич. — Братцы-то твои где?.. А? Не знаешь? Как на пир ехать — так все трое тут как тут, а как на обедню идти — так не доищешься! — Васька нынче как будто в Кремле должен был быть, у него до оружничего какое-то дело, а Левка небось снова за ним увязался, — гладко проговорил Афоня. Голос у него был приятный, и нравился отцу, как, впрочем, и всем вокруг. Из троих сыновей князя Вяземского был Афоня, рослый, статный и темноволосый, самым младшим, но зато и самым красивым; а ума ему досталось уж точно никак не меньше, чем братьям. Вернее сказать, уж умом-то Афоньку господь бог не обделил, и ума Афонькиного, небось, могло бы хватить на всех троих младших Вяземских, да еще бы осталось. Так однажды сказал кому-то Иван Андреевич в разговоре, а Афоня подслушал. — Ну, добро, добро, — пробурчал князь, тяжело откидываясь на резную спинку стула. — Лишь бы к обедне вернулись. — Вернутся, — пообещал Афоня. И тут же, как бы невзначай, спросил: — Батюшка, а что у государя случилось? Отец метнул в него острый взгляд из-под насупленных седых бровей. — Не в свое дело лезешь! Но зерно, заготовленное Афонькой, уже было посеяно. Мучимый неспокойными думами князь и сам хотел выплеснуть негодование. И, пусть поначалу и не хотел выкладывать суть дела перед сыном, да еще и младшим, теперь начал клониться к тому, что Афоне, всегда любезному и умеющему слушать, пожалуй, можно довериться. Ибо неболтлив Афоня и умен. Куда там среднему, Левке, или даже старшему, Ваське! И Иван Андреевич решился. — Ну, так и быть. Скажу. Только ты, Афоня, язык за зубами держи и не болтай! (Афоня кивнул.) А то наживем себе врага лютого... Я, покуда там, у государя, был, слова недовольного не проронил. Да и где уж мне перечить Ивану Васильичу! Нет, иные, конечно, не смолчали. Да ведь не слушает государь никого! Прокрался этот аспид черный к нему в душу, завладел и сердцем, и думой государевой... Еще с тех пор, как при Казани окольничим сделался. Вот с того времени и стал наш молодой государь будто сам не свой. Словно ворожбой иль колдовством каким-то, прости и помилуй меня, господи, за таковые слова! Колдуном, Афоня, кого попало называть не следует. Но вот он, — продолжал князь, щурясь так, будто видел недруга своего прямо перед собой, — может, и не просто колдун, а еще и что похуже. Не удивлюсь, коли это так — чем угодно поклянусь и всеми святыми в придачу!.. Не только я так думаю. Да поздно уже: вслух о том самому государю сказать боятся. А у того, говорят, на уме неслыханное творится, невиданное да недоброе, уже давно. Вот беда и пришла. Отродясь, — сказал князь, упирая на каждое слово, — Басмановы в боярской думе не сиживали. А нынче Алексей Данилыч Басманов стал боярин, мне и всем прочим ровня! Вот до чего дошло! Иван Андреевич, казалось, мог бы в сердцах стукнуть кулаком по столу, но из-за присутствия Афони сдержался. Вместо этого он вперился фамильными светло-зелеными глазами Вяземских (непохожими на глаза сына: у того были темно-карие) в Афоню, как будто ожидая, что и он осыплет Басманова проклятьями. — Ну? — сурово осведомился князь. — Чего молчишь? О том, что Басманов отныне боярин, покамест считанным людям известно, болтать не смей! — Знаю, батюшка, но... Так ведь это тот Басманов, что в прошлом лете под Судбищами царя крымского с его полчищами отбил? Князь отмахнулся, как от назойливой мухи. — Отбил, отбил. Ты мне о Судбищах не рассказывай, мне поболее твоего известно. Так то был долг его. Он воевода царев, и доблестью известен, душой кривить не буду. И под Судбищами должен был иль царя крымского отбить, иль костьми лечь. У воевод выбор небогатый. Однако взгляд у Афони (к вящему неудовольствию Ивана Андреевича) уже загорелся. — Царь крымский с шестьюдесятью тысячами войска пришел, а у Алексея Данилыча всего только шесть тысяч было... Да и те уж бежать хотели, и разбежались бы, кабы не он. Ибо большая битва была, и Ивана Шереметева-Большого ранили едва ли не насмерть, и стоять во главе нашего войска он более не мог. А Алексей Данилыч его заменил, и бился против крымского царя еще два дня, в поле, в лесу да в оврагах со своим войском укрепившись. Ибо знал, что коли они не выстоят, то крымский царь сможет хоть прямиком на саму Москву пойти. И пошел бы, кабы не Алексей Данилыч! Об этом всем ведомо! Старый князь пожевал губами, пристально глядя на взволнованного Афоню. — Да мы с тобой, батюшка, может, и в этих хоромах нынче бы не сидели, кабы... Иван Андреевич поднял ладонь и Афоня умолк. — Вот что, послушай. Что воин он славный — я знаю. Да разве ж о том речь, каков Басманов воин иль воевода? Мало ли ему честь и хвалу воздавали! Я и сам воздавал. Я бы и теперь голоса не возвысил, слова бы дурного о нем не сказал, кабы все оставалось по-прежнему. Да вот по-иному рассудил государь наш батюшка. — Может, оттого и рассудил, что Алексей Данилыч волю его готов творить беспрекословно и суждениям его не перечит? — тихо спросил Афоня. На сей раз Иван Андреевич взглянул на сына, будто пораженный, но как-то быстро, мельком. — Ты, Афанасий, о том судить горазд, в чем не смыслишь ничего. Да и рано тебе. Государь Алексея Данилыча любит, а вот отца и дядьев его, Плещеевых, при дворе не больно-то жаловали. Уж очень близко знались они с Юрием Иванычем, князем Дмитровским, с изменником! Того уж давно не стало в оковах, еще при матушке нашего государя, а память о нем все бродит. Мало мы тогда сделали, чтобы и самое имя его стерлось... — Иван Андреевич замолчал, углубившись в какие-то воспоминания и чему-то едва заметно усмехаясь. — А разве не было боярина Андрея Михалыча Плещеева? — вдруг припомнил Афоня. — Еще при великом князе Иване Васильиче... — Тьфу! — воскликнул Иван Андреевич изумленно, осердившись. — Ишь, какую старину вспомнил! Воистину памятливый ты, Афоня, моя кровь! Ну да, был такой Андрей Михалыч. Алексею Данилычу он дедом приходится. Да только он был всего лишь боярин путный, а это нынешним боярам совсем не чета. Со времен деда нашего государя, чай, немало воды утекло. Да ты еще в уме держи, что Плещеевы — не то же, что Басмановы, отпрыски Данилы Андреича Плещеева-Басмана, что от семейства откололся. А отчего откололся? Долго сказывать! Ты о таких склоках и не слыхивал, а уж я-то повидал на своем веку! Многое мог бы тебе поведать про их гнездо, да одно только скажу: все они, что Басмановы, что Плещеевы — чванливы, кичливы и худородны, все, как один. В одних палатах с великими князьями, бывало, сиживали, да родовитости так толком и не набрались. Да припомни еще и дела их изменнические, прости господи! Нет, кабы тогда что толком доказали, не видать бы было Алексею Данилычу ни окольничества, ни боярства как ушей своих. А может, и никакого Алексея Данилыча вовсе бы не было. Так ведь не доказали, а сие еще хуже! И пошла дальше плодиться их порода изменническая — видел бы ты этого Басманова нынче, что у него на уме, хотел бы я знать! Сегодня в душу, в сердце и в помыслы государевы проник, а дальше что? Небось, как он государю укажет — так мы, древнейшие боярские роды, и жить будем? Ну уж нет! Хватит и того, что таковые победы невиданные, как у него, один бог знает, какими путями неправедными достаются, а все молчок! — Ты ведь сам говорил, что кого попало колдуном величать не следует, — заметил Афоня, когда Иван Андреевич сделал передышку. — А я его разве величал? — Ты ведь про Судбищи речь вел? Когда сказал, что победы невиданные путями неправедными достаются? — Так говорят, — буркнул старый Вяземский. — Что один бог ведает, как Басманов ханские шестьдесят тысяч со своими шестью победил. — Колдовством? — Да откуда я знаю, колдовством или нет! — воскликнул Иван Андреевич, и шмякнул-таки по столу ладонью. — Ты на меня не гневайся, батюшка, я лишь понять хочу, — обезоруживающе сказал Афоня. И вдруг как будто невзначай прибавил: — А изменником Алексея Данилыча я бы все же не называл. — Добро, не изменник он, — махнул Иван Андреевич рукой. — Всего лишь аспид худородный. А государь на его худородство и не глядит. Хочет, чтобы все, и родовитые, и не родовитые, возле него равными были да одно дело делали... — Так разве худо это, батюшка?.. — Молчи! Ишь, чего выдумал! — совсем осердился Иван Андреевич. — Ты князь природный! Тебе с Басмановым этим за один стол садиться соромно! У дедов Ивана Васильича и у наших с тобою дедов — род один! А Басманов кто? Страдник! — Хорош страдник, коего государь окольничим своим делает, из первейших и доблестнейших мужей избрав, — сказал Афоня ядовито. — Что же он не тебя окольничим сделал, батюшка, коли ты лучше Басманова? Лишь узрев, что Иван Андреевич багровеет, Афоня понял, что зашел слишком далеко. Но уж было поздно. — Ах ты блудный сын! — вскричал Иван Андреевич, всплеснув руками. — Да как посмел! Посмотрите на него, люди добрые! Какого-то страдника, до власти дорвавшегося государевой милостью, выше родного отца ставит! Вон! Вон с глаз моих сей же час! Да чтоб я тебя не видел и не слышал!.. Афоня не стал более испытывать судьбу. Отвесил батюшке поклон, да и сделал как было велено. Скользнул за дверь и был таков. Отцовская немилость его не слишком тревожила: ибо старый князь был скор на расправу, да отходчив, и не умел подолгу гневаться на него, своего любимца. Да и идти с отцом к обедне все равно не хотелось. Хотелось ему побыть с собой наедине, покуда есть время, да поразмыслить. От батюшки он нынче услыхал много нового да занятного. И лишь еще тверже сделался убежден, что если и был нынче при государевом дворе человек, узнать которого ему хотелось более всего на свете, то был это Алексей Басманов...