И в цельности времени, поделенного нами, возник неожиданно день, день такой-то такого-то года, и я с этим днем примириться не смог. Были всякие дни, были всякие ночи, но этот был слишком мучителен. Жизнь и любовь потеряли вдруг точку опоры. Поль Элюар
По-звериному щемяще и по-нищенски обездоленно выла вьюга в дымоходе. Дверь поскрипывала суставами-петлями, хлипкая щеколда не давала ей распахнуться настежь. Маятник в напольных часах раскачивался взад и вперёд, взад и вперёд, циферблат потускнел от пыли, потому отсчёт производился по звукам, а не по делениям стрелки, стерегущей круг. Тук. Тук. И снова. Тук. Тук. Сквозь щель, за низкий порог, на доски задуло трубочки гнилых листьев и снежную крошку. Люпин сидел в кресле и, наизготове сжимая до онемения палочку, прислушивался: мнущиеся шаги, бряцание дверной цепочки, — кто-то опёрся о дверь. Пламя свечи неистово плясало в осенне-зимней свежести комнаты, уходя то в матовую бронзу, то в ослепительную топазовую голубизну. Ощущение невидимого и совершенно явственного присутствия второго человека настигло и сомкнулось на горле стальным хватом. Люпин бесшумно встал, пошёл к двери, но старая половица подвела и издала слабый звук под гнётом его веса. Он застыл. По ту сторону тоже замерли, ловя малейший шорох. Ноготь поскрёб рукоять палочки, и тыльную сторону ладони покрыл выпуклый узор вен. «Как ты здесь очутился? Как же школа? Что это?» — нашёптывалось на грани слышимости, но гнев умышленно гнал прочь трезвые рассуждения. Как только Люпин произнёс отпирающее заклинание, здравомыслие и всё ему сопутствующее полетело в тартарары. Пронизывающий ветер ворвался в дом вместе с ночным незваным гостем. Борьба прекратилась, не успев начаться. Уступил ли кто кому? Погасшая свеча упала на пол и покатилась в круглом подсвечнике. Люпин локтем прижимал к стене плечо Блэка и целился палочкой ему в голову. Блэк давил на предплечье Ремуса до синяка, сдерживая приступ агрессии, но сопротивление его напоминало оборону. Они стояли друг напротив друга, до страха близко и до окаменения неподвижно, как две статуи, как части цельной композиции; только груди их часто вздымались, а глаза горели впотьмах лихорадочной, инфернальной энергией. Облик Блэка, знакомый и чуждый, нёс неизгладимый отпечаток лишений и физических страданий. Ввалившиеся щеки и иссохшие губы, в оскале едва прикрывавшие зубы, сотворили с его скуластым лицом жуткую метаморфозу, ту, что запечатлели чёрно-белые магические фотографии в газетах. И всё равно, вопреки измождённости, осталось в Блэке и что-то первозданное: в равной степени устрашающее и завораживающее. Картина сложилась из черепков. — У… убьёш-шь? — Хрип пробрал до костей бесстрастной интонацией. Блэк подался вперёд, чтобы наконечник упирался ему меж бровей. Люпин не опустил руки, однако на него накатила дурнота, как если бы он единым духом поднялся бегом на Астрономическую башню, а затем перегнулся через ограждение смотровой площадки. — Убьёшь? — потребовал Блэк. С жадной экспансивностью он схватил запястье Ремуса подрагивающими, израненными, сухими и истинно ледяными пальцами, словно бы собирался придать ему этим направляющим, учительским жестом уверенности. — Ну же. Это просто. Чего медлишь? — На этот раз в брошенной реплике засквозило поддразнивание. До омерзения знакомый приём полоснул по сердцу. — Чего ты ждёшь, Лун… — Замолчи. Не называй меня так. — Неведомо откуда взявшаяся решительность перехлестнула через край, когда Ремус приблизился к Блэку почти нос к носу и прошипел: — Есть ли хоть что-то, что должно меня… остановить? Умилостивить? Вразумить? После всего, что ты… ты… С ними? С нами? — Язык будто распух, и каждое слово давалось тяжелей, чем предыдущее. — После того, как всё уничтожил? Растоптал наше доверие? Продал? Предал Лили и Джеймса? Предал Питера? Г-гарр… Гарри, — упрямо, через муку, договорил Люпин. Он точно осколков наглотался. — И меня. Даже после заключения ты не оставил меня. Нет! Ты продолжал отравлять мне жизнь потребностью в ненависти к тебе. Её во мне не было, я не мог… я не знал как! Но я научился. Есть ли такая причина теперь, по которой я не могу убить тебя? Блэк перестал защищаться — отпустил запястье Люпина и перестал давить на его плечо; что-то похожее на усмешку появилось и исчезло в угловой складке бледного истончившегося рта. Хроноворотное явление напомнило то, как пальцем стирают серый слой со старого портрета в медальоне. — Есть. — Приговор. — Ты не убийца. Никогда им не был. — А для тебя даже смерть недостаточное наказание. — Что делает наше схождение бессмыслицей, — подытожил он тихо, с той колкой надрывно-трагической интонацией, с какой умел обращаться весьма искусно в былые, безоблачные времена. Маска держалась недолго: на смену театральщине пришло нечто иное, и взгляд Блэка затопило кипучее страдание. Выплеснувшиеся капли обожгли Люпина, отчего им овладела оторопь. Он опустил дрожащую палочку. — Почему?.. — прошептал Блэк еле-еле. — Ты сказал. — Это не всё. — И этого довольно! Боль слишком долго называлась чужим именем. Твоим. — Поэтому ты продолжал попрекать меня фамилией? — смекнул Блэк. По его виску медленно стекала красная струйка от свежей, неизвестно как и где полученной царапины. — Боишься власти прошлого? Если ты не можешь поквитаться со мной во сне, то с чего ты взял, что хватит духу в реальности? Ты же знаешь, что это сон! Всё вокруг нас и я — плод воображения. — В реальности я тебя не пожалею. — А если нет? — В каком… — Если я — это наполовину я? Действительно я? Помнишь, в шестнадцать мы пробирались в сны друг друга, чтобы… — Ложь. — Ты помнишь, как это трудно? Всё равно что опьянеть и окунуться в кипяток, я… слаб, очень слаб, но это мне по плечу. Веришь ли, вначале я был так измотан, что себя не помнил… Я концентрировался. Я плохо себя к-контролирую. Я видел тебя в Хогсмиде и… Видеть тебя… после стольких… — Блэк склонялся всё ниже. — Ложь. Даже если… Я не хочу тебя видеть. Никогда. Люпин был готов зажмуриться от презрения к себе, пока горячий вздох обволакивал его скользящей, как шёлк, вуалью. — Мелкое всегда кажется нам незначительным. Не пропусти. Советую смотреть под ноги, — пробормотал Блэк. Люпин и полслова не проронил перед тем, как из его руки коварно выбили палочку, а его самого опрокинули навзничь на пол. Завязалась драка, в которой Ремус чувствовал попеременно и жёсткость деревянных досок, и тяжесть тела, и сокращение собственных мышц, противящихся реваншу Блэка. Сыпящиеся удары, совсем как настоящие, приближали его к состоянию блаженного экстаза. Они свидетельствовали: он ещё не мёртв; они оба не мертвы. И его охватывало желание выпустить наружу вопль, что он вытравлен до дыр, что борется он от отчаяния, а не от неистовой жажды расправы. Словно белым всполохом он уловил те же мысли и переживания у того, кого он считал выдумкой, марионеткой подсознания. У них сохранилось общее наложение мазков масляных красок-впечатлений. Рассветы в родной башне. Одеяло, натянутые до бровей. Голые пятки. Щекотка. Нагретая ими постели. Комната расплывалась, испачканная бурыми и алыми подтёками. Брызги на полотне, не отведавшем лака. Палочка нашлась на ощупь. Оставалось произнести два слова.* * *
Смочив полотенце холодной водой, Люпин приложил его ко лбу, а затем и к шее. Жар спадал. Люпин привык к кошмарам, но череда скверных сновидений последней недели (откровенно говоря, он бы предпочёл бессонницу диалогам с совестью) его порядком-таки взволновала. Пряталось в них, в участившихся видениях, объединяющих все его личные ужасы, то ли подозрительное правдоподобие, то ли — предположение хуже во сто крат — знамение. Нет, он не позволял суевериям опутывать его мнительностью и подстёгивать к детективной игре. Он не растолковывал, что лежало в основе мандража; его швырнули в горнило испытаний, и он верил, что горе пошло ему на пользу, закалило и очистило от уязвимостей, но, по-видимому, ошибся. Поведать о родившихся сомнениях Дамблдору значило бы не оправдать возложенных надежд, проявить крамольную в настоящих, нервных для всех обстоятельствах некомпетентность. Один разговор ставил под угрозу последовательно выстроенные планы. Люпин не трясся над своим небезупречным реноме, но понимал, что покинуть Хогвартс в разгар учёбы и оставить детей без учителя — подлость. Да и что бы он сказал? Что злосчастная слабость не изгладилась под тяжестью прожитых лет? Что тот, кого он предпочёл бы изгнать из памяти, по-прежнему имел подобие власти над ним? В последней горькой истине Люпин себе-то не сразу признался. Вина снедала его, точно он, смежив веки, нарочно призывал Блэка, как приглашённого актёра, в бурно-бессвязные сцены их противостояния. Погода раздувала оставшиеся головешки тепла. Близ замка, среди пожухших трав доцветали чёрные васильки и сиреневые колокольчики и наперстянки; склонившиеся головки цветов ближе к октябрю покрывала паутинной кружевной шалью изморось. Северные порывы воздуха крепчали. Будни в замке шли своим чередом, невзирая на сползающиеся к морю грозовые тучи. В свободные от преподавания часы Люпин подолгу бродил по редколесью, бодрясь от его душистой травяной прохлады. Прогулки притупляли тревоги, не отпускавшие его ни днём, ни ночью. Нередко он сталкивался с кем-то из учеников, когда те, потирая мерзнущие из-за забытых перчаток ладони, взбудораженно делились теориями, где может скрываться тот, чьё имя громыхало у всех на устах. Завидев учителя, они умеряли энтузиазм и сконфуженно здоровались, словно их застали за дурной выходкой. Впрочем, студенты не ретировались, а сопровождали Люпина столько, сколько им позволяли: задавали ему вопросы и робко улыбались ровно до тех пор, пока Люпин намёком не просил их поспешить на обед, то есть оставить его в одиночестве. Люпин обладал достаточной проницательностью, чтобы трактовать поведение детей как выказывание особого расположения. Он охотно отвечал тем же, это приносило ему удовольствие, — но беспечность учеников им не поощрялась категорически. Обитатели Хогвартса трепетали перед сбежавшим преступником, тут и там пересказывали свежие новости, состоящие наполовину из слухов, а наполовину из домыслов касательно местонахождения разыскиваемого. Редакторский отдел «Ежедневного пророка» кусал бы локти от бессильной зависти, выясни он, как проворно, даже без денежного вознаграждения, уплетают украденный у них хлеб студенты-волшебники от мала до велика. По единодушному негласному заключению профессоров молодым людям следовало проявлять осмотрительность и не кликать беду. Однако кто в тринадцать лет не поддавался искушающей пленительности опасности, что находится неподалёку, в двух шагах, и не додумывал в испуге и восторге подробности интригующих событий? «Лже-очарованность» убийствами сдует с юного поколения при первом столкновении с настоящей трагедией. И оставалось только заклинать небо, чтобы детей невзгоды не коснулись. Как ни крути, впрочем, разве кто-то вправе предугадывать жребий судьбы? Гарри — славный-славный мальчик, которого Люпин за неполный месяц узнал достаточно, чтобы окончательно укрепиться в сострадании и благожелательности по отношению к нему, — натерпелся из-за чужой гнусности. Без увёрток говоря, Люпин и прежде питал заочную полу-отеческую — полу-учительскую привязанность к нему, хотя из соображений субординации не смел переступить проведённую черту. Познакомившись с сыном Лили и Джеймса по-настоящему, он прикипел к нему не на шутку. Кто знает, случись встреча при удачных обстоятельствах, — всё вышло бы по-другому: Ремусу бы представился шанс помочь, посоветовать, подбодрить — ну хоть что-нибудь сделать. Да, всё, совершенно всё пошло бы по-другому, если бы не коварное сослагательное наклонение. Утешало Люпина, что с буквалистской точки зрения (залезть в душу ребёнка и постичь её целиком не дано никому) Гарри не страдал от одиночества. Товарищей он нажил. С Рональдом Уизли, тем настырным малым, что тормошил Гарри в поезде, и Гермионой Грейнджер, исключительно способной девочкой из семьи маглов, он был не разлей вода. И насчёт обоих Люпин сделал наилучшее заключение. Дружба — верное снадобье от незавидной доли. От Люпина с самого начала не укрылось, какой глубокий след оставил в восприятии Гарри дементор. Страж магической тюрьмы не оказался бы в поезде, если бы не Блэк. Блэк… Клокотание в груди… Ногти впились в кожу, между линией жизни и сердца… Ох, Блэк… К Блэку его приговорили. Приковали. Рвись, не рвись — кожа к коже. Плетью опускалось любое о нём напоминание. Во имя всего святого, неужели он стал таким? Неужели время, проведённое в Азкабане в качестве узника, не сжалилось над ним, не привело к раскаянию и смирению? Или же теплилась в нём кроха того самого, родного, фривольно-ласкового, задорного, полыхающего? Того, чем хоть немножко проникался почти всякий, кто знал его лично?.. Того, из-за чего… А у Питера нет даже могилы… Люпин с раздражением бросил полотенце на край раковины, но затем, по сформированной аккуратностью привычке, исправился и повесил его на крючок. Нет, ну конечно, нет. Блэк казался только таким, каким Люпин для удобства его домыслил. Слепота погубила их. И Блэк, само собой, не мог бы проникнуть в его сны. Немыслимо. «…не удивлён», — ответил он Дамблдору, когда они обсуждали бегство Блэка. К нему трижды постучались. — Одну минуту, — откликнулся Люпин, приманивая заклинанием мантию, надевая её на свитер и застёгивая ворот. За дверью стояла Минерва Макгонагалл, подобающе представительная и в меру серьёзная; казалось, каждую секунду, что она смотрела в глаза, она решила сложную головоломку, отрисованную по ободку радужки. — О, доброе утро, профессор. — Доброе, Ремус. — Что-то, мм, случилось? Какие-то трудности? — Имеете в виду, с основаниями или без я нарушила ваше уединение? — сказала Макгонагалл, и тон её сообщил больше мягкости, чем вид. — Не беспокойтесь, ничего не случилось. Мой кабинет, как вы знаете, находится неподалёку, и я вспомнила, что давно собиралась вам передать это. — Она достала из фалд густо-зелёной ткани что-то и протянула ему. Оказалось, новёхонькое и уже очинённое перо. — Я отметила, что вы не изменяете своему стародавнему обычаю и пользуетесь одним и тем же, пока оно не перестанет в руке умещаться. Извините, но я не могу этого вам позволить. — Вы ведь тоже следуете обычаю. — Люпин принял перо и помахал им. — Оно не первое от вас. — И не последнее, если вы не отучитесь… Юные леди, что вы там делаете? — Макгонагалл отвлеклась. Люпин выглянул из-за порога: в дальнем углу коридора топтались студентки. — Магловедение не на этом этаже. Прошу вас поспешить. Не заставляйте меня делать повторное замечание. Смутившиеся девушки, толкаясь и переговариваясь, спустились по лестнице. Макгонагалл повернулась к Люпину. Её напряжённость не испарилась. — Я как раз собирался пить смородиновый отвар. Он перебивает вкус зелья. Мне бы не повредила компания. — Без сахара, пожалуйста, — попросила Макгонагалл, расправляя плечи и проходя в комнату. — Бисквиты у вас есть? Не важно. Я принесла с собой. — И из тех же складок, из которых было вынуто перо, она вытащила уменьшенный до спичечного коробка свёрток. Ему возвратили изначальный размер. Пока Люпин разливал дымящийся тёмно-рубиновый напиток, добавлял мяту и раскладывал угощение, профессор Макгонагалл с царственной осанкой остановилась, сцепив руки в замок, у секретера и просматривала книги и свёрнутые пергаменты на подвесной полке. Это не равнялось поиску уличающих доказательств (такой взгляд нет-нет да и проскакивал у профессора Снейпа). Это была вежливая отвлечённость. — Прошу. Люпин поднёс ей одну из чашечек. Макгонагалл поблагодарила его наклоном головы и взяла её, не глядя, одной рукой. Её вниманием полностью завладела движущаяся фотография, запечатлевшая прославленную команду по квиддичу. Все игроки, одержавшие победу в матче между Англией и Шотландией, стояли или сидели на газоне; капитан держал кубок и не скрывал радости. Они, очевидно, насквозь вымокли и не успели воспользоваться заклинанием для просушки серебристо-белой формы. — Семьдесят второй год. Много шума наделала в местных газетах. — Макгонагалл ненавязчиво указала на снимок. — Не примечала в вас такой рьяной увлечённости квиддичем. Помнится, летали вы весьма недурно. Ремус, как впервые, воззрился на застывших в вечной молодости спортсменов, озарённых неописуемым счастьем. — Мой отец раздобыл билеты в тот год. Мы никуда не выбирались, а тут — такое событие. Вы правы, я не был отчаянным болельщиком. Тогда никто не думал, что «Бриллиантовые сойки» выиграют. Их считали слабой командой. Игра продлилась два дня, и все два дня шёл дождь. Но «сойки» проявили поразительное упорство. И победили ведь. Это был фурор. Честно говоря, я и сам не знаю, почему храню это фото. Оно просто… помогает верить, что всё можно преодолеть? Даже когда шансы на успех смехотворны. Судя по выражению Макгонагалл, ответ пришёлся ей по нраву. Она пригубила отвар. — Вы пошли кабинету на пользу. В нём давно не обосновывались мастера своего дела. Признаю, начать занятия с боггарта было оригинальной находкой. Настолько удачной, что несколько дней студенты только об этом и говорили. Буду с вами откровенна, когда Дамблдор уведомил меня о вашем назначении, у меня не было сомнений, что вы подходите. Однако я была несколько озабочена. Поймите правильно, этот год отличается от предыдущих. — Я справляюсь. У меня всё под контролем. — Ну кто спорит, вы справляетесь и у вас всё под контролем, — отрезала Макгонагалл, будто опровергая несусветную чушь. — Речь не о том, справляетесь вы или нет. Речь о мистере Поттере. — О Гарри? — непроизвольно вырвалось у Люпина. Он обещал себе свыкнуться с тем, как редко сына Лили и Джеймса называли по имени. Имя не сочеталось ни с чем, донельзя английское для магов и старомодное для маглов. И это-то выделяло его среди прочих. — Да. Мальчику и раньше рассказывали далеко не всё. Да, он слишком юн и впечатлителен. Но, на мой взгляд, одно дело, когда секрет погребён где-то очень глубоко и добраться до него не так-то просто. Совсем другое, когда до него рукой подать. Это небезопасно. — Макгонагалл отошла к чайному столику, и её костистые, твёрдые, но необыкновенно изящные пальцы потянулись к подносу с бисквитами. — Вы предполагаете, что Гарри двинется навстречу этому секрету, — наполовину догадался, наполовину озвучил собственные опасения Ремус. — Именно так. — Но ведь Гарри по счастливому стечению обстоятельств даже не посещает Хогсмид. В пределах школы он под защитой. Каковы шансы, что… — О, вам же известно, на что способны молодые люди в его возрасте. Думаю, мне не следует приводить вам в пример ваше же послушание в тринадцать лет. — Благодарю вас, Минерва, вы меня просто-таки избавите от участи сгореть со стыда, — вымолвил Люпин, хмыкая. — Для чего же вы этим со мной поделились? Что я могу сделать, чтобы это не выходило за рамки допустимого? — Вы уже это делаете. Моя просьба состоит в том, чтобы вы не прекращали. Гарри ваше общество пойдёт на пользу. Разумеется, — прибавила она жёстче, — вы должны соблюдать осторожность. Профессор трансфигурации покровительствовала ему двадцать лет назад, когда он, будучи неуклюжим и тщедушным учеником, старался преуспевать по её предмету, сгрызая от усердия перья до стержня. Ныне они коллеги, имеющие право без церемоний приходить друг к другу на чай. Настолько неправдоподобно, что даже правильно. После ухода Макгонагалл Люпин маялся в раздумьях. Он вымыл чашки, составил их в маленьком дубовом буфете, затейливо отделанном римскими завитками. С минуту он стоял возле секретера и таращился, уперевшись кулаками в гладкую поверхность столешницы, на живое изображение команды по квиддичу; наконец он, ругая себя, взял рамку, открыл её и достал вторую — изрядно помятую, с заломами — фотографию, спрятанную за первой. С неё глядели четверо гриффиндорцев. Давно следовало сжечь, да рука не поднималась. Секреты. Можно двигаться им навстречу. Можно волочить их за собой. Меньше чем через час Люпин добросовестно осушил принесённый Снейпом кубок (зелье горчило сильней, чем в прошлый раз) и без происшествий провёл урок у когтевранцев, которые предпочитали задавать сложные вопросы и писать длинные доклады по учебникам — и именно поэтому награждались практикой регулярно. Ремус складывал в специальные деревянные отделения внутри комода свитки с материалами о красных колпаках. В кабинет — чудней не сочинишь — шмыгнул рыжий кот и, по-хозяйски озираясь, прошёлся между партами. Люпин оставил в покое работы студентов, поднялся из-за стола. Кот распушил хвост и сел ровно посередине прохода. — Ты откуда взялся, приятель? Где потерял хозяйку? — Ремус на пробу шагнул вперёд; некоторые домашние звери не жаловали его из-за запаха. Рыжий здоровяк излучал миролюбие, и его липово-янтарные глаза смотрели ну уж слишком осмысленно и пытливо. Не вязалась эта степенность с привычным поведением кота: Люпин помнил, как четвероногий носился по лестницам там-сям. — И что мы с тобой будем делать? Кот выразительно мяукнул и поскрёб лапой пол. — Живоглотик! Запыхавшаяся Гермиона вбежала в кабинет, схватила кота в охапку, прижала к себе, принялась качать и лихорадочно гладить его, словно старалась успокоить — его или себя. — Какой самостоятельный, мисс Грейнджер. Гермиона опомнилась, зарделась и пролепетала: — Профессор, мне так жаль, он… он убежал!.. Ринулся сюда, а я его не удержала… Нужно было постучать. — Пустяки. Расхрабрившись, Гермиона попросила разрешения взять дополнительное эссе по заинтересовавшей её теме: призракам и полтергейстам.* * *
Шматы холста загибались от горизонтальных разрезов, а по краям уродливо свисали ниже рамы, красноречиво свидетельствуя о приступе неконтролируемого бешенства, в котором вандализм учинялся. Всё внутри начинало несчастно ныть при попытке реконструировать происшествие. Факельный свет ложился тусклым золотом древней монеты — красновато-оранжевым, делавшим лестничную площадку перед гостиной зловещей. Сидя подле профессора Флитвика в Большом зале и натужно изображая улыбку (в то время как душа его полыхала и билась в агонии птицей с подожжёнными перьями), Люпин думал только о том, что теория в отношении Гарри подтвердилась. Откровение тет-а-тет о боггарте расставило точки над «i». Люпин и предположить не мог, что худшее ждало впереди. Он оказался возле рамы Полной Дамы после того, как шумиха улеглась. Его пальцы коснулись было распоротых мест, но отдёрнулись, точно обожглись о неровные края. Нет, не нож. Не лезвие. Когти. Хотя спутать нетрудно, если не знаешь наверняка. Дамблдор поставил в известность, что отныне проход в башню начнут охранять самым ответственным образом, лишь бы не допустить повторной попытки проникновения. Значит, интуиция не зря подсказывала: Блэк не остановится ни перед чем. Он подобрался впритык. Люпин негодовал; лучше не становилось и от сегодняшнего полнолуния, дававшего о себе знать головной болью. Ох, как же он злился, как проклинал себя, Блэка и все потенциальные риски, обрушившиеся на неповинных людей!.. И он приближался к тому опасному рубежу, после которого от бессилия отдаются совратившему их хаосу: разносят половину комнаты, выпускают пух из подушек, разбивают хрупкие предметы, роняют столы и стулья, дабы забыться и выпустить гнев. Но что этот беспорядок исправит? Разве повернёт всё вспять? Ему давным-давно нужно было рассказать Дамблдору о том, что Блэк анимаг. К списку примет добавили бы: «Превращается в здоровенного чёрного пса». Люпин оставил лазейку для убийцы. Малодушный глупец. Всегда лгал, лгал, вот и продолжал с тем же успехом. Блэка бы уже схватили и обошлось бы без покушения. «В реальности я тебя не пожалею…» Немилосердное обещание, данное на стыке сна и яви, отдавалось в кавардаке мыслей со страшной значительностью. Мог бы он привести угрозу в исполнение, пока Блэк его не опередил? Способен ли?.. Отнять… жизнь? Пускай виновного, пускай одержимого манией, но — Сириуса Блэка, некогда одиннадцатилетнего мальчика, душившего его в объятиях на вокзале, когда они прощались перед каникулами. Всё это было, и это нельзя отменить. Ремус не палач и не судья. Что Блэк собирался ему сказать в том сне? Запугивал или давал намёк? Может ли такое быть, что он хотел выманить его? Зачем? Поквитаться? — Любуетесь инсталляцией, как погляжу. Снейп стоял позади, и пепельно-хворое лицо его, тронутое позолотой огня, выражала лютую злобу. Казалось, он вот-вот сорвётся — и вонзит в живот Ремусу что-то острое. Вторя чёрному абсурду, Люпин осмотрел руки Снейпа, но нашёл в них кубок с зельем. — Гордость распирает, должно быть, за благоверного? Или, наоборот, стыд? Что план не удался? — Если у тебя есть разумные основания считать, что я замешан, то я выслушаю твои обвинения, Северус. Внимательно выслушаю. — Говоря это, Люпин еле сдерживался, чтобы не опереться о стену от усталости. Последние потрясения подорвали его хвалёную выдержку. Или дело было не в этом? — Пейте, — приказал Снейп, передавая кубок. — В вашем распоряжении полчаса. На вашем месте — на котором я никогда не окажусь — я бы поджал хвост и скрылся в своём логове. Рассматривая зеленоватую жидкость, Ремуса понял, что его настораживало во вкусе. — Знаешь, — он поднял на Снейпа взгляд, — ты бы преуспел в сохранении чужих тайн, если бы не имел всепоглощающей склонности к нарезанию тайны на тонкие полосы издёвки. Ты сегодня добавил новый ингредиент. Сонный, могу предположить. Снейп не отпирался. — До полудня следующего дня зелье будет действовать, — произнёс он с безжалостной прямотой. — Я проведу занятие. Дамблдора извещу. К тому же вы в любом случае были бы слишком истощены для «уроков», как все студенты называют эти дурачества. — Даёшь мне возможность отоспаться. Широкий жест с твоей стороны, Северус. Пожалуй, я должен поблагодарить тебя за то, что сон будет не вечным. Люпин выпил зелье и вернул пустой кубок. Поднимаясь к своему кабинету по лестнице, он внезапно остановился и в приливе неизъяснимой честности обронил: — Справедливости ради, ты мог бы просто попросить. Я бы не противился.