Свет между тем подарил мне прекрасные негативы наших с тобою встреч. Я тебя опознал в многочисленных существах, и само их разнообразие мне позволяло давать им всегда одно имя, имя твое, и я называл их, и преображал<…> Поль Элюар
Скривившись от изнурения и боли, свитых глубоко внутри, он прижался к кирпичной стене с торца, вдалеке от толпы и ярмарок. Он спрятался за одним из тех сотен, подпоясанных гирляндами из колючей хвои и кричаще-вишнёвых бантов, домов Хогсмида, нарядность которых наряду с хоровыми песнями в детстве откупоривала эйфорию, как непочатую бутылку сливочного пива. Впервые за три месяца он осмелился перевести дух, встать с четверенек, вернуть себе человеческий вид, с непривычки неудобный и неуклюжий, но всё же блаженный. Рождество змеилось пёстрыми лентами, шествовало по городку фиестой, переливалось иллюминацией, осыпало землю снегом и блёстками — разноцветьем буйных шутих с полыхающими гривами, — и он отнюдь не стремился встречать его затасканным и паршивым псом; он, по всем косвенным признакам, и в естественном, прямоходящем состоянии выглядел не «принцем», но всё-таки он предпочитал осознавать себя человеком накануне самой знаменательной даты в календаре. Если начистоту, он не ловился на обманку рождественского чуда ни в одиннадцать, ни в семнадцать, а сейчас и подавно: годы заключения убедили его, что устремлённость и самоконтроль результативней скрещённых пальцев, а ярость… ярость — всё, что у него осталось из того, что подкрепляло, сцепляло воедино; гнев жидкой лавой тёк внутри артерий и, временами застывая, заполнял множащиеся трещины. Никто не спасёт, никто не выручит, никто не выкажет элементарного сострадания, да и зачем, с какой стати?.. Перед трибуналом общества, которое недалёкое правительство и дрянные журналюги, как тупой скот, вело за собой, — он душегубец, поганый предатель. Он уже давно испытывал затруднения с тем, чтобы верить во что-нибудь или в кого-нибудь. Уповал он в первую очередь на себя, и он вырвался бы из преисполни повторно, лишь бы находиться сейчас в замке — по нескольким причинам. Хотя первоочерёдная причина завладела им, запустила клешни в сердце, её порочная тьма не затмила то сокровенное добро, что в нём теплилось до сих пор. Оставалось место для крестника. Ох, как уверенно тот сидит на метле, как играет в квиддич!.. Всем ловцам ловец! Блюстители закона (в гробу видал он такой закон) не дали, не дали Сириусу исполнить предначертанную ему миссию: он не опекал, не одаривал по дням рождениям и прочим торжествам, не учил сквернословить и сбегать с уроков под дутыми предлогами. Гарри… Малец был один на один с этими людьми, почитающими себя мерилами справедливости. Блэк казнил себя именно за это — за неучастие. За «поздно». За «никогда». До дна, как говорится. Даже если план его — вдруг — увенчается успехом, что теперь казалось невозможным, у него не выйдет пришить отломанное. Поздно… Мо́тто, выбитое на щите. Поздно… Прошло… А ещё в Хогвартсе, к знатному замешательству, преподавал Ремус, и с его пребывания в школе покров таинственности сорвался в первые дни сентября, когда чёрный пёс со сладким и диким ёканьем в груди приметил издали сутуловатую фигуру, пробиравшуюся через высокие кустарники к проторённой тропе; как и раньше, Ремуса влекли леса, потому он совершал пешие прогулки, — хоть что-то не изменилось. Иногда Ремус посещал Хогсмид, чтобы купить корма для некой прожорливой магической зверюшки или пропустить стаканчик в «Трёх мётлах» без компании. Он был тот же и несомненно другой в одно и то же время; его улыбка, в детстве мечтательная, но по зрелости минорно-задумчивая, не обращённая к кому-то конкретному; высеребренные сединой волосы, которые, помнится, светло-каштановым, цвета ржаной ости, отросшим хвостиком чуть касались тонкой шеи сзади; его глаза — строже и жёстче, с жертвенным отблеском, укрывшимся в их пучине. Блэк не понимал эти нагрянувшие чувства, они приводили его в смятение несуразной противоречивостью; слова не подыскивались запросто, как с Гарри. Похоже, что меры — для его восторженности, досады, злости и ещё чего-то необъятного, горячего, пульсирующего — не существовало. Бродяга хотел тотчас нестись навстречу, сбить с ног, лизать лицо и вилять хвостом, поддавшись иррациональной собачьей прихоти. Блэка же попеременно снедало то желание во всю дурь ударить Ремуса, разбив ему нос или высадив зуб, — потому что «бросил, бросил, сукин сын, — поверил и бросил!..», — то осесть комом и молить о прощении. Расстались они на отвратительной ноте. Как же это?.. Ах да! — он не мог взять себя в руки и заходился в безумном хохоте посреди зала суда, а бренные останки старого мира расщеплялись едкой кислотной горечью допущенных ошибок. Сириус не сумел остановиться, оплошал, и это определило его будущность, его «долго и несчастливо» посреди Северного моря. В ту злополучную минуту, пока нависала над ним черноокая Немезида, он, клокоча безудержным смехом в истерическом припадке, узрел Ремуса Люпина в толпе присутствующих, пока тот, не моргая, таращился — бледный, как мертвец. Он… Взгляд этот, продёрнутый металлической холодной леской, мерещился Блэку по ночам, покуда дементоры проплывали мимо решёток темниц. Ремус тогда казался во сто крат смертоноснее и беспощаднее, чем в любое из сотен полнолуний. Когда Блэка волокли прочь, Ремус попытался прорваться к нему, но авроры преградили дорогу. Он истошно орал, пока его зажимали плечами и оттаскивали, как буйнопомешанного: «Как ты мог?! Как?.. Питер, Сириус! Лили и Д-джеймс! Как ты?.. Лили и Джеймс!.. От… вечай!.. Чёрт тебя дери, отвечай! За… что?!» На губах запеклась кровь, а пена ещё не взбилась; Блэк рычал, слёзы нещадно жгли ему глаза, он перекрикивал и проклинал всех и каждого, но не в его власти было вытянуть из горла хоть одно осмысленное предложение. Размывающийся силуэт Ремуса становился всё менее отчётливым, всё удалялся и удалялся. Недоверие, мелочность, ревность нагноились в них обоих. Оставалось тешить себя надеждой, что Ремус бы выслушал всю историю от лица старого друга и распознал бы, что тот не лжёт. Проверить это наяву Блэк боялся, поэтому, после упорной практики, прибегнул к другому способу, и оказали ему не самый радушный приём. Во сне худшие опасения подтвердились: Ремус сказал, что ненавидит его. Увещевания не возымели действия, и Блэк бился в ознобе. Ремус — ненавидит — его. Он бы не помог прокрасться в Хогвартс. Он бы убил его. Блэк не сдавался. У него оставалось незавершённое дельце. Глотка, которую следовало перегрызть. Линчевание под эгидой искупления. И вот всё ж таки Люпин… Да… нет! Ремус. Он же не глупец. Он пронюхает, выложит всё подчистую. А дальше? Нет, не сделает; случалось, что «повязанные» люди не нарушали клятву, даже когда кто-то из них совершал преступление. Но Ремус — он не просто какой-то человек. Он лучше. Лучше всех. Он должен… Мерлин, а что же он кому должен? Бред же какой-то несёт он с голодухи; Блэк издал тихий вой-стон. Отчего его столь тяжко гнуло и корёжило из-за Ремуса? Неужели из-за того?.. Ну будет. Не в строку. В переулке Хогсмида смычок флиртовал со струнами. Блэк сморгнул талый снег и запрокинул голову, выдыхая пар в небо. Как есть охота. Он поживился куском мяса от сострадательной волшебницы-собачницы, но то везение свалилось на него сутки назад. Добывать пропитание ему приходилось с величайшей осторожностью. Со всякого столба, со всякой оконной рамы смотрела его криминальная физиономия. Плакаты развесили на совесть. Мелодия лилась свободно и воодушевлённо. Скрипка пела «Колокола над Белфастом». Её полагалось исполнять бодрей, но замедление темпа придало ей лиричности.Мир и радость да пребудут с вами В этот рождественский день. Это каменистая дорога, ведущая к миру, и дорога, которую трудно найти. И те, кто никогда не ищет его, глухие, немые и слепые. У людей свои обычаи, религия и свои законы, Но теперь мы можем стоять вместе, объединившись в одном деле.
По запорошенному полю, оставляя лапами круглые следы, к Блэку бежал Живоглот. Рыжая шерсть не давала ему затеряться. — Привет, привет, м-мохнатый мешок, — пробормотал Блэк. Он почесал за ухом у своего главного союзника, на что тот сердито заурчал и выронил из зубов маленький сложенный листок. — Что ты принёс на этот раз? Не живую добычу, а жаль… — вздохнул Блэк, разворачивая записку и вникая в её содержание. Когда радостное потрясение схлынуло, он был готов расцеловать приплюснутую и хмурую морду Живоглота. Кот выполнил поручение — маленькую вольность. Шёл снег, оседая сахарной пудрой на бровях и спутанных космах. Смеркалось. Рождество оттёрло расписанным рукавом хмурость с лиц даже тех, кто относил себя к «неверующим».* * *
Обильный ужин в честь Сочельника, с заварными пирожными, шоколадным пудингом, карамельными грушами и тыквенным пирогом, прошёл без участия Люпина, однако Помона Стебль — благослови её Мерлин за отзывчивость! — заблаговременно ухитрилась передать ему свой кулинарный шедевр — имбирное печенье в форме подсолнухов. Потому ущемлённым он себя не считал ни в малейшей степени. Аппетитом он никогда не мог похвастаться до полнолуния, зато после был готов проглотить что угодно. На следующий день Ремус, дабы не расхолаживаться, принялся наводить чистоту в кабинете, мыть аквариум гриндилоу и поливать растения. Напоследок он частично разобрал скопившуюся корреспонденцию. Конвертов совы наносили всего ничего, и преимущественно во все были вложены не открытки или сувениры, а запоздавшие ответы с вакантных мест, на которые Люпин пытался устроиться летом. От блюдущей хорошие манеры Гестии Джонс, знакомой по Аврорату и Ордену, прилетела украшенная волшебным инеем карточка с парой сдержанных строк пожеланий. На этом поздравления, скорее всего, исчерпывались. Люпин не прочитал все письма, но не сомневался, что в нераспечатанных будут те же просроченные отказы. Решив удостовериться в своей правоте позже, он бросил худую стопку на чайный столик и поплотней закутался в плед, натянутый прямо поверх мантии. Нежиться в мягкости кресла с томиком магловского классика или лежать в постели до ленной парализованности он не торопился, так как у него было на повестке неотложное дельце. Люпин взглянул на часы. Шестой час пробил. Гриффиндорцы наверняка возвращались в гостиную. Расчёт оказался исключительно верным; когда Люпин высунулся в коридор, он тут же увидел ораву ребят с факультета Гарри. Они поднимались по лестнице аккурат к площадке, на которой располагались апартаменты Ремуса. Гарри тоже присутствовал среди них, и Люпин взял на заметку озабоченность и неудовольствие, павшие на его лицо. — Гарри, — позвал Люпин, стоило группе студентов поравняться с ним. Гарри обернулся. — Задержись, пожалуйста. Если тебя не затруднит. — Конечно, сэр. Гарри шепнул Рону и Гермиона: «Идите. Встретимся позже, хорошо?» — и, получив ободряющие кивки от друзей, поплёлся к Люпину. Остальные гриффиндорцы скрылись за поворотом лестницы. — Не расстраивайся из-за «Молнии». В конце концов, это же просто меры предосторожности. — Как вы?.. — Это лежало на поверхности. Твои чувства понятны. Ваш капитан будет рвать и метать, вот увидишь. — Ремус улыбнулся, и Гарри ответил тем же, но его улыбка была несколько страдальческой. — А вы, профессор? Вы верите в то, что метла заколдована? Вы же на этом специализируетесь, вот я и… Люпин разомкнул губы, однако ценой неимоверных усилий не скомпрометировал себя и не сказал того, что думал; чудом лишь он удержался от вынесения отрицательного, то бишь оправдательного, вердикта. Господи, ну и тряпка, ну и глупец, — осыпал себя упрёками Люпин от расстройства. Кого он миловал? На каких, спрашивается, основаниях? Позор, да и только. Верно было то, что прежде — в шестнадцать — Блэк не терпел проклятий и настаивал, что у него развилась идиосинкразия на чёрную магию, когда кузина показала ему коллекцию тёмных артефактов, которые она хранила в сундуке. Она любовно поделилась историями нескольких: кто, как и где погиб из-за отправленного магией браслета или ювелирной броши с бриллиантом. Блэк пересказывал это, а его мина выражала отвращение и стыд. — Исключать такую возможность полностью нельзя. Гарри приуныл. Ждал, видно, противоположного ответа. — Зайдёшь? — Люпин отступил в кабинет. — У меня для тебя есть кое-что. Гарри принял приглашение и как будто бы не без энтузиазма перешагнул порог. Каминный огонь отбрасывал светло-карминовое пятно на червлёный ковёр, на столике так же лежала пачка писем и рядом тонкий нож для разрезания конвертов; Люпин прикрыл дверь и отошёл к стене, занятой книжными шкафами; Гарри топтался посередине комнаты в некоторой растерянности, не находя себе занятия и робея. Люпин, стоя у полки и обшаривая её, определил эту заминку и речитативом попросил: «Будь добр, располагайся с комфортом. Пожалуйста». «Д-да, я как раз…» — что-то позади Люпина зашуршало и стукнулось об пол. «Извините, нож упал, — объяснил Гарри. — Я положил его на место. Вот так. Извините», — повторил он. «Ничего, ничего, — успокоил Ремус, не оборачиваясь. — Ты садись, я сейчас». Когда Люпин обернулся, держа тот самый прямоугольный свёрток, поиски которого его так захватили, Гарри сидел в кресле, скосолапив ступни и смотря между ними. — Тебе удобно? — Да, профессор. — Гарри поелозил, устраиваясь: он не откинулся на спинку, но поза его стала расслабленнее. Ремус подошёл к камину и опустился в кресло напротив, заодно протягивая свёрток. — С Рождеством. Разительная перемена в лице Гарри, что озарилось трогательным недоумением, стоила всех трудов, затраченных Ремусом на претворение лихого плана. Гарри помедлил, забирая свёрток; его белая ладонь легла на зелёный пергамин. — Сэр, я… Спасибо вам. Не уверен, чем я заслужил, но… — Гарри, это лишнее, поверь. Не считай это полноценным подарком. И по размерам, и по затратам он того не заслуживает. Прекрасно понимаю, мне не подобает так поступать, но всё же давай будем считать, что это пятнышко на моей репутации появится из-за желания извиниться: я ведь не дал тебе победить твоего первого боггарта. Ты принимаешь мои скромные извинения? — Да, профессор. Да, конечно. Что вы такое!.. — Открой. Гарри аккуратно развязал узел, разорвал обёртку и вынул книгу толщиной не больше фаланги с атласной закладкой; обложка её, определённо не новая, выполненная из качественной орехово-коричневой дорогой кожи, великолепно сохранилась, хотя снизу корешок слегка поистёрся. Крупные, переливающиеся от чёрного до ртутного буквы складывались в название: «Квиддич: сто лучших трюков. Пособие по выполнению». Ниже автор: «Карлос Кикилбор». — Она некогда хранилась в семейной библиотеке моих родственников. Лет ей прилично, но такое издание теперь уж найти будет непросто. Мне подумалось, до той поры, пока ты ограничен в полётах (уверен, это не продлится долго), ты мог бы освоить теорию. Ты просто превосходно летаешь, но иногда на поворотах у тебя могут возникать трудности из-за небольшого веса, поэтому трюки… — Точно! — воскликнул Гарри. — Простите. Я не собирался перебивать, но вы правы! Я сам это замечал. Вуд твердит, что это небылицы, что рост и комплекция — мои преимущества. — Мистер Вуд достаточно крупный. Некоторых нюансов он не понимает, и это не его вина. — Спасибо вам, профессор. Это то, что нужно! — бушевал Гарри. — Я… правда могу её принять? Она же, наверное, ценная. — Она пылилась у меня много лет без пользы. Если отдавать её, то тому, кто найдёт достойное применение всем полезным сведениям, которые в ней есть. Это как раз, — Ремус покачал-погрозил указательным пальцем, — по твоей части, Гарри. — Он опёрся локтями на колени, сцепил руки и спрятал в них рот; на него накатил воздушный, почти нелепый триумф. — Жаль только, — Гарри перестал листать страницы, — что у меня её могут отобрать… — Члены команды? — Да нет, нет, не они, сэр, — помотал головой Гарри. — Профессор Снейп. На первом курсе он отобрал у меня библиотечную книгу про историю квиддича. И придумал какое-то новое правило: «Выносить книги за пределы читального зала нельзя, Поттер», — воспроизвёл интонацию Гарри — и зарделся, устыдившись ненамеренной наглости и готовясь к отповеди. — Я только хочу сказать, что… — Нам не следует обсуждать это. Чтó ты хочешь сказать, для меня прозрачно. Дальше этого кабинета твоё негодование не уйдёт, не беспокойся. Но всё же, будь я на твоём месте, я бы старался не выводить профессора Снейпа из терпения. Он первоклассный специалист в своей области, и, признаю, меня огорчило, что именно он стал боггартом для мистера Лонгботтома. Ты должен помнить, что профессор печётся о твоей безопасности, как и о безопасности остальных учеников. То же делаю и я, по мере своих сил. — Знаю. Да, — сказал Гарри с дрожащей фальшью в голосе. Не следя за развитием реплики (которое и так предсказывалось), Люпин взял со стола обрывки свёртка и встал, чтобы сжечь их. — Я не жалуюсь. Только профессор иной раз ведёт себя так… как если б… ну, он всех на дух не переносит. Огонь поедал бумагу на глазах; она чернела и скручивалась. Ремус опёрся на каминную полку. — Кстати, Гарри, что касается книги, тут я могу тебе помочь. Есть одна хитрость, — потяни за закладку. Гарри потянул; книга уменьшилась сначала в два раза, а затем в три. В конечном состоянии она бы влезла в карман. — Неприметно. Никто не отберёт, если будешь хорошо прятать. — Вот это вещь. Надо же, — оценил магический эффект Гарри. — Спасибо вам. Профессор, вы будете смеяться, но я иногда забываю, что всё это вокруг — магия. Что этот мир такой. И что я его часть. Это глупо, наверное. А вот Гермиона — она другое дело, всегда помнит!.. Магией она буквально дышит. — Мисс Грейнджер — способная волшебница. И наблюдательная к тому же. Давно вы дружите? — С первого курса. Как и с Роном. А с Гермионой вышла та история с троллем, мы тогда перепугались… «С первого курса», — повторил эхом про себя Люпин. Песочные часы переворачиваются; содержимое сыпется вверх, а не вниз; Люпин сводит знакомство с дерзкими мальчишками, из-за которых спальня всякую ночь ходила ходуном; «Ремус?.. Это ты? Я на распределении слыхал! Хочешь к нам? Какой серьёзный!..» Оклик раздался будто бы издали: — Профессор? — М-м, да? — Вы не ответили. Я спросил про защиту от дементоров. Вы же обещали. — Я помню, Гарри, помню. Давай отложим разговор до завтра. Я всё ещё неважно себя чувствую. Думаю, тебе уже пора идти: друзья тебя заждались. Я и так украл у тебя вечер. Злоупотребление уловками не понадобилось, и Гарри, сконцентрировав всю данную ему детскую проницательность, засобирался, как только ощутил чужую усталость от беседы и потребность в одиночестве. Перед тем как покинуть кабинет, он пожелал «скорейшего выздоровления» и «доброй ночи», а также поблагодарил за подарок в третий по счёту раз — от перебора впечатлений. Мнение Гарри о Снейпе совпало с нехитрыми догадками; у них не заладилось с первого года. А могло бы выйти по-хорошему? Ну как же, как же, с его-то мстительностью. Сказал ведь Снейп при последней их встрече, что задал эссе про оборотней, потому что: «Это часть необходимой программы, Люпин. Нюансы меня не трогают». Бойся данайцев, дары приносящих. Люпин бросил неимоверные ресурсы, предпринял практически всё для убеждения Снейпа в собственной непогрешимости — но безуспешно, ни на дюйм не стаяла мёрзлая твердь; да это и изначально походило на вычерпывание моря ведром или ловлю китов на хлеб. Быть может, из-за этого — как знать? — Ремус не оставлял попытки. Безнадёжность самой инициативы мотивировала его. Упорство приладилось в его личности крепко-накрепко. Не по происхождению, но по воспитанию и призванию он — мародёр (это догма!), был и будет им, а это неизлечимо ни микстурами, ни магловским экзорцизмом, ни магическими ритуалами. Что ж, значит, боггарт? Решено уж? Затея не дурней прочих. Водился какой-то в закутке: застал Ремуса врасплох неделю назад хрустальной сферичностью. Прежде чем отправиться отдыхать, Люпин посетил восточное крыло и поднялся в директорскую башню. Произнеся пароль, он зашёл в кабинет. Дамблдор стоял с газетой в руках; очки-полумесяцы его сползли на кончик носа. Он поминутно качал головой, содержание его удручало. — Дамблдор, я хотел бы у вас узнать… — Только поглядите, что какую небылицу раскопали газетчики: якобы директор Диппет на пенсии из-за своей любви к театру посещал магловские постановки и похищал реквизит для коллекции. Что же за вздор. Он делал это и до того, как покинул пост. Я видел его коллекцию, она уже тогда была внушительной. Особенно ему нравились бутафорские мечи с убирающимся лезвием… — Дамблдор. — …и он часто просил посетителей шуточно «заколоть» его. — Дамблдор свернул газету и поднял глаза на Люпина. — Извините, друг мой. Я увлёкся ностальгией. Так о чём вы хотели со мной поговорить? Должно быть, о Гарри? — Да. О Гарри. — И что с ним? — Он попросил меня научить его заклинанию Патронуса, и я согласился, потому что искренне считаю — ему это не повредит. Если вдруг дементоры вновь захотят подобраться к нему. Я не мог не поставить вас в известность. — Патронуса? На мой взгляд, дорогой профессор, это великолепная идея. Благодарю вас. Мое терпение подверглось серьёзному испытанию, когда они позволили себе пересечь границы территории, — редкостная дерзость с их стороны. — Они почувствовали его близость. Вы… думаете, это повторится? Я не про дементоров, разумеется. — Не будем терзать себя прогнозами. Мы должны сохранять присутствие духа и смелость. — Но ведь в таком случае… — Профессор Трелони недавно предлагала вам посмотреть в её шар, это правда? — ни с того ни с сего перепорхнул — как канарейка с жёрдочки на жёрдочку — с темы на тему Дамблдор. — Презабавная вещица. Мне она показала однажды розовое кресло с высокой спинкой. Вот и разбирайся, что это значит. А вам?.. Впрочем, вероятно, мой вопрос показался вам бестактностью. — Нет. Всё в порядке, профессор. — Ремус провёл рукой по волосам, припомнил, что не расчёсывал их сегодня, и, отвернувшись, сделал несколько неторопливых шагов в сторону клетки с фениксом; Фоукс поднял на него внимательные глаза-бусины и пискнул. — Я видел прошлое, а не будущее. — Вы в этом уверены? — Абсолютно. Я видел того, кого больше нет в живых. — И этот человек — он или она — был юн? — Нет, так я понял, но… — «Они вас обманывали. Они все: и Джеймс, и Питер. Ради меня. Я вас обманывал». Совесть отвратительно жужжала, что именно это ему следовало объявить и снять груз с сердца. Наперекор всему и себе самому, Люпин не только не подчинился ей, но покрыл свой разум, насколько мог, плотным заслоном; словно стеклянный купол опустился. Давненько он не упражнялся в легилименции. Подпустив уверенности и безразличия, он продолжил: — …я видел часть. Не разобрал. Сувенир из времени, когда они мало думали о последствиях своих поступков. Это он и видел: звериные лапки, юркие движения. — И вас это напугало? — осведомился Дамблдор. Он не вытягивал информацию. Предположение прозвучало с участием, но ненавязчиво: хотите — отвечайте, хотите — нет. — Не сказал бы. Я не люблю оборачиваться назад. — Не любите. Да, да, да, и в этом вы, пожалуй, даже правы. Это опасно. Очень опасно. Увы, прошлое — отражение нашего нынешнего. Да, оно не правша, а левша, но всё остальное совпадает. — Дамблдор улыбнулся и посмотрел мимо Люпина, обдумывая что-то. — Пора и честь знать. Доброй ночи, Ремус. Я не специалист, как мадам Помфри, но даже я понимаю, что вам нужен крепкий сон. Ступайте. Возвращаясь к себе по пустым и гулким коридорам, Люпин размышлял о том, до чего странно всё устроено: когда-то он так же нёсся от Дамблдора с благоговейной радостью от того, что в жизни его настала наконец полоса определённости и воздаяния, что он вправе остаться в школе и что про его недуг никто не разузнает. Смешно, но ребёнком ему чудилось, что нет ничего пагубней, чем утратить приобретённое спокойствие. Опыт сказался на нём дурно, и ценности его поменялись: он сделался осмотрительным и осторожным. Он не признался. Он изменил клятве и поставил весь план под угрозу (а в том, что у Дамблдора есть план, он не сомневался). Нет, не может этого быть. Он не станет. Это выше его сил. Дементоры заберут душу Блэка. Он не допустит этого. Да будь Блэк хоть трижды убийцей, никто, никто, никто подобного не заслуживает, лучше мгновенная… Да что это с ним творится? Он… защищает его? В кабинете Люпин схватил со стола оставшуюся почту и махом отправил её в огонь как бесполезную макулатуру, затем он отпер комод возле кровати под балдахином, вынул фальшивое дно, использовал заклинание снятия невидимости и достал бережно сложенные стопкой и перевязанные бечёвкой плотные листы бумаги, чуть пожелтевшие от времени (они покоились на дне разных ящиков в течение двенадцати лет). Он подошёл к камину, швырнул письма в него — но, отойдя прочь, почти рывком обернулся, упал на колени, вытащил палочку и в порыве неописуемой паники применил манящие чары. Свитки обгорели и осыпались пеплом по краям, но, кроме этих малых досадных последствий, от столкновения с огненной стихией они практически не пострадали. Письма Блэка, датированные тысяча девятьсот семьдесят девятым, тысяча восьмидесятым и тысяча девятьсот восемьдесят первым годами, уцелели.* * *
Между тем занятия проходили своим чередом, пленённый боггарт по необходимости выпускался из-под замка, а Люпин рассказывал о заклинании Патронуса то, что ему самому поведал отец — потому что, как ни диковинно, он-то и научил его этому, а не профессора защиты от тёмных искусств, коих сменилось немало за семь лет студенчества. С поиском преподавателей по ключевой дисциплине всегда возникали проблемы. О Гарри составилось впечатление как об усердном и, пожалуй, чересчур старательном ученике; когда он рухнул в обморок в первый раз, Люпин честил себя распоследними выражениями, да так, что, буркни он это вслух, у Гарри бы глаза округлились. С каждой попыткой заклинание выходило всё успешнее: серебристое облачко распространялось дальше и становилось ярче. Наблюдая за концентрацией Гарри на хороших воспоминаниях, Ремус неумышленно гадал, какой бы облик принял телесный Патронус сына Джеймса. Когда Гарри, сердитый на себя, заплаканный, выдавил, что слышал голоса матери и отца, у Люпина возникло чувство, будто пол в кабинете накренился, а в лицо — в глаза, в ноздри — ему пахнул горячий ветер; от этого у век собралась влага. Единственное, что в таком состоянии мог Люпин, — спрятать взгляд от Гарри. Минутная слабость стоила ему нежеланных объяснений: «Да, мы были друзьями в школе…» Гарри кое-что сопоставил, сообразил — и спросил про Блэка. После этого Ремус говорил почти машинально, иногда не впрок сварливо — и, стыдясь нечаянной реакции, исправлялся, сглаживал эмоциональность в речи. Гарри ему нравился, и он вовсе не хотел портить с ним отношения. Вот только… только заклинанию Патронуса его должен был обучать не он. На третьем их индивидуальном уроке Гарри между делом полюбопытствовал, какое оно, «самое сильное воспоминание». — У каждого своё, разумеется, — отозвался Люпин, стоя к Гарри спиной и опуская защёлку на сундуке. — Да, ясно, но… Я вот думал про первое письмо. Ну, когда я узнал, что волшебник. Появление Хагрида и всё, что последовало за этим. — Так его доставил тебе наш Хагрид? — Не тая увлечённости, Люпин присел на крышку; боггарт прекратил потуги вырваться наружу. — И как это было? — Захватывающе! До этого я получил тысячу, но только это смог прочитать. — Что случилось с той тысячей? — Дядя с тётей… Они не дали. — Вот оно что. — Так вот я подумал, подходит ли это воспоминание? Просто, если нет, то… — Видишь ли, Гарри, — почти ласково проговорил Ремус, — здесь я тебе не помощник. Человеческая душа — непознанная субстанция. Она словно тонкой, но прочной ниточкой связана с нашей памятью. Наши горести и радости, наши выборы делают нас теми, кто мы есть. Для кого-то момент полнейшего счастья — покупка просторного дома. Но почему дома? Не из-за стремления к роскоши, а потому, что, например, у него большая семья. Он хочет, чтобы всем хватило комнат. Или, например, лучшее воспоминание — какой-то пустяковый случай из прошлого. Игра или… Одним словом, важно не само событие, а то, что ты испытал в то время. Понимаешь? — Примерно, — сказал Гарри. — Это как с зеркалом… — Что, прости? — Нет, я… Это я так. Я не знаю, есть ли у меня такое воспоминание. — О, Гарри, некоторые ищут его сотню лет, — успокоил Люпин. — А ты — смотри-ка! — настоящего Патронуса вызываешь в тринадцать. Это повод для гордости. — А вы… во сколько вы его нашли? Люпин помолчал, глядя на Гарри и прикидывая, стоит ли говорить. Лицо Гарри сияло невинностью и смущением; он и не помышлял ни о чём скверном. — В пятнадцать, Гарри. Мне было пятнадцать.