Говорят: «зрелище мира», «всемирная сцена», но давно мы не знаем с тобой, что это такое. «Мы с тобой», не обмолвился я, ибо на всех рубежах наших долгих дорог, пройденных врозь и поодиночке, мы поистине были вдвоем, теперь я в этом уверен, мы поистине были «мы». Поль Элюар
Лепестки пепла кружились и собирались воедино, возрождая утраченное; из чернеющей пустоты замедленной до предела вспышкой проявлялась Гриффиндорская мужская спальня, по всем крупинкам-отметинам, образца семидесятых. Банка оксфордского джема (по моветону из неё торчали три липкие ложки), взятая в окружение чашками с подостывшим эрл греем, покоилась на замызганной вчерашней газете, чтобы ненароком не запачкалось одеяло. Без жеребьёвки выбрали кровать Ремуса, так как она оказалась, по экспертному вердикту, наиболее «ровной», по существу же единственной заправленной; вокруг неё и собрались: Питер стоял, точно перед вечерней молитвой, на коленях слева, Джеймс же взгромоздился на пуф у изголовья. Ремус не возражал ни против файв-о-клока в девятом часу вечера, ни против оккупации отведённого ему уголка. Он бы не разразился воспитательной тирадой, даже если бы на его постель таки опрокинулся конфитюр или чай; он пребывал в благодушном и всепрощающем настроении, перевешивающем аккуратизм. Сам он расположился у тумбы на табурете и, вооружившись карандашом, решал чайнворд: буквы вписывались в квадраты, слова начинали и заканчивали друг друга, цепочка пополнялась звеньями. Порой Ремус искоса взглядывал на Питера, хлюпающего в полупустую чашку и, чтобы тот не скучал, подбрасывал в воздух фразу наподобие: «Венский композитор. Девять букв». Питер вслух перебирал варианты, но зачастую промахивался. Джеймс один раз с интересом спросил, чем знаменит мистер «Парящая пчела». «Передай мне…» — не докончил Ремус, и Джеймс со скорченным проворством расторопного камердинера вынимал его ложку, зачерпнув ею джем. У нарезанных и покрытых сиропом кисловатых апельсиновых корок был едва различимый лавандовый привкус. Старинная технология. Ремус снова тарабанил: «Предположение, которое считается истиной, пока не доказано обратное. Одиннадцать букв…» «Господа, скучно! Скучно, господа! — раздался откуда-то снизу голос невидимого обладателя. Столбики и строчки разбиваются и разламываются на пустые клетки. — Ремус Джон Люпин, я тебя отсюда не вижу… но, готов поспорить, лицо у тебя перекосило. Не мандражируй раньше времени, я не собираюсь никого шпынять», — ёрничая, успокаивал он. Он. Пропащий мальчишка. Сириус валялся прямо на ковре, и его присутствие в комнате упускалось бы из виду, не оставайся он самим собой — то есть не обнаруживай себя то вознёй, то «утюжением» постели в поисках чашки, то хмыканием и приглушёнными замечаниями в ответ на звонкие от Джеймса. Тем не менее, если бы Сириус лежал без движения, не разговаривал и не дышал, его бы не удалось потерять; так невозможно потерять небо, когда его затягивают кучевые облака. Следом за голосом появилась и голова Сириуса. «Презумпция», — вписывал Ремус синхронно с тем, как Сириус это же произносил. «Предпримем что-нибудь?» «Уже поздно», — произнёс Ремус, откладывая чайнворд. «У Джеймса завтра игра. Питер из-за нас вечно не высыпается», — подбирал то ли с пола, где лежал Сириус, то ли со дна рва собственного бессилия он доводы. Сириус положил ложку в рот, облизал её. Глаза, похожие на утреннюю непогоду (как когда солнечные лучи просачиваются сквозь дымку), он прижмурил. «Только мы с тобой. Джеймса и Питера отпустим спать. Как тебе уговор? Всё честно». По его губам ползла та самая несносная улыбка. «И что же здесь честного?» — спросил Ремус. «Ты. Не ломайся! Я должен сказать тебе кое-что важное. От нас всех». И Джеймс, и Питер настаивали, что он должен пойти. Ремус, ничего не понимая и чувствуя себя глупо, согласился, и они с Сириусом прокрались по замку, прошмыгнули мимо патрулирующего коридоры, чтобы в итоге укрыться в Большой лестничной башне, подальше от любопытных неспящих портретов. Здесь — в каменной нише — располагалось высокое арочное окно из голубых и синих ромбовидных стёкол. Именно подле него Сириус торжественным шёпотом объявил, что через неделю намечается сильнейшая гроза, а это значит — они смогут завершить анимагический ритуал: месяцы ожидания, возни с листьями мандрагоры, приготовления зелья подходили к концу. Ум ужалило целительное осознание; вокруг всё закружилось вихрем; в груди Ремуса, совсем близкой к груди Сириуса, неустанно трепыхалось сердце — прижмись Сириус ещё плотней, он бы получил синяки от этого литаврического колочения. Взволнованный и озадаченный новостью, Ремус не знал, сердиться ему или плакать сквозь придушенный смех, потому что он изначально противился затее друзей. Он собирался с духом, чтобы заговорить, но, видимо, взгляд его сообщил что-то ошеломляющее, что вогнало Сириуса в ступор и — возможно ли? — бледно-розовую краску, вспрыснутую под почти белоснежную кожу и оживившую лицо. Подобные эмоциональные бури постигали его нечасто, и единственное, что Сириус придумал — это, поджав сперва губы и посмотрев на ботинки, тотчас опрометью притянуть Ремуса к себе — ни на йоту не учтиво, не предупредительно и не заботливо, но так крепко, так истово, что Ремус поперхнулся. «Ну ты и придурок, придурок, придурок… — бормотал, обжигая ушную раковину, Сириус. — Ты думал, что мы тебя бросим? Что у нас кишка тонка? Наобещаем и бросим? Придурок! Чтоб мы… дубина!..» Ремус сообразил, что делать с руками по швам, и стиснул Сириуса в ответ, смяв его джемпер на спине, и в продолжение следующей минуты, хотя это могло быть простой игрой раззадоренного наскоком свежих впечатлений воображения, — то ли из-за того, что Ремус уткнулся носом в выбившуюся щекочущую прядь тёмных волос, вдыхая солоноватый запах, то ли из-за того, что Сириус нечаянно прижался губами к мочке Ремуса, — воздух между ними сначала раскалился как в жаровне, а затем наполнился ужасающим холодом. «Господи, я бы умер сейчас! Господи, сейчас самое время прибрать меня к рукам!» — мысленно умолял Ремуса; от интимности и сокровенности свершающегося его обуял страх. Ему вдруг нестерпимо захотелось кричать. О чём? О ком? О них. Раздалось спешное шарканье. Пространство в двух шагах от Ремуса и Сириуса раздвинулось, а Джеймс и Питер выскользнули из-под мантии-невидимки. «Развели сырость, уф!.. Я бы без соплей всё рассказал, Сириус», — ёрничал Джеймс. «Ой, иди-ка! Посмотрю я на тебя, если Гриффиндор завтра продует. Полстадиона зальёшь», — отбил удар Сириус. «Или наоборот — победит», — как бы между прочим добавил Ремус. Джеймс и Питер засмеялись и присоединились к объятиям. Их надёжность, их немая клятва вытеснили все сомнения. Через неделю Ремус увидит превращение трёх своих друзей. Он солжёт, что не плакал. Что это из-за пыли. А через несколько месяцев он чуть не станет убийцей — из-за ребячески-жестокой выходки одного из трёх друзей.* * *
[6 августа 1979 г., Уайтчепел-Хай-стрит, Лондон]
Ремус! Отвечаю на то твоё июльское письмо с запозданием, но ты уж не копи обиды, дружище. Я хотел тебе написать, но замотался, поэтому совсем потерял ощущение времени. Оказалось, что прошёл уже месяц. И он был хуже некуда для меня, так что разрешаю позлобствовать. Найти временное жильё в приличной части Лондоне оказалось трудно. Но мне даже нравится этот райончик, вопреки невидимому призраку старины Джека. Я получил информацию от нашей «Ханни-пай» Маккиннон, что оба Розье и Г. Г. встречались на севере Шотландии. Цели их пересечения для неё, да и для меня предельно конкретны. Влили свежей крови, ничего не скажешь. Славная у них семья, хотя — есть одна и похлеще, правда? Сто очков вперёд даст. Если подозрения подтвердятся, значит, младшенький скоро предстанет перед ним для одобрения. Нарциссы-психопаты любят сами проводить вторичный отбор. Чую, нашим каникулам не суждено длиться долго! Отвечаю на твой вопрос: да, я видел Джеймса в конце месяца. Он и Лили в порядке. Правда, как я понял, Лили в последнее время сама не своя от беспокойства. Джеймсу её нервозность передаётся. Может быть, до первой годовщины они разбегутся? Шучу, конечно. Не осуждай. Напиши, как только сможешь. Ты же знаешь. Не дури.Бродяга
[15 сентября 1979 г., Уайтчепел-Хай-стрит, Лондон]
Злюсь на тебя по-старому. Наши законы мне этого не запрещают. А если бы и запрещали — впервой, что ли? Меня всё ещё тошнит от твоего почерка, но уже меньше — я могу распечатывать конверты. Ох уж эта твоя петелька у «h», этот твой «проповеднический наклон». Если напишешь, что такого термина нет, моя сова тебя цапнет за палец. У неё мой характер. Осуждать ты меня не имеешь никого морального права. У меня, знаешь ли, тоже накипело. Я согласен, что насилие, которое как будто бы служит миротворческим целям, на самом деле заключает людей в круг жестокости и вендетт. Но ответное насилие, рождённое из первоначального, — вынужденная мера: если ты ударишь палкой дикого зверя, то он попытается тебя укусить — и не от боли, не от боли вовсе! Тебе это известно не хуже, а то и лучше, чем мне. Никак не возьму в толк, зачем ты вообще мне посылаешь письма. Мы с тобой не сойдёмся в некоторых вопросах никогда. Не пиши мне. P. S. Пиши.Бродяга
[21 ноября 1979 г., Уайтчепел-Хай-стрит, Лондон]
Привет, Мунчайлд. Собрал все цветы в саду? Кстати, было бы неплохо начать шифровать письма. Что думаешь по этому поводу? Как ты вообще? Я только что вернулся из Шотландии. Чувствую себя преотвратно. Получил новое письмо от А. Д. Наверное, скоро опять придётся уехать. Слышал, ты и сам в поту и в мыле из-за дела этой гадкой суки Трэверса. Обещал, что не буду ругаться хотя бы в письмах к тебе, и не справляюсь. Общение с маглами Уайтчепела обогащает мой словарный запас. Я как-то спросил у них дорогу, так они мне так объяснили (да ещё и с таким акцентом кокни!), что я запутался ещё больше. Они мне нравятся. Питер как-то сказал, что это из-за моей маргинальности, — мол, меня к ним тянет. Забавно, но я не дал ему подзатыльник. Даже не обиделся. На правду же не обижаются. У Джеймса и Лили появилась кошка. Не писал я? Ну вот, пишу. Лили нашла: киска шлялась неподалёку от их дома. Джеймс научился сам готовить мясные паштеты. Если бы Лили не сказала, что это для кошки, я бы и не понял. Джеймс от неё без ума. От кошки, то есть. Ну и от Лили, естественно. Бедовые они головы! Но самые лучшие. Я хочу пересечься с тобой. Когда угодно. Где угодно. Устоим это, мой координатор? Кажется, мы не виделись целую вечность. Я жалею, что у меня нет нашей карты, но в масштабе всей Англии. Тогда я бы знал, где ты и что с тобой. Помогало бы крепче спать. Что-то из меня полезли сантименты. Напиши мне. Напиши обязательно. И не в двух твоих любимых словах: «Всё нормально». В противном случае я достану тебя хоть с края света и научу тебя развёрнутым ответам. Не заставляй мне брать грех на душу.Бродяга
[25 декабря 1979 г., Каслхилл, Эдинбург]
Дражайший Ремус. Так обычно начинали такие письма наши старики, да? Я сочиняю письмо ещё двадцать четвёртого, в Сочельник, а получишь ты его двадцать пятого. Только вчера вернулся из Хайленда. Положение с великанами хуже, чем мы предполагали. Но я не хочу писать тебе об этом. Не сегодня. Я побывал на улице Роз. В Эдинбурге красиво. Не знаю, что добавить к этому, описания по твоей части. Ладно, я попробую ещё раз, чтобы потешить тебя подробностями. Я чувствую ароматы корицы, дыма от огня и какао-бобов. На площади варят этот их сладкий напиток и бросают в него белую пастилу. У меня рябит в глазах от флажков и гирлянд. Между прочим, ты знал, что на диалекте тут домашних эльфов называют «брауни»? Я перекантуюсь в местной гостинице для волшебников, они берут недорого. Клопов они травят. Раз уж ты получишь это завтра, а я пишу тебе из прошлого, то поздравляю тебя с Рождеством! Упоминание клопов смазало торжественность моих слов, я понимаю. Если бы одно моё желание могло исполниться, то я бы тотчас же загадал, чтобы ты сейчас был рядом со мной. Мне недостаёт твоей поддержки. Не хватает твоих совестливости, милосердия и стойкости, — Мерлин, неужели я в этом признался? Вдалеке от тебя, от Джеймса и от Питера я чувствую себя нецелым. Я ожесточаюсь. Или нет? Или я всегда был таким? Но ты ведь мне не скажешь. Ты никогда не осуждаешь. Временами я от этого сатанею. Прилагаю к посланию небольшой подарок из Шотландии. Фонарь-сказочник с узорами. Они меняются, можешь его раскрутить. Драконы начинают летать. Помню, в Хогвартсе ты хотел такой. Хотя сейчас, конечно, мы уже не студенты. И не дети. P. S. Потребуются деньги — напиши. Я вышлю столько, сколько потребуется.Твой Бродяга
[2 февраля 1980 г., Годрикова впадина, Уэст-Кантри]
Ремус. Я не стану возвращаться к тому, что между нами произошло. Сгоряча я наговорил лишнего в нашей последней беседе. Признаю. Когда ты корчишь из себя ментора, мне сложно себя контролировать. Лили посрамила меня. По её наущению (отчасти) я и пишу тебе. Проведя в Годриковой впадине неделю, я заключаю, что мы с Миссис Джеймс Поттер поладили бы ещё в школе, если бы кто-то из нас смирил гордость. Не я. Закатишь глаза? Скажешь: «А я говорил»? Не смейся. Прибереги смех до нашей встречи. Я скучаю по нему. Моя рана заживает. Питер напрасно тебе проболтался про неё. Нашёл о чём трепаться. Тоже мне невидаль. Настойка бадьяна помогает, к тому же у меня под боком домашняя медсестра и лучший зельевар. Наш трусливый патлатый приятель всё ещё использует своё любимое заклинание. Как прошло полнолуние? Я сижу возле церкви. Той, что у кладбища. Снег кое-где стаял.Бродяга
[27 апреля 1980 г., Уайтчепел-Хай-стрит, Лондон]
Читал вчерашние новости в «Пророке»? Целая семья маглорождённых. Я ведь предчувствовал, что этим кончится. Дорохов постарался. Его почерк. Никакая убогая маска этого не скроет. Вэнс отправляется к Д. Д. через Уэльс. Если ты в самом деле собираешься там обосноваться, приюти его на пару деньков. И прекрати мне возвращать деньги. Хорош выпячивать гордость. Я покидаю Лондон. Кое-что намечается. Пока не разглашаю.Бродяга
[1 августа 1980 г., Годрикова впадина, Уэст-Кантри]
Старина, я получил твоё письмо! Я сам только-только прибыл к ним, даже отряхнуться с дороги не успел. Джеймс сказал, что от меня воняет моторным маслом. Я уже держал его на руках. Ох, если бы ты его видел! Если бы ты его видел! Клянусь Горгоной и всеми пластинками Элиса Купера, он самый милый мальчик, какого мне доводилось укачивать! Скажешь, не с чем сравнивать? Нет, не скажешь. Ты и сам так заочно считаешь. Хвост вырвется сюда ко вторнику. Лили и Джеймс жаждут твоего приезда, а молодым родителям нужно потрафить. P. S. Поступило предложение сделать общий снимок членов Ордена на память. Джеймс на седьмом небе: его любовь к фотоискусству, представь себе, не выветрилась. А ты что думаешь? Наши бывалые рожи ещё того стоят?Бродяга
[8 ноября 1980 г., Грейсчерч-стрит, Лондон]
Ремус. Я не знаю, что между нами произошло тогда. Но я бы в этом покопался. Сверил наши варианты. Для меня имеет значение, совпадают ли они. Как тебе дать понять это по-другому? Я в этом не сведущ, ты же знаешь. Помоги мне. Помоги. Ты этого хочешь? Чего ты хочешь? Не пропадай. Мне тебя не хватает. P. S. Я предложил А. Д. свою кандидатуру. Он обещал подумать.Бродяга
[14 ноября 1980 г., Грейсчерч-стрит, Лондон]
Я съезжаю из «Дырявого котла». Информация о Ф. С. не подтвердилась. Нет сведений, что после переговоров он или кто-то из его подопечных дал согласие. P. S. Письма теперь буду шифровать. Как на шестом курсе.Бродяга
[30 декабря 1980 г., *место отправления скрыто*]
Р. Дж. Люпин, мне наплевать, чем ты занимаешься в свободное время. Глубоко наплевать. Этим ведает твоя совесть. Но не мни, что я позволю тебе затевать что-то рискованное, да ещё и втихаря. «Ланчи» с Лестрейнджами — не твоего ума дело. Они мастера пыток и Империо. Образцовые психопаты. Ты с головой дружишь? Твоё везение, если дошедший до меня слух — враньё, если Питер заблуждается и у тебя пока хватает соображения не соваться в это.Бродяга
[11 февраля 1981 г., *место отправление скрыто*]
Как-то ты сказал (поправь, если я ошибся), что «друзей теряют не в ссорах», что «они просто растворяются во времени». Забавно, а? Может, поэтому я с тобой ругаюсь. Может, я не хочу, чтобы мы растворились. Может, этим гамом я пытаюсь отвлечь нас от нашей отчуждённости. Я никогда не был достаточно хорош в том, чтобы понимать тебя, твои мечты и твои чувства. Я не читаю твои мысли, да ты бы и не позволил. Щекотливое занятие. В особенности когда есть что скрывать. А у тебя секретов с избытком, я прав? Раньше ты посвящал нас в них, а теперь необходимость отпала. Ты сам по себе. А я, идиот, волнуюсь за тебя. Я знал тебя прежнего, знал, каким ты был три года назад, но с тех пор много воды утекло. Наверное, и я другой. Я в ответе за многое такое, что тебе бы не понравилось. Ты и раньше не одобрял моих поступков. Может, наши дороги разойдутся после войны. Так ты думаешь? Признайся. Но я тебе нужен. Я не потеряю тебя, несмотря на все твои старания. Я тебе не разрешаю. P. S. Ты бы впустил меня?Твой Бродяга
* * *
Исход предрешило падение. Падение предрешил исход. Чашка разлетелась осколками и брызгами (не раскололась напополам, не лишилась ручки, не поделилась на три части, а именно разлетелась, как разлетается и теряет единство стая спугнутых морских чаек), ковёр, приглушивший звон падения, впитал чай, и ворс окрасился из светло-бордового в бурый. В ушах грохотало расколовшимся меццо-сопрано, будто опрокинули целый сервант, будто керамика, фарфор и стекло соскальзывали с полок и ссыпались в мозаичное крошево. Не отдавая себе полного отчёта, не думая о магии и видя всё вокруг через запотевшую линзу, Люпин присел, потянулся рукой к остроугольным, «зубастым» останкам, порезался, поднялся на ноги и с апатией наблюдал за тем, как на большом пальце багрянится и набухает крупная росинка, — тривиальный и оттого около-оскорбительный способ получить царапину, при его-то исчерпывающем опыте. Прикусив палец и оклемавшись из-за горького вкуса собственной крови, Люпин вытянул из кармана мантии палочку, но не из соображения собрать из кусков ту же чашку (на самом деле кому, как не ему, достоверно известно, что она будет отличаться: сколько раз разбилась, столько новых чашек получилось). Вместо реконструкции элемента казённого сервиза он просушил подмоченный кончик карты Хогвартса. Той самой карты, которую они, он и трое его лучших друзей, спроектировали, нарисовали и зачаровали гомункуловым заклинанием. Она воплощала венец их совместного мастерства и взаимодополнения потенциалов, она являлась их главной гордостью и взлелеянным достижением; она была почти что их любимым чадом. Той самой карты, которую он отобрал у Гарри и уберёг от Снейпа. А ведь последний, в отличие от нерадивого студента, в кратчайшие сроки смекнул, что к чему. Адресованное глумление, проступившие при попытке разоблачить секрет пергамента, прибавили мороки. Интеллект и чувство юмора карта позаимствовала у творцов, то есть у шестнадцатилетних, хоть и одарённых, разгильдяев. Обитавшие в ней «господа Лунатик, Хвост, Бродяга и Сохатый» обрели бессмертие. Чернильные двойники не старели, не деморализовались, — сколько резона для зависти. Мысли рвались гнилой пряжей при попытке сплести их в общую нить. Всё мешалось, всё путалось и кололось. Люпину казалось, что он тщетно стремится подцепить что-то, какое-то откровение, запутавшееся в затейливом рисунке. Ремус посмотрел на карту, на собственную ладонь, на стену, на волшебную фотографию команды по квиддичу — и снова на карту. Как обухом по темени: «Питер…», «…карта…», «…Хвост…», «…Бродяга». На «Бродяге» окончательно сделалось невмоготу: по телу прошёл озноб, а рука задрожала и сжалась в кулак. Кровь потекла струйкой по складкам кожи, как если бы он раздавил насмерть мелкого зверька. «Питер…», «…карта…», «…Хвост…», «…Бродяга». Невозможно. Это невозможно. Сумятица перемежалась вспышками прозрения. Интуиция опережала мыслительный процесс столь значительно, что не представлялось возможным разобрать, когда предположение обрело формы непоколебимого убеждения. Укромная часть его души была наделена прозорливой мудростью, на неё не действовали доводы и увещевания. Питер жив. Питер — чёрт побери — жив. Одно несоответствие, одно, возможно, заблуждение, один непрояснённый факт, — и он с готовностью разменял всё, что прежде принимал за чистую монету, на то, что могло оказаться фикцией, спектаклем, приманкой, да чем угодно!.. «Проклятье, проклятье, проклятье», — цедил сквозь зубы Люпин, вперившись взглядом в имена на карте — «Гарри Поттер», «Рон Уизли», «Гермиона Грейнджер» и «Питер Петтигрю», находящиеся за пределами замка, у Гремучей ивы. К ним медленно, но верно приближался «Сириус Блэк». Кого и от кого спасать? Квази-мёртвых от живых? Живых от живых? Живых от квази-мёртвых? Он не понимал, но та сокровенная частичка души и тут отзывалась, наводила на ответ; оставалось вписать его в столбец. Любое промедление могло обернуться фатальными последствиями. Не теряя драгоценные минуты, Люпин бросился вон из кабинета с такой олимпийской скоростью, на какую его хватало. Инстинкт, обуяв и подчинив его, призывал заглянуть в глаза тому, кого он не видел двенадцать лет. Двенадцать лет!.. Двенадцать лет самовнушения, распластывания под грузом вины. Двенадцать лет чтения писем и двенадцать лет лицемерных обещаний уничтожить их. Он боялся этого зрительного контакта, как провинившийся ребёнок боится посмотреть на деспотичного родителя. Он боялся глаз Блэка почище, чем риска во второй раз искалечить своё страждущее сердце. «Болван, глупец, на что ты надеешься? — как в рондо, вновь и вновь укорял он себя. — У тебя ничего нет!.. Ни твёрдого мнения, ни доказательств! Ничего!» И тем не менее, он не сбавлял темпа, — он бежал, и земля под ним горела. Впоследствии Люпин и сокрушался о той поспешности: его заботила безопасность студентов, но он допустил непростительную ошибку, — состояние аффекта и импровизации до добра не доводят. Стыдно и спорить, он повёл себя опрометчиво, если не инфантильно. Так-то оно так, но едва ли даже самый уравновешенный и принципиальный судья, никогда не дающий спуску, смягчил бы приговор, если б имел осведомлённость, чтó предшествовало срыву. Они обозвали бы это «срыв», однако его устремление заключало в себе большее значение — «рывок», страстный, слепой в своей доверчивости, необузданно-восторженный; «рывок», доступный лишь человеку, которому нечего терять и который ставит на кон всё, не остерегаясь проигрыша. Крепчающий ветер раздувал полы одежды. Он проник под Гремучую иву. Землистым запахом подземелья, знакомым и навеивающим атмосферу отшельничества и безысходного страдания ему не доводилось дышать с седьмого курса. Выставив вперёд палочку и освещая ныряющую вниз дорогу, Ремус прикидывал, что сейчас с Гарри и его друзьями. Они в опасности. Но от кого… от кого она исходила?.. Он приближался к лестнице. Чуть-чуть, ещё чуть-чуть. Он взлетал по ступеням. До него доносились крики и — звук падения — борьба — визг — тишина. Когда Люпин распахнул дверь, все дальнейшие его действиями походили на разученный наизусть танец. Остывшая и бледная, как у мертвеца, рука, выброшенная вперёд, — заклинание. Он почти не командовал себе, его тело действовало чётко и стремительно, по естественному предчувствию, под влиянием мгновения. Блэк лежал на полу… Горло Ремуса сжалось. И как он тогда удержался от слабости? Великого самообладания это потребовало. Блэк… Сириус являл собой зрелище умопомрачающее и жалкое: отощавший и при этом словно состоящий из нервов, сухожилий и мышц; дерзкие глаза, окружённые лиловостью бессонниц, запали глубже, однако не утратили бесподобного оттенка, стали разве что прозрачней, седей, цепче; зрачки, расколотая зеркально-дымчатая поверхность в серебряном ободе, мерцали настороженной свирепостью, но при виде Ремуса выразили смятение и… колебание? Дрогнула линия его почерневшего по краям рта: он собирался что-то сказать, но губы ему не подчинялись, точно склеились от неверия и робкого ожидания. Мерлин, и это о нём! Робкого! Роба Блэка напоминал наряд нищего. Кое-где в прорехах запеклись раны. Ногти отросли до когтей. О нет, будь Ремус незаинтересованным лицом (не тем, кто когда-то — и к чему экивоки? — обожал это ныне измученное создание сильней самой жизни), его бы и в этом случае раздирало сострадания. Схватившиеся в зрительном контакте, они были едины, они понимали друг друга. Они пожирали друг друга взглядами — сколько? Часы? Или минуты? — Где он, Сириус? — Обращение по имени разбило их общие оковы: это был оправдательный вердикт. Сириус указал на Рона Уизли. Ремус проследил за жестом — и обомлел. — Но это значит… — Он рассуждал вслух, прилаживал сведение к сведению, соединял их в правильной последовательности. Сознание Сириуса вдруг распахнулось и потянулось навстречу сознанию Ремуса. Спайка образовалась. Чужие мысли (такие ли уж чужих, не отзвуки ли собственных?) хлынули потоком. «Всё-таки впустил? Теперь веришь?.. Веришь, Лунатик? Неужели ты…» «Прости, прости, прости…» — речитативом твердил Ремус; веки жгло. «Прекрати. И ты. Меня». Люпин протянул ладонь. Блэк ухватился за неё, как утопающий. А потом… Потом… «Так это твоё счастливейшее воспоминание? И худшее тоже? Я?» Люпин унял напряжение грустным смешком: «Это очевидно, Сириус». «Чудак». Кто из них выступил инициатором, они сами не разобрали, не утруждались этим, — но только они обнялись. Выяснилось, что оба скучали по ни с чем не сравнимому ощущению, что рядом тот, на кого вся надежда. Каскады бед остались позади. Они безотчётно искали близости любого рода; так звери утыкаются в тёплую шерсть, чтобы обрести защищённость. Реальность принудила их отстраниться друг от друга. От них потребуются слова — и, желательно, весомые. Окинув Сириуса быстрым взглядом, Ремус понял, что тот не в состоянии ему подсобить. Сириус уберёг ясность рассудка, но в остальном был разбит. Ремус изумлялся даже тому, как другу удаётся стоять на ногах, не шатаясь и не падая. Он крепился только из-за жажды мести. Стоило Сириусу ринуться к Рону, как Ремус обхватил его, стремясь помешать. А ведь обычно у них водилось наоборот. «Ремус, отцепись! Я н-не упущу его… не после всего… н-нет…» «Приди в себя! Мы должны объяснить! Ради всего святого, прошу, если ты… веришь мне!» Сириус внял мольбе и остановился. «Ладно, — рыкнул он. — Ладно. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь».