Укушенные уткой

      А дело всё в том, что я села записывать свои песни под изображением юных прекрасных танцовщиц, развлекающих Рамсеса горячими плясками. Этот выбор мне показался символичным. Не таким символичным, как спинка трона в зале для приёмов, но тоже ничего. И вот, только я погрузилась с головой в своё дело, как на периферии слуха раздались эти самые голоса. Конечно же, следовало сразу испариться в противоположном от голосов направлении, и конечно же вместо этого я попыталась слиться со стеной, у которой сидела, во всяком случае сдвинулась в тень. Будет обидно, если они зайдут в зал для приёмов… К счастью, Рамсес или нашёл это слишком формальным для разговора с братом, или хлипкое блюдечко его терпения переполнилось значительно раньше, чем они достигли дверей.       Оба царевича остановились недалеко от стены, возле которой я сжималась в комочек; свет, падающий из высоко расположенных окон, светил на них прожектором.       — Так что ты здесь? В Гесеме и потом пред ликом моего отца не всё ли обсудили мы? — Рамсес едва заметно выделил интонацией слово «моего».       — Рамсес… — Моисей выглядел так, будто хотел сказать одно, а приходилось другое, — Умерь же пыл свой, брат, я знаю, ненависти в сердце твоём нет, но для чего-то хочешь ты быть для меня врагом непримиримым. Отчего так?       Голос Моисея звучал тихим весенним ветром, а Рамсес стоял весь напряжённый, как сжатая пружина.       — Вечерний мой покой пришёл ты рушить только этими словами? Как бесполезно! Если это всё, то ты свободен можешь быть.       Рамсес сделал отмашку, как рабу, на месте Моисея я бы оскорбилась, но ему, похоже, было всё равно.       — Твой старший зодчий Бака — вот моя причина быть здесь в столь поздний час. Средь девушек еврейских он нынче выбрал себе новую домашнюю рабыню, ты знаешь сам, что это значит для бедняжки, так повели ему вернуть её родным.       Рамсес аж закашлял от смеха.       — Я знал, что ты чудак и враг себе намного худший, чем кто-либо, но мчаться чуть не среди ночи в мой дворец, дабы просить за честь рабыни тогда, как её честь лишь в том, что выбрал её знатный господин?       — Обсудим это позже, брат, сейчас же поспешим. Пока мы медлим здесь, он своё злое дело может совершить! Я Бака запрещал, я пробовал купить рабыню, но он не продал и сказал, что служит лишь тебе и фараону и только вашим повеленьям подчинится.       Рамсес засмеялся, и в этом смехе даже не было ничего издевательского.       — Так ты хотел себе эту рабыню, а Бака лишь тебя опередил. Ну Бака, ну строитель… Ты знаешь, давеча и я… Неважно, впрочем. Ну что ж, пойдём спасать твою рабыню, однако прежде поклянись, что ты своё решенье о зерновых хранилищах жрецов и о дне отдыха отменишь.       — Что переварит жреческое брюхо, то переварит и живот раба.       — Ты разума лишился, не иначе! То Хоремхеб, не я. И он не будет так любезен, перед отцом не промолчит, а вывернет твои поступки наизнанку и в худшем свете выставит.       — Но ты смолчал.       Рамсес отвернулся.       — Трон Двух Земель по праву мой, я стану утренней звездою и вечерней, но смерти для тебя… Я не хочу.       Моисей подошёл на шаг ближе и положил руку на плечо брата.       — Ты зря тревожишься, моя цена в глазах правителя намного выше, чем всё зерно жрецов.       — Тебя не любит Хоремхеб и с каждым днём всё более. А ты, признаться, лишь питаешь пламя ярости его.       — Ужель ты устрашился старого стервятника, Рамсес?       — Стервятник этот — Хора главный жрец!       Моисей усмехнулся.       — Не помню, чтобы в детстве ты титул этот с уваженьем признавал.       Рамсес раздражённо стряхнул с плеча руку Моисея.       — Я вырос с тех времён, но ты конечно нет. Ох, Моисей, ужель не знаешь сам, в чём Хоремхеба власть, что может главный жрец.       — Так запрети ему! Тебя он станет слушать!       — Он и отцу покорен не всегда! То Хоремхеб, его заткнуть лишь смерть одна способна.       — А я давно тебе советовал подумать.       — Ещё бы нет, когда он мой сторонник ярый, — Рамсес сделал какой-то агрессивный выпад, — Не будь стервятника, кто пост жреца займёт? Твой ставленник?       — Рамсес, — Моисей закатил глаза, — Идём уже, ведь Бака ждать не станет.       — Ах да, спасать идём твою любовь.       — Нет, не мою — любовь каменотёса.       Рамсес чуть не споткнулся на ровном месте.       — Каменотёс? Не тот ли это раб, что надзирателя ударил нынче утром.       — Он самый. Веришь ли, Рамсес, отвага его сердце мне задела.       — Что хитрого — поверить в эту глупость, когда она совсем в твоей манере. Нет, этому способствовать не стану!       — Рамсес…       — Прочь уходи, безумец! Я бред Израилев слушать боле не желаю.       Моисей глубоко вздохнул и всё-таки ушёл.       Ну и дела-а-а…       А ведь во всём этом есть одна совершенно особенная вещь.       Едва Рамсес тоже куда-то скрылся, как я скоренько собрала свои манатки и потрусила в женский дом.       Особенная вещь есть, и заключается она в том, что сюжетка с Моисеем идёт своим чередом, а это наводит на определённые мысли. Если Моисей действительно существует и протежирует евреев, то выходит… Сюжет Исхода был на самом деле. А раз сюжет Исхода реален, то Бог из Библии… Тоже… Есть?       Вот тут-то я на жопу и села.       Бог из Библии? Есть? Вот прям есть? Реален, как реальна вот эта вот табличка, которую я держу в руке? Реален, как я сама и даже реальнее???       Нет, вся эта тема с христианством и Библией всегда казалась мне очень красивой, как казалась красивой мифология Египта, но в мифологию Египта я никогда всерьёз не верила, как не верила в то, о чём пишут в Библии, а сейчас оказывается, что… Нет, этого просто не может быть! Не может, потому что не может быть никогда! Наверняка в реальности была только какая-то альтернативная версия египетских казней с естественным объяснением всех этих жаб, мошкары и прочего.       Правда, в альтернативных версиях никогда не объяснялось, почему все эти невероятно редкие даже по отдельности события внезапно начали сменять друг друга с огромной скоростью. А также откуда Моисей мог обо всём этом знать. Ну допустим, он был великим учёным, астрономом или хрен знает кем. Ну так в Египте астрономия была развита лучше, чем где бы то ни было, жрецы должны были предсказывать всё с такой же точностью, а то и точнее…       Э-э, ну может Моисей у мадианетян научился каким-то хитростям…       Ага, у кочевников-скотоводов…       У меня отчего-то перехватило дыхание, и я привалилась спиной к одной из стен. Нет, это для меня слишком! Ту мач! Переборщ!       Почему я? Почему именно я сюда эмигрировала! Я, знающая обо всём, что случится, подробно ознакомленная со сценарием гибели любимой земли Кемет (нас в универе учили не только египтологии, но и библеистике). Разве я могу что-то предотвратить? Я?! Жалкая рабыня, последний человек в этой стране, что я могу? А, если не предотвратить, то я должна буду только наблюдать за всеми страданиями? За гибелью первенца Рамсеса…       Мне вспомнилось его искажённое лицо, лицо, на котором отразилась вся борьба противоречивых чувств. Представилось, как это лицо искажается от тяжёлой утраты.       Господи Боже… Господи Боже, который есть… Ты есть? Ты слышишь меня сейчас?       Я подняла взгляд к тёмному дворцовому потолку, так напоминающему ночное небо.       Ты там? Или везде, как трансцендентное существо… Я…       В голове образовалось миллион мыслей и вопросов, ведь я никогда не жила с ощущением, что с Создателем Вселенной можно пообщаться. Что придётся… Давать отчёт о своей жизни? А мир, как выглядит мир, если на свете есть… Он? И как утрясти в голове воспитание, всё, что я знала прежде, и… Новую реальность? А-а-а, ещё немного и я начну биться башкой об стены, пускать слюни, неконтролируемо хихикать, то есть, натурально отъеду сначала кукушечкой, а потом и в местный аналог Кащенко. В лечебницы при храме Хонсу, то бишь.       — Рабыня Кэса, наконец-то! Тебя царевич ожидает, поспеши.       Ну, походу, слюни и Кащенко придётся отложить. Да и роспись стен своей черепухой портить неохота.