Укушенные уткой

      Я шла к Рамсесу, но парадоксальным образом думала не о нём, а об укрытом тьмой древнем городе Мемфис; о высохшей, потрескавшейся земле; о смердящих трупах павшего скота и людях, умерших от моровой язвы и голода; о страшном рыдании, вопиющем к небу, возвещающем о невосполнимой утрате. Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет…       Их нет. Как нет и великого египетского наследия. Старый мир, древний мир рухнул, осыпался мёртвыми камнями; гордые лики богов и фараонов пали в пески, глядят из-под налёта пыли в небо, словно не понимая, что нечем им больше гордиться. Что лишены они и тела, и былой значимости; что по их высокомерно сжатым губам скачут дети еврейских рабов.       Дети рабов скачут, как скачут любые дети, как летит вперёд будущее, новый день, новое начало; как пробивается сквозь камни упрямая своенравная дерзкая жизнь, такая нескладная, неприглядная, буйная, смеющаяся… Она корчит забавные рожицы гордым статуям, попинывает камушки на руинах величественных храмов, и я понимаю её, эту жизнь, этот новый день, но что если при этом я реву, прижимаясь к павшей скульптуре, смачиваю слезами сухой песок, склеиваю осколки минувшего. Что, если я собираю камушки на руинах и баюкаю их, как труп любимого ребёнка, с которым невозможно расстаться, несмотря на то, что люди говорят: брось. Он уже не встанет, не вырастет, его мышцы не нальются силой, на лице не расцветёт краска улыбки. Ничего уже не будет, а потому — оставь его. Но я продолжаю баюкать и утверждаю, что он только спит. Никто этого не видит, не понимает, а я знаю… Он спит, но ночь закончится, и всё снова будет хорошо.       Этот ветхий мир, распадающийся, сокрушённый. Для чего мне новый день и будущий век, если моё сердце навеки принадлежит прошлому. Если оно здесь — на стенах храмов и дворцов, пульсирует живой кровью в руках такой идеальной и симметричной, но мёртвой статуи. Мёртвой? Пусть мёртвой, кровь моего сердца оживит её, потечёт по каменным венам, и пусть это не поможет, этого просто не хватит, но это всё, что я могу. Всё, что у меня есть…       Стража возле покоев Рамсеса открыла мне двери, и я вошла, прижимая к груди таблички, словно оберег. Он там, такой идеальный и симметричный, и весь, как сжатая пружина. Всё ещё. Неужели до сих пор не отошёл после спора с Моисеем. Да уж, повезло…       — Ты целый день по комнатам бродила, рассматривала стены, мебель, утварь и что-то чиркала на глиняных табличках. Немедля объясни.       Да ёптить, неужели всё-таки обвинения в шпионаже.       — Кэльтэра Кемета прэкрэсна. Я очень лэблэ её, она…       — Лэблэ?       Всё это время он стоял, повёрнутый ко мне спиной, но тут вдруг резко развернулся, и я обожглась о его дикий взгляд.       — Лэблэ, ну… Вэсхэщена. Я не из Кемета, но Кемет мне дэрэг… Он вот здесь, — я стукнула себя кулаком в грудь, и взгляд Рамсеса чуть смягчился.       — Люблю, — поправил он.       — Люблю, — прошептала я немеющими губами.       Он бросился ко мне смазанной молнией, одной рукой скрутил оба моих запястья и прижал к стене; я охнула от неожиданности и удара о твёрдую поверхность; таблички упали, жалобно звякнув.       — Хемуст неупокоенной бродила до самого заката. Я бы сказал «как тень», но ты светилась, как диск полуденный. Так выглядит слуга, который получил освобожденье; и человек, нашедший путь домой из долгих странствий; и тот, кому отпущен грех; и тот, к кому ушедшая любовь вновь возвратилась. Но вот ты…       Пальцы его второй руки сжали мне горло, потом скользнули ниже…       — Но ты-ы, — он почти зарычал, — с чего быть радостной тебе?       — Я люблю Кемет.       Можно было бы подумать, будто Рамсес всё неправильно понял и решил, что я люблю вовсе не Кемет, а его, но тогда он бы источал самодовольство и насмешку над дурочкой-рабыней, а он… Злился. Как песчаная буря, стиснутая со всех сторон плотью. Как сам Сетх.       И подобно всё тому же Сетху, он подался вперёд и вгрызся в мои губы, стискивая до боли грудь, а я… Только тут до меня дошла вся опасность ситуации.       Едрить… Нет! Я. Не хочу. Не буду! Я не буду одной из твоих шлюх!       Он терзал моё тело, как леопард — пойманную жертву, но к счастью, ему для этого потребовались обе руки, и он отпустил мои.       Я попыталась оттолкнуть его, упёршись ладонями ему в грудь, но сдвинуть с места это каменное тело оказалось совершенно невозможно. И тогда я занесла руку для пощёчины.       Он успел увернуться от удара, но удивился так, что у меня даже получилось выскользнуть, пусть и оставив у него кусок ткани, содранный с моих бёдер. Выскользнуть-то получилось, но это вместе с попыткой ударить разъярило его ещё больше. Отличия от дикого зверя окончательно стёрлись.       — Я… Нет! Нет!!!       Он снова ринулся ко мне, я едва успела отскочить.       — Ты же не Бака!       Он замер. Я даже на секунду поверила, но схлынувшая было ярость вернулась, похоже, в двойном размере.       — Ты с Моисеем говорила!       Что, простите? А Моисей тут каким бо-о-о…       Он схватил меня поперёк живота и швырнул на пол; я больно ударилась затылком и разрыдалась, то ли от этого, то ли от того, что Рамсес окончательно обездвижил меня, придавив всей массой своего тела.       — Ты не Бака, не Бака! — рыдала я, — Ведь я пэтэму тогда… В пустыне… К тебе от Бака…       Он остановился.       — Ты бросилась ко мне, ища защиты, как будто знала, будто я обязан. С чего решила ты, что в моём доме судьба твоя будет иной, чем в доме Бака?       Хороший вопрос. Чертовски хороший.       — Ко мне пошла ты без сопротивленья, тогда как от него бежала так, будто он дух карающий, прислужник Сехмет.       — Не знаю! Не знаю! Я… Пэчэвствэвала. Нэвэрно я вижу в тебе жизнь… Думала, что вижу! И вэрэла, что ты надо мной не… Не надрэгаешься.       — Ты верила, рабыня? Бесполезно! И этот бред я боле слышать не желаю.       Нет, а ведь и правда? С чего я решила, что до Рамсеса достучаться можно, а до Бака, допустим, нельзя. Тогда в пустыне это было чисто интуитивно, и я ни разу не поставила это чувство под сомнение, не подвергла его критическому мышлению… Дура! Рамсес ведь не пожалел рабыню, за которую просил Моисей. И меня жалеть не намерен, судя по тому, что сунул руку т… Туда…       — Я верила тебе! В тебя! Это была вера с первого взгляда! Нерассуждающая, не требующая доказательств, в одно мгновение принявшая за аксиому, что ты меня не обидишь. Что с тобой можно договориться. И даже сейчас эта вера не уходит до конца, хотя всё уже почти просрано, а ты ведь ни слова не поймёшь из того, что я сказала… Но всё-таки! Всё-таки!       Эту тираду я, зажмурившись, почти прокричала от отчаяния, и внезапно… Тяжесть и блуждающие по моему телу посторонние руки исчезли.       Я открыла глаза.       Рамсес сидел рядом, нахмурившись, словно сосредоточенно о чём-то размышлял, но сейчас мне было на это решительно однохренственно. Перепугавшись до одури, что он может передумать, я подхватила остатки и без того скудного схенти и забилась в ближайший угол.       Так, оружие! Хоть что-нибудь, что здесь может сойти за оружие! Можно разбить вазу и использовать осколки. Или… Удушить его его же ремнём? Проткнуть горло острым концом гребня?       Дура! Дура! Какой во всём этом смысл! Убить его я не смогу (да и, положа руку на сердце, не хочу даже сейчас) и за любое членовредительство в отношении свободного египтянина, да ещё и моего господина, да ещё и царевича, да ещё наследника престола (перечислено в порядке возрастания уровня пиздеца, наступающего для меня даже за малейшее оскорбление)… Страшно представить, какой пожизненный эцих с крысами меня ожидает… Господи…       И я снова самым позорным образом разревелась, понимая, что если сейчас он передумает, то наверное надо будет смириться и раздвинуть ноги, потому что все вербальные способы его остановить уже перепробованы, а пожизненный эцих с крысами в любом случае хуже.       Прошло ещё несколько секунд прежде, чем Рамсес вынырнул из пучины своих без сомнения очень важных мыслей и обратил внимание на моё истеричное состояние.       Обратил и сделал движение навстречу. Истерика сделалась на децибел громче. Он вздохнул.       — Не бойся, Кося. Нечего бояться.       Ага, конечно! Нечего бояться только в том случае, если ты будешь соблюдать пионерское расстояние в полтора метра!       Он встал, открыл двери и обратился к одному из стражников:       — Сейчас, без промедления беги в дом Бака, главного из моих зодчих. Скажи, что именем своим ему велю и пальцем не касаться той еврейки, которую он нынче к себе взял. Пусть возвратит её под кров отца немедля.       Отправив стражника исполнять приказ, Рамсес повернулся ко мне и улыбнулся.       — Бедняга Бака, я его лишил уже двух женщин, разве не печально?       Ой, как печально! Горе-то какое, причиндалы главного строителя останутся без надлежащего тюнинга, катастрофа! Полный армагеддец и апокалипсец.       Но, надо признать, этот ход конём подействовал на меня успокаивающе. Правда, никаких шагов навстречу лучше всё-таки не делать. То есть, делать, но в переносном смысле. В переносном, я сказала!       Рамсес подобрал мои таблички.       — Этот язык… Невиданные знаки, — прокомментировал он кириллицу, а потом его глаза увеличились и приняли форму аж двух квадратов, — Ты, что ж, писать умеешь?