the boy’s a liar

      Представший глазам Скарамуччи день был новой главой Библии, открывшейся ему. До чего чудный день. Птица на дереве за окном рассказывала ему о других городах и мирах, что она видела, небольшая божья коровка, залетевшая на подоконник, распускала крылья и оставляла маленькие точки испражнений после себя. Он подставляет палец, давая ей залезть на него, пригибается, кладя голову на подоконник, и силится найти её маленькие глазки. — Ты же символ удачи, да? Намекаешь мне, что я на верном пути? — она вновь задирает туловище вперёд, распускает крылья и садится на кончик его носа. Прекрасная и маленькая букашка. Раскрывает крылья и тотчас взлетает, будто и не было её тут в помине.       Он кряхтит, вновь присаживаясь на кровать, рукой пытается нащупать в темноте тумбы небольшую аптечку, когда замечает уже заполненный шприц на самой тумбе. Сглатывает вкус горечи от изящного жеста матери, проклинает самого себя — нормальным детям матери готовят завтрак. Ему же, изломанной кукле, мать по утрам готовит коктейль из обезболивающих. Пальцы на автомате выпускают воздух из шприца, игла входит в мышцу голени, Скара даже не кривится от боли внутримышечного укола. Он настолько привык, что очередной инъекцией заменяет себе чашку кофе и это, блять, ненормально, но его матери никак не втолкуешь что боль эта — не последствия перелома, что она реальна и вовсе не эфемерна. Едва ли она слушала, ёбаная сука. — Завтрак на столе. У меня сложное дело, поэтому во время очередного приступа не названивай мне, буду завтра. Останусь у Яэ, от неё ближе. — он внимания на мать не обращает, только так же горько смеётся, а Эи превращается в настоящего прокурора с этим своим каменным выражением лица. — Так и скажи, что просто хочешь трахнуть свою помощницу, не думая о сыне-инвалиде. Или это она трахает тебя? Как-то я забыл о ваших ролях. — в детстве он путал её должность, с гордостью кричал, что его мамочка — великий прокуратор. Видимо, не так уж он и ошибался. — Закрой свой поганый рот и думай перед тем, как высказывать мне такое, неблагодарный кусок дерьма. Твой спектакль у меня уже вот здесь. — Эи хватается за собственную шею и, блять, как он хочет, чтобы она сама себя задушила. — Не думала я, что из тебя выйдет такая мразь, которая портит мне жизнь. — Портит тебе жизнь?! — он резко подрывается и тут же падает на пол, а она, прокурорская блядь, даже пальцем не шевелит. — Тебе напомнить, что это ты во всём виновата?! Это ты сломала мне жизнь! Это ты сломала меня! — Я предупреждаю в последний раз, закрой рот, иначе я… — она не заканчивает, закатывает глаза на его истеричный смех и всхлипы, оставляет дверь в его комнату открытой и уходит. — Снова сбегаешь? Ты испортила мне жизнь, из-за тебя я такой! Я ненавижу тебя, сука! — ругательство в сторону твари, из которой ему так не повезло вывалиться восемнадцать лет назад, тонет в хлопке входной дверью.       Истерика тут же прекращается, Скара вытирает нос тыльной стороной ладони. Дела обстояли так, что яблоко от яблони — Скарамучча впитал неосознанную потребность к манипуляциям от матери вместе с молоком. Хочешь конфету? Упади, заплачь, покажи как тебе больно, надави на жалость и довольно хватайся за целлофановую упаковку. Ему нравилось так делать, получать желаемое с помощью жалости и опущенного взгляда, даже когда на Эи эти уловки больше не работали.       В душе ему хотелось увидеть, как она тут же кидается к нему, прижимая голову к груди, и ласково гладит по волосам, приговаривая, что он у неё самый прекрасный и драгоценный, что может творить всё что вздумается, но она вечно так поступает — хлопает дверью, разрываясь изнутри от мыслей, какую мразь она воспитала. Он прекрасно знал, как долго она вешает Яэ лапшу на уши, попутно заливая в себя литры вина, не заботясь о собственной вменяемости, потому что Мико всегда готова перед его матерью ноги раздвинуть, будь то для пустякового отлиза или долбёжки страпоном. Он так, по крайней мере, думал.       По намеченному, вот уже как года три, плану после пробуждения следовала дрочка на голодный желудок, после завтрак, а уже потом — плевание в потолок. Но теперь у манипулятивной мрази есть Кадзуха, уже не такой лёгкий на подъём, и это немного пугало: Скарамучче не хотелось, чтобы его послали нахуй, тепличному Скарамучче хотелось пряников, вовсе не кнутов. Он вовсе не сумасшедший, просто дальновидный, с Наполеоновскими планами сжечь не Москву, а собственную мать в её же машине, на пару с её любовницей, и, на самом-то деле, единственное что привлекало в Кадзухе — те полчаса знакомства. Последняя ниточка, связывающая с любимым делом, с разломанным поперёк скейтом под его кроватью, с мечтами о спонсорстве и ёбанном тройном кик-флипе, поэтому он тянется за телефоном, открывая переписку. кому: Кадзуха <3, 8:43 доброе утро, всё же в силе? от: Кадзуха <3, 8:44 да       Обычные две буквы вызывают какое-то раздражение, он всегда ненавидел односложные ответы, цокал, когда говорили мало или не говорили вовсе, поэтому заранее приходилось подготавливать себя к тому, что в Кадзухе эти две опции соединялись, делая Скарамуччу ещё больше социально-неловким. от: Кадзуха <3, 8:46 и доброе утро       Улыбка расплывается на его лице от сообщения, которое он отмечает красным сердцем в углу, совсем крошечным, заставляющим его собственное биться чаще. Вынужденный отказ от скейтбординга отвернул от него всех немногочисленных друзей, а такое же вынужденное домашнее обучение обрезало тонкие нити связи с одноклассниками. Он остался один, наедине с разваливающейся ногой, ненавидящей [ли?] матерью и полнейшим ступором, когда дело касалось его будущего. Было ли оно у него вообще?       Он даже инвалидом был неудачным — рентген уже как несколько месяцев показывал абсолютно нормальное состояние кости, но Скара знал, что-то живое в_нём шевелится маленьким червяком, вынуждая вскакивать посреди ночи и, всхлипывая, проверять, на месте ли его голень, а от определения психосоматики отмахивался с завидной яростью. Он знал, зн-а-а-ал, ощущал гниющее мясо в себе, но едва ли кто-то верил. Непростительная ошибка.       Скарамучча отгоняет от себя навязчивого червя, подхватывая костыль и решая пропустить пункт с дрочкой на сегодняшнее утро. Завтрак вкусный, но он не на все сто процентов уверен, что маменька не плюнула туда. Ковыляет обратно, усаживаясь на стул перед компьютерным столом, вертит звук на колонках на максимум, включая любимую группу и не заботясь о стуках по потолку. Какая, к чёрту, разница, ведь это даже не звуки любимого порнографического видео, а просто способ настроить мозг на восприятие новой информации. Вчера вместо не помогающей никак физиотерапии он предпочёл потратить деньги с карты маменьки на сборник курсов языка жестов, да так и провозился с ним до глубокой ночи, радуясь мелким успехам.       Скара хотел, чтобы Кадзухе с ним было максимально комфортно, чтобы они с ним могли говорить на одном «языке». От представления этого действа он тянет уголки губ вверх, выворачивая руки в разных буквах, пыхтит и старается, высовывая язык, когда приходится пробовать высказываться быстрее. Будильник, заведённый на час дня, бьёт по ушам, забирая нежными руками из потока открытого сознания. Сборы, ожидаемо, затягиваются, прямо перед необходимым для прогулки уколом ногу сводит [не] внезапная судорога, вынуждая развалиться на кровати, скрывая от невидимого зрителя лицо ладонями.       Ему до чёртиков больно, ощущение окостенелых мышц ужасно, он беспомощно открывает и закрывает рот, утопая в жалости к себе. Утопая в совсем не напускной истерике, глотает поток солёной жидкости из глаз. Далеко не в первый раз, а всё ещё ревёт, как ребёнок — так и не смог к этому привыкнуть. Первый же раз был ужасным, противным и мерзким, в тот день ему наконец-таки сняли гипс, даря чувство лёгкости, и он впервые за два месяца заснул спокойно, ровно до финишной черты, до охватившей разум паники. Чёрный монстр сидел на нём, сверкал глазами-бликами, выворачивал душу и проникал в самое нутро. А ногу скручивало и выворачивало, он, кажется, дышать не мог. — Сонный паралич. — скажет мама, помогая ему, испачканному собственной рвотой и мочой, доползти до ванной. Она наберёт ванну полностью, нежным движением помоет Скаре голову, рассказывая смешные и противные истории из его детства, попеременно целуя в бледные плечи. — Всё хорошо, малыш. Так бывает, ты всегда можешь рассказать мне, если тебя что-то беспокоит.       Да ну? Он миллионы раз проклинал её за то, что сказала это, себя за то, что доверился после того случая. Она соврала, а «малыш» опустился до «неблагодарной мрази», проживая порой несколько судорог за день. В такие моменты он как никогда хотел вернуться в прошлое, но оно, столь далёкое и прекрасное, махало рукой. Судорога отпускает, дрожащие пальцы вводят обезболивающее, откладывая шприц на тумбу. Он уже выбивался из своего графика, меняя мокрую футболку на чистую, сухую, ногой цепляясь за половинку деки под кроватью, истерично решает, что раз прошлому он не нужен, то и оно ему не надо. Собирает две половинки вместе, ногтями рук цепляясь за наждачное покрытие, спешит поскорее вылезти из пространства родной квартиры на улицу.       Утреннее солнце скрылось за осенними тучами, пряча лицо от снующих мегаполисных муравьев, то ли испытывая к ним в высочайшей степени отвращение, то ли стыдясь чего-то несущественного. Скара любил греющие его кожу лучи солнца, любил стекавшие за шиворот дождевые капли, заставляющие съежиться. Он бы хотел сказать, что и жизнь тоже это самое на букву «л», но правая рука лежит на костыле, а левая сжимает доску, и она как-то начинает отдавать вкусом рвоты во рту. Нежным движением, будто гладит персиковое бедро любимой девушки, проводит по рисунку — он сам его сделал, привлёк к этому все свои художественные способности, настойчиво сидел с кистью, выводя на фиолетовом фоне десятки раскрытых глаз.       Голубые, зелёные, серые, красные, — блять, — они видели картину полностью и упрямо молчали, когда Скарамучча обращался к ним за помощью. Выкидывать в урну на улице не жалко, только чуть-чуть движения сковывает от мыслей о потраченном за гуашью времени. Единственное, что он рисовал сейчас, так это немногочисленные рисунки на костыле, убеждая окружающих и самого себя, что у него есть друзья, которые всегда поддержат и развеселят абсурдными изображениями на деревянной ручке. Ложь с первого и до последнего слова, ведь одиночество съедало его заживо, отрывало палец за пальцем, смаковало и громко чавкало.       Это было второй причиной, почему Скара так отчаянно-сильно нуждался в Кадзухе и общении с ним — ему было до жути одиноко, паршиво, больно, хотелось обычных глупых разговоров, совместных прогулок и дальше по списку. На ум тут же приходит тот, с кем общение сошло на «нет», несмотря на разделённое на двоих тяжелое дыхание, прикосновение ниже ключиц и вкус апельсиновых веснушек на плечах его рыжего обладателя, чьё имя он зарёкся вспоминать, ибо не поминай имя дьявола всуе, он придёт за тобой, выманивая громкими криками под окном и лучезарной улыбкой.       Может, поэтому «Аякс» крутился в его голове сбившейся виниловой пластинкой, только никого уверенно-тёплого, покрытого златой пылью, не наблюдалось уже как несколько месяцев. Кадзуха, кажется, таким не был, от него веяло хладом замёрзших пиков, холодным ветром врывалось под толстовку, ледяными пальцами хватало за рёбра и пересчитывало, пространно размышляя, завалится ли эта рёберная дженга, убери он одну составляющую [разъебётся с ужасающим грохотом и стуком, Кадзуха, хочешь проверить?] от: Кадзуха <3, 14:18 я заебался ждать если это изящный способ издёвки то сходи-ка ты нахуй кому: Кадзуха <3, 14:18 я бегу, прости       Сам же дёргает губами в улыбке от флёра иронии, убирает телефон, перед этим сменяя песню в больших наушниках, которые защищают уши от прохладного ветра, пытаясь ускориться. Широкие штанины трепыхаются будто флаг, пальцы рук тонут в длинных рукавах тёмно-синей толстовки, найденной на барахолке, плавясь от нежных прикосновений холода. Он спешит, ощущает покалывание в боку и тяжело дышит, когда опускается на парапет рядом с Кадзухой. Откладывает костыль в сторону, ладонями, всё ещё скрытыми рукавами, упирается в колени, пытаясь отдышаться. Жаль, что приходится достать пальцы, но оно явно того стоит. — Привет. — ладонь отбивается от подбородка, но губы не открываются, только растягиваются в стороны, когда Кадзуха открывает рот в немом, а каком же ещё, шоке. Скарамучча готов продать почку, чтобы иметь возможность лицезреть это снова, но по итогу всё равно приходится перейти на звуки. — Прости, я только вчера начал учить все эти жесты, так что пока меня хватает только на дежурные фразы. И прости, что опоздал, судорога схватила так, что я расплакался и чуть не умер. — Всё нормально. — его пальцы мастерски складываются в слова, которые Скара, спасибо и на том, понимает. Снимает наушники, позволяя им косплеить удавку, пока Кадзуха что-то печатает в телефоне, спустя пару секунд держа его перед собой. — Часто с тобой это происходит? Я про судороги. — В основном ночью и, может, одна-две на протяжении дня. Хотелось бы сказать, что привык, но хуй там. Обычно ночью ловлю вдобавок паралич и едва ли не обсираюсь. А в первый раз без «едва ли». — он безразлично заводит руки за спину, опираясь на них и чуть откидываясь назад. Вертит ногой в разные стороны, переводит взгляд на Кадзуху, старательно работающим над своими мыслями в пикселях. — Мне жаль. Так почему ты так и не пришёл тогда? — Скара переводит дыхание, закусывает губу и смотрит в сторону, где, по идее, находился суд, в котором работала его маменька. — Я не соврал, когда сказал, что потерял твой номер, а когда пришёл домой, наткнулся на злую мать. Она заметила, что я свистнул её кредитку и систематически прогуливал, начала отчитывать, будто мне снова пять лет, казалось, что ещё чуть-чуть и из её пасти начнёт слюна капать, как у собак, знаешь? Меня посадили на месячный домашний арест, отобрали телефон и возможность коммуницировать с кем-то вне школы и дома, она подвозила меня до школы и забирала домой, ну или её ручная собачка-помощница. Она прокурор, моя мать, поэтому сбежать — никак. Я ненавижу её. — руки непроизвольно сжимаются в кулаки, глаза наполняются влагой, которую он удачно смаргивает, смотря на Кадзуху. — Только поэтому? Как-то категорично. — Скарамучча усмехается, проводит руками по гладкой ткани штанов и сдавленно смеётся. Будет ли он так думать, когда узнает полностью? Ему хотелось, чтобы парень напротив возненавидел его мать так же сильно, как он сам. — Когда арест закончился, первым делом я пошёл дальше отрабатывать тройной, думал, может вновь встречу тебя, упаду на колени, моля о прощении, все дела. Вернулся домой, оставил скейт в коридоре и забыл про это. На следующий день вернулся сюда, решил не раскатываться, я же не профан какой-то, могу сделать всё по щелчку пальца. — он щёлкает пальцами, пытается перевести дыхание. Он никому не рассказывал о случившемся, потому что степень абсурда зашкаливала даже для него. Проговорить сейчас вслух всё равно, что перенести это в жизнь. — И я упал, сломал ногу, вывихнул коленную чашечку, разъебал лицо в кашу. У меня даже шрамы остались, смотри!       Он хватает Кадзуху за перебинтованную руку, просто она смотрелась как-то аутентично и нравилась ему больше, тыкает в скулу, поднимает чёлку, открывая вид на тройку шрамов на лбу. Скара искренне убеждал себя, что шрамы мужчину красят, пытался гордиться ими, а после скручивался, пытаясь заставить мозг перестать дышать. Кадзуха кивает, вырывает руку и вновь строчит. — Не улавливаю, причём тут твоя мать? — Скарамучча молчит, улыбается как-то издевательски и пятернёй взлохмачивает волосы знакомого. Совсем глупый этот Кадзуха и смотрит показательно-безразлично, ожидая ответа. — Я уже дал намёк, ты ещё не догадался? Я оставил скейт в коридоре, а на следующий день расшибся в лепёшку. Думай, Кадзуха, думай. — его имя у Скары делает три хода: отбивается от нёба, утыкается в зубы сочетанием звонкого звука и зависает в неопределенности ротовой полости. — Она раскрутила блядские подшипники на подвеске, Кадзу. Она осознанно сломала меня, сама рассказала об этом летом, когда перепила лишнего. Она лично сломала мою ногу и мою жизнь. Сказала, что хотела наказать за то, что я такой паршивец. Я тогда сидел на кухне словно выброшенная на сушу рыба, не понимал нихуя из того, что она говорит. — Хорошо, ты прав, твоя мать — сука. Ей бы на лечение с такими познаниями в воспитании, не обессудь. — Скара смеётся и кивает, морщится от попавшей на лицо капли и ёжится. Этого ещё не хватало, он, конечно, любил дождь, но идти сейчас домой было бы чистым самоубийством и, как минимум, тяжёлой простудой из-за слабого иммунитета. Взгляд привлекает светящийся экран. — Кажется, сейчас ливанёт, не хочешь перекусить где-то? — Я бы сейчас слона сожрал, если честно, так что погнали, дружище. — он хлопает его по плечу, подбирает костыль и пытается идти в один шаг с другом, но удачно претерпевает поражение. Кадзуха учтиво замедляется, и в японскую закусочную они заходят уже орошенные по-осеннему холодными каплями дождя.       Внутри тепло, мягкий жёлтый свет и уютные диваны, красивая девочка-официантка, а от поданного спустя двадцать минут рамена, трёх тарелок, так-то, не считая той, что у Кадзухи, исходит такой запах, что Скаре хочется кончить себе в трусы. В меру острый, солёный, с мягкой лапшой и кусками мяса, он заканчивает с второй тарелкой, когда Кадзуха доедает свою порцию, быстро печатая то, что у него на уме, но Скарамучча его перебивает. — Это не конец слёзодробительной истории, малыш. Сразу после снятия гипса я и словил первую судорогу, ну и блеванул, обоссался и обосрался, звиняй за подробности, и сначала это казалось просто, ну, есть и есть, с каждым бывает. Когда это начало превращаться в систему, я рассказал Эи, потому что больше некому, она около месяца прошлялась со мной по больницам, но рентген и остальные штуки показывали, что всё заебок. Тогда один пидорас прикинул, а не может ли это быть психосоматикой и вот я здесь. Но это не оно, Кадзу. — отставляет тарелку, подвигает к себе третью и наклоняется к сидящему напротив парню, озираясь по сторонам как в шпионских боевиках, боясь, что их подслушивают. Будто это внутри него слышит, что он говорит. — Я чувствую это, оно живое и где-то во мне, вызывает всё это и медленно убивает, только она не верит, злится и грозится мозгоправом. Я бы тогда предпочёл подохнуть, если честно. Всё равно к скейту хуй вернёшься, а больше мне и делать нечего. — Психосоматика чушь. Если ты чувствуешь что-то, то так и есть. Не позволяй никому обмануть себя. Как ты думаешь, что это? — Кадзуха невозмутим, берёт свои палочки, вытягивая лапшу из третьей тарелки Скарамуччи, никак не реагируя на возмущения. Скара вздыхает, цепляет кусок острого перца и подвигает тарелку Каэдэхаре. Его живот полон и он, кажется, и правда наелся. Совершенно случайно отрыжка покидает пределы его желудка, привлекая внимание сидящих вокруг людей. Он неловко прикрывает рот рукой, желая сползти под стол. — Я извиняюсь, оно само. Не ебу что это и очень хочется ошибаться со своим выводами. Я хоть и сказал, что лучше подохнуть, но как-то не хочется. О, как бы ты хотел, чтобы тебя похоронили? Или кремировали? Я бы хотел, чтоб из моего праха сделали пластинку с песней. Бля, даже знаю, какую! Держи. Только полностью послушай. — но Кадзухе держать нечего, Скара через стол перегибается, надевает на него свои наушники, быстро отыскивая нужную композицию. Элис Гласс протяжно пела о вреде кокаина, «не доверяй нам» на экране говорило с ним телепатически. Не доверяй своим ощущениям, мыслям, никому из них, сбеги и сгори. Насколько иронично было хотеть, чтобы твоей «похоронной пластинкой» было меланхоличное поучение о белом порошке?       Каэдэхара закидывает голову, пока Скарамучча складывает руки на столе, опуская голову на них. Дождь не прекращался, бур[н]ой рекой убегая вниз по сточным трубам. Когда песня заканчивается, Кадзуха снимает наушники, оставляя на голове всклокоченные пряди, смотрит на эту небесную реку, закусывая губы. Каэдэхара думает, что такой поток прекрасно бы подошел для соревнований по каноэ или скоростной гребле по такому же скоростному потоку. Только течение хватает за ноги, смыкается над головой, вздохнуть не даёт и убивает. Тощая Эрида с чёрными, как смоль, волосами насмехается над ним, ногтями водит по его телу, насмехаясь над задержанным дыханием. С-у-у-у-ка. Раздробить бы её кости в тот самый белый порошок, счастливо вдыхая и оказываясь на границе разума и бессознательного. — Кокаин? Любитель свёрнутых в трубочку банкнот? — Скара прыскает, качает головой, отрицая высказанное предположение и вновь закидывая наушники на свою шею тугой петлёй. — Я бы хотел, чтобы из моего праха вырастили дерево. Может, моя душа переродилась бы в листок и сбежала отсюда. — Романтично. В смысле, тебе подходит. Есть у тебя какие-то такие вайбы странствующего самурая без определённой цели. — Скарамучча улыбается, направляя камеру телефона на панорамное окно, захватывает красную прядь и сидящих людей в кадр, держит его неподвижно, снимая ливень за окном. — Хотел спросить, что за красная прядь? Прикольно выглядит, контрастно, типа. — Мама постоянно хотела, чтобы во мне проявилось немного бунтарского духа. Сама покрасила мне её пару лет назад, а я продолжил. — общаться с Кадзухой посредством заметок в телефоне было едва ли сложно. Скара не особо помнил его голос, но всё равно проигрывал его в своей голове. Жаль, что определить нужную интонацию было невозможно. Забинтованная рука касается костыля, вертит его в разные стороны, пока среди перечня людей, посмотревших неожиданную [первую за полгода] историю Скарамучча не натыкается на отдающее солнечной горечью имя. — Могу я? — А? Да, конечно. — для ответа Каэдэхаре пришлось тронуть его плечо, которое теперь покалывало от неожиданного прикосновения. Кадзуха достаёт маркер, зажимает колпачок меж зубов и открывает его, приближая кончик к деревянной поверхности костыля. Думает совсем немного, будто это крутилось в его синапсах всё это время.       Жизнь моя как дождь.       Из серых туч печали       Твоего сердца.       Оно [хокку], собственно, ему не принадлежало. Нагло скопированное, чутка измененное под себя-него, найденное в матушкином сборнике, лежащее отдельными среди других «пять-семь-пять», слишком резких и влажно-душных, совсем не подходящих сейчас. Он молча передаёт его Скарамучче, а у того руки мелко трясутся. Подушечки пальцев проходятся по резкой надписи, прощупывая тонкую грань реальности. — Я надеюсь оно не затеряется среди того, что нарисовали твои друзья. — Скара улыбается, все ещё глядя на хокку неверяще, он качает головой и сглатывает горькую слюну. Кадзуха пальцами скользит по поверхности стола, вертит в них маркер и совсем на него не смотрит. Скарамучче приходится залиться громким смехом, чтобы привлечь его внимание и непонимающий взгляд. — Это всё мои рисунки. Все мои «друзья» решили, что наличие у них балласта в виде друга инвалида слишком обременяет их. Я просто… вспомнил того пацана из «Оно», знаешь? «Lover-loser», клятва на крови пройти все до конца. Так что я… это много для меня значит. Спасибо, Кадзуха. Дома покрою лаком, чтобы не стёрлось. — он поджимает уголки губ, но внутри у Каэдэхары ебучая сверхновая от того, что говорит парень. Растёт, растёт и растёт, растё-ё-ё-т и бум! Нет больше вашего мальчика, его за горизонт событий втянуло и не отпустило. — Будешь моим другом?       Кадзуха даже рот открывает от неожиданности, варп-ядро звёздного крейсера «Энтерпрайз» отталкивает его от горизонта событий, машет рукой и кричит «счастливого пути в познании неизвестных уголков галактики!». Кивает отстранённо, едва заметно, а после снова, чуть более уверено. У Скары улыбка не слезает с лица, будто у него защемило нерв, он барабанит палочками по столу, головой вертит по сторонам. Дождь не закончился, часы показывали смачную шесть. — Предлагаю ударить по ещё одной порции в честь новообретенной дружбы, что думаешь? Какая у тебя фамилия, кстати? Придётся доложить маменьке, у неё пунктик на контроле. Блять, где хоть один официант, я пожру сегодня или нет? — Скара возмущается так, будто это не он недавно умял две с половиной порции, поспешно подрывается, цепляясь за костыль и ковыляет на поиски незадачливой жертвы. Кадзуха благодарен, его внутренности всмятку, зажаренные на гриле и поданные с кисло-сладким соусом. Но он быстро возвращается, вчитываясь в пиксельный ответ. — Каэдэхара. Тебя не смущает дружба вот так, через заметки? — Скарамучча смеётся, перегибается через стол и мимолетно треплет Кадзуху по голове, словно глупого ребёнка, который только что спросил, купили ли его в магазине или нашли в капусте? Он смущается от внезапного физического контакта, россыпь мурашек проходится под бинтами и карабкается вверх по рукам. — Схуяли должно? Тебя не смущает, что я могу заплакать и обосраться во время судороги? — Кадзуха в отрицании качает головой и примерно представляет себе ответ своего нового друга, теперь уже без квадратных скобок и знаков вопроса. — Тогда зачем спрашиваешь? Ну, ладно, набьем животы и обрыгаемся? Фамилия, кстати, красивая пиздец, убил бы за такую. Может по пивку ещё, кстати?       Они сидят, периодически бросая взгляды на дождь, ожидая когда он закончится не потому, что устали от компании друг друга, а потому что в заведении сильно душно от набившихся-напившихся посетителей. Они хлещут бутылку за бутылкой, рассказывая абсолютно несвязные вещи, Скара, как всегда, смеётся, пока Кадзухе из доступных опций достаётся только улыбаться, желаемый смех выходит из него тихим шипением. У Скары поджимает спросить о причинах, но ему слишком неловко и страшно. Дождь заканчивается, и они радостно расплачиваются, покидая заведение и оказываясь на улице.       Асфальт мокрый, желтый свет фонарей отражается в нём разбрызганными каплями тёмного золота, и у Скарамуччи от этого дух захватывает. Романтизация мелочей казалась отдушиной, он рассказывает об этой золотой патоке другу, и тот понимающе кивает, аккуратно касается асфальта пальцами. Круглосуточный магазин приветствует яркими огнями, шесть бутылок пива греют рюкзак, Каэдэхара поддерживает Скару под руку, помогая идти по влажной дороге. Включенный в коридоре свет, Кадзуха мотает головой, осматривая каждый уголок из чистого интереса, плетётся за хозяином квартиры в его комнату и устало заваливается на застеленную кровать. — Маман будет завтра вечером, так что, можешь не переживать. Мой грозный прокуратор не повторит «Мастера и Маргариту». — Кадзуха едва ли понимает смысл, но всё же кивает. Хмельной напиток заканчивается быстро, ему дико хочется курить, но он лишь пару секунд неловко переминается с ноги на ногу, а после вздыхает и всё же спрашивает. — Не хоцчешь покцрить? — Скара кивает, ведёт его на открытый балкон, подставляя лицо под мокрые порывы ветра. Кажется, дождь сейчас вновь ливанёт, затягиваются поспешно, желая уйти, пока не ливануло. Последняя бутылка идёт в расход, едва ли Скарамучча, да и Кадзуха тоже, что-то понимали. Скара все вспоминал постыдные истории, о ком-то рассказывал, называл неизвестные имена, пока не щёлкнул пальцами и не понял что стоит сделать. Кадзуха безразлично пожимает плечами, давая негласное согласие. — Вот так вот стой. Да, пойдёт. Только не двигайся. — отсчёт таймера в инстаграмной истории пошёл, аккуратно и быстро, не пугая. Видео заканчивается, Скарамучча тихо хихикает, нажимает на «опубликовать», обновляя просмотры каждую секунду. Кадзуха от чего-то красный, но Скара ловит ненавистное имя, — единственное в списке, — выжидает пару секунд и быстро удаляет. — Полцчиломь? — у Каэдэхары руки мажут по клавиатуре, но оставшимися крохами трезвого разума Скара все равно понимает и кивает. — Чтр дальге? — А дальше, мой дорогой друг, смотри не помри. — Кадзуха кивает, путаясь в тонкой линии трезвости и спирта, помнит только, что ему нравится, а когда всё заканчивается, Скарамучча смеётся громко и почти сразу засыпает. Кадзуха громко дышит и решает, что пора спать тоже.