***
Скарамучча не запоминал плохое. Буквально. Даже несмотря на выделенную ему звёздами фиксированную ставку на самоунижение, деструкцию и закусанные в приступе отчаяния губы. Ему не хотелось помнить о плохом, очки с розовыми стёклами подтягивались выше и выше, скрывали всё в изломанных лучах. Так было проще, лучше, чем задыхаться в приступе ненависти и желании вылить куда-то агрессию. Ему не хотелось жить, пребывая в вечной стагнации, хотелось спокойно дожить до старости, не выходить из дома, не совершать ошибки, быть тут, не там, дышать, любить, но не ненавидеть, потому что ненависть — первый шаг к пропасти, в которую он не хотел всматриваться, боясь ответного взгляда. Но забывать иногда не получалось, приходилось зубы сцеплять и останавливать себя от желания в стену головой въебаться с разбегу. Ощущение, будто он не может двигаться? Разве он не слишком молод для этого? Внутри все крошилось, винтик за винтиком, и так же быстро собиралось обратно в нежелании сходить с дистанции. Одиночество в квартире не помогало, сводило с ума, но разочаровывать мать с её домашним арестом не хотелось до жути сильно. Всё естество тянулось к родительнице, говорило внимание не обращать да любить той истинной детской любовью, быть ближе и чаще. Он прощал её из раза в раз, несмотря на всю скопившуюся обиду и ощущение отложенной на полку нелюбимой куклы. Жмёт кнопки на геймпаде на автомате, умирает снова и снова, устало выдыхая, когда очередная катка заканчивается поражением. [kzhzdhr]: мы опять пососали — Потому что меня закинуло на ебучий хилл, чел. А тебя ставит на урон уже пять каток подряд, хотя ты играешь только… десять часов? Еба, я даже не завтракал. — Скара вздыхает, трёт уставшие от экрана глаза, смотря в чат. Несмотря на односторонний голосовой чат и вечную необходимость кидать взгляд на обычный чат за игрой, время пролетело незаметно. [kzhkdhr]: иди поешь я подожду — Будто ты что-то ел, умник. Тоже дуй, перерыв полчаса. Блять, моя спина сейчас отвалится. — он потягивается, хрустит позвонками, понимая, что с кресла встать не может. Или не хочет. Или два в одном. [kzhkdhr]: у меня была пачка чипсов [kzhkdhr]: часов 8 назад — Чипсы это не еда. Для того чтобы рвать этим пидорам жопу надо хорошо пожрать, поэтому давай, пиздуй и не возвращайся. Я ушёл. Хотя я быстрее поем, чем истекут полчаса перерыва. — разминает пальцы, устало оглядываясь на костыль и осознавая, как его это заебало. Вот бы им разбить окно, выкинуть нахер и за ним отправиться. [kzhkdhr]: по моим ощущениям ты все быстро делаешь — Ага, кончаю тоже быстро, хочешь — проверь. — он смеётся, осекается и закрывает глаза. Потому что это знакомо, отдаёт громким смехом, лавандовым шампунем, россыпью веснушек на предплечьях, крепко сжимающих бёдра больших ладонях, на ощущении губ. Нет. Не надо, Скарамучча умоляет мозг прекратить, все закончилось в последнюю в июне грозу и там же и осталось, погребённое в запахе лип, «cavatina pinot rose» и гуле города. [kzhkdhr]: откажусь [kzhkdhr]: ты уже на 5 минут из 30 завис [kzhkdhr]: я слышу как тяжело ты дышишь — Завтыкал, звиняй. Я... я пошёл. Да. Ты тоже иди. — он снимает наушники, с небольшим усилием приподнимается со стула и прыжками достигает кухни. Есть не хочется, хотя желудок скручивало с призывом закинуть в него что-то, но в кружку летит ложка с горкой растворимого кофе и на этом приходится ограничиться. Потому что голову скручивало похлеще тела, потому что проблемы из головы идут мерным ударом волны о скалы. Выкинуть бы его из головы, да только не получается [не хочется], а вчерашнее сообщение только то и сделало, что вселило пустую надежду. Кактогда.
Их заливало со всех сторон. Ливень бил стеной, не позволяя рассмотреть ничего на расстоянии метра, но вокруг жарко, влажно и в некоторой степени душно. Стоящий рядом костыль был ещё новым, чистым. Пару дней назад он словил первые судороги, посетив сегодня несколько больниц. Рентген показывал, что он в порядке, но он не был, руки мелко трусились, было от чего-то дико страшно, будто вместо обезболивающих ему вкололи адреналин. Может, поэтому он так быстро согласился на предложение Аякса и даже намечавшаяся гроза не могла помешать их планам. У них на двоих бутылка розового вина и переплетенные ноги, лавочка под небольшим навесом сухая, окруженная деревьями, позволяя оставаться отстраненными от всего мира. А большего Скарамучче и не надо было. Только Аякс и бутылка вина в его руке. Другая же свободна, пальцы в волосах у Скары, аккуратно гладят и слегка оттягивают волосы. — Либо меня убило с трёх глотков, либо я почти ощущаю, как ты мурчишь. — голос у Аякса низкий, вызывающий мурчащую дрожь. И это вовсе не из-за дождя и бьющих в громоотводы на офисных зданиях где-то вдалеке молниях. — Ты нахуярился, Тарталья. Потому что ты сделал не три глотка. — конечно же он напился. Его всегда уносило быстрее, жестче. Скарамучче нравилось, когда в его крови была хоть доля спирта, ведь только тогда он позволял себе раскрыться, гладить его по волосам и зажимать бёдра меж своих ног. Как-будто рядом не было Дотторе с его шутками и осуждением, только тогда Аякс становился его, от кончиков рыжих волос до ногтей на пальцах ног. — Да? Ты же знаешь, что я люблю, когда пьян? — конечно же он знает, и сам любил бы, будь они трезвыми, будь они на людях, будь они где угодно. Потому что изначальная шутка Аякса зашла далеко, вошла в его сердце, затмила разум и выбила воздух из лёгких. Скарамучча ненавидел его и так же отчаянно любил. Приходится выпутаться из чужих ног, с болью встать и опуститься прямо на чужие бёдра. Сам Тарталья никогда не начинал, может думал, что если не он, тогда можно сойти за жертву обстоятельств. От него пахнет лавандой, вокруг только запах раскатистых лип. На розовых губах вкус «cavatina pinot rose» с небольшой кислинкой. Скара любил кислое. Рука [пере]друга опускается ему на затылок, крепче к себе прижимает, язык раздвигает его губы, врываясь в рот, обводит зубы, поврежденное горячим кофе нёбо, и позволяет языкам сплестись. Другая его рука задирает неизменную синюю толстовку, проползает под неё к тазобедренным косточкам, оглаживая большим пальцем небольшую дорожку от живота до бедра. Поцелуй мокрый, с пошлыми причмокиваниями и тихими стонами Скарамуччи, потому что они не виделись с Аяксом практически три недели, потому что Аякс не касался его [так] почти два месяца. Без оставленных на бёдрах укусов и скрываемых водолазками с высоким горлом лиловых/желтых отпечатков рук собственное тело казалось пустым холстом. Скарамучча ощущал себя так, словно сдох и попал в рай. Хотелось его всего, на себе, в себе, под боком сразу после, когда его заключают в кольцо рук и не выпускают, пока не растворяются снова где-то на улицах города. Аякс кусает его за губу, тут же зализывает небольшую открывшуюся рану и снова припадает к губам. Во рту букет вкусов из всего сразу — кислое вино, сладкая слюна, солёная кровь и яд, который Тарталья будто впрыскивает в него, отравляя разум, превращая в собственную марионетку. Не то, чтобы он был против. Нежнейшая смерть, принимаемая от веснушчатых рук, высшее благо его жалкого существования. Скара также лезет под чужую толстовку, ногтями впивается под рёбра, выбивая из друга полу-стон-полу-шипение, расцарапать бы его всего, прорваться к органам, обмазываясь в крови, обхватить губами живо трепещущее сердце и упиваться лихорадочными стуками. Только он не позволит, никогда не, всегда был выше, сверху, руководил им как хотелось, как было нужно только ему, и Скарамучче хотелось всего того же. Просто чтобы побыть рядом несколько часов, надетый добровольно ошейник с поводком затягивался все туже. Скарамучча погибал от этой любви и не имел ничего против. Аякс отстраняется от его губ, тянется к резинке чужих штанов, намереваясь опустить их вниз, носейчас
не то время, не то место
— Блять! — чьи-то руки ложатся на его плечи, пугая и выдергивая из болезненных воспоминаний, кружка с почти остывшим кофе едва не оказывается на выпуклом боку. Нежный смех возле уха, он резко разворачивается, ловя на себе взгляд похожих на его глаз. — Мне стоит начать контролировать сколько ты спишь? — Эи вздыхает, льнёт ближе к нему, опуская руки на грудь и крепко прижимается, насколько позволяет поза. — Устроим кино-марафон? Я принесла пиццу. — Всего одну? — он хмыкает, наслаждаясь теплом её рук, но она оставляет поцелуй на его щеке и отстраняется, качая головой. — Неужели две? — Обижаешь меня. Я взяла четыре в угоду твоему быстрому метаболизму. Пойдем? — он радостно кивает, забывает о кофе, ждущем его Кадзухе и фантомных руках Аякса, стягивающих его штаны в окружении лип, потому что сейчас едва ли его все это волновало. Но написать все же стоило, что он и делает, окрылённый семейным вечером. От матери пахнет черникой, она выглядит уставшей, будто раздавленной многотонным прессом. Она позволяет ему улечься на её бедра, есть лёжа и вставлять неуместные комментарии. Пальцы гладили его по волосам, окунали в столь долгожданную нежность, больше, больше, [больше] он хотел всё без остатка, не существовало «ничего» в избитой временем и клише «всё или ничего», только всё, сейчас и сразу. Склони голову, опусти её на плаху, почувствуй врезающееся в шею лезвие гильотины, как кровь заливает деревянный постамент, потому что его палач — собственная мать, глядящая с улыбкой, разбивающей сердце на микроскопические осколки, как зеркало. Его собственная Герда с красивой фамилией не найдёт его, не увидит, потому что Кай согласен остаться на родительских коленях до конца времён. Когда Солнце выжжет землю, не оставит ни души, ни травинки, он хочет быть тут. И не волновали его вкусные веснушки на чужих плечах, и «пять-семь-пять» от человека, что вот-вот готов сорваться в пропасть от банального нежелания просто существовать. [а ради меня хочешь? погибнуть или остаться? второе? скоро да?] — Ты заснул. — Эи, кажется, не переставала гладить его по волосам, по экрану текут титры. Имя за именем, за должностью, за маленькой надеждой быть увиденным, будто зрителям не плевать на титры и кто был супервайзером проекта. Кто такие вообще супервайзеры? Не плевать ли? — Прости за то, что сказала вчера. Я не это имела ввиду. — Именно это, я знаю. Но мне все равно, пока я могу провести с тобой хоть один вечер, мне будет все равно. Ненавидь меня, сколько хочешь, но люби меня, мам. Пожалуйста. — приходится глаза закрыть, не в силах обычным движением сморгнуть слёзы, не в силах даже пальцем ноги пошевелить. — Я тебя очень люблю. — Я тоже тебя люблю. — он отворачивается от экрана, переворачиваясь набок, лицом утыкаясь в материнский живот, будто хочет неразумным эмбрионом вернуться туда, и либо не вылезать вовсе, либо изменить твою свою жизнь. Она целует его в висок, крепче к себе прижимает, слишком хрупкого, нежного, часть себя, столь обожаемую и ненавистную.***
— Идти сюда с тобой даже прикольно. Типа, делайте это и кожа очистится, получите долголетие, избавитесь от избытка спермы в яйцах и так далее. Додумай. — Кадзуха позволяет себе закатить глаза и накинуть капюшон сильнее, скрывая концы чёлки в непроглядной темноте толстовки. Казалось, что Скарамуччу и не заботил этот недо-кружок по интересам. — Чего грустный такой? Смотри: солнце, птицы поют, теперь тебя сопровождает такой красивый я, ты по определению должен был описаться. — Ты так уверен? Дохуя хочешь. — Скара понимает почти всё, кроме четвёртого слова, но списывает это на надвинутые на ладони рукава. У него подозрительно хорошее настроение, он светится изнутри будто облучился радиацией и его кожа вот-вот слезет. — У тебя хороший настрой. — Конечно. Не знаю, иногда хочу ножки свесить на каком-то суке, а иногда хочется заобнимать каждого нахуй и ребра сломать, и раздавить чтобы аж… — он не заканчивает, трясет руками и сжимает челюсть, Каэдэхара заблаговременно отодвигается подальше, чтобы под горячую руку не попасть. — В моем случае только первый вариант. — Скара вздыхает, замахивается костылём, — который гордо выставлял вперед именно той стороной, где кривой почерк Кадзухи выдавал в нём сентиментального долбоёба, — но благополучно промахивается. Слов льётся слишком много, приходится остановится и воспользоваться привычными заметками. — Меня просто тошнит от них. Если бы не был знаком с тобой раньше, от тебя бы тоже. Не хочу туда ходить, отца не хочу расстраивать ещё больше. Поэтому я за сук и ничего более. — Ты уверен что они такие жалкие? Лично мне интересно, тебе разве нет? — Скара задает вопрос заведомо зная ответ, поэтому даже бровью не ведёт, когда видит кивок головой. — Ну и ебать тебя в рот. Замучу с той чернявой, будешь умолять меня скинуть её нюдсы. — Ты в курсе, что это противно? Да и Мона срать на тебя хотела с высокой колокольни. — у Скарамуччи в глазах зажигается огонёк, он поджигает хворост, перекидывается на сухие листья и сжигает здание Парламента в Лондоне к хуям. Какой Гай Фокс, вы о чем? — Если ты скажешь то, что я думаю, я тебя… — Спорим? — он вытягивает ладонь вперед и тут же получает не рукопожатие, но болезненный шлепок ладони о лоб. Просто так, чтоб неповадно было. Но эти блики в глазах вовсе не от солнечного света и они правда завораживают, поэтому Кадзуха закатывает глаза и пожимает чужую руку. — На желание. Пошлёт меня — я тебе, нет — ты мне. Звучит так, будто я про минет, а не желание. — Спорим. Только не плачь, когда она скажет, что вы несовместимы по знаку зодиака. — Скарамучча смеётся, отмахиваясь от этих слов, потому что это полнейшая глупость, как он думает. Кадзуха великодушно идёт медленнее, чем обычно, позволяя другу держаться рядом. И не то, чтобы это раздражало, скорее, позволяло увидеть мир вокруг получше — раньше он стремительно бежал к зданию, страдал целый час на жестком стуле и также стремительно убегал оттуда, поддернутый ненавистью, раздражением и отвращением [к себе/к людям вокруг/к блевотно-зелёным стенам здания]. Сейчас он мог рассмотреть, как красиво сочетаются красные клёны с тёмным грозовым небом, небольшие яркие бутоны цветов вдоль аллеи и пустынная улица. Мир внезапно сжался до них двоих, не давал выдохнуть и вдохнуть, будто топил в себе. Скара внезапно скручивается, хватается за колено и тяжело дышит, только качая головой, когда Кадзуха поглаживает его по плечу. Он часто начал задумываться — был ли тот прав, что это не просто психосоматика из-за потери любимого увлечения, наложенного на проблемы с матерью? С ним то всё было понятно, нежелание вновь слышать собственный голос давило на черепушку слишком сильно, заставляло напрягаться и сжимать зубы — он мог бы заговорить хоть сейчас, но просто не хотел. Скарамучча приводит дыхание в норму, одной рукой хватается за протянутый локоть, а другой покрепче ухватывается за костыль. Неожиданный приступ боли и вовсе исчезает, когда он находит глазами Мону. Мона пугала Кадзуху больше, чем вызывала раздражение. Было в ней что-то такое ядовитое и по-настоящему сумасшедшее, от чего хотелось спрятаться и не вылезать из собственной уютной норки, как минимум, ближайшую тысячу лет. На предложение сесть рядом с Моной он отвечает привычным покачиванием головы, поэтому Скарамучче приходится самому преодолеть долгий путь в целых шесть шагов до обтянутых черными колготами ног. Скарамучче не страшно, как Каэдэхаре, девушка в нём вызывает платонический интерес, а подведенные черным карандашом глаза завораживают. Таких как она, наверняка, давным-давно сжигали на высоких кострах, связывая по рукам и ногам, и, блять, от появления Моны в его мыслях в связанном виде хотелось только удалиться в туалетную кабинку и хорошенько приложиться к собственному члену. Чисто из-за эстетической стороны воображаемой сцены. Когда он мотает головой, то обнаруживает, что Мона смотрит на него скучающе-незаинтересованно, будто на препарированную лягушку. Её брови вопросительно изгибаются и он занимает свободный стул рядом, прокашливаясь. — Привет, не хочешь сходить на свидание? Лизаться не полезу. Я козерог, кстати. — фраза вылетает настолько легко, непринужденно и попросту тупо, что Кадзуха не сдерживается и впечатывает собственную ладонь в лицо. Какой же, блять, кретин. То, что сейчас он испытывает впору бы назвать испанским стыдом в чистом виде, без капли спирта и других эмоций. Мона не отвечает, тянется к рюкзаку, выхватывая какие-то распечатанные листы из его недр, долго всматривается то в лицо Скары, который [о, чудо!] начал краснеть, то обратно в листок. Кивает самой себе и смотрит прямо в покрасневшее лицо друга. — Ладно, на следующей неделе в пятницу. В эту у меня психотерапевт. Телефон. — она протягивает в его сторону ладонь с украшенными кольцами пальцами. Скарамучча все ещё кретин и придурок, смотрит на Мону как на Второе Пришествие и, только когда она тактично покашливает, оживает, впихивая свой телефон в её руки. Длинные острые ногти, покрытые чёрным блестящим лаком, стучат по экрану и вот, невероятно довольный и не менее охуевший Скара возвращается к Кадзухе. И просто молчит. Кадзуха молчит тоже, просто потому, что это его судьба, и они оба рассматривают невозмутимую Мону исподлобья. Каэдэхаре от чего-то душно, он позволяет снять капюшон худи и прикипеть к любимому блокноту — душнота требовала, чтобы её излили в мир. Пальцы уже несколько дней чистые, без следов пасты для ручки выглядят как пустой холст. Его даже потряхивает, потому что душнота длинными когтями скребет его по рёбрам, мерзко вереща, чтобы её выпустили. Последний психолог говорил, что это неплохой способ расправиться с тяжелыми мыслями: просто выплесни черный яд ненавистных строк на бумагу, пусть они обратятся резкими и острыми буквами. Дай им волю, жизнь, желательно свою. И он даёт. Вновь сердце мое. Тонет в мерзкой горечи. Выбери между. Блокнот захлопывается с громким звуком, скрывая строчки от заинтересованного взгляда Скарамуччи и привлекая взгляды других к нему. Злость и раздражение были иррациональными, просто есть и всё, причины крутились в голове подобно калейдоскопу и каждое могло служить оправданием: первое состояло в том, что Скара может попросту воспользоваться Моной в каких-то своих призрачных целях, ведь изначально спор родился из «ничего»; второе было обосновано нежеланием проигрывать в споре кому-либо; третье крутилось вокруг страха из-за будущего желания. В своей голове он бегает от одного к другому и проводит в эмоциональном катарсисе всю встречу, закусывая ногти и губу. Миллионы «что если» крутились в черепушке, вызывая мигрень. Мигрень во плоти же молча ждала его рядом, пока тот очнется, Кадзуха напрягается от того, как накрутил самого себя, тяжело дышит и покидает здание с радостью — больше не интересовали ни красные клёны на контрасте с темным небом, ни аккуратные красивые цветы. — Эй, может опять сходим поедим? — Скара плевать хотел на эмоциональную заминку Кадзухи, Скаре все нипочем, будь то сходу позвать Мону на свидание или специально наступать на чужие ноги костылём, кидая фальшивое «извините» просто потому, что ему это кажется весёлым. И Каэдэхара кивает, соглашаясь с предложением, и послушно идёт следом, будто так всегда и было.***
Скарамучча включает что-то старое, пританцовывая на одной ноге, будто воображает себя в серии «Сплетницы», прямо в Нью-Йорке посреди Верхнего Ист-Сайда, вызывая у Кадзухи лёгкую улыбку. Срок в неделю подходил к концу, друга ожидала Мона во всём её ядовитом великолепии. Хотелось верить, что она не отравит социально-неловкий мозг своими фаталистскими речами, не посеет семена прямо в мягком сером веществе, потому что об общении с ней Скара высказывался только положительно. Всю эту неделю он только и слышал, что о ней — во время очередной катки в «Овервотч», по видеозвонку за ужином [потому что Скарамучче не нравилось ужинать одному] и за недолгими прогулками под ускользающим осенним солнцем. Радовало лишь то, что во время личных встреч они игнорировали друг друга, не перекидываясь и словом и их обоих это, кажется, устраивало. Каэдэхара считал это странным, непонятным, в его голове Мона уже поселилась в мельтешащем сердце Скары, приняла предложение руки и сердца и родила с десяток детей, но кто знает, что на деле происходит в их запутанных мозгах. — Ты знаешь в чем разница между кротовой и кроличьей норой? — внезапный вопрос отвлекает его, до этого трясущие ручку пальцы останавливаются. Он ведь хотел что-то написать, не потому что пребывал в каком-то эмоциональном торнадо, а потому что просто хотелось. Думает недолго, решая воспользоваться телефоном. — Кролики маленькие, а кроты, кажется, большие? Или наоборот, кротовая больше? — Скара смотрит на текст непонимающе, тут же заливаясь громким смехом и падает на кровать. Смех заканчивается, но уголки губ не опускаются, кажется, он даже вытирает слёзы в уголках глаз. — Кротовая нора это чёрная дыра, глупый. А кроличья — кэрроловский портал в другое измерение, из «Алисы в Стране Чудес». — Кадзуха смущается того, что не понял символизма, поджимает губы и отворачивается к стене, сжимая руками штанины. — Тебе не нужно переживать, если иногда ты не понимаешь, что я несу. Я списываю это на обезбол, тебе тоже советую. — Я не переживаю, просто не мыслю так глубоко. Иногда просто не могу думать. — приходится вновь повернутся, чтобы показать заметку. Он её даже не чистит, отделяет фразы, которые хочет сказать, чёрточками, запечатывая дружбу в облачной памяти телефона. Просто потому что хочет. — Не можешь думать, потому что я рядом, да, я понимаю. Ладно, объясню — кротовая это нечто незримое, тайное, куда ты не хочешь попадать, это может быть травмирующее воспоминание или тайное желание, которого ты пытаешься избежать, что-то из прошлого или будущего. Кроличья же это то, что ты сильно хочешь прямо сейчас и можешь признаться в этом самому себе. Теперь понял? — Кадзуха вздыхает тяжело, прикладывая руку к лицу. Он пытался понять, честно, но иногда речи Скарамуччи были столь пространны, что остаётся только лезть в петлю. — Нет. Прости. — поэтому он отвечает честно. Углубиться в это означало сломать себе ногу в тёмных дебрях нежеланных воспоминаний и желаниях, а ему не хотелось, очень-очень-очень, лучше выстрелить себе в рот, чем вернуться к этому. Скара поджимает губы, встаёт и треплет Кадзуху по голове. — За это ты мне и нравишься. Я люблю таких, как ты, поэтому не накручивай себя. — просить уточнить нет смысла, друг уже стряхивает чёрные брюки с наглаженными стрелками, бросая их на кровать рядом с очередной толстовкой. Приложение с погодой обещало моросящий дождь и небольшое похолодание, выходить из тёплой чужой квартиры одновременно хотелось и нет. Дождь Кадзухе нравился, даже когда одежда оказывалась мокрой насквозь, или вода хлюпала в старых кроссовках, которые вот-вот да расклеятся, обрекая обладателя на удивительное путешествие по лужам прямо в носках. Он прощается с Скарой, выхватывая просьбу подойти по адресу к восьми, и когда циферблат показывает полвосьмого он уже поспешно натягивает кроссовки, скрипя зубами от злости. — Предлагаю усложнить наш спор. Или облегчить. Если я поцелую её, тогда ты точно должен мне желание, если нет — забудем об этом. Идёт? — они стоят на перекрестке, Скарамучча кутается в ветровку и едва ли обращает внимание на холодные капли-иголки. Кадзухе в миг хочется его ударить, но перспектива ничего не исполнять столь соблазнительна, что он не сдерживается, кивая и пожимая чужую руку. Чёрт бы его побрал, блять.***
— Какая разница между кротовой и кроличьей норой? — она смотрит на него чересчур скучающе, так, будто её и не было тут, будто она там, за три звезды слева от Млечного пути, и ничто ей не интересно. Левая рука качает бокал с вином, окрашенные красным губы оставляют четкий след на выпуклом боку. — Ты знаешь, что будет в кроличьей, но не знаешь про кротовую? — Скарамучча поджимает губы, водит ногтём по ножке идентичного бокала с блядским «cavatina pino roso», потому что не пристало на свидании заказывать пиво да обсуждать новые арты на «rule34». — А что в кроличьей? Что общего между вороной и письменным столом? Кто убил дьявола, гольфиста, кто убил японского онаниста? — Мона явно лелеет мечту разбрызгать вино по его лицу, так он думает, но на деле она задумывается, поджимает губы и вновь делает глоток. — У каждого своя кроличья, моя — пожирающий меня желудок, по соседству с блядски сексуальным психотерапевтом, который кажется сухим, будто пережаренная грудка, а на деле рот открывает, когда я читаю про его Парс Фортуны. А твоя? Кто убил твоего дьявола и рассказал, что ничего общего у вороны и письменного стола нет? — он вытягивает ноги, она делает также, не заботится о чёрном платье, пальцами ног касается его лодыжек, еле скрытых под чёрными брюками с отглаженными стрелками, которые нещадно мнутся, да и чёрт бы их побрал. — Я убил его сам. Ну, я хочу так думать. Расколоть ему череп, зажарить мозги да слопать с лапшой, и не забыть снять кожу, потому что апельсиновая россыпь заставляет зубы сжимать от поднимающейся агрессии. Было бы неплохо упасть в кроличью, а? — она улыбается, отставляет салат [из ничего и ничего] от себя и кивает, улыбаясь себе, ему, своему психотерапевту, сидящему в конце зала. — Хочешь поцеловаться? Пусть поревнует и нырнёт в кротовую. — Хочу. Он пусть тоже поревнует. — она кивает в сторону панорамного окна, освещенного золотым светом раскинутых перед входом ламп, оттеняющих красные глаза и сжатые в карманах руки. Он не смотрит, просто знает, потому что они договаривались и она знает об этом. Она всё знает, эта девочка с смоляными волосами и красной помадой на губах. — Ощущаю себя в фильме Годара. Хочу все изящно и без лишних «вставь слово». — Любишь Годара? — волна, конечно же новая французская, [sauve qui peut (la vie)], захватывает, заставляет встать, опрокинуть бокал одним рывком да кинуть на стол деньги за ужин, подавая руку мадемуазель Мегистус, оглянуться на всех вокруг, потянуть за собой в коридор, разделяющий туалет. — Сейчас я Анна Карина в расцвете сил, в блеске софитов, не разочаруй меня, иначе я начну смотреть твою судьбу на десять лет вперед. — хочется спросить, так ли там все ужасно, но не хочется быть фаталистом, гольфистом или японским онанистом, хотя он уже, уже прижимает Мону за талию ближе к себе, позволяет закинуть руку на плечо, прижимаясь к губам своими красными лёгким движением, будто это так, пустяк, ничего не стоит [ударение туда-сюда де-факто], ничего не знает, ничего не чувствует. Помада оставляет след на его губах, пачкает их в крови, цвете чужих глаз и когда-то рук, блядский Парс Фортуны всегда так, обмани, упади, выбери себя вместо исхода завтрашнего дня, потому что нечего терять, да вовек прослыть идиотом. Так он себя чувствует, когда сжимает её талию рукой, ведя к выходу и красуясь алым на коже. Был такой роман, да? Про алую букву. Он накидывает на её голые плечи собственную ветровку не из своего желания, а по необходимости острых линий, покрывающихся мурашками. Он сжимает руку Кадзухи, Мона обнимает себя руками, приветственно поднимая ладонь и поджимает губы. Кадзуха молчит, пространно кивает и идёт позади, пока Скарамучча прикипает к тонкой фигуре, на небольших каблуках вышагивающей по брусчатке. Скара шепчет про звёздную карту [«натальную, идиот» / «а почему не нательную?»], смеётся как может только он, смешивая Хью Гранта и Джеймса Дина в коктейле Годара и Финчера. — Думаю, Эми бы ответила на твой вопрос про ворону и письменный стол. — она облокачивается на деревянную дверь подъезда, общим стилем напоминающий, блять, французские кукольные домики как из самого стереотипного фильма, где первый этаж нулевым считается. Немой вопрос читается на его лице, как звезды в системе Плацидус, что она использует. — Нас не всегда двенадцать. Люди приходят, уходят, я там, кажется, дольше всех, столько видела таких поломанных-переломанных, что тошнит уже. Не помню, что было у Эми, но она решила оборвать все связи и ушла. В гроб. Думаю, она бы сказала что-то типа «и вороной, и по столу, можно передавать письма». — Неплохо. Но к чему это сейчас? Предостережение, что я сыграю в ящик? — она вздыхает, качает головой и снимает ветровку с плеч, открывая миру вновь их острые линии. — Просто так. Спасибо за вечер, все такое. Пока. Пока, Кадзуха! — он отсюда видит, как последний вздрагивает и кивает девушке. Мона вновь тянется к нему своими красными губами [вроде он целовал её достаточно долго для того, чтобы стереть её нахер с чужих губ?]. Скарамучча терпит терпкий поцелуй на щеке, когда она заходит в свой подъезд и не прощается. Да и чёрт бы с ней, с «une femme fatale», потому что он, опять же, не фаталист. На носках разворачивается к Каэдэхаре, поджимает губы и терпит едкое молчаливое раздражение. — Я же сказал, Кадзу. С тебя желание, друг мой заповетный. — он вновь смеётся, Каэдэхара закатывает глаза и подходит ближе, смачивает палец в собственной слюне и скользит им по щекам и губам Скарамуччи, вытирая алый след. — В качестве поблажки разрешаю тебе тоже задать мне желание или вопрос. — Тебе понравилось? — Скара неверяще поднимает брови, склоняет голову, не понимая, действительно ли он спросил это. Смешно до коликов в животе, до падения в кроличью. Он начинает говорить что-то ещё, но Скарамучча его останавливает. — Это твой вопрос? Если да, то мой ответ — я пятёрка по шкале Кинси, Кадзу. Я думал, это очевидно, но, кажется, нет. — Каэдэхара смотрит на него непонимающе и Скарамучча в действительности думает, либо они настолько в разных норах, либо он настолько непредсказуем. — Придёшь домой и посмотришь что это. А потом напиши мне, кто ты. Только это не желание! Мама сегодня дома, поэтому, мне пора, увидимся. Он оставляет на щеке Кадзухи поцелуй, пачкает его остатками не стертой чужой помады, засовывая руки в карманы. Кадзуху от этого следа чуточку воротит, будто кто-то внутренности вытаскивает. Он выкидывает это из головы, не думает о каком-то Кинси, берет пиво в магазине и открывает дверь в пустую квартиру, лезет в поисковик и, вооружившись скептичным настроем как чеховским ружьем, что тут и там встречаются, вчитывается. «5 — преимущественная гомосексуальность, единичные проявления гетеросексуальности» Он не знал, куда можно отнести себя. Его не интересовали женщины, его не интересовали мужчины, он этой планете и себе в частности ставит ноль из десяти по своей собственной, каэдэхаровской, шкале. Если вспомнить всю его жизнь, у него никогда не было проблесков симпатии, пока остальные из кожи вон лезли, вздрагивая от выработки гормонов и желания что-нибудь куда-нибудь засунуть, он посвящал себя созерцанию — невидимый судья без подсудимых, незримый и от того далёкий. Х, «асексуальность», кажется максимально близким к его существу и он долго колеблется, перед тем как написать об этом Скарамучче. кому: Скара, 21:18 я… не думал о тебе в этом ключе вернее я не тупой но по тебе не было видно это типа каминг-аут передо мной? от: Скара, 21:20 а вот я видел в тебе чистую единицу, не думал что в итоге… да видел один мем такой кстати ну это не то чтобы каминг-аут просто это был мой ответ на твой вопрос мона норм, но наших тараканов было бы слишком много на двоих так что можешь не переживать, малыш кому: Скара, 21:21 я и не переживал, долбоёбина я жду свое желание от: Скара, 21:21 хочу знать про шрамы на руках кому: Скара, 21:25 ладно от: Скара, 21:26 ты долго думал если не хочешь все ок я придумаю что-то другое кому: Скара, 21:26 я же сказал ладно но не сейчас от: Скара, 21:27 хорошо. спокойной ночи? кому: Скара, 21:27 спокойной ночи Пальцы тянутся к бинтам, которые следовало бы сменить, распутывают их, подушечки пальцев оглаживают розоватые шрамы, собственный крик стоит в ушах. Он не должен кричать, не должен рыдать, забудь, смирись. Кадзуха хочет, но не может. Кадзухе страшно сидеть одному в темной квартире, слушая как задувает ветер в окна, как чьи-то руки из тени тянутся к его горлу. Спать не хотелось, слишком страшно, глаза закрываются с первыми, ползущими по стенам, лучами солнца. Предстояло открыться.