первой.
— Блять, да вызови ты уже скорую! Итэр! Или, сука-как-там-тебя, Сяо! А если он сейчас тут ласты склеит, ебланы? — Скарамучча чувствует только разливающуюся по телу боль, нога нещадно жжется, как и лицо, которое заливает кровь. Глаза открыть сложно, небольшие разряды стремятся от кончиков пальцев к макушке. Чьи-то чужие руки сжимают его лицо, смутно знакомые. Ласковые, проводящие по губам большим пальцем. Его_руки. — Поцелуй меня. — он так старается открыть глаза, чтобы столкнуться с испуганным голубым морем в радужке. Он видит рыжие волосы, тянется к ним рукой, желая схватиться за короткие пряди и притянуть к себе. Сил хватает только на то, чтобы вскинуть руку, оставляя её на чужом бедре. Слева и справа появляются, едва ли не идентичные, золотые глаза, сзади Аякса — тоже. — Ты себе бошку разбил, дружище, так что, лучше помолчи и не неси херни. — он смеётся, натягивается внутри как струна. Кажется стыдится себя, его, да плевать Скаре на него хотелось. Светлая фигура сбоку сжимает руку Аякса, трепетно спрашивая, всё ли с ним, Скарамуччей, будет в порядке. Кажется, это Люмин так печётся о нём. Итэр молчит, а новый друг последнего, Сяо, кажется, сжимает плечо Аякса, не зная куда деть руки. — Скорая уже едет. — это голос того же Сяо, низкий и гортанный, рыжий благодарно кивает, продолжая придерживать голову Скары, чтобы та не касалась земли. Скаре, в общем-то плевать, в разбитой нынче голове крутится лишь то, что Аякс его не поцеловал, отмахнулся. Глаза прикрываются не из-за утекающего, вместе с кровью, сознания, а из-за отсутствия желания смотреть на него. Глаза закрываются,глаза открываются.
— Блять! — он вскакивает с кровати, пихает спящего Кадзуху ногой и рукой касается черепушки, где швы уже давно рассосались, но остались ощутимы фантомными стежками. Каэдэхара пугает его засветившимся экраном телефона, вынуждает вскрикнуть и схватиться уже за сердце. — Ты чего не спишь? — Проснулся, когда услышал как ты просил себя поцеловать. — читает с телефона и становится неловко: за то, что реплики из сна переползали в реальность; за то, что Кадзуха слышал это; за то, что Кадзуха мог подумать о нём; за то, что Кадзуха мог подумать, что это актуальная просьба. — Ну и чего не поцеловал? — улыбка лезет на лицо, Каэдэхара закатывает глаза, обычная ситуация из их отношений, которая Скарамучче не надоедала. Теперь только добавился ещё один фактор. — Ах, я забыл, что ты теперь у нас мистер «икс». — Иди нахуй. — это он уже читает с помощью жеста — выставленного прямо ему в лицо среднего пальца. Скара мотает головой, цепляется рукой за телефон, смотря на время. Четыре утра соседствовало с отсутствием уведомлений. — Расскажешь? — Сейчас что ли? Чел, четыре утра, если не усну то буду овощем с утра. — глаза Кадзухи мерцают, говорят сами за себя «ты уже овощь, дебил», но он не сдаётся, пытается отстоять оставшиеся пять часов сна. — Серьезно, я буду похож на зомби. — Это моё желание. — и все возражения улетают подобно пыли, потому что договор дороже сна, денег и всего другого. Скара вздыхает и откидывает одеяло. — Чай хочу, пошли. Только если рассказываю я, то и ты тогда тоже. — Кадзуха на мгновение замирает, но всё равно уверенно кивает. Идёт за Скарамуччей так, будто на плаху, где с высокого помоста сейчас покатится по крутым ступеням его белокурая головка. Жестами спрашивает, может ли он покурить под вытяжкой, чтобы не выползать на балкон, — температура ночью уже опускалась до пяти с плюсом, — и поджигает сигарету, получая утвердительный ответ. Чайник свистит в такт затяжкам, Скара достаёт кружки и сыпет сахар, бормоча что-то себе под нос. А после резко начинает. — Аякс, тот, про которого я говорил. Я хочу задушить его, хочу проломить ему голову, закопать живьём или выпустить кишки, потому что столько боли, сколько он мне принёс, больше не делал никто. Чтобы ты знал, я ненавижу троп «от друзей к возлюбленным», потому что если вы расходитесь, то идёт нахуй и дружба. Примерно так и вышло. — Кадзуха видит, как немощно руки Скарамуччи обхватывают чашку, как он сглатывает, готовый провалиться в пропасть. — Вы встречались? — Каэдэхара рад, что включил вытяжку, включившаяся автоматом лампочка позволяла Скаре рассмотреть его чуть заторможенные движения руками. Он тут же реагирует, давится чаем и кашляет. — Что? Нет, нет, конечно нет. Он… он бы никогда не присвоил «этому» какой-либо официальный статус. «Мы просто дурачимся, Скара, да?», говорил он. Снова, и снова, и снова. Сначала это «дурачимся» значило «подыграй мне, когда я снова пошучу про дружеский мужской секс», после — «это же бутылочка, давай не ссы и иди сюда». В итоге, очередная пьянка у меня закончилась… сам знаешь как. Для меня было слишком тяжело поверить, что кто-то может любить меня. Тогда казалось, что он любит, и мне хватало той толики внимания, что он мне уделял. — его пальцы мчатся к зубам, он вгрызается в заусеницы, будто хочет чтобы за ними слой за слоем снялась и вся кожа. Кадзуха тянется вниз, хватает мальчишечьи ноги и закидывает на собственные колени, просто чтобы чуть успокоился, да и пальцы ног у него что ледышки. — Он хуёво к тебе относился, да? — каэдэхаровские пальцы водят по чужому колену, сминают пальцы на ногах и растирают ладонями. Скара отрывается от ногтей и возвращается к чаю, чтобы по итогу потянутся к чужой пачке сигарет. — Я не знаю? Меня все устраивало, вроде как, быть секретом казалось даже… прикольно? Если бы всё продолжалось и дальше, то я был бы и не против. Но он просто испарился, ни звонков, ни сообщений, будто я был пустым местом. Сначала было грустно, потом обидно, за обидой появилась злость. Но когда он вдруг объявился тогда, я просто… блять, это жалко, да? То, что я готов по первому зову прибежать. — сигарету не поджигает, стучит ей по столу, смотрит в деревянную поверхность, будто хочет найти там ответы. — Скорее да, чем нет. Тебе знакомо чувство самоуважения? — Скара поджимает губы и качает головой — нет, не знакомо, он знает, что когда Аякс пьян нужно было целовать его первым, что он не любил смотреть ему в лицо во время процесса и вдавливал голову в подушку. Чувство собственного достоинства выходило из него с криками и слезами, когда Аякс предпочитал не расщедриваться на нежность, выбирая путь «бери и тяни». — Хочешь, я его отхуярю? — Что? — Скарамучча тут же вскидывает голову, шмыгает носом и вытирает влагу с щёк. Кадзуха вздыхает и отбирает сигарету, чтобы поджечь её самому, и после чуть наклониться, чтобы всунуть в чужие губы. Скаре слишком сложно даже потянуться к ней, он откидывается на стул и курит, не вынимая сигарету из губ. — В следующий раз, может быть. Ладно, закончим на этом со мной, твоя очередь. Можешь не спешить. — Как думаешь, почему хорошие люди выбирают неправильных людей? — настолько привычно переводить жесты или вглядываться в экран телефона, что диалоги кажутся живее, чем были прежде. Скара слышит его голос в своей голове, отмечает даже малейшие колебания. Он пожимает плечами, не зная как ответить на поставленный вопрос. — Потому, что они принимают только ту любовь, которую они, по их мнению, заслуживают. Подумай, пока я подготовлюсь. Только не мешай.***
— Кадзуха, не мешай, мне нужно подготовиться. — женщина подкрашивает глаза чёрным карандашом, смотря в зеркало туалетного столика. Светлые волосы рассыпались по плечам, красная помада украшала губы. Нин Гуан знает, что выглядит на все сто из ста, знает, что любит свою работу и свою семью. — Мне встретить тебя, раз папа работает? Не хочу, чтобы ты шла домой одна. — Кадзуха мельтешит в отражении, ходит из угла в угол, чтобы по итогу остановиться посреди комнаты и крепко сжать кулаки. — Что такое, Кадзу? Ты не заболел? — изящные руки откладывают карандаш, тело разворачивается на низком пуфике. Она сжимает колени ладонями, наклоняет голову в сторону и смотрит на свою копию, со всеми плюсами и пороками. — Тревожно как-то, сердце тянет и, не знаю, тяжело. — он оседает на край кровати, цепляется пальцами за плед и смотрит на собственные колени. Нин Гуан поджимает губы, встаёт и взлохмачивает чужие волосы. — Что? — Может, ты просто расстроен, что тот мальчик не написал? Тот, которого ты караулил после школы. — она улыбается и смеётся, когда лицо сына заливается краской и он пихает её ладонь головой. Вспыхивает как спичка и тут же затухает. — Мам, ну хватит! Зачем я только тебе рассказал, теперь будешь меня до конца моих дней третировать? — Кадзуха прищуривает глаза, когда мама делает вид, что задумывается, а после кивает, вновь громко смеётся и закашливается. — Ну, всё, хватит, лучше ответь нормально, тебя встретить после выступления? — Раз ты так хочешь, только будь осторожен и не опаздывай, хорошо? — она целует его в лоб, чтобы после вернуться к макияжу, на который в стенах клуба не хотелось тратить время. Нин Гуан почти сорок, она уволилась с работы, решив, что это самый оптимальный возраст для исполнения собственной мечты — она всегда любила пение, атмосферу старых джаз-клубов и кабаре. Встретив со стороны родных только поддержку своего решения, она занялась поисками, и удача улыбнулась ей. Вот уже как год она выступает с репертуаром Лайзы Миннелли и Эми Уайнхаус, отдавая всю себя сцене и не заботясь о том, сколько денег это приносит. Кадзуха был рад за мать, не единожды пытаясь попасть на выступление, но Нин Гуан заворачивала его на полпути, аргументируя это стыдом и тем, что ей просто непривычно. Каэдэхара только кивал и молча соглашался. Когда за женщиной закрывается входная дверь, он откидывается на собственную кровать, прокручивая в голове всё, что только можно и нельзя, обладая потрясающе-идиотской привычкой накручивать себя по-поводу и без. Он оправдывался перед собой тем, что это помогает держать мозг в тонусе, а мышцы в постоянном напряжении, «брось и беги» работало как по часам. Правда, периодически это здорово отвлекало, как например сейчас. Он должен был выходить ещё минут десять назад, но тело только натягивало кроссовки, а мозг категорически отказывался вспоминать, куда делись ключи. Поэтому он опоздал, одновременно с тем, успевая на раздачу самобичевания и ненависти к себе. Сначала он слышит крик слева от себя, чуть дальше по улице, но это не было чем-то новым — всё же их район не входил в топ-пять безопасных, вынуждая носить с собой минимальные средства самообороны, просто на всякий случай. Не в его правилах геройствовать, сосредоточиться на себе любимом лучше и приятнее, но его от чего-то ведёт влево, руки касаются обшарпанных, покрытых чем-то мерзким стен. Она скажет «встреть меня на той стороне». Он захочет оказаться там раньше, чем предначертано. Её громкий крик начнёт отсчёт киношной плёнки, что так резко загорается и быстро тухнет. Возможно ли было ненавидеть себя больше, чем он тогда? Возможно ли было оставить себя в живых? Возможно ли? Избежать взглядом стоящего над телом человека — нет, в голове взрываются вселенные, их засасывает в чёрную дыру, гори без остатка да останься пеплом на разбитых костяшках, потому что это твоя судьба. Ничего от тебя больше не останется, Кадзуха. Ты ничего сделать не сможешь. Бесполезно пытаться ударить тень по лицу, он выставит острый нож вперёд, за который Кадзуха схватиться голыми ладонями, но эта боль не отрезвляет, она внушает панику, панику внушает и тело сзади него. Лезвие впивается в нежную кожу ладоней, оно стремится внутрь, пытается слиться с его существом, стать одним целым, но Кадзуха не хочет, Кадзуха пытается дышать и не свалиться в обморок от обилия крови, текущей вниз по запястьям. Издалека бы показалось, что он переместился на неделю вперёд, тонким лезвием разрезая венозные реки своих рук, но пока он ещё здесь, задыхается от злобы, отчаяния, непонимания что делать. Действует чисто на инстинктах, но последнее, что видит — скрытое тенями лицо, последнее, что слышит — собственный отчаянный крик, волной вырывающийся из груди. Ничто не вечно, есть вещи, которые не вернуть. Священник над гробом говорит тоже самое, в нём его мать лежит прекрасной фарфоровой куклой, идеальная, нежная и нетронутая, настоящее сокровище. Кадзуха его не слушает, Кадзуха смотрит на перебинтованные ладони [бинты скоро уйдут на запястья], Кадзуха хочет исчезнуть или прирезать того ублюдка, что в подворотне прирезал его мать. Его поймают, когда Кадзуха туго затянет бинты на запястьях, а отец перестанет пытаться вытянуть из сына хоть слово, удачливый убийца — фанат выступлений его матери: цветы каждое выступление, благодарные слова, нож, входящий меж рёбрами и ведущий вниз, примерно от сердца до нижней части живота. Отец не скажет ему, сколько патологоанатом промучался, пытаясь впихнуть пару метров кишок обратно в живот Нин Гуан, потому что не пристало маленьким мальчикам знать о таком, но маленьким мальчикам не пристало и знать о том, какого это, когда ты и только ты виноват во всём, что случилось. Потому что это он не успел, не пришёл, забылся, спустя три недели он ударяется головой об стену снова и снова, пока отец не оттаскивает его за волосы, осматривая кровавые ссадины на лбу. Психотерапевт говорит, что это не нормально, что Каэдэхара теперь — счастливый обладатель ПТСР, карман куртки будет греть рецепт на антидепрессанты, которые начнут действовать только через пару недель, а до этого он систематически будет впечатывать голову в стену, потому что лезвием проводить по рукам — страшно и больно, больнее, чем его собственный способ селфхарма. Ещё психотерапевт скажет, что его «отказ» разговаривать — психосоматика, и что он вообще больной, странный, поломанный, переломанный, он забудет о том, что где-то в другом районе такой же мальчик будет думать так же, он не будет думать, что их знакомство — последний счастливый момент жизни. Кадзуха ненавидит себя вчера, ненавидит сегодня и будет продолжать ненавидеть завтра, и едва ли мальчик с волосами цвета вороньего крыла это исправит.***
Он так думает, по крайней мере. Но Скара тянет из его пачки сигарету одну за одной, обдумывает новую информацию и тянет ладони к лицу. Скару мутит, ему страшно, хочется Кадзуху сжать и не отпускать, но он не волшебник, он не воскресит его мать, не избавит его от сенсорной депривации, он не сможет сделать ничего, — так он думает. Скарамучча не настаивает на деталях, он прекрасно видит, что Кадзухе даже этот короткий рассказ дался тяжело, что кровь у него от лица отливает, и Скара, эмпатийный до мозга костей и глядящий внутрь Кадзухи, еле сдерживается от того, чтобы не проронить несколько слёз. — Терять больно. Я больше не хочу этого. Все уйдут-умрут, а я останусь. Ты тоже, да? — и смотрит на Скару так проникновенно, завораживающе, что слов не остаётся, остаётся только фасад из банальных слов и кое-чего ещё. Скара тушит сигарету о дно пепельницы, а после хочет поступить как Кадзуха и с разбегу влететь ебалом в стену, потому что то, как Скара хватается за нож пугает Каэдэхару до чёртиков и широко раскрытых красивых глаз. — Если то, что было, причинило тебе боль, то я надеюсь сейчас так не будет. — он и сам не понимает что несёт, но пальцы свободной ладони тянутся к бинтам на руке Кадзухи, разматывая их и оголяя светлую кожу с едва заметными розовыми росчерками. Скарамучча уверенно ведёт лезвием по собственной ладони, морщится, закусывая язык, лишь бы не выдать, как это больно для него и его низкого болевого порога. Он тянется к ладони друга, смотрит исподлобья и выдыхает, когда Кадзуха отдаётся ему, вкладывается ладонь с трясущимися пальцами ему в руку. Кадзуха даже не морщится, когда поверх старых шрамов появляется новый порез. Если посмотреть с его ракурса, то он аккурат перечёркивает те другие, уголки губ тянутся вверх. Скара ставит локоть на стол, вынуждая Кадзуху сделать также. Ладони прикасаются к друг другу, тонкая струйка крови бежит вниз, кровь смешивается между собой, одно тело и сознание, процесс по перемещению душ, на деле же — сентиментально-тупой поступок Скары. — Я не собираюсь тебя бросать. Обещаю. Считай, что это клятва на крови. Ты же не религиозен, да? — Кадзуха улыбается и качает головой, он мысленно называет Скару дураком и млеет от его поступка. Идиотина. Он так и говорит на пальцах другой руки, получая в ответ лишь надувшиеся щёки. Кадзуха лишь большим пальцем проходится по тыльной стороне чужой ладони, ласково оглаживая выступающие косточки. Скара в ответ тянет его на себя, прижимая к себе крепко и носом зарываясь в углубление между шеей и плечом. Чистая рука проходится по выступающим позвонкам на спине, а тёплое дыхание гонит по телу Кадзухи миллионы мурашек. Они бегут по плечам, запястьям, груди и впалому животу, перебегают на ноги и останавливаются на лодыжках, Кадзуха сейчас — оголенный комок нервов, сожми в руке и получи разряд в двести двадцать, сожми и не выкидывай, Скарамучча, тебе доверили что-то больше, чем убивающий изнутри секрет, тебе доверили кровь и тело. Пользуйся, но не выкидывай. Скара что-то говорит об обработке порезов, и Кадзуха только послушно кивает, в нём в принципе вся спесь сошла на нет, он сжимает сигарету дрожащими пальцами, пока Скара закусывает высунутый наружу язык и проходится по краям раны. Он успокаивающе дует, ласково улыбается и просит обработать теперь ему, а Кадзуха послушным пёсиком исполняет просьбу, точно также дует, по итогу оставляя лёгкий поцелуй на бинтах, которые теперь покрывали его левую ладонь. — Мы теперь как парочка, да? — говорит он позже, лежа на спине в собственной кровати. Он вытягивает руку вверх, переворачивает её в разные стороны, будто видит впервые. Кадзуха повторяет за ним, и Скара берет его за руку, переплетая пальцы. Рассвет просачивается в окна, рассвет ласково ложится на их ладони, рассвет — свидетель, как «икс» Кадзухи запинается и переступает пару ступеней. Потому что по итогу Скарамучча привлекает его к себе, позволяет уткнуться носом в ткань футболки на груди. Она пахнет порошком, гелем для душа Скары и самим Скарой, чем-то таким неуловимым, что даже понять нельзя, но крылья носа раздуваются снова и снова, пытаясь запечатать его на уровне ДНК. Кадзуха закрывает глаза, пытаясь доспать пару часов сна, Кадзуха хочет забыть о том, о чём он только что думал, но все равно позволяет Скарамучче закинуть на себя ногу, ладонь всё равно оказывается на чужом бедре. Просто чтобы не упала, конечно. Только из-за этого. Только и всего.