Веселые секс-похождения Валориса и Тэй.

      Гаррус ненавидел эту планету. Если в Шастинасио, в городах поменьше, да и в целом в пустынном поясе еще можно было жить, то джунгли представляли собой самый настоящий зеленый ад, где любой непривычный, непривитый, попросту необученный гнил заживо. Начальника гарнизона передернуло при одном воспоминании о мерзких язвах на ногах, которые он заработал в первую же неделю после погони за изматывавшей округу бандой.       Ушли месяцы, чтобы привыкнуть к бесконечным дождям, глубокой черной грязи и переболеть всеми местными хворями, прививок от которых не удосужились изобрести. В последнее время у него даже насморка не было, и Гаррус Вакариан смог здраво оценить свои показатели — налоговые поступления увеличились, преступность упала, и вообще, его административный округ грозил стать образцово-показательным, и где-то в туманных намеках начальства замаячило повышение до командующего всем северным регионом. А чего это стоило, не хотелось даже и вспоминать. Некоторые меры были действительно жесткими — с мутными личностями он не церемонился, но и делал для местных генерал Вакариан немало.       А прямо сейчас он шагал за придурковатым инвиктусовцем, с которым каким-то непостижимым образом ухитрилась связать свою жизнь Тэйлор, и потихоньку начинал накручивать себя. Воспоминание об отпечатке чужих плечевых щитков на ее щеке заставляло глотать невидимые ледяные кинжалы. Они не просто спали друг с другом, они… спали вместе. Уму непостижимо. Этот Валорис был настоящим местным, которого и без меток можно было запросто вычислить — здоровенный и кряжистый из-за большей силы тяжести на Инвиктусе, чернявый, пластины истрепаны гораздо сильнее, чем было прилично для его возраста, туповатый, агрессивный и крайне опасный.       Тринадцать лет в Черной Страже, потом, внезапно, дезертирство во время военных действий, которое по какой-то причине решили замять с совершенно абсурдной резолюцией давно ушедшего в отставку военного следователя. Принял участие почти в трехстах операциях — засекречены все, кроме одной, на которую он так и не отправился. Лондон, сопровождение Примарха, и узнать об этом можно только потому, что названия впопыхах забыли вымарать из обвинительного акта.       Зачем Гаррус все это выяснял, притом посредством подкупа и прочих не самых честных схем? Он долго себя уговаривал, что просто хочет быть спокоен относительно безопасности Тэйлор. Впрочем, складывалось такое ощущение, что появись она даже на необитаемом острове, и через неделю там началось бы сражение невесть откуда взявшихся армий. Невероятно, жителей ближайшей к гарнизону деревни вырезали, как скот, и ни сигнала о нападении, ни каких-то внятных следов и улик. Совершенному преступлению даже эпитетов толком подобрать было невозможно, и ведь сотворили это не какие-то полумифические гигантские роботы-кальмары, а такие же двуногие разумные прямоходячие. Кроме того, это был вызов лично ему, Гаррусу Вакариану, лично его просчет и его ответственность. Чтобы разобраться, придется поработать с единственными выжившими, но если разговор с Тэйлор просто менял цифры его собственного кровяного давления, сердцебиения и оксигенации, то один только взгляд на ее любовника заставлял эти цифры подпрыгивать до красных порогов. Говоря с Шепард, он мог себя успокоить «она так решила», как успокаивал себя всегда при ее спорных действиях, а прямое столкновение с Киридом снова включало умственную тарахтелку из сравнений, анализа и неизменного вывода: Валорис мудак. И она выбрала его, Валориса.       Даже имя это бесило. И совсем не потому, что было насквозь деревенским и простонародным. И сам Валорис бесил не потому, что был опасным уродом — духи, неужели Тэйлор не видела, с кем связывается? С самым натуральным лесным инвиктусовским выродком, с которого ржут втихую, за спиной, но в лицо, конечно, мало кто осмелится. Ее выбор казался неразумным, нелогичным — возможно, она не вполне понимала каких-то культурных нюансов? Может, он ей чем-то угрожал? Ну чем объяснить происходящий абсурд? Пусть Шепард обижена на него, на Гарруса, пусть он обижен на нее, но шагающее впереди недоразумение попросту опасно для ее жизни, и опасность эту нужно устранить. По досье под названием «Валорис Кирид» мысленно пробежался взглядом уже следователь Вакариан, отыскивая точки давления. Их хватало, и даже сейчас, спустя почти неделю после его изучения, Гаррус о них прекрасно помнил.        А пока он раздвигал руками ветки, ступая по видимой одному Кириду тропе к остаткам батарианского лагеря, но видел другое. Когда в очередной раз он подхватил премерзкий вирус, от которого и ходил-то с трудом, то вместо полевой работы пришлось разгребать архивы. В глаза сразу бросилась самая толстая папка — толстая не из-за обилия снимков вещдоков или каких-то серых бухгалтерских документов. Основное ее содержимое составляла переписка с вышестоящим командованием.       Деревенский парень, имя которого отличалось от любовника Тэйлор всего на одну букву, придушил собственную сестру, вся вина которой была в том, что она ушла работать на обычную работу диспетчером. Доказательств было более чем достаточно — и записи с камеры, и даже аудио — девушка все это время была со включенной по работе связью. Содержание ее разговора с братом вообще в голове у нормального турианца не укладывалось, и Гаррусу хотелось себе ушные каналы кислотой запаять после прослушанного. Схватить бы мерзавца и отправить камень долбить в шахтах на всю оставшуюся недолгую жизнь, а лучше — пристрелить при попытке задержания, но… Началось обострение с местными. Они выстроились у заставы, угрожали штурмом взять тюрьму, но не позволить очернить «сиротинушку» Витериса и покрывать «мерзких имперцев делишки». Прежний начальник гарнизона был мудр и осторожен, и решил не губить сотню душ из-за одного ублюдка, не забыв, разумеется, собрать все необходимые разрешения и согласования.       Кара настигла преступника много лет спустя. Обидно, что инферно коснулось черным крылом и его семьи, и вообще всей деревни — словно проклятие за то, что милая тоненькая девочка по имени Эва осталась неотомщенной. Простым деревенским жителям в голову не могло прийти, что в уважаемой семье, которая жила тут столетия, брат способен придушить сестру — гораздо проще все списать на то, что это сделал ее возлюбленный из числа гарнизонных дружинников.       Старая несправедливая история, к которой лично Валорис вроде как и никаким боком не причастен, поскольку в это время честно служил, но сколько пищи для размышлений. Сколько возможностей для давления и манипуляции — просто питательная среда для бродильных бактерий.       Компаньоны не разговаривали, просто шли сквозь реликтовый лес, куда их тянула чужая злая воля. Гаррус стал больше внимания обращать на показания визора и в итоге чуть не врезался в черную спину впереди:       — Что там?       Кирид повернулся к Вакариану, изящно прокрутив в пальцах свой нож. Его улыбка была совершенно сумасшедшей. Что ее делало таковой, Гаррус и сам не сразу понял.       

***

      Гаррус стоял, опершись локтем на ящики с лево-пайками, легкой броней для гуманоидов и прочей абсолютно нахрен никому на Инвиктусе не нужной ерундой. Кирид сидел на ящике пониже и курил — явно уставший от долгой, изматывающей работы стоя. Обоим было несколько неуютно смотреть друг на друга после того, что здесь произошло. Чувство неловкости окрашивалось неудовлетворенностью, ведь вся отчаянная страсть порывистого Гарруса и все изысканное мастерство умудренного опытом Валориса к нужному результату не привели.       Взгляд обоих турианцев был прикован к телу, подвешенному за ноги, которое все еще подавало признаки жизни. Гаррус обратился к сосредоточенно пыхтящему папиросой Валорису:       — Невероятно. Так в чем секрет?       — Не срезай кожу над видимыми сосудами. Остальное — можно, но потихоньку. И самое главное — эти их усы, вообще блять не касайся, они, сука, как… Блять, ну ты понял. Как губка с кровью короче.       — А что ты вколол?       — Хах. Первую фракцию из ампулы панацелина нахуй отстреливаешь, остальное колешь. Сдохнуть не сдохнет от шока, но все чувствовать будет.       — Тогда следующий вопрос — почему не по старинке? К чему этот спектакль?       — Мало ты ему вломил? И толку-то… Вообще, не советую так работать. Во-первых можно увлечься. Забьешь насмерть раньше времени, потому что, ну… Фух, блять, как сказать-то.       — В целом понимаю, но я про его глаза.       — А, так это палач. Ты что, татуировку не видел? Короче, не боятся они такого, типа уже проклятые. Плюс такой момент…       Кирид затянулся так сильно, насколько был способен, и выдохнул дым в рожу батарианцу, по телу которого проходили волны судорог. На лице жертвы местами не хватало кожи — под глазами, на губах, и простое дуновение заставило пленного вздрогнуть.       — Скажем, бить быстро привыкаешь. А ты парень молодой, мало ли, семьей обзаведешься, зачем тебе дурные привычки, правда? И еще одна вещь, генерал Гаррус Вакариан. Так, просьба ветерана, надеюсь, уважишь.       Кирид наконец встал с ящика и бросил бычок под ноги, наклоняясь и проверяя, чтобы пленник был в порядке — насколько это было возможно в его состоянии. Гаррус наконец повернул голову, чтобы продемонстрировать свое внимание к чужим словам:       — Так что за просьба?       — Тэйчик ни слова. Ты же не хочешь ее расстроить, правда?       — Ну что ты. Мог и не говорить. Уже представляю ее нытье: «Отпусти его, не бей его!»       Гаррус смешно спародировал писклявый голос Тэй. Кирид стал улыбаться, а потом попробовал тоже — его голос был ниже, и артистизмом и пластичностью «имперца» уроженец Инвиктуса не обладал, но вышло тем смешнее:       — «Насилием никогда ничего не решишь!»       Теперь уже оба засмеялись в голос, а когда хохот поутих, коллеги поневоле обратили свое внимание на висящую жертву, которую нужно было дожать. Батарианец пришел в себя от шока и открыл два из четырех глаз.       — Ну что, следователь, я свою работу сделал, теперь пора задавать нужные вопросы. Это уже по твоей части.       Гаррус наклонился, почти касаясь носом лица батарианца:       — Зачем вам нужна была землянка?

***

      Гаррус редко когда «боялся», это чувство по-нормальному искоренялось в первый же год службы, в лагере — выжигалось подчистую соответствующей подготовкой, только после которой турианец, собственно, и начинал считаться турианцем. Мало кто ее избегал — калеки, артисты да поэты, которым снисходительно оставляли право сохранять какие-то тонкие мановения души, необходимые им для творчества.       Иногда Гаррус размышлял о том, неужели не смог бы он рисовать теперь, после всего того, что прожил и сделал? Что именно в нем поменялось после службы в СБЦ, да и в целом, после войны? В какой-то момент он честно себе отвечал, что сейчас ему это было бы неинтересно. Засесть где-то с альбомом и рисовать в нем изящно выгибающихся дев под чьими-то искусными пальцами и языками, как мечтал, лежа уставший после очередной изматывающей тренировки, когда точно знал, что сил не хватит не то, что на деву — ботинки бы с утра надеть? Они и сейчас стояли у него перед глазами, эти ненарисованные экзотические красавицы в сладострастных позах, кажется, руку протяни, и он коснется татуированной шкуры батарианки, которую разрывали пополам сразу двое мужчин с прихотливыми клановыми метками.       Вот сейчас, страх вернулся. Животный панический ужас, который он мог чувствовать собственными кишками. Его тень он почувствовал давно, когда Тэйлор спускалась под воду к Левиафану, а сейчас пугающее слово «индоктринация» опять стало маячить где-то на окраине сознания. Означает ли это, что Гаррус снова мог бы творить? Он не знал.       Но что Гаррус знал точно, так это то, что все они были в огромной опасности. Когда плененный батарианец начал рассказывать, они с Валорисом, не сговариваясь, перерезали веревку и уложили мученика на землю с той аккуратностью, на которую были способны. Начальник гарнизона знал, что северная и южная шапки Инвиктуса — настоящая клоака, где нелегалов, бандитья и отщепенцев чуть ли не больше, чем колонистов, но вот то, что там может прятаться «огромное зло», услышал впервые. Валорис недоверчиво наклонял голову влево и вправо, не веря словам батарианца, а Гаррус выуживал из памяти слова других одурманенных перед смертью и невольно сравнивал с текущими показаниями. Они совпадали. Пуля в лоб оборвала страдания несчастного.       Сейчас у них были новая инфрмация, одновременно нарисовалась и проблема. Если батарианцы так легко подчинились воле той твари, кем бы она ни была — Жнецом или Левиафаном — точно так же одурманить могли и их жалкий отряд из двух турианцев, одной бывшей десантницы N7 и ребенка, который даже толком говорить еще не умел.       А Кирид словно не видел препятствий. Гаррусу стало любопытно, в каких операциях он был задействован во время войны, что остался таким… Незамутненным. Их опыт казался просто полярным — Валорис уже просчитывал, как лучше добраться до топей на самом севере, практически на полюсе планеты, а Гаррус пытался его охладить.       — Послушай. Ты помнишь такого Спектра — Сарена Артериуса?       — В рот я ебал твоего Артериуса. Пиздабол и предатель, блять.       — Ладно. А знаешь таких террористов — Цербер?       — Вращал я мысленно Цербер на своем хую. Ты к чему ведешь-то? Зассал, начальник заставы? Это тебе не девок деревенских ружьишком пугать, блять.       — Ты что сказал?       И это был опасный момент. Оба были настолько на взводе после допроса пленника, из-за полученной информации, что в воздухе неиллюзорно запахло жареным. А в голове снова раздался грустный, спокойный голос Тэйлор: «Гаррус, пожалуйста…»       Похоже, ее голос услышал не только он один. Кирид закрыл глаза и процедил:       — Чо там с этим леофаном?       Гаррус прищурился — Валорис был явно хитрее, чем пытался казаться. В его речи то пропадал, то появлялся дичайший местный акцент, ошибки и матерщина, словом, косил он под быдло именно тогда, когда сам хотел. На этот раз начальник гарнизона сделал вид, что купился на игру в деревенского дурачка, и начал терпеливо разъяснять черностражнику то, что помнил сам об индоктринации.       — Жнецы все сдохли. Их Тэйчик завалила, бля. Из Горна ебанула.       — Поэтому, как ты правильно заметил, я думаю, что это именно Левиафан.       Валорис просто вытаскивал из него все, что хотел сам узнать, при этом сам информацией делиться не спешил. Приоритетная задача в отношении Кирида сменилась, и звучала теперь так «Вывести его на чистую воду». Пропустить мимо ушей похвальбу насчет «Тэйчика» — о, духи! — было сложно, но Гаррус намеревался победить в войне, а не в битве.       Тэйчик. Гаррус мысленно присовокупил совершенно непечатное слово из арсенала Кирида, и заставил себя успокоиться. А потом занервничал снова, потому что Валорис попросил его, и эта просьба прозвучала подозрительно вежливо:       — Послушай, генерал. Может, у тебя есть время прогуляться?       — Куда?       — Сыну позвонить хотел. Тут недалеко. Пойдем, покажу.

***

      Акки лежал в наушниках с плиткой турианского шоколада на животе. Один за другим он отправлял сладкие кусочки себе в пасть и облизывался от удовольствия. Синий язык жадно обвивался вокруг маленьких твердых долек, собирая роскошный, богатый вкус — концентрированная кровь лоопиры придавала плотность и традиционную узнаваемость базовому его слою, какао — игривость и новизну послевкусию. А сладость была просто сладостью, греющей душу — три в одном, и ничего лишнего. Ох уж эти земляне, что-что, а насчет пожрать они были мастаки. Это же надо такое придумать, добавить земную специю в традиционное турианское угощение, и вышла такая затейливая, пьянящая, дурманящая субстанция.       Аромат манил, и Акки взял всю оставшуюся плитку и принюхался. Несомненно, запах крови горячил, и сердце чуть ускоряло свой ход, стоило его обанятельным рецепторам коснуться малейшим частицам гемационина. Очищенное от белков какао действовало, как мягкий стимулятор, притом по отзывам, на турианцев гораздо сильнее, чем на людей. Акки не удержался и медленно провел языком по бороздке, означавшей линию разлома плитки. От жара его тела резкие очертания стандартной штриховки на плитке стали плавиться, и по воспаленному посиневшему языку стал сочиться растопленный шоколад.       Когда Акки в очередной раз облизнулся и сладко зажмурился, его внезапно посетило другое желание. В наушниках призывно долбил навязчивый женский вокал — три удивительной красоты женских голоса переплетались воедино. Голос турианки был основанием — низкий, томный, рокочущий. Акки представил себе эту гибкую вокалистку и то, что бы он с ней сделал, как резко, одним таранящим движением он вошел бы в ее раскаленную сочащуюся щель. Она бы еще и не так запела, хрипотца в ее голосе стала бы еще отчетливей, когда она произносила бы его имя раз за разом:       — Акейро…       Выше в этот чарующий устойчивый голос входило драматическое меццо-сопрано дреллки. Легкое и полетное, и завестись от него было сложнее, но стоило представить себе, как этим же ртом, которым она выводила свои восхитительные вокальные пируэты, дреллочка насаживалась на то, что Акки сейчас поглаживал, и… Ох, она была тоже хороша, ядовитая зеленая дрянь — возбуждала не хуже человеческого какао. Немного фантазии, и…       — Акейро…       Пальцы Акейро поднялись еще выше, к головке, и в дуэт вплелось сопрано азари. Она то и дело соскакивала практически на ультразвук, и слушать ее было пугающим, внеземным опытом, но когда певица переходила в более привычный диапазон, красота голоса завораживала так, что пальцы сами выплясывали по скользкой заостренной синей головке лихорадочный, исступленный танец. Акейро прославлял мастерство трех девиц самым вульгарным и одновременно самым возвышенным способом, на который только был способен. Когда голос азари взвился до невиданных высот, топя Акки в своем крещендо, он подумал о фантастическом месте, куда способны отправить любое живое существо потемневшие от страсти глаза синекожего суккуба, и взорвался.       — Акейро…       Вечер гедонизма Акки закончил обычной сигаретой на крыльце дома. Он смотрел на звезды, на умопомрачительное переплетение трех лунных дисков, и сейчас казалось просто невероятным, что такая красота вправе существовать. Движение трех спутников Гивура было заметно глазу, мистическое и таинственное, подчиняющееся, несомненно, каким-то простым физическим законам, но делало ли их знание это зрелище прекраснее? Акки выдыхал в вечерний воздух дым, и все три луны — красная, серебристая и белая — тонули в извилистых изгибах его дыхания. Пляска сигаретного дыма напоминала ему волосы Тэй, когда она только начинала появляться в их доме, неизменно выбешивая Акки до нервного клацанья зубами.       А потом и она, и Валорис стали меняться, и в лучшую сторону. В обезьянник отца загребали все реже, а «Тэйчик» стала вроде как покруглее и повеселее. Когда Акки хотел искренне сделать комплимент насчет ее увеличившейся задницы, Валорис сделал знак «беги и прячься». Но Тэй только посмеялась в ответ.       Валорис бросил самые опасные из своих контрактов и попытался приучить сына к утренней зарядке, Тэй выкрасилась в рыжий цвет и отрезала волосы до плеч, и Акки стал напрямую спрашивать отца, к чему все это. Хотя мог бы и не спрашивать — старый хер втюрился по уши, и смотреть на него было и смешно, и трогательно, и обидно. С обидой Акки как-то смирился, но ржать с очередного сутенерского пиджака бати не мог перестать. Акки успокаивался, вздыхал, они заказывали ему вместе что-то менее претенциозное, более стильное, хотя Валорис все равно таскал на тусовки к своей «человечке» самые вырвиглазные и ублюдские шмотки из разряда «я позавчера разбогатевший гангста, смотрите все на меня, сучечки». Как-то раз вечером Акки хотел отпустить шутку по поводу того, что Валорис пилкой полирует свои длиннючие острые когти за сериалом, а потом вспомнил, в каком унизительном состоянии пер батю из обезьянника всего год назад, и мерзко шутить сразу перехотелось. Кем бы старый не тешился — человечкой, ханаркой или волусихой, лишь бы ему шло на пользу. А Валорису Тэй определенно шла на пользу.       И Акки тоже. Пугающее «семья» не озвучивал ни один из четырех, тщательно избегая одного этого слова. Отец с виноватым видом просил Тэй приютить Акки на время его «черных» командировок — Валорис боялся, что может облажаться, и тогда к нему в дом придут. Акки стал тусоваться на ферме почти безвылазно, хотя в командировки батя ездил все реже. После инцидента с ханарским косяком дубасить он стал меньше, а творчество, несмотря на почти полный отказ от всяких злоупотреблений, пошло в гору. Пару раз он даже подначивал Тэй подыграть ему на гитаре, но человечка вечно отмахивалась, а Валорис сказал, что она стесняется. «Хуле, боится облажаться, ты ж бля, звезда рок’н'ролла. — Батя, я стеклопанк! — Сцыклобанк! Не заёбувай Тэй, я сказал!»       Общий язык удалось найти даже с хитрым батарианским пиздюком Томми. Он чем-то напоминал Акейро покойного младшего кузена, с которым они бесоёбили по округе, когда батя еще не перевез их с мамой на Палавен. Двоюродная сестра Эва была ему ровесницей, но ее он стеснялся, и общались они мало. Интересно, как у нее жизнь складывается? Может, стоило бы ей позвонить?       И как раз в этот момент, когда Акки сделал последнюю затяжку, раздался входящий от отца.       Разговор был коротким и тяжелым.              — Коленки расшиб. И лоб. Дядюшка, больно!       — Акки, сынок, нужно терпеть. Любые раны рано или поздно заживают, а лицо потерять можно навсегда, если пищать от каждой ссадины, как девчонка.       — Тетя Мендес злится, когда я тебя папой зову.       — Я старший брат твоего папы, и пока его рядом нет, считай, как папа тебе. Тетя Мендес горюет еще, прости ее. Ей тяжко, нет хуже того, когда мать ребенка теряет.       — Папа сказал, что я в пятнадцать тоже на службу пойду и стану настоящим мужчиной.       — Тебе нет надобности ходить в имперскую армию, чтобы мужчиной быть, Акки. Я не ходил. Можно и другим вещам себя посвятить.       — А папа сказал, что в армию только музыканты не ходят и калеки. Ты же не музыкант, дядя? И не калека.       — Ну почему не музыкант? Петь я умею.       Дядя запел грустную песню — похоронную. Он тоже тосковал по сыну, и Акки прикрыл глаза, так муторно ему стало.       «Сын мой, сердце твое еще здесь, со мной.       В горе о тебе я проклятий судьбе не накладываю.       Взлетела черная птица и забрала тебя с собой.       А я здесь, один — сегодня сына оплакиваю.              Знай, никогда любовь моя от тебя не отступит.       Поклонами я о прощеньи тебя прошу.       И когда мы вновь соберемся семьей на распутьи,       Ты скажешь мне только — отец, я тебя прощу.       И снова мы будем рады любви,       На которой сей мир держится.       Не забудь это, мой сын, потому что отец тебя любит.»       Дядюшка наклонил голову, и Акки счел своим долгом вытащить его из горести своим чириканьем:       — Дяяядь… А папа сказал, нужно исполнить свой долг, чтобы быть мужчиной. А как…       Дядя сгреб его в охапку, и Акки не нужно было задавать вопросов, а Витерису — отвечать что-либо. Все было понятно и так.              Акки попытался повторить дядину песню, но не мог. Выходила не трель, а какая-то ерунда, и он не мог понять, как мог тогда петь Витерис, потерявший сына буквально пару дней назад. Дыхания не хватало, Акки задыхался, а к концу строфы переходил на какой-то сбивчивый шепот. Ему было настолько паршиво, что звучать он больше не мог. Зато Акки услышал мелодию вокруг — треск насекомых, шум ветра и тихий клекот птицы. Эти звуки заполняли пустоту внутри, которая осталась там со смертью того, кто был ему… нет, не как отец. Витерис и был ему отцом полжизни, до десяти лет учил его ставить ловушки на летунов, дул на сбитые коленки и рассказывал сказки. Одна Акки особенно запомнилась, потому что была странной.       — Раньше на Инвиктусе был большой океан, Акки. Вся северная полярная область, считай, океаном была. А потом туда прилетело зло, старое, могучее зло, и поселилось на полюсе. А вокруг океана сила та навела топи непроходимые, через которые ни кораблю не проплыть, ни лодке, ни пешком.       — А если с воздуха зайти, дядюшка?       — Там пары такие, концентрированные, легковоспламеняющиеся, из-под трясины вырываются и над любым вертолетом или шаттлом взрываются. И еще там лазает змей, больше иргуны раз в триста, такой, что может звездолет целиком захапать.       — Так уж и в триста?       — И это самый маленький. И как-то раз топи стали разрастаться и душить океан. Он становился все меньше и меньше, воду выпивали лианы и гигантские пиявки, змеи и слизняки. Осталось только маленькое пятнышко от того океана, с такой соленой водой, что аж белая она от минералов сделалась. Зло уснуло, и название тому месту дали — Лик Вод.       — Дядюшка! А ты там был?       — Нет, Акки, туда нельзя. Кто к Лику Вод ходил — никогда не возвращался, а если возвращался, то совсем другим. Служить начинал он чужой воле, воле старого зла, и дороги назад пока еще никто не нашел.       — Ух как страшно! А если по нему ракетой с орбиты ебнуть?       — Это гдей-то ты, Акейро, слово такое слышал?       — Так от тебя, дядюшка.       Витерис смешно рычал, а маленький Акки лукаво улыбался — и ничегошеньки ему за это не будет. Дядюшка любил его больше всех на свете — потрепал немного за загривок и послал гулять на двор.

      ***

      — А у тебя какой план, ммм… сержант? Ты сержантом был, ведь так?       — А ты уже все проверил, кто я и что я, а?       — А то ты не проверил?       — Я был самым охуенным сержантом на свете, генерал Вакариан. Можешь не сомневаться.       Еще бы. Лишь бы кого не отправили бы с личным взводом Примарха. Сам Гаррус этот этап благополучно проскочил благодаря учебе в Академии СБЦ и начал служить сразу в красивеньких офицерских лычках.       — Ну смотри. У них какой план был, бля? Отправить Тэй и девочку эту на Землю, за каким-то хуем взорвать всю планету, так?       — Ты правда поверил, что существует такое оружие?       — Проверять не хочется. Так вот, они этот план резко поменяли отчего-то. Вопрос — почему? Могли бы просто девчонку забрать и попробовать заново. Хватает тут и человеческих баб, думаю, постараться, так найти можно. Но им сказали забрать то оружие и всех свидетелей, всех причасных — в расход.       — Ну допустим.       Гаррус сразу стал просчитывать какие-то дополнительные варианты, и их было слишком много — может, нашли другой «контейнер», посговорчивей, подвергшийся обработке. А может, этот контейнер уже летит к Земле. А может, это неправда и даже перед лицом смерти пленный батарианец врал. А может…       А Валорис продолжал гнуть свою линию, и в потоке неукладывавшихся друг с другом фактов теория сержанта казалась правдоподобной.       — Я может, не специалист насчет всего такого, мы так этих оболваненных на войне просто отстреливали, разговоры с ними не разговаривали. Но вот точно могу сказать, единственное, что из ряда вон произошло — так это то, что они заловили Тэйчик. И та ее поездочка, выходит, тоже неспроста.       — Думаешь, ее могли узнать? Батарианцы? Через столько лет?       — Знать не знаю, но чую, возвращаться нам надо в деревню, да поскорее, и с ней говорить.       Валорис размашисто шагал по лесу, напевая какую-то грустную песню. Когда Гаррус его нагонял, то практически неузнаваемая мелодия звучала яснее — что-то о тяжелой судьбинушке, разлуке и измене. Он старался не смеяться, так как песня была от лица девушки, хотя исполнялась густым, раскатистым басом Валориса. Импровизированный концерт продолжился балладой о солдате, который считает годы до того момента, как сможет вернуться домой и увидеть родителей, а вернувшись, видит лишь слепые оконца и могилы своих стариков. Следующая была повеселее, свадебная: лихая и ритмичная.       — И много ты песен знаешь?       — Да не особо. Так, дыхание чтоб не сбивалось.       — И что, помогает?       — Ну ты сам попробуй. Спой что-нибудь.       Гаррус пытался вспомнить хоть одну — на ум пришла только любимая мамина, которую она пела ему совсем маленькому. Это было слишком личным, слишком теплым, дорогим и светлым воспоминанием, чтобы дарить его темному лесу и тяжелым временам.       — Ну давай, генерал. Я тогда тебе свою любимую спою. Все равно идти еще час, не меньше.       — Я не умею.       — Так смысл не в умении. Тут дело еще такое, живой голос в джунглях всякую нечисть распугивает. Зверье побаивается, а я уже утомился. Давай, спой что-нибудь. Слушай, а я тогда тебе спою ту, что сам придумал.       Это становилось любопытным, и Гаррус решился. Он ожидаемо запутался во втором куплете, а потом вспомнил и повторил.       — Не так погано. Это палавенская колыбельная? Ну спой еще раз, я запомнить хочу.       Гаррус остановился.       — Да ты издеваешься?       — На бис. Не так часто слышишь, как генералы поют.       — Так не интересно, давай ты свою, а потом я повторю.       Ту песню, которую затянул Кирид, Гаррус, как ни странно, знал. На Менае, когда они в лагере пытались поспать хотя бы пару часов, а все вокруг сотрясалось от орбитальных бомбардировок, совсем молоденький рядовой словно пытался сам себя ею убаюкать, лежа головой на вещмешке. Его убили в первом же бою, и этот мотив невольно выжимал из Гарруса не самые приятные чувства и воспоминания.       — Это не твоя песня. Я ее раньше слышал.       — А тебе почем знать? Может, это я ее придумал.       — Ой да ладно. Ты обещал за собственным авторством спеть.       — Тогда ты повтори ту колыбельную. Красивая, правда.       И Гаррус повторил. Вышло будто лучше — он уже не так стеснялся, пел громче и в своем диапазоне.       — Слушай, растешь на глазах. Захочешь бросить все тут нахрен — по протекции устрою тебе прослушивание в группу Акки. Ну, к сыну моему.       — Давай теперь свою.       Гаррус все же сомневался, что это была песня, придуманная лично Валорисом — уж больно она была складной. Но на последнем куплете его словно ударили поддых — у возлюбленной девушки лирического героя, чей нежный образ представал перед слушателем, внезапно нарисовались красные перья на голове. Адекватного слова для «волос» на турианском, естественно, не было, и его заменяли по привычке более знакомым.       Гаррус встал, как вкопанный. Его настиг голос удаляющегося Кирида:       — Эй, даже не надейся. Я останавливаться не собираюсь.       Он подумал, и ответил так резко и громко, насколько был способен:       — А ты не надейся, что я останусь позади, сержант.       Трель Валориса разносилась по всему лесу — такая беспечная, словно сама жизнь, всегда побеждающая смерть.