Вдребезги

У Барбары милое личико. Оно светлое, чистое, глаза голубо-серые, словно тучное небо, и её же волосы напоминают просторные пшеничные поля. Не те, какие рисуют художники, мерзотно-желтые, в цвет болезней и падших женщин, вовсе не те. Но в цвет песчаных пляжей, в цвет едва замешанного теста, в цвет рассветного марева, когда солнце ещё не огненно-пылкое. - Сестра, - Джинн шепчет и целует её пальцы, - на улице цветет сирень, и аромат дивный! А пальцы, как лёд. И Джинн растирает их с огромным рвением, зацеловывая тёплыми губами, чтобы ладони согреть. Барбара смотрит так, словно сквозь. Словно сквозь цветы в вазе, сквозь семейный портрет. - Сестрица, - Джинн улыбается, - отец вовсе не против! Пойдём погуляем? Лицо, будто ледяная глыба, у вечно веселой. Словно ей больно поднять хоть один уголок бледных губ. - Нет надобности, - сурово отвечает Барбара, совсем не по годам своей детской наивности. Совсем не по годам, и будто уже достигшая того возраста, когда понимаешь, что всё. Конец. Джинн благодарна, что она больше не вырывает своих пальцев и не бьёт наотмашь по щекам, лишь бы не смели её касаться. Конечно, даже тогда бы Джинн не злилась, всё равно пыталась бы хоть чуть-чуть... Согреть. На улице май оживает песнями птиц, разносится ароматом пряной черемухи. Там дамы в летних платьях, экипажи сменили повозки, чтобы духота не заставляла ни одну девушку падать в обморок. В покоях драгоценной сестры Джинн чувствует запах пыли и холода, а зачахшие цветы в одной из ваз не дают ей покоя. - Сестра, представляешь, - продолжает она, смотря прямо в пустое лицо с грозовыми глазами, - Лизонька замуж выходит! - Предельно рада. - И всё зовёт нас с тобой, лишь бы, говорит, не забыли про неё! - Положи приглашения на стол. Джинн будто не замечает её едких слов. Барбара рядом с ней почти пахнет гнилью - настолько разложилась что внутри, что снаружи. Нет, не пахнет... То лишь дурные мысли преследуют Джинн, и она боится отпускать ледяные руки. - Сестра, наши адмиралы вернулись домой! - Что мне до них дело, - бормочет и смотрит в окно. Что высматривает там? Отсюда, из комнаты, видны одни купола да кресты. Замечательный вид для той, кто отчаялся, ведь вера спасёт. Отец так распорядился, и теперь Барбара слушает лишь рассветные колокольные звоны да глядит на отпевания. Джинн эта идея никогда не была по нраву, и оттого она старалась проводить с малышкой Барбарой больше времени, но та безучастно смотрела либо ей в лицо, либо на соборы. - Так мы пойдём на улицу? - с надеждой спрашивает Джинн... И ловит очередной пустой взгляд. И улыбается ему так, словно печатлеет редкое сокровище, своими пальцами едва не касаясь её щёк. - Я не в настроении. - Тогда отдыхай, сестрица! - щебечет Джинн. Выпархивает из её комнаты, и сразу мир блекнет. Словно погасил свечу во мраке - вот так ей в этом пустом коридоре ощущается. Джинн оглядывается и ловит глазами клочки паутины и пыли, она чувствует запах старости в этом проклятом месте, где заперли её сестру. И не могла её винить ни разу, учитывая то, как с ней обошлись самые близкие люди. Грудь разорвали рыдания, слезы заполнили ей глаза, да так, что мир вокруг снова потерял всякий смысл в этих непонятных очертаниях. Сестра... Её милая Барбара сейчас там в полном одиночестве, почти закованная в смирительную рубашку. Сестра сидит день и ночь то у окна, то в своей кровати, сказываясь больной, и видит каждый день лишь одну Джинн, ведь более нет никому дела. Её милый солнечный лучик... Джинн подбирает платье, чтобы ненароком не наступить на подол, и бежит подальше, спиной оборачиваясь к Барбаре и этой проклятой богами двери, она просто сбегает, как самая настоящая преступница, отвернувшаяся от нерушимых устоев. Бежит, роняя по пути слезы и топя тихие всхлипы в своих ладонях. - Да как так? - спрашивает у стен особняка, - как так?! А вот так. И память её рисует ей красные волосы, красные глаза офицера, прожигающие во внутренностях дыру своим равнодушием. Джинн останавливается возле своих покоев, не смеет заходить, жмется к стене, как не пристало благовоспитанным господам. Жмется и рыдает, снова оказываясь на допросе. И в очередной раз слышит безразличное: - Снасильничали. Глупая-глупая память! Почто разрушаешь хрупкое спокойствие? Зачем? А слово это... Жуткое. Хочется забыть, забыть и не вспоминать, но вслед за тем полу мертвая девочка её, лежащая под окнами. Рыдающая от боли и гнева на себя, не сумевшую даже смерть встретить спокойно, душераздирающее зрелище. И красные глаза. Просто и сухо. Снасильничали. Как будто не разрушилась целая человечья жизнь... Как будто не её сестра теперь отчаялась во всех: в отце, в матери... В Джинн.