Зацикленный

Осознание того, что они больше не увидятся, пришло слишком поздно. Оно скользнуло по горлу неровным осколком стекла, распоров гортань и бросив задыхаться. Сергиевскому стало холодно. Сергиевскому показалось, что он оказался на привязи — невероятно душащей. Дышать стало невероятно сложно. Почти мучительно от боли, сковавшей всё тело. Потому что на утро Фредди невесомым призраком исчез из номера, а после — из всей монохромной жизни русского. Даже не сообщил, что решил благодарно отдать на прощание свой титул. Даже не упомянул, что собирается бросить шахматы. Он просто исчез. Испарился, растаял в воздухе. И вот тогда время заволокло прочным наростом беспрерывной горечи. Вот тогда собственные кости заперли потрескавшуюся душу в прочную клетку. Анатолий ещё не бывал в коме. Но теперь, наверное, знал, как это ощущается: облезлые мысли хромали, руки немели и мёрзли, а на языке цвела вязь утраты. Он почти не спал, проваливаясь во тьму лишь под утро, на пару часов. Морщился от головной боли в самолётах, метаясь по чемпионатам. Уставал быть пустым механизмом. Анатолий ещё не терял близких ему людей. Сейчас — впервые. Сухожилия в его запястьях срослись на манер острых браслетов. Наручниками сжали до красных полос, до лопнувших капилляров. Сонная артерия резала шею терновыми завитками. Враждовала с повесившейся цепью резкой привязанности. Русский сам не замечал, как после каждого перелёта стирал себя в кровь на незнакомых улицах, тратил всё время в богом забытых скверах. Оглядывался, вертелся, жмурился. Невольно догонял редких прохожих, чтобы увидеть в чужом родное — и ошибиться. Бесслышно звал. По имени. По жасминовой ноте парфюма. По жестам рук. Без конца окликал, окликал. Но никогда не слышал ответа. Всё, что осталось с того дня — память и призрак нежности, с которой Трампер всю ночь полусонно обнимал Сергиевского со спины. Жался лбом промеж его лопаток с тихим мурлыканьем. Таким же и запомнился в самый последний момент — утренним, утраченно шепчущим, с ладонью на бледных щеках. Пока не померк отовсюду, кажется, перестав существовать вовсе. А прежнее, иллюзорное тепло ошибочно грело холодный мрамор кожи. Ласка поглаживаний выжгла нечёткий след на макушке. Укусы на шее отливали редкой драгоценностью. Словно Фред и не уходил никуда. Словно всё ещё находился рядом. Немые чувства походили на дымку. Анатолию порой даже казалось, что ничего никогда не случалось. Что Фредди выдумало его одиночество. Стоило только собрать в памяти нежное лицо, как сердце в рёбрах ломалось и умирало. Восставало фениксом и горело вновь, заходясь протяжным спазмом. А в голове зрел единственный вопрос: «как всё так вышло?» Первой причиной было желание, эгоистичное и плотское. Стремление взять своё и обладать. По крайней мере, об этом подсказывал запертый в рамки разум — на нём всё и заканчивалось. Виной была никак не похоть. Это было нечто ещё, другое, смакующее и грызущее за сердце. Потому что на щеках так и не остыли следы карамельных трамперовых губ, а пальцы помнили лоскуты атласно-шёлковой кожи. Преданно. Нескладно. За вожделеющей маской пряталась тоска. А те слова, что Анатолий тогда говорил — оказалось, ни капли не нежный бред, сказанный в одном лишь порыве чувств. То была истина. Новая, перворождённая. Чистая и неловкая. Убившая одним взмахом. Сергиевский видел Фредди в каждом своём сне, пока не перестал спать совсем. Пока не истощил себя бодростью, растирая веки занемевшими пальцами. Пока не довёл себя за руку до грани рассудка. В груди разрослась какая-то немая трагедия, мешая непонимание со скукой и острым ощущением недостатка. Чемпионаты тянулись по его жизни серой цепочкой. Города толпились в глазах, меняясь бешено и по очереди. Вокруг вертелись сотни людей, места и улицы мелькали пёстрой картинкой. Но нигде, нигде не было Фредди. Он нашёлся сам. Вспыхнул там, где совершенно не ждали. Будто карликовая, сливочная звезда посреди бездны. И ничуть не изменился. Всё тот же, вплоть до самых крошечных родинок. Вплоть до белого, старого шрама. Его блеск по-прежнему не алмазный, как он хотел было всем показать, а солнечный. Тёплый-тёплый и искренний. Льющийся из пыльной души. Греющий и выжигающий глаза. Анатолий понятия не имел, кто выдумал Трамперу этот идеально-золотой образ. Но почему-то чувствовал гордость, смотря на его успех. Ведь Фредди заслуживал всего и большего. И он это получил. Когда они встречаются — впервые, наконец — в телестудии, игра начинается заново. Взгляды, такие же, как и тогда, жгут и убивают. Впиваются до пронимающей боли. Безжалостные. — И вот мы снова один на один, — звучит как: «вскрой себе глотку, милый, пока не поздно». Фредерик в прожекторных лучах кажется ещё более фигуристым; вырезанным, словно статуэтка из слоновой кости и серебра. Такой манящий, такой обманчиво-красивый. Незаметно укорачивает привязь, на которую усадил — русский понимает это по вспышкам в глазах и заострившимся словам на языке. И вот тогда начинается конец. Конец Сергиевского, конец репутации, конец оставшейся воли. Фредди говорит — и лёгкие трещат по швам, распускаясь на нитки. Фредди вонзается острыми фразами — и разум губительно кровоточит. Фредди душит своим искажённым почтением — и тяга к кислороду просто-напросто меркнет. Потому что хочется дышать им. Хрипеть, захлёбываться осколками, но хотя бы видеть его. Анатолий честно держится. Покорно выставляет прогрызенную шею, позволяя затянуть поверх цепи ещё одну петлю — ту, что погубит. Разрешает осыпать гематомами свою жизнь, свой публичный образ. Наплевательски смотрит на острые переломы костей собственной репутации. Плевать, что ему даже некуда вернуться после этого интервью. Бездомность не так страшна, пока Фредди сидит прямо напротив. Пока говорит привычно искрящимся голосом. Пока смотрит своим взглядом-разрушением. И режет, режет словами. Вспарывает ими запястья и глотку. Толкает с обрыва прочь. Издевается над чужой гордостью. Сергиевский прощает. Сквозь лающую, воющую в голове злость — прощает. Терпит всколыхнувшуюся под горлом обиду, потому что нельзя потерять то, что уже потеряно. Он по-прежнему воплощает в себе какую-то особую неколебимость, не свойственную никому другому. Стискивает зубы, так, что желваки становятся лезвиями. Отвечает настолько сухо, что можно подавиться. Заново примеряет проверенную, старую маску. А Трампер его слова использует как спички, разжигая огонь на щеках всё ярче. От этого хочется отбиться вязким «заткнись», повалить на пол и разбить кулаком носовую перегородку. Уничтожить, угробить взаимно. Анатолий с силой вжимает себя в поверхность стула. Чувствует, как болезненно горят глаза, совесть — тоже. Полумолча осознаёт правдивость каждого слова в свой адрес. Вот таким Фредди видит его? Каждое пойманное слово мучает потяжелевшее сердце. Нет сил, нет желания слушать всё это. Необъяснимая боль бьёт ножами сквозь рёбра, но Сергиевский продолжает терпеть новые речи-удары. Не хочет и не может поддаваться, потому что видит в необыкновенных глазах крупицу вины и проблеск сочувствия. Некую клятву: «я не хотел этого для тебя, прости». Эта война между ними стара, как мир. Но все жестоские игры — партии — между ними сыграны и окончены. Фредди такой реликвенный, такой ненарочный. Священный и приторный, жалит ядом. Он словно хочет остановиться. Произнести то, что действительно думает. Но вокруг них кольца из преследующих камер. Сцепляются, словно гладиаторская арена, и не выпускают. Потому Трампер убивает Сергиевского снова, всеми доступными способами. Калечит и вскрывает рёбра в прямом эфире, выворачивая наизнанку. Он всегда был таким. Сперва отыскал кратчайший путь к сердцу, а затем разрушил одним выстрелом. Анатолий ни за что не подумал бы, что губы, всю ночь целовавшие его в плечи, способны сочетать в себе столько зла и горечи. Тело мерзко колотит, и разум тихонько рушится. Фредди скалится в своём беспредельном великолепии, выжимая последний рычаг. Мастерски морочит голову. Знает, на какую точку лучше надавить, чтобы перекрыть сонную артерию навсегда. Появление Светланы на телестудии становится последней каплей в разразившемся море. Сергиевский не вытерпливает. Больше не может держать маску нейтральности. И потому срывается на отчаянный побег без оглядки и страха. Не оборачивается на крики в спину, держа осанку на остатках неколебимой гордости. Не смотрит на камеры, провожающие до самых дверей. Плевать, если это окажется в эфире. Катастрофу больше нет смысла останавливать — всё уже испорчено до основания. Всё уже рухнуло. За спину теперь обнимал не Фредди, а липкое чувство всеозлобленности мира и конца. Как же ужасно. Подсознание истошно молило проснуться; остервенело причитало, что всё это сон и бред уставшего мозга. Но воли не осталось верить даже ему. Разум стрекался сухими розгами. На месте мыслей пульсировали только вспухшие полосы от хлёстких ударов. Анатолий не знал даже, каких богов ему попросить, чтобы всё закончилось. Здесь, в Таиланде, на глаза попадалось бесчисленное количество алтарей — и ни один из них не желал воплощать его скромной молитвы. Словно выгоняя прочь. Первый сознательный вдох получилось совершить лишь на улице. Обычный, но такой необходимый воздух показался сладкой-сладкой необходимостью. Карамельной, как трамперовы губы. Сердце оголтевше гремело азбукой Морзе, складывая из пульса признание. На душе стремительно становилось то ли яростно, то ли извёрнуто — не понять. В последнее время, в неизвестности пролетала мимо целая жизнь. Ночной ветер надрывал разлохмаченные волосы, а в рёбрах копилось непонимание. По крайней мере, теперь появился шанс перевести дух. Собственное заблуждение нервировало до жути, изводило и лишало всяких сил. Мысли забивали ватную голову. Наверное это и был итог — истинный, подлинно-простой, безо всяких прекрас. Потому что Сергиевский ещё острее ощутил, как затянулся невидимый ошейник. А неподъёмная цепь задавила на горло до лопающихся сосудов и красных пятен. Снова хочется воздуха. Снова хочется к Фредди. Но прежде Анатолия пережуют и выплюнут опустевшие джунгли-улицы Бангкока. И поделом — заслужил. *** Он четырежды истаптывает порог телестудии, дожидаясь конца рабочего дня. Неуверенно, с осторожностью смотрит в сине-кварцевые окна, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь. Чувствует себя полным идиотом. Собаки обычно неделями точно так же сидят под дверями своих старых домов, когда уставшие хозяева беспечально выбрасывают их на улицу. В венах кружит нескорая метель, а в горле — тошнота. Гортань обтекает металл несказанных слов; они всё толпятся в уме, но звуками так и не становятся. Никогда не станут. Сердце выпрыгивает из груди вместе с аортой. Сергиевский — человек изо льда, но сегодня его расплавили жаром яда от жгучих слов. А ещё раньше — поцелуем-стрелой в седьмой позвонок. И насколько же твёрдым оказалось желание сделать всё, что угодно, чтобы поймать новый такой. Насколько же буквальной получилась готовность мысленно выть и выпрашивать. Голова раскалывается, когда Анатолий залетает обратно в телестудию. Бесстыдно несётся сквозь проходную к лифтам, как непрошенный метеорит. Молится, чтобы не нахватать себе проблем. Кажется, он где-то видел служебные помещения, когда поднимался в съёмочный павильон. Возможно проходил мимо. Но прямо сейчас не смог бы вспомнить об этом даже под самой жестокой пыткой. Наверное, стоило спросить. Ответили бы вряд ли, зато вероятностей стало бы меньше на одну. Сергиевский идёт вперёд совсем произвольно. Путает коридорные сети с паучьими — ещё немного, и они его раздавят. Он тычется в углы и повороты почти до разбитого вдребезги лба. Озирается по сторонам, скребёт красным ковролином при каждом шаге. Он — полуслепой с туманом в голове, поэтому повинуется воле случая. Чувствует, как душащая цепь впивается звеньями в кожу. И тянет куда-то вперёд. Тащит, тащит, тащит. Пока не приводит к горчично-пыльной двери с золотой ручкой. Опознавательных знаков или указателей нет. Только табличка с одиноко подвешенным «Ф. Трампер» на самом верху. Изнутри раскатами доносится радиоволна, сменяясь от синтпопа до чего-то тяжёлого, как закалённый свинец. Странное чувство. Сонное. Знакомо-незнакомое и очень колючее. В душе просыпается, протирая глаза, теплеющая мечта. Пальцы неловко ложатся на золочёную ручку-шарик, но так и не поворачивают её. Тело ломит судорогой, от которой приходится прижаться головой к лакированной древесине. В глазах скрипят тёмные пятна — от подступающего обморока или от страха. Эмоции поднимаются от сердца кипятком, обжигают горло и язык. Ранят до красноты и онемения. Не позволяют выдавить ни звука. Оставаться в тишине резко становится боязно, поэтому Анатолий робко прислушивается к мирку за дверью. Ничего не слышит. Только музыку. Она плещется, как живой океан. Постучаться страшно и необходимо. Рука не движется, словно мёртвая — приходится барабанить по-другому. Русский дважды легонько ударяется о поверхность лбом. Ждёт первых шорохов, чтобы отпрянуть в сторону и изобразить на лице абсолютную, ледяную непричастность. Дверь открывают. Оглядываются по сторонам, чтобы потом посмотреть чуточку выше. Взгляды врезаются друг в друга. — Сергиевский? — Трампер, — вымученно и обречённо. Шаг внутрь гримёрной, закрывая за собой дверь. Затем ещё один. Вот они и вдвоём. Закрыты в комнате. Голова закружилась ещё сильнее. Льдинки, до этого плотно укрывавшие сердце, разом вонзились в пульсирующую плоть. Артерии завязались тугим, сложным узлом. Все слова, что так хотелось выплеснуть, одновременно погибли. А Фредди решительно ни о чём не спрашивал. Игрался пальцами с ремешком наручных часов, вымещая то ли гнев, то ли волнение. Осторожно и тихо смотрел в ответ, чуть прищурив глаза. От одного только его взгляда хотелось кричать во всеуслышание. Хотелось разбиться в автокатастрофе, переломать себе кости и лишиться языка. Хотелось задавить, засыпать всё его лицо поцелуями. Хотелось сломать ему гортань и впечатать в стену, испещрить гематомами — от обиды, от убитой репутации. Анатолий покачал головой. Чувства его рвались на волю разнолицей, многоголосой стаей. Требовали сбросить груз с души. А понимания, как это сделать, не осталось. Сохранились бы силы — завыл бы, разрыдался, разозлился. Сложился бы беззащитно в клубок. Но была только боль, грызущая изнутри и лакающая горькую кровь. — По поводу этого интервью, — начал Трампер, понемногу прощупывая почву. Взгляд судорожно забегал. — Даже представить не могу, что теперь будет. Пойми, я бы всё остановил, клянусь, если бы только мог. Я не хотел, чтобы так вышло, правда. Мне… мне так жаль. Стало невыносимо холодно, настолько, что можно было умереть. Невидимый шов рубца в середине груди распустился по лоскутам — сердце лопнуло, не выдержав. В горло закатился давящий ком. Фредерик говорил что-то ещё. Лепетал виновато и очень печально. Что именно — не хотелось знать. Слова сыпались и сыпались, лишаясь их первозданного смысла. Всего вокруг резко стало невыносимо много. Мучительно. — Заткнись, — прохрипел Анатолий. — Заткнись, я не хочу этого слышать. И вот тогда он сорвался с места. Потерянный, задушенный, кинулся вперёд. Руки тотчас сомкнулись вокруг тонких плеч. Сталью. Дрожью. Пальцы шатко впились в острые локти, боясь отпускать. Боясь потерять снова. Это самосожжение. Жертвенное, пропитанное насквозь надеждой. Сергиевский храбро, хрупко и зло целует Трампера. С гневом. С сердечной агонией, выжигающей изнутри. Он рушится. Он впивается губами в чужие губы, испуганно путая собственную выдумку и реальность. Чувствует, как ему невероятно мало каждой пролетающей секунды. Но только счастлив коснуться трамперовых рук, сомкнувшихся на его пояснице. Колени заходятся дрожью, когда Фредди запоздало тянется с ответом, мучительным и уничтожающим. Умирающее сердце задыхается в уголках рёбер. В голове всё плывёт и сшивается между собой. Горько. Медово. Боязно и невероятно больно. У Анатолия отнимаются пальцы, онемев. Отнимаются мысли. Отнимается вся его паршивая жизнь, посчитанная вплоть до самого конца. Его попросту ломает пополам и наискось. В глотке толпится измученный, перерезанный вой. Молчаливый, беззвучный скулёж остаётся кислостью на языке. А Фредди счастливо принимает его резкий поцелуй, ловя пальцами за одежду. Никуда не бежит и трепетно держится рядом, словно жаждал и ждал всё это время. От его искренности хочется выплакать из себя всю душу. От его нежности сжимаются артерии. А ведь Трампер по щелчку пальцев только что разрушил русскому всю его пошатнувшуюся репутацию. Добил. Вонзил в спину самый последний нож — чётко промеж лопаток, где когда-то оставил свою нежность. Это скалывает, бьёт по щекам и мыслям. Анатолий на миг отстраняется, вжимаясь в чужой лоб переносицей. — Не прощу, — вслух решает он. — Не прощай, — соглашается Фредди. Из-за него хочется жить. Из-за него — только бесконечно рыдать. По его вине сердце заполняется страшными ранами. А дыхание молниеносное. Вены в запястьях горят — хоть вырезай. Он обжигает, словно огонь, и даже не думает останавливаться. Однажды Фредди убьёт Сергиевского. Полуосознанно, но очень жестоко. Анатолий сбивчиво задыхается. Чувствует, как сохнет горло и мокнут раскалившиеся глаза. Невыносимо нехотя прерывается, лишь сминая в руках точёные плечи. Ясный малахитовый взгляд перемалывает его в пыль. А невидимая привязь на горле тянет и душит, душит и тянет. Все мучения выбиваются в серую ткань чужого пиджака, когда пальцы терзают и сталкивают его прямо на пол. Одежда с каждой секундой всё больше теряет смысл. Двое в гримёрке — тоже. Сознанию мерещится, словно тело вылито из стекла — такое же холодное и прозрачное. Русский бессильно морщится. Хочет что-то сказать, но слова застыли на языке, а губы тряслись. Упорно сложно разжать свои руки. Фредди тихонько скалится, светло и искренне. Льнёт всё ближе, вплетая пальцы в низ полуночной водолазки. Касается мягкой, прохладной кожи и первый целует в кадык, срывая чувства с петель. Ломает руки и последние барьеры внутри головы. — Пожалуйста, не отпускай меня, — отчаянно шепчет он в излом шеи Анатолия. С ним не страшно даже распороть по швам пальцами гортань. Но нервы толпой лопаются в голове. Не выдерживают и рвутся. Сергиевский отчаянно цепляется руками за чужие бёдра, одним чётким рывком поднимая Трампера и усаживая на гримёрный стол. Несильно втискивает в прохладную плоскость зеркала. Вновь прижавшись к губам, ныряет ладонями под выглаженную рубашку. Пуговицы по очереди щёлкают, открывая наточенные ключицы. В ярёмную впадинку тут же падает поцелуй. Одежда скатывается с сахарных плеч, пока виноватая любовь засыпает каждое. Русский впивается касаниями в податливое тело, жмётся до дрожи в венах. Чувствует, как в пальцах — или под ними — трепещет очарование. У Фредди лоскутная кожа и бархатное сердце. Он кусает себя за язык, бегло притягивая Анатолия ближе. Пытается стянуть с того водолазку, путаясь в чёрной ткани. У него пряно-нежный парфюм, и сам он — такой же. Восхитительный. Однажды Фредди обязательно убьёт Сергиевского. Убьёт, и тогда тело придётся заново собирать по кусочкам. Но до тех пор — ни шагу прочь. — Вот теперь мы правда один на один, да? — выдыхает американец, изламываясь навстречу. И это ещё страннее, — прекраснее, — чем тогда. Сергиевский потихоньку теряет свой разум, настолько, что не спасти — остаётся лишь усыплять. Пульс колотит по ломким сосудам. Каждое прикосновение отзывается маленьким сердечным приступом. Рёбра болят, не позволяя вдохнуть. Анатолий плавно движется ниже, внемля чужим пальцам на своём затылке. Знает и помнит, как Фредди нужно, но всё же слушается. Боится отпускать. Невероятно боится, и потому взволнованно проводит руками по тёплой коже. Роняет один за другим невесомые укусы. Мягко зализывает каждую проступающую отметину. Ведёт языком по неровностям рёбер и ключиц. Он засыпает трамперово тело своей измученной нежностью, прожимая до бледно-винных следов. Лелеет. Любит. Голосовые связки крепко парализует, а пульс забивает слух. Но руки отчётливо чувствуют раскалённую дрожь чужой фигуры. И это восхитительно. Вынуждает на миг прерваться, чтобы взмыть выше. Заглянуть в заплывшие, озёрные зрачки. Прильнуть к приоткрытым губам. А затем снова рухнуть. Фредди нетерпеливо ёрзает на столешнице, выгибается до хруста в спине и лезвий в груди. Инстинктивно сжимает друг с другом бёдра, когда на них падает надёжная хватка. — Подожди, — вырывается у него в самый последний момент. Остаётся без ответа. Пряжка на ремне ужасно громко клацает, ударяя по ушам. Сергиевский упрямо оттягивает момент и лишь немного отводит чужие брюки вниз. Сминает в руках, вновь припадая к выточенным бокам. Его движения становятся ярче, навязчивее. Пронимают насквозь. Трампер рвано глотает воздух. Шумно выдыхает, с пьянством облизываясь. Сцепляет икры за спиной русского, словно крепкий жгут. Жмурится с мычанием на губах, поймав горячее касание на диафрагме. Анатолий спускается дальше. Прострачивает тонкую кожу прикусами, протягиваясь к нежному животу. Не останавливается и плавно скользит до самого паха. Мягко задевает зубами ранимую кожу. Фредди почти давится вскипевшим кислородом. Стискивает пальцами плечи русского, перебирая тёмную ткань. С тихим стуком ударяется затылком о зеркало позади, откинув голову. Напрягается каждой клеточкой тела. Не держит голоса. Сергиевский с жадностью выцеловывает на нём всю свою боль. Ломко поглаживает изгибы, не теряя ни секунды. Бежит пальцами по чужому позвоночнику, цепляя сустав за суставом. Он ведь так долго ждал всего этого. Так долго искал. В усталом одиночестве млел. Звал и оглядывался. Голодал по рукам и взгляду. Он ведь так хотел вновь дотронуться. Касаться, касаться, касаться. Чувствовать рядом, понимая, что никогда этим присутствием не насытится. Фредди так сильно нужен был Сергиевскому. Всё это время. Трампер мелко простанывает, когда горячие губы по очереди накрывают уязвимые тазовые кости — два маленьких осколка у бёдер. Руки сжимаются сами собой, а ресницы дрожат. Анатолий, поднявшись, целует его над трепещущим сердцем. Замученно хмурится, борясь со шквалистым ветром собственных чувств. От эмоций невыносимо кружится перед глазами. Душевная рана, ничем не сокрытая и не стянутая швами, скребёт по горлу. Боль двоится, мучительно распирая изнутри. Всё ломается. Заливается глубокими трещинами. Сергиевский нависает над Трампером и нежно утыкается лбом в его молочное подреберье. Дышит густо и больно. Даже двинуться не может. Тихо прижимается ближе, потираясь переносицей о тёплую кожу, как заморенный голодом пёс. И вот тогда его высвобождают из намордника. Снимают с цепи. — Скажи это, — терпеливо-ровно просит Фредди. Чувствует истину пальцами, с лаской кладя ладонь в россыпь тёмных прядей. От его касаний отнимается язык. Согнувшееся тело истерзывает трепетом. Получается только вздохнуть, ослеплённо обнимая. Прижать жалостливо-близко, до замирания пульса. — Я скучал по тебе, — шепчет Анатолий. Его сознание сечёт лезвиями. Ладони Трампера спускаются к чужим прохладным щекам. Катятся дальше, бережно нажимая на челюсть и поднимая за подбородок выше. К себе. Чтобы посмотреть ещё раз в самые глаза. Он сжигает одним своим присутствием, а во взгляде — тепло всего мира. — Я тоже скучал по тебе, Сергиевский. Не уходи больше. — Не уйду.