***
Путь к их дому происходит несколько... Захарова не помнит. Она просто ведёт машину к их дому и заходит в их коридор, где Черри бросается ей в ноги, громко скуля и потираясь шерстью, просясь на руки. Опускается вниз, как в трансе, как будто её с головой поместили в мясорубку и пропускают через неё каждый раз. Захарова не чувствует, когда под чем-то. Но не сейчас. Когда она трезва, то чувствует всë. Каждый. Нерв. Первой мыслью было уйти вслед за ней. Но Кристина помнит, какой была её последняя просьба. И это, наверное, самое сложное испытание, которое Захарова когда-либо выдерживала. То, как она просит, умирая у неё на руках, мелькает у неё перед глазами каждое утро. Кристина не может себе позволить оступиться. Ради индиго. Её собственный портрет висит на стене той самой комнаты. Увидев его, Кристина замирает; подходит поближе на пару шагов, словно не решаясь. Выражение лица такое счастливое. Индиго последней застала её такой и запечатлела на холсте. Она мечтает дотянуться сквозь время и схватить руки, которые когда-то держали эту же картину. Но она не может. А время идёт. Тихо. Холодно. Без неё так холодно. Слезы непроизвольно катятся снова. На истерику сил больше не осталось — одни лишь воспоминания остались, переплетенные красными нитками и сжимающие её сознание так сильно, что хочется биться головой о стену. Черри прижимается мокрым носом в её ладонь. Черри напоминает о ней. Она любит вишню. Она любит собак. Она любит закат, любит рисовать, играть на гитаре, любит французский язык, кофе с молоком без сахара, любит Чехова, Булгакова и немного даже Достоевского, пусть и осуждает некоторые его высказывания, любит прижиматься щекой к её затылку во сне, любит просыпать первые пары, любит Арию, рыбалку, звезды, пешие прогулки по вечерам, любит ананасовый сок, но вишнёвый больше. А ещё она любит Кристину. И Кристина её любит. Захарова не может думать о ней в прошедшем времени. Даже когда оттирает её кровь собственными руками, её слезы смешиваются с кровью Лизы на полу, она стоит на коленках и всхлипывает дрожаще, пачкая и волосы свои, и щеку случайно, когда убирает пряди запястьем; а Черри рядом крутится, поскуливая. — Я тоже скучаю по ней, малышка. Прижимает щенка к себе. Она не верит. Потому что место на постели рядом ещё тёплое. Потому что подушка всë ещё пахнет Лизой. Жасминовым чаем, белым персиком и сливками. Потому что на ней ещё остался отпечаток её губ в вишневом бальзаме, когда она спала на животе. Захарова прижимается губами к следу помады, носом вдыхая её аромат. Слезы впитываются в ткань. Вот-вот она придёт. Вернётся на это место. Обнимет её, закинув ногу сверху и будет тихо сопеть на ухо. Кристина обнимает подушку, прижимая её к своей груди и задерживает дыхание, чтобы не разрыдаться в голос. Андрющенко всегда знала, как её успокоить. Нужно всего лишь погладить по голове, опускаясь к волосам чуть ниже, медленно поглаживать спину, пока она не нагреется под давлением ладони первой руки, а пальцами второй снять резинку с хвоста, зарыться ими в шелковые космы и нежно массировать кожу головы, а потом эти же пряди сквозь пальцы пропустить, как жидкое золото, и поцеловать каждую. Лиза любит её длинные волосы. Лезвие, только чиркнувшее по левому предплечью, в крови испачканное, обрезает длинные светлые пряди. Больше некому их любить. Надписи на теле начинают ощутимо гореть синим пламенем. По кисти вдоль к запястью красуется длинная, перевод которой... «Потом скажу.» Так и не сказала. Кристина прилагает усилие, чтобы не полоснуть по рукам кухонным ножом и доехать к Никите с целыми конечностями. Татуировки это не больно. По сравнению с жгучей болью от частых острых ударов лезвием по запястью, они ощущаются примерно как, ну... Очень продолжительные царапины, которые долго заживают. Если татуировки — один из видов селфхарма, Захарова может смело заявить, что это хуевый способ. Однако она их набивает не за тем. Теперь все надписи, оставленные индиго, неаккуратные буквы с таким особенно вычурным почерком, присущим индиго, покоятся на её теле чернилами. Человек-паук на кисти. Признания в любви на бедре разными языками. Мордочка Черри внизу живота. Луна в Солнце, как при затмении солнечном, чуть левее. Множество разных простых надписей по всему телу. Кривоватое сердце на запястье, поверх шрама глубокого. «Твой шрам на запястье лишь доказывает то, что ты особенная.» Если бы Лиза знала, что станет шрамом на теле Кристины, она бы всë равно повторила эти слова. Лишь когда надпись уже набита, Кристина решает посмотреть перевод в интернете, и... Наверное, она пожалеет об этом, уже жалеет, но не знать того, что написано на твоём теле было бы достаточно глупо, и... Блять. Её горло перекрывает колючая проволока, не давая сделать и вдоха. «Держаться за руки, встречая рассвет. Держаться за руки во время расстрела.» На ладони чувствуется её фантомное прикосновение. Вопреки популярному мнению, не существует самого худшего дня. Для Кристины это ряд дней в веретене, ухудшающиеся в геометрической прогрессии после одного дня — дня начала отсчёта. И, вспоминая его, воспринимая как факт всë то, что произошло в ту ночь, все дни окрашиваются в единый цвет. Несмотря на то, что... Прошло около двух месяцев? Она стыдит себя за это, стыдит за всë происходящее, ведь даже не пришла на её похороны. Стыдно. Страшно. До безумия покаянно. Она не могла себе позволить. Когда ей позвонили друзья индиго, то... Никто не знал, как вести себя с Захаровой. Даже простое приглашение на похороны выглядит довольно мрачно, не так ли? Не заслуживает. После всего, не заслуживает даже тенью быть, не то что прийти на похороны, это называется полнейшее отрицание всего происходящего, но Захарова лишь думает о том, что это всë сон. Что она проснётся однажды в её объятиях под тихий шёпот любимого голоса где-то над ухом, как та не хочет идти на пары. Но с каждым днём Кристина не просыпается ото сна. Не существует руководства по потере близкого. Нет рецепта счастья и восстановления, кто бы что не говорил, лучше не становится. Никогда не станет. Никто также не знал, что Захарова пропадёт с лица земли на эти два месяца. Её попросту нет. Степан звонит. Денис звонит. Настя звонит. Для них она должна быть сильной. Для них не должно быть известно о том, что было. Звонят, мать его, друзья индиго, но Кристина не отвечает ни на один вызов. Всë, что она делает — лишь отписывает отчёт отцу и изредка берет задания. Босс её не нагружает, и это ещё сильнее давит на психику манипуляторными механизмами, мол, она бесполезна. Никчемна. Труслива. Она закапывает себя самостоятельно, втаптывает в землю, мечтая лишь о том, чтобы вернуться. Вернуться назад. Наверное, ей нужно вернуться к прежней жизни. Наверное, нужно двигаться дальше, но... За эти полгода она стала для неё целой жизнью. А когда этот смысл, который ты искал всю дорогу, отбирают... Огонь в глазах гаснет. Она винит себя. И, отпивая тот отвратительный кофе с молоком и без сахара, поджав одну коленку себе под щеку, она безвыходно плачет, слыша лишь свое дрожащее дыхание в пустой холодной квартире. Она не может здесь находиться. — Как ты его пьешь?.. — шепча, смотрит размыленным взглядом на гущу. — Никогда не пойму... И, как бы она не пыталась подавить это угнетающее состояние, по её опыту, лучшим средством бегства от чего-либо нематериального является бегство от трезвости. Она пытается найти её. На дне выпитых бутылок. В осколках от бесчисленных бокалов, когда она дерётся с кем-то в клубе и роняет сервиз, и её не пускают в клуб больше. В грипперных пакетах с белым порошком. На конце дымящейся трубки из косяка с травой. Едва ли не на конце иглы. И она приходит к ней иногда. Ребята прямо на журнальном столике начинают задувать дорожки. В глазах плывет и ей действительно становится... Весело? Люди вокруг хлопают в ладони, наркотический трип захлестывает всех, кто-то снимает с себя одежду прямо здесь, вываливая грудь, кто-то отключается в сладостный сон, пока его мать молится, чтобы этот сон не стал последним. Кристина ослабленно осаждается, с осторожностью опершись о край дивана, сидя на полу чьей-то хаты. Тело становится лёгким, невесомым; однако перемещать его, напротив, намного тяжелее. А мозги так и разъедает ложными сигналами, что поступают в слизистую носа. Глаза слезятся и жмурятся, а после подключается и улыбка, и зрачки расширяются, ноги подкашиваются, хочется только забыться. Разбить кому-то нос и целоваться до потери пульса. Но, даже будучи в таком состоянии, она понимает, что делает. И той, кого она любит целовать, здесь нет. А одна лишь мысль о том, чтобы быть с кем-то... Кристина табуирует это. Кое-как доползая по плохо освещённой комнате по полу, пока остальные тонут в своей временной эйфории — приходится их переступать — а зрение ещё больше расплывается из-за эффекта. Балкон. Нужно достать пустого балкона и вдохнуть свежего воздуха, ибо находиться там уже невозможно. Вопрос, существуют ли какие-то призраки-невидимки, на мгновение становится спорным. Но, когда она достигает чертового балкона, у себя в мыслях проделав путь из точки А в точку Б, никакого силуэта там нет — ей привиделось — лишь обшарпанные деревяшки, лунным светом освещённые, открытое небо с одинокими облаками, осыпаное звёздами. Ох. Именно в тот момент она понимает — в центре города столько звёзд не увидишь. Слишком много искусственного света. Но здесь? Здесь они бесконечные, словно сверкающее одеяло, ещё более яркое под еë химически одурманенным взглядом. И Захарова помнит, как целую вечность назад Лиза рассказывала ей, что Захарова состоит из звезд, и описала этот процесс взрыва звезды в космосе с улыбкой своей, до боли прекрасной. Лиза. Кристина смотрит в небо, пытаясь насчитать, сколько звёзд окружает Луну, но у неё не выходит — в пустом свечении она одна, скрывается за тёмным облаком. Забавно, что имена трёх самых красивых созданий во Вселенной начинаются с одной буквы. Лиза. Луна. Любовь. Она протягивает руки, словно достать её хочет, словно вот она — так близко, такая бледная, красивая... Для неё достать хочет. На телефон поступает звонок. Кристина берёт не глядя, и ей так всë равно становится на оппонента, ведь сейчас ей весело. До ужаса весело, так, что хочется смеяться истерически с того, какая же она мразь. И ведь она умертвила её горящие глаза. Своими, сука, руками. Самое дорогое. И ей хочется выть. — Алло. — О, привет. Крис, как ты? Она хрипло усмехается, сдерживая смешок. Как она? Очень любопытный вопрос. — Привет, — сглатывает, проводя рукой по лицу. — По-старому. А... У тебя как дела? На старые обиды будто бы даже негатива не остаётся. Жизненных сил. — У меня... Не очень хорошо, но я привыкла, думаю. Хотела тебя пригласить к нам. Ты занята на выходных? Нет. Она не может. Если бы была такая возможность, она бы просто перестала существовать. — Сорян, я не могу... — горло сдавливает ком, становится труднее дышать; — Чего так? Никакой запрещенки не будет, если ты об этом, плюс прикатят те ребята... Сердце пропускает удар, когда она чувствует чьё-то присутсвие. Телефон отклоняется от её уха в хватке. В стену упираясь, Захарова скользит взглядом по прежде пустому месту впереди — и её глаза округляются, дыхание и вовсе сбивается, она словно трезвеет, но это невозможно, ибо те граммы ещё нескоро выветрятся из неё, и... — Боже, я сейчас тебе перезвоню... — шепчет в трубку и звонок сбрасывает; она вздрагивает, когда индиго не пропадает. И её начинает колотить. Неистово. Руки дрожат, коленки дрожат, всë тело дрожит перед ней. Индиго стоит, спиной о стену опираясь и руки на груди сложив. Головой качает в осуждении, глаза её строгие, такие до боли родные. — Лиза... Моя Лиза... Слезы срываются с ресниц моментально. Кристина ревет взахлёб, руки протягивая, к ней пытаясь подойти, прикоснуться к ней, ощутить её тепло; она идёт, но изображение перед глазами отдаляется от неё. Сентиментальную мышцу словно поливают бензином, и она воспламеняется, обжигая все внутренности ядовитой виной, страхом, отчаянием и любовью. Наверное, она не хотела бы видеть её в таком состоянии. Кристина сама не хотела бы, чтобы та видела её такой. Андрющенко цыкает, хмурится, губы поджимает. Обличает. Такая настоящая. Лиза сделала бы точно так же. — Подожди... Не уходи... Прошу, не оставляй меня... — почти дотрагивается, руку в кулаке стиская, но промахивается будто, ведь силуэт Андрющенко не дается; она руками себя обнимает, смотря точно в её глаза, такие лесные и живые. — Обними меня... Пожалуйста... Индиго молчит. С места не сдвигается. И смотрит взглядом своим пронзительным, холодным. Кристине больно. — Я так виновата... Прости меня... Я люблю тебя... — сглатывает, в безысходности устремляя взгляд глаз голубых; напуганных; потерянных. — Мне очень тебя не хватает... Останься со мной... Я люблю... — шепчет, словно мантру, слезы льются водопадом. — Нет!.. Захарова неудачно моргает, или Лиза растворяется в воздухе; так, что в одну секунду её здесь не стало. — Нет, пожалуйста!.. Кристина кричит, слезами захлебываясь. И вся картинка меркнет, стоит ей взмахнуть руками в пустом воздухе. — Не уходи!.. Пожалуйста!.. В стенку лбом утыкается, не чувствуя физически ничего, на коленках стоя, она просто тянет к ней руку вверх в направлении неба.***
Но когда она приезжает к Штрефонд никакущая; — Господи, Шумахер, что с тобой? — трогает её лоб, только под локти словив. — Ты обдолбанная? то начинает что-то да осознавать. Мама. У неё есть мама и незаконченные задачи, которые она обязана выполнить. — Лиза... Я... — голос настолько сорванный, что её едва можно услышать, будто сломанное радио. — Какая Лиза? Кристина такая тихая, что Желточенко, зная её, становится не по себе. И голос Захаровой ломается. — Я убила её, — вжимается носом в чужое плечо; и оно моментально мокреет. — Что там случилось? — доносится голос Оли из кухни; — Кого? Андрющенко? — догадывается Крис, садя аккуратно ту на диван; Оля чай подносит, начиная вопросами взволнованными допрашивать. — Ты чего плакаешь, эй? Милая, расскажи. Шум? — садится рядом, обнять пытаясь; но Захарова дрожит, как осиновый лист, и прикоснуться к ней как-то... Надо постараться. — Я убила её... — головой мотает, словно отрицая всë ещё, вот она недавно видела её в трипе, и ей хочется ещё раз, хочется хоть немного побыть с ней, но в этот раз она не пришла. И Кристина не знает, какую дозу она должна принять, чтобы снова увидеть её. — Ты под чем? — голос Крис становится ниже, и Захарова ещё сильнее дрожать начинает. Её подбородок резко поднимают и в глаза лампой светят — слишком расширенные зрачки, не изменяются в размере под воздействием света, сильное возбуждение и беспокойство, включая бесцельные движения, судорожный приступ, посиневшие губы, одышка. — У неё передозировка... — Ага. Та поднимается, в аптечке из верхней полки шкафа начиная копаться, пока Кравцова обнимает Кристину, руку перекинув на спину. — Я... Я так люблю её... — Пока ты не скажешь, что ты приняла, я не смогу дать тебе препарат. — Ну же, Шум, ответь... Кристина шепчет себе под нос какой-то бред, и Штрефонд вздыхает. — Оль, отведи её в ванную. И Крис с Олей помогают ей избежать отравления, заботливо укутывают одеялом и расспрашивают осторожно, но и Захарова, в себя придя, в ещё большем стыде утопает. Они любят её. И они первые, к кому Кристина пошла, кто принял бы её вот такую. Тяжело. Невыносимо тяжело. И они помогают ей маршрут к Финляндии составить, а причину и не спрашивают даже — Кристина молчит, как партизан. Едва не проговорилась. К ним доверие огромное, однако... Кристине самой же хуже будет от осознания, что она «нытик». Что ей может быть тяжело. — Держись. Всë нормально будет. — Ты так похудела... Питаться нормально нужно, иначе совсем загнешься, — Кравцова сочувственно по плечу гладит, поддерживая на пару с Желточенко. — А татуировки тебе к лицу. Это же твоя первая, да? — указывает подбородком на кисть с Питером Паркером, тему меняя. Пока Захарова тупит взгляд голубых глаз в одной точке на полу. И она бы заплакала, если бы слезы остались — Лизины рисунки и вправду самые красивые. Питание и сон тоже исчезли — она может забыть, ела ли сегодня, чувства голода нет; беспокойный сон настигает её в самые неожиданные моменты, но она не чувствует его, она не чувствует отдыха, усталость перманентно не покидает её, и это оцепенение, заторможенность реакций, плохая или слишком яркая и хорошая память на отдельные события не покидают её до того момента, как... Душевная анастезия пропадает, когда она видится с матерью. Объятия. Долгие, мягкие; если бы у объятий был бы цвет, то объятия Жанны определенно белого цвета. А объятия Лизы красные. Болезненные. До мурашек. — Кристиночка, как же я соскучилась, — мама, кажется, рада; благо после Штрефонд с Кравцовой она не выглядит так плохо, как могла. Но это не то, что успокаивало бы её перед Жанной, ведь она едва собирается с силами, чтобы показать, что всë в порядке. А Лиза делала это отменно. — Как дела, мамуль? — сидя за столом с чашкой чая, она взгляд прячет в листках; — Хорошо, доченька, а у тебя как? Рассказывай давай, — улыбка не сходит с её лица, ведь они не виделись с прошлого года; но вид у Кристины такой поникший, что у Жанны сердце щемит. — Я... Всë в порядке, — улыбку выдавливает; на одном дыхании. Она хотела бы познакомить их. И, боже, ей стало бы легче, ей бы определенно не стало бы хуже после этого, если бы не тот факт, что Лизы больше нет. Но она не может сказать это. Не может заставить себя произнести это, ведь до сих пор не верит. И только в алкогольном опьянении, только в трипе она может повстречать её — такую холодную, отстраненную. Кристине одинаково становится хуже. Она снится ей. Она мерещится ей в каждом. Её голос, кажется, звучит во всех песнях. Индиго заполонила её разум, как когда-то, только теперь это в разы тягостнее, от этого некуда деться совершенно, и она чувствует себя обречённой. Лиза явно разочарована в ней наверху. — Точно? — взгляд Жанны по-матерински строгий, добрый. Она видит изменения. Но добиться чего-то от Кристины никогда не предоставлялось лёгкостью. И Жанна всегда выбирает вариант не давить, нежели сделать ещё хуже. Кивок. Не навестить Жанну и не доказать ей, что «всë в порядке» по пути в Хельсинки было нельзя. Но Захарова иной раз сама не замечает, что, доказывая это другим, закапывая в себе всë глубже в одиночку, она пытается доказать это только самой себе. Самообман. Прямиком из Финляндии она едет в город и сразу смотрит адресата — что ж. Получив подтверждения уже в офисе, она расправляется с Андрющенко, испытав на себе ещё один двухчасовой нервный срыв, ведь... Лиза умерла, так ничего не узнав. Злость. После инцидента правды, выплеснув свою боль, гниющую в ней, Кристина вымещает злость на заданиях, на предметах мебели, на стенах корпусов, на себе. Это несправедливо. Это неправильно. Всë не должно быть так. Он должен был умереть за всех. Но когда умирает Степан, прося её через третьи лица зайти к нему поговорить... Она отказывается.***
И от поста главы тоже. Потому что она ненавидит своего босса за всë. Потому что он уничтожил её детство, её человечность, внушил хладнокровие, использовал её, как марионетку, а ещё он заставил её убить Лизу. Лизу, которая так ласково на неё смотрела, которая всегда была рядом, единственную, кто не боялась Кристину. Потому что такие столкновения в одночасье можно смело назвать катастрофой. Никто не задаёт вопросов, когда она едет на задания от Дена в три часа ночи. Никто не вытаскивает еë из постели, когда она спит до пяти вечера, моля высшие силы, чтобы она не просыпалась. На её тело страшно смотреть — испещренное порезами, синяками, ссадинами, с торчащими костями, на бледной коже просвечиваются вены и капилляры, а глаза — стеклянная вспышка жизни в голубизне блекнет, они слишком яркие для того, чтобы быть живыми и мёртвыми одновременно. Иногда такие события могут быть катарсисом. В случае Кристины же, это... Всё это заставило еë осознать, что она провела целое лето, барахтаясь в воде на одном месте, и она… Она просто больше не хочет плыть. Поэтому она перестаёт пытаться. Продолжает пить, когда знает, что выпила слишком много. Курит, пока не начнёт задыхаться от смолы. Нюхает, глотает, колит всё, что дают ей в руки, периодически смешивая всё вместе, пока она просто не парит в тумане целыми днями, умоляя Вселенную, которая выслушает еë, никогда больше не позволить ей спуститься. Потому что Лиза там. Там, наверху, смотрит на неё с сочувствием и плачет иногда, в угол забившись, когда Кристина снова видит её со шприцом в руках. «Теперь моя очередь оберегать тебя...» И Кристина в действительности начинает верить в такого рода вещи, ведь объяснить то, что она всë ещё не разбилась на машине, когда ехала невменяемая, что её откачивали разные незнакомцы несколько раз, когда она была на волоске от смерти из-за передозировки, что её до сих пор не убили где-то в подворотне — объяснить всë это с течением времени и образом жизни Захаровой просто становится нереальным. И Кристина знает, что она смотрит. Смотрит и плачет — обычно в такие дни идут ночные ливни. В баре её окликает знакомый голос. — Крис? — она оборачивается с паузой, пытаясь понять, откуда звук. — Эй, я тут! — кое-как пробирается через толпу; — Привет, — сухо; она не хочет так выглядеть, не хочет навеивать негатив и тяжесть, но она попросту не способна на что-то другое, потому что... Забыла, как это, по-другому — Ты тоже устала от шума, да? — Наверное, — теряет её взгляд из виду; резко кружится голова. — Да, есть такое... — Выйдем, покурим? Было бы очень кстати. Рука сжимается чужой хваткой с нарощенными ногтями — кстати, красивые, аккуратные, Кристине нравились такие до того, как она встретила... О боже. Она только сейчас в полной мере осознаёт, что индиго перевернула её типаж на сто восемьдесят градусов. Она — полная противоположность всем бывшим Захаровой, и это, наверное, звучало бы забавно, если бы... Если бы Лиза была здесь. Если бы ещё Захарова воспринимала хоть кого-то, кроме индиго. Потому что она испортила ей всех. — Еле узнала, — улыбается. — Не ожидала, что ты подстрижешься. Тебе идёт. — Хах, спасибо, — хмыкает, безмятежно доставая трубку. Достаточно безмятежно. Тошнота подкатывает к горлу в воспоминании, при каких обстоятельствах она пыталась сделать себе таким образом легче. — Ты куришь траву? — удивление читается в серо-зелёных глазах; — Давно, — после затяжки запретного вещества, она делает сразу тягу из сигареты. Таня качает головой, рассматривая черты лица той. — Я думала, ты на верном пути зожника. — Как смешно, — выдыхает дым, хмурясь, и на губах её скользит какой-то яд; она явно не в духе, или... — Где же ты деньги находишь? — девушка спрашивает аккуратно; на этой вечеринке Кристина — единственное лицо, знакомое ей достаточное время, чтобы поговорить о чём-то. Она потерялась в тусовках с множеством людей, которых она видит в первый и последний раз, и порой так не хватает разговора по душам. Особенно сейчас. Усмешка Захаровой как-то странно заставляет её пыл притупиться. — Лучше тебе не знать. — Ты пытаешься выглядеть устрашающей? — ответная усмешка; Кристина едва заметно вздыхает, подавляя кашель. — Совсем нет, — её тон смягчается, и брови больше не хмурятся так сильно; взгляд она не поднимает, но и так в отражении огоньков города можно прочитать некую грусть. — Я... Немного не в духе. — Заметила уж, — плечами пожимает, поджигая конец сигареты. — Что у тебя? — Что у меня? — Случилось что, говорю. — Ничего, — полушепот по громкости, наверное, сравнивается с музыкой в помещении, от которой они закрылись на веранде. Удивительно, что она не спрашивает за индиго. А Кристина снова думает о ней, и это заставляет её душу сжаться. — Ты и не перезвонила мне тогда, когда я тебя звала на хату, — она хмыкает, но вовсе не обидчиво; — Я была под наркотой. — А... То есть, ты и сейчас..? — Мне похуй, что не жалко вкинь... — она звучит настолько печально, что девушка даже теряется; — Ты уверена? В смысле, у меня нет какой-то лютой хуйни, да и я бы тебе хуйню не всучила, просто... Эй, всë нормально? — несколько взволнованно; черт, она никогда не видела, чтобы человек так реагировал на наркотики. — Да, — кивает слабо, отходя от поручней и выкидывая бычок вниз. В туалете под синим светом на дощечке рассыпается белый порошок. Его рубят банковской картой, а затем вдыхают с помощью соломинки. Захарова как-то в разговоре спрашивает, чего та упоминала, что у неё в делах что-то не так, и Бурая рассказывает тихо, с перерывами, руками жестикулируя на собранных коленках в чёрных капроновых колготках. — И Костина кинула меня... Я была чиста четыре года, — показывает пальцами, загнув большой, — но потом всë пошло по наклонной. Я ревела каждый день, пока она ебала других баб, — даже сейчас можно заметить блестящие слезы у неё в уголках накрашенных глаз. — Мне-то похуй уже, но она недавно вернулась, чтобы пососаться, и... И потом снова лапала другую. — Жёстко. Захарова слушает немного вполуха, ожидая эффекта, который приходит незамедлительно; и она немного слишком сильно надеется увидеть кое-кого, пусть и понимает, что этого слишком мало. Нужно было выкурить ещё пару. Но это её первый за последние полгода раз, когда она занимается этим не в одиночку — не считая тех компаний, в которых она в принципе ни с кем не разговаривала — и ей, наверное, интересно, что говорит Таня, потому что... Ох, черт. Она плачет. — Эй, — Захарова подставляет плечо; ранее она вряд ли сделала бы так, но влияние Лизы как-то слишком смягчило её за всë время; настолько, что она чувствует эмпатию даже к некоторым своим жертвам, а это противопоказано; а Лиза всегда была уверена в человечности Кристины и всегда доказывала ей то, что она не монстр. — Эта сука явно не заслуживает твоих слез. — Я... Понимаешь, я никого к себе не подпускала... — и тут Кристина её понимает; как никто другой. — Сними запрет. Не последняя пизда в мире. Девушка тихо смеётся ей в плечо; Кристина позволяет это сделать, слабо вздрагивая от прикосновений; она отвыкла. И ей не то, что бы неприятно, но... Укол вины всë же застаёт её. Будто она не имеет права делать то, что делает сейчас. Чужие губы сминают её губы медленно, острые ногти поглаживают затылок, а чёрные волосы спадают на её лицо, когда та поудобнее устраивается на её коленках. Злость выбивает воздух из её легких. И все те эмоции, которые она держала в себе до этого момента, все слезы, что душили её до сих пор, все они разбиваются друг о друга, когда Кристина разбивается о свои же чувства в осознании того, что она делает. И она срывается. В злости на себя. На несправедливость. На то, что мельком видит Лизу, которая, черт возьми, улыбается с облегчением. И ей сносит крышу. Та дыра внутри неё, работающая, как трещина в крыше, через которую капает тонкой струёй дождь, которую не успели залатать — эта дыра резко обваливается, становясь огромной, чёрной, всепоглощающей гущей, чуть не сваливая всю постройку в себя полностью — все те врата Кристины, заржавелые, покрытые мхом и плесенью. А Тане только легче от того, что та сделает это так. Она не отслеживает, насколько приятны эти ощущения, она не делает ничего буквально — Захарова срывает с неё одежду сама, лаская её тело сама, целуя её сама; а тот факт, что это происходит, уже спасает её психику от гребанных серых дней в соусе болезненных измен, токсичных расставаний и возвращений. Кто-то наверняка бы не понял, как каждодневные тусовки могут быть серыми; но Таня знает это на себе. И это её спасение. Это месть её любви, и она сладка на вкус. Она отдаётся ей здесь, издавая громкие стоны. А Кристина не хочет признавать, что, на самом деле, они сейчас спасают друг друга. — Ты этого хотела, да? — низкий голос рычит откуда-то слева, пока шершавые пальцы грубо толкаются в неё. — Сука, ты изначально хотела этого?! Потому что это неправильно. Потому что она любит Лизу, а срывается сейчас на просто податливое тело. Таню возбуждает этот хриплый властный голос, неважно, с какой интонацией и с каким контекстом он произносит слова. Пальцы другой руки сжимаются на чужом горле, и Бурая хрипит, приоткрывая губы, к которым прилипли чёрные волосы, ко всему лицу прилипли в блестящем поте. — Ты мне правда понравилась... — и она не лжёт; Кристина ей симпатична. Но Кристина никогда не говорила, что она занята — ни тогда, ни, черт возьми, сейчас. И она злится. Больше всего на себя злится. До слез злится. — Попизди. За клубом она разбивает кулаки в очередной раз. И, вроде как, первая волна гнева проходит, но... В один момент та, стоя за ней, прежде прибежав на сплетающихся ногах, задаёт ей вопрос, который, ну... Разъебывает её. — Почему ты зовешь меня индиго?