8 баллов по шкале Глазго

      Редкий человек обрадуется свалившейся на него ответственности и ещё реже окажется к ней полностью готов. Понимая это, Маттео попросил у Винцента ноутбук, на что услышал:       — Зачем?       Его голос затерялся за шумом включенной воды и стука посуды друг об друга. Любопытство или недовольство за показательным равнодушием? Учитывая то, как бдительно Винцент контролировал неприкосновенность вещей, скорее, второе.       — Поищу вакансии, — Маттео пожал плечами, пытаясь стереть прилипший к тарелке сыр. — Можно ведь сходить на собеседование.       Протёр тарелку сухим полотенцем и отправил на полку к остальным. Чужой кухне стоило отдать должное — она оказалась интуитивно понятной, если не брать во внимание два холодильника; и никакие «не трогай» не сопровождали движения Маттео на этот раз. Удобство и предсказуемость на мгновение даже создали впечатление уюта, сродни тому, который можно было испытать дома, в привычной обстановке, но тут пришлось себя сразу одёрнуть. Напомнить, что к хорошему привыкать не стоит, ведь с ним всегда приходилось прощаться в скором времени.       — Ты хочешь найти работу?       — Почему нет?       Шаткость положения ему самому портила настроение, подпитывая тревогу. Зависимость от кого-то — обоюдоострый меч, обрекающий одного нести ненужную ношу, а второго — надеяться на благосклонность первого. Мысли об этом помогали взять себя в руки; более того, работа значила обыденность, в которую проблемы с мафией не входили. Беспокойство о том, каково приходилось Винценту, ревностно охраняющему своё личное пространство, и благодарность к нему не позволяли окунуться в жалость к себе.       В спокойное время Маттео опять бы сделал себе замечание, решив, что утешается чужими проблемами; для начала стоило разобраться со своими, не пытаясь сделать их мельче. Но сейчас он позволил это. И о голодающих африканских детях бы тоже вспомнил, будь положение дел хуже.       Ему стало немного легче, когда Винцент кивнул головой на вопрос о том, как Шэрон и Мейсон. Вера в будущее вернулась при упоминании о документах. Старые сгорели в раковине. Можно сказать, «Маттео» уже не существовал, поэтому и все беды, с ним связанные, канули в лету тоже.       Если его выдал кто-то из полиции, то этот вопрос решён: полиция теперь вряд ли знала, где он.       — И в чем ты пойдёшь?       Маттео показательно оттянул распахнутый и помятый воротник рубашки. Винцент скептически приподнял брови.       — Серьёзно?       — Одежду можно постирать.       — Да нет, иди так, — он поднёс ко рту кружку с кофе, единственной оставшейся на столе из всего завтрака. — На «ОнлиФанс» с руками оторвут.       Маттео рассмеялся. Перспектива заманчивая: подходящая внешность, отсутствие какого-либо образования (сожжённый диплом бакалавра лежал в мусорке вместе с остальными документами) и возможность заработать достаточно в короткий срок. Впрочем, тут же вспомнилось, что на старте придётся вложиться в хорошую камеру и обустроить комнату, отчего предложенный вариант был отложен на крайний случай.       — Не думаю, что… — замолчал, сразу же осёкся, найдя интерес Винцента многообещающим.       Он не сказал: «Ладно, делай, что хочешь», — потому что в их обстоятельствах безразличие было чревато последствиями. Но и вопрос об одежде — лишний, явно исходящий не из практических соображений, а из простого любопытства. По крайней мере, на это очень хотелось надеяться.       — Можно поискать какую-нибудь из дома, — добавил Винцент.       — Как вариант. Да.       — Хотя, шмот тебе всё равно остаётся нужен.       — Определённо.       Выключив воду и развернувшись («Видишь, Винцент, всё моё внимание принадлежит тебе»), Маттео опёрся копчиком на край столешницы и слегка наклонил голову.       — Я был бы рад, если бы ты прошёлся со мной по магазинам, — мягко предложил он. — Ничего страшного, если не получится, но мне очень пригодится взгляд со стороны.       Плечи Винцента резко вздрогнули, давая понять, что глоток кофе попал в гортань. Раздался кашель. Маттео молчаливо выждал, пока Винцент придёт в себя, поражённый его реакцией, но не намеренный расспрашивать о её причинах.       Мысль его сама удивила, но с чего-то же нужно было начинать? Если сидеть тут и ждать, пока всё необходимое для возвращения к нормальной жизни придёт само, то ничего не поменяется. Новая одежда — неплохой старт.       Он, наверное, торопил события. Для начала, может быть, стоило дождаться полиции и чётких указаний, но Маттео уже «наждался» достаточно. Ему необходимо было что-то делать; почувствовать власть над своей жизнью, а не сидеть на месте, пока окружающие снизойдут до того, чтобы наконец ткнуть его, как слепого котёнка, в пункты чужого плана на его следующие дни.       Тем более, время было подходящее. Никогда не совершали одну попытку за другой в короткий срок: беспорядки, тем более в отеле, не останутся незамеченными общественностью. Если журналистам покажется, что полиция плохо работает, то начнутся проверки в управлении, и те люди, что поделились информацией, рискуют слететь со своих мест, а те, кому эта информация нужна, потеряют её источник. То есть, как минимум, пара спокойных дней у Маттео точно была — парни, которые пришли вчера, ещё должны отчитаться и получить распоряжения.       Винцент молчал. Протирал лицо, собирался с мыслями, словно никто раньше никогда не предлагал подобного. Парень, почти мужчина — на вид ближе к тридцати, — и неужели никогда не ходил с кем-то за покупками? Или что-то такое в его стране было непринято? Чужому поведению Маттео подыскивал объяснения, не задумываясь над их абсурдностью, но категорически не включая в причины себя.       — У тебя есть деньги? — едко поинтересовался Винцент.       Вопрос риторический. Маттео отвёл взгляд в сторону, аккуратно подбирая слова.       — Не-ет, но… может, я мог бы попросить у тебя? Пожалуйста? Я всё верну, разумеется. Если захочешь, то с процентами. Получается инвестиция, а? — он натянуто улыбнулся.       От того, насколько быстро рот Винцента приоткрылся, органы внутри стянуло в тугой узел. Страх перед его ответом, который мог стать напоминанием о тяжести положения, о беспечности и неправильности всего происходящего, нашёл отражение во взмокших от переживания ладонях.       — Знаешь, — его резкий голос уже сам по себе настраивал на отказ. Маттео сжался, лихорадочно соображая, что ему следовало сказать, но никаких уловок не потребовалось: — Да, давай. Только не борзей слишком сильно, пока сидишь на моей шее.       Это могла быть ответная услуга на услугу, своеобразное «спасибо» за завтрак, но Маттео, в порыве радости забыл об этом подумать. Благодарный, он, сделав два шага, склонился и от души поцеловал Винцента в щеку, как делал всегда с малых лет в отношении окружающих.       — Тогда я сейчас приведу себя в порядок, dammi tempo, per favore! Не передумай! — он только успел выскочить из кухни, как тут же вернулся назад. — Mi dispiace per il bacio!       В поле зрения попала лишь часть лица Винцента — расширенные глаза, побледневшая кожа, — и его пальцы, уже сжимающие сигарету.       Выражение, запечатленное в памяти, достойно большеформатной фотографии и золотой рамки вокруг. Чёрные жалобно приподнятые брови, полуоткрытый рот, распахнутые глаза, беспомощный ступор — всё это почти что льстило. Стыда в Маттео немного меньше, чем веселья, и причин, не насладиться удивительно ярким шоком от одного поцелуя не нашлось.       Не получилось сдержать улыбку, когда Маттео увидел Винцента снова уже в прихожей. Его лицо с резкими чертами и безжизненным взглядом, казалось, на яркие эмоции неспособно, но опровержение этому удалось найти дважды. Контраст между вернувшимся серьезным выражением и недавней беззащитной растерянностью от одного лишь мимолетного поцелуя забавлял достаточно, чтобы смешки то и дело против воли слетали с губ.       Придав голосу бесстрастности, Маттео спросил:       — Как выгляжу?       Смерив в ответ неопределенным взглядом, Винцент переступил порог и взмахнул рукой, приглашая пойти за ним следом. Всё веселье от сухости и настораживающего молчания как рукой сняло.       — По поводу поцелуя: я…       — Ничего. Просто не выкидывай такого больше. Это чревато. Итальянская фишка, да? — Винцент кивнул на подтверждение, словно заранее знал ответ. — Заметят.       — По такой мелочи?       Молчаливый кивок и обещание обсудить это позже, когда они увидели стоящую у лифта средних лет дама с котом на руках. «Лишние уши», аж две пары, одна из которых — рыжая и покрытая мехом — повернулась, реагируя на шаги. Маттео, игнорируя желание попросить возможность погладить, сухо поздоровался, но оторвать взгляда от роскошной длинной шерсти так и не смог.       — Кошек любишь? — поинтересовался Винцент, когда они оказались на улице.       — Есть немного, — он сощурился, выходя следом, прикладывая ладонь ко лбу козырьком, чтобы оглядеться.       Вечером спросонья удосужился лишь мельком осмотреть окружение, быстро окунувшись в фантазии, но теперь, полный любопытства, приглядывался ко всему вокруг: от зданий до людей, освещенных ярким летним солнцем.       Как раньше казалось, оно ни в какое сравнение не шло с итальянским. То было, скорее, взявшее начало от тоски по родной земле чувство непривлекательной инаковости всего вокруг: не тот свет, не тот воздух, не та земля под ногами и даже люди какие-то не такие. Теперь, когда Италия могла встретить направленным в лицо дулом пистолета или заранее приготовленным ведром у Капо Ватикано, на смену тоске пришло смятение.       Любви к Италии Маттео не растерял, но о возвращении, пожалуй, речь уже идти не могла. Значит, следовало влюбиться в Америку, сколь сложным это не казалось.       Взгляд, привыкший к белому мрамору готического Миланского собора, дотошно изучивший каждую фреску ди Бондоне в капелле Скровеньи, сосчитавший колонны Римского Форума, восхищенно искрящийся на острове Белла, едва ли был готов к модернистским «призмам из бетона и стекла» и обилию визуального шума. Со всех сторон картинки сменялись с частотой большей, чем сменялись в голове беспорядочные мысли. Пестрота рекламных постеров, вывесок, объявлений, их нагромождение и беспорядочность в фантасмагоричности могли посоревноваться с картинами Босха.       В картинах Босха хотя бы имел место смысл.       Спешка вокруг, гудки машин в пробках, широкие шаги пересекающих пешеходные переходы людей, здания, украшенные баннерами — вот и все впечатления об Америке. Нью-Йорк вызывал ассоциацию с полным кислотой желудком колоссального монстра. Подкрепляли её грузные строения, одно крупнее и выше другого — торчащие из земли кривые зубы, способные перемолоть в мгновение ока.       Район, в котором поселился Винцент, казался будто бы смутно знакомым. Маттео обосновал это для себя похожестью построек вокруг, в мыслях сетуя на то, что вся улица будто была заставлена попытками архитекторов создать более безликое нечто. Жаловаться на это вслух так и не решился, боясь быть обвиненным в снобизме или избалованности, не найдя понимания.       — Где мы? — вспомнив прошлый ответ на этот же вопрос, поспешил уточнить: — То есть… что за район?       — Ты не понял? — Винцент ухмыльнулся, открывая машину. — Скажешь, когда дойдёт.       Ожидаемо.       Каким довольным он выглядел, когда морочил голову! Маттео даже не почувствовал раздражения, только покачал головой, находя в словах подсказку — если Винцент надеялся, что «дойдет», какая-то узнаваемость у окружения была. Если повезет, то, может быть, сегодня на свой вопрос получится ответить самостоятельно.       — А можно будет еще купить крестик?       Заводя машину, Винцент присвистнул.       — Можно сразу в церковь заехать. Попроси бога благословить тебе шоппинг.       Включенная музыка заглушила смех.       В поисках подсказок, увлеченный очередным ребусом, Маттео смотрел в окно всю дорогу. Громкость играющего рэпа сделала затруднительными разговоры, но и нужды в них уже не было: после проведенных вместе суток и совместного утра требовалась передышка. Осознанное и лишенное неловкости молчание.       Положительная сторона чужой привычки уклоняться от ответа открылась на перекрёстке во время остановки на красный свет, когда между перебираемыми вариантами района проскользнуло: «Хотя, я и дома дорогу находил кое-как». Мысль потянула за собой все остальные, как иголка — нить, и Маттео вспомнил о том, от чего пытался отвлечься. Теперь у него было сотня способов для этого: своими недомолвками Винцент подбрасывал занимающие ум загадки.       Встряхнув головой, хотел вернуться к тому, на чем остановился — взвешивал все «за» и «против» Куинса, — но Винцент повернулся, пользуясь моментом, и сбил с размышлений:       — Так что?       — Бруклин? — на удачу предположил Маттео.       — Мимо.       — Я знаю только три: Бруклин, Куинс и Манхэттен. А что ещё?       — Статен-Айленд и Бронкс.       — Ты не облегчаешь мне задачу, — Маттео картинно вздохнул, надеясь на помощь.       — Джорджтаун ещё, — бросил Винцент, заметив, как ряд авто возобновил движение, и вернулся к дороге.       — Dio mio…       — У тебя одна попытка, кстати. Прошлую не засчитаю, так уж и быть, — он улыбнулся.       Новые названия, которые вообще ни о чём не сказали, снизили вероятность даже случайного угадывания. Азарт пропал и продолжать с новыми условиями расхотелось, тем более, что Винцент перетянул внимание на себя.       С ним повезло. Вывод странный постольку-поскольку: кого угодно могли оттолкнуть мат через одно слово, резкая манера речи и внешний вид (последнему Маттео веса не придавал, но вот бабушка определённо посетовала бы на неухоженность, как будто растрепанность постороннего — её личная трагедия). Прошлым вечером душила злая обида на все эти мелочи и на отсутствие понимания со стороны, но этим днём каждая предстала в новом свете, который превратил минусы в плюсы.       Маттео, склонный перенимать чужое настроение, оказался рядом с человеком резким и жёстким. Перед которым плакать и жаловаться стыдно и, может быть, немного даже страшно из-за шанса нарваться на едкий комментарий, а то оскорбление. Это помогало держаться в тонусе. Не копить стресс — разреветься можно было всегда, закрывшись в ванне посреди дня, — но не позволять ему брать верх над собой.       Ещё Винцент шутил. Вульгарно и оскорбительно (кто-нибудь точно счёл бы его шутки оскорбительными; например, падре, которому Маттео исповедовался, когда был подростком, вряд ли оценил бы фразу о благословенном богом шоппинге), но Маттео нравилось. Ему этого не хватало.       Его отец, человек серьезный и вспыльчивый, но старающийся казаться сдержанным, как будто о юморе никогда и не слышал. Даже беззлобный сарказм воспринимал в штыки и сразу грозно спрашивал: «Как ты со мной разговариваешь?» Вопрос этот казался Маттео чрезвычайно глупым, но он не решался об этом сказать, боясь того, что могло последовать за искренним, полным непонимания: «Ты же слышишь, как я с тобой разговариваю. Зачем ты спрашиваешь?» Потому всегда втягивал голову в плечи, извинялся и спешил скрыться, пока не нашлась ещё одна причина для недовольства.       Каждая шутка матери была пропитана удручающей меланхолией. Она не шутила, а, скорее, жаловалась в жанре стендап, и сама неловко, как-то сдавленно посмеивалась, будто понимая, что очередное высказывание о петле и мыле не особо веселит, но желая превратить его во что-то шутливое и внимания не стоящее. Улыбка при этом растягивала её тонкие губы, но не находила отражение в глазах. Контраст слов с эмоциями вызывал в Маттео страх, похожий на тот, который можно испытать при виде «эффекта зловещей долины».       Так что винцентово чувство юмора оказалось глотком свежего воздуха.       И решение проблемы, словно провидение, появилось в голове само собой: самый простой способ полюбить Америку — это полюбить людей, в ней…       — Пидор, блядь! Нахуя? Для кого поворотники придумали, сука? Уёбок! — Винцент с досадой ударил по рулю. — Понарожают криворуких дебилов, нахуй, прости, Господи.       …живущих.       Маттео стукнулся головой об оконное стекло, когда его отбросило в сторону при резком повороте руля до упора, и, прислонившись к нему лбом, так и остался сидеть. Через несколько минут машина повернула опять, гораздо плавнее; и открывшийся глазам вид заставил подскочить.       Многочисленные афиши театральных постановок со всех сторон подтолкнули к правильному ответу.       — Манхэттен! Это Манхэттен! — Маттео захлопал по спинке переднего сиденья, как будто одних криков для привлечения внимания мало. — Мы на Бродвее!       Улица, которую нельзя не узнать.       Бродвей — все то же скопление высоток и разнообразие цвета, но перед ним Маттео благоговейно замер, полный почтения и восторга. За Бродвеем стояла история. И люди, имеющие к нему отношение, творили историю, сплетая в единое целое музыку, хореографию, стихосложение, сценарное мастерство, актерское искусство, изобразительное; раз за разом идеально — выходя на сцену, теряешь право на ошибку. Освещенные софитами актеры и певцы по несколько раз за день заставляли смеяться или плакать целые залы, вовлекая в события прошлых лет или полностью выдуманные, но от этого не менее захватывающие.       За двумя часами выступления стоял вековой труд многих. Смог бы Эндрю Ллойд Уэббер написать культовые песни для «Призрака оперы», не создай Гвидо д`Ареццо нотную грамоту? «Популярная наука о кошках, написанная старым опоссумом» превратилась в «Кошек», оказавших мировое влияние на культуру. Первоисточник не появился бы без поэзии Эн-хеду-аны. Грим, история которого тянулась со времен господства мамонтов, украсил перенесенного с экранов телевизора «Короля льва».       И сам театр появился до начала «нашей эры» — к ней Маттео как будто не принадлежал полностью. Он — авантюрист, мечтатель, намеренный стать путешественником во времени с помощью искусства, становление которого, во всем его ослепляющим великолепии, потребовало немерено этого времени и еще больше сил.       Зато какое влияние оно оказало! Вернуло сторицей все вложенное, не пропав в эпоху Голливуда, а развившись до того, что именитые актеры кино стремились на Бродвей.       Щекочущее изнутри грудь трепетное, теплое чувство распространилось по всему телу, вплоть до кончиков пальцев, отзываясь в них покалыванием. Дыхание сперло и следом пошла кругом голова. Из наваждения вырвал лишь Винцент, громко окликнув.       — Что?       — Ты оглох там, что ли? Да. Это Манхэттен. И Бродвей. Не обоссы сиденья от восторга, иначе я с тебя цену машины в тройном размере стрясу, понял? — голос его к концу фразы растерял все раздражение.       — А… ага. Конечно.       Машина замедлилась, позволяя рассмотреть все в деталях. Сзади послышались гудки.       — Слушай, сделай гадость, а, — Винцент обернулся, проверяя, насколько Маттео готов его слушать. — Покажи им средний палец.       — Что?       Заднее стекло опустилось наполовину, пуская в салон запах выхлопных газов и духоту пыльного уличного воздуха.       — Руку высуни и пригласи их пойти нахуй. Пусть объезжают.       — А ты?       — А что я? — Винцент удивленно вскинул брови. — Я занят, рулю, видишь? Нет, я могу, конечно, — он демонстративно поднял обе руки, опустив руль, и вместе с этим добавил газу.       — Нет! Я понял, понял, это просто…       На языке вертелось «невежливо», но оценку никто не просил — она была бы не менее «невежливой».       — Я так раньше не делал, — Маттео приблизился к окну.       — Ага. Взбесил организованную преступность, а фак ни разу не показывал? — задорно уточнил Винцент, опуская педаль. Машина начала ехать еще медленнее, чем раньше. — Тогда это почти событие. Отмечу в календаре.       Позволив себе не заботиться о дороге на низкой скорости, он смотрел. Маттео, чтобы поскорее отделаться от излишнего внимания и неловкости, за ним следующей, высунул руку с оттопыренным средним пальцем на мгновение. Поступок ему казался бессмысленным и чересчур желчным.       — Так?       — Да они же не увидели ничего!       На то, чтобы решиться совершить вторую, более добросовестную попытку, потребовалось время. «Вот так?» — еще раз спросил Маттео, продолжая держать руку за окном. Гудки стали более длительными. Как будто возмущенными.       Винцент удовлетворенно показал большой палец и вернулся к управлению авто, оставляя Маттео с мыслями о том, что не такой представлялась первая встреча с Бродвеем. Разочарованию в них места не нашлось; были только стыдливое чувство вперемешку с мелочным злорадством.       — Откуда столько восторга? — поинтересовался Винцент, когда они свернули с Бродвея. — Я думал, ты скорее заметишь всякие там… Эмпайр-стейт-билдинг или Маленькую Италию.       — Что такое Эмпайр-стейт-билдинг?       Винцент выдержал небольшую паузу и многозначительно сказал: «Понятно», — хотя Маттео ничего понятно не было. Но, видимо, для него вопрос сошел за ответ.       — Я поехал в Америку, чтобы стать актёром. Можешь смеяться, если хочешь, — Маттео напрягся, заранее готовясь.       Но смеха не последовало.       — А в Италии предки бы не позволили?       — Да.       — Интересные у тебя способы решения проблем, конечно, — задумчиво подытожил Винцент. — А когда раньше тебе мама конфеты запрещала есть, ты из детского сада убегал, предварительно раздраконив всех хулиганов в окрестностях?       — Я же не знал, что всё так сложится… — сконфуженно пробормотал Маттео, борясь с желанием спрятать лицо в ладонях от стыда.       В очередной раз убедившись, что лучше помалкивать, он ограничился только этой фразой и отвернулся к окну. Винцент, как бы удовлетворенный тем, что выдалась очередная возможность блеснуть остроумием, не стал расспрашивать дальше. Может, подыскивал в голове ещё одну тему, в которой удастся отпустить очередную колкость, но наверняка не сказать.       Дорога не заняла много времени, а вот найти место, чтобы припарковаться, получилось кое-как. Маттео решил, что, во-первых, за пределы Манхэттена они не выезжали, а во-вторых — молл, в который приехали, явно пользовался популярностью. Восьмиэтажное здание от угла перекрестка тянулось в обе стороны, занимая целый квартал. Ярко-красная, привлекающая внимание белой звездой и стилизацией под пакет для покупок вывеска скромно гласила: «Самый большой магазин в мире».       В обеденное время людей вокруг не так много, но кто-то то и дело входил или выходил из универмага. Маттео, следуя за Винцентом нога в ногу, пытался, не потеряв его из виду, успеть осмотреться и при этом не столкнуться с кем-либо по невнимательности.       — Здесь бывают скидки?       — Если бы не они, я бы тебя сюда не привел, — на ходу пытаясь найти что-то в телефоне, ответил Винцент.       Он шел не глядя, не боясь врезаться в кого-то. Просто пер напролом, заставляя людей расступаться. Маттео вертел головой по сторонам, теряясь в обилии представших перед ним магазинов. Помня о том, что смысла брать много вещей не было — в ближайшее время его ждут многочисленные переезды с места на место, — не мог не желать обойти каждый, чтобы в деталях осмотреть все ими предлагаемое. Помня о том, что потраченные деньги ему «аукнутся», добавил в набросанный наскоро в голове список желаемого еще несколько пунктов.       Галерее, казалось, не была конца. Сколько времени требовалось, чтобы осмотреть все? На один первый этаж, по размерам больше, чем любой аутлет, в которых Маттео закупался раньше, ушел бы день; а ведь были еще семь над головой. Он бы не удивился, если Винцент остановился здесь и сказал выбирать, чтобы побыстрее вернуться домой, но этого не произошло, а потому они дошли до эскалатора. Между двумя движущимися лестницами стояли светящиеся рамки в форме сердец, постепенно уменьшающихся в размере; на их фоне счастливо фотографировались две девушки-азиатки. Хотелось быть там — улыбаться в камеру так же, обнимаясь с кем-то, волнуясь о расположении стакана на снимке, по-настоящему переживать беззаботность, а не изображать ее.       — Винцент, мы в какое-то конкретное место идем?       — Нет. С чего ты взял? — Винцент поднял взгляд. — Я думал, может, ты дёрнешь меня, если что-то приглянется.       Недоумённо улыбнувшись, Маттео похлопал ресницами.       — То есть?       — В смысле, вот, — рука Винцента обвела уже оставшийся позади первый этаж, — там ничего не понравилось?       Он шёл так быстро, не обращая внимание ни на что вокруг и не оставляя шанса осмотреться Маттео, так что вопрос ввёл в ступор и вызвал ещё больше ответных. Очевидным оставалось одно: то ли до этого ни с кем Винценту ходить по магазинам не доводилось, то ли он делал это в каком-то своем темпе, под который не получилось подстроиться.       Не заостряя внимание на странности и собственном смущении, Маттео мягко предложил:       — Может, зайдем перекусить для начала?       — Недавно ели.       — Обед ведь скоро.       Кинув взгляд на экран телефона, чтобы удостовериться, Винцент задумчиво замолчал. Он выглядел настолько же сбитым с толку, насколько и Маттео, видимо, ожидая, что все с первого раза сложится, как надо.       Там, где находится место для одного уступка, найдется место и для второго: он согласился поехать за вещами, хотя никакого отношения к происходящему не имел и, наверное, иметь не хотел; если правильно попросить, то согласится и пообедать. А там, за едой, в спокойной обстановке будет шанс и объясниться, попробовать достичь каких-то удобных для двоих условий.       — Мне было бы интересно узнать немного больше о том, где мы. За едой ведь об этом удобнее поговорить, нежели на ходу, не думаешь? Или это проблема? — Маттео приподнял брови с неподдельным непониманием.       Наполовину неподдельным непониманием. В конце концов, он ведь не дурак — ехать в другую страну, чтобы сделать актёрскую карьеру, не подготовившись.       Винцент помялся. В какой-то момент нахмурился, явно не испытывая воодушевления из-за того, что поездка затягивается. Придя к какому-то заключению в своих мыслях, кивнул и бросил сухо: «Да, давай».       — Можно еще кое-что попросить? — проигнорировав раздраженный вздох, но дождавшись разрешения, Маттео продолжил: — Я тебя за руку возьму, не против?       За чёрными линзами очков было то же лицо, что доводилось видеть после поцелуя — на это можно с уверенностью поставить свою жизнь.       — Зачем?       — Потеряться боюсь. Я на пути буду пристальнее смотреть, хорошо? Чтобы потом у тебя времени много не занимать.       Движущая лестница подошла к концу. Сделав несколько шагов в сторону, Винцент медленно и неуверенно протянул ладонь, словно одно касание для него — что-то невероятно мучительное.       Она оказалась холодной на ощупь, с обветренной шершавой кожей, пропахшей табаком и исчерченной мелкими бледными шрамами, не бросающимися в глаза, но заметными вблизи и при прикосновениях; с короткими, стриженными чуть не под корень ногтями на длинных бледных пальцах.       Маттео улыбнулся, но вместо того, чтобы сжать его руку в своей, по-детски сцепил мизинцы, решив после утреннего потрясения ограничиться малым.       — Вот так.       Винцент при этом как будто успокоился.       После того, как он согласился вести за собой, стало значительно проще.