8 баллов по шкале Глазго

      Странно. Просто странно.       Винцент ниже на десяток сантиметров, но в его руках надёжности больше, чем в чьих-либо ещё. Его задорная улыбка недалеко от лица, его светло-голубые глаза прямо напротив. Злость от того, что он подбивал на авантюру, которая едва ли в корне имела хоть каплю здравого смысла, испарилась потихоньку.       Он сказал: «Сделай романтическую комедию». В них всегда было два героя — толку в романтической комедии без романтики?       Он бы стал вторым? Маттео только захотел спросить, пока ещё был шанс обернуть всё в шутку, но не успел.       — Знаешь, с меня можно слезть.       — Si, конечно. Извини.       Он много чего сказал, этот Винцент. То ли умел убеждать, то ли очень хотелось верить — может, всё вместе. Он пообещал (пообещал ведь?), что Маттео один на один с проблемой не останется. Высказался, что игра стоила свеч. Ни в чём из этого у Маттео не было уверенности такой же непоколебимой, как в тот момент, когда он пришёл к Джованни и сказал: «Я поеду с вами, отказ не принимается». Едва ли можно было представить тогда, что всё будет так.       Он не чувствовал земли под ногами. Густым казался воздух. В один момент, идя за Винцентом к машине, Маттео замер, неуверенно покачнулся и подумал, что проще сейчас сделать вид, что он упал (ещё со школьного кружка у него хорошо и натурально получалось отыгрывать обморок) от потрясения и не открывать глаз. Почему он нервничает, суетится и переживает? Пусть остальные будут.       Когда задумка была близка к выполнению, Винцент обернулся. Под его взглядом разыгрывать цирк нелепо и стыдно. Маттео замер с поднесённой ко лбу рукой, с выражением «трепетной юной страдалицы» на лице, и так и остался, когда Винцент в два шага-прыжка сократил расстояние между ними до минимума, положил ладони на щёки и спросил:       — Ты сейчас тут отключишься, что ли?       — Нет, — проблеял Маттео, не умея лгать.       Ложью, впрочем, это не было; он, скорее, не «отключался», а «собирался отключиться». Разные вещи. Фактор осознанности какого-либо действия играл большую роль.       — Тебе так никакой медосмотр не выпишут, понял? — Винцент похлопал по щекам.       — Выпишут, не ври. Все в обморок падают, ничего такого в этом нет.       — Не выпишут, потому что я попрошу написать, что у тебя туберкулёз.       — А он!.. Он, когда леченный, незаразный!       — А я скажу, чтобы тебе написали нелеченный! — сказал Винцент и рассмеялся.       Маттео вдруг осознал, что, повысив тон, свою актёрскую игру раскрыл. И почувствовал себя полный дураком.       — Всё, теперь точно вижу, что не собираешься. Пошли давай.       Они вернулись домой. Нет, не так — они вернулись в винцентов дом. Теперь правильно.       Больше его апартаменты не казались местом столь безопасным, как прежде. По ощущениям, Винцента это расстроило бы даже меньше, чем самого Маттео, думающего, что на чужой земле нашёл наконец пристанище.       Но всё чужое таковым оставалось от и до на всех возможных уровнях — материальном или метафизическом, неважно.       — Ко мне сегодня придут, — сказал Винцент. — Не отсвечивай, ладно? Вопросы будут, а мне лень что-то придумывать.       — Друзья?       Он помотал головой:       — По работе. Через полчаса.       Маттео кивнул, подумав про себя, что неплохо бы узнать подробнее, что там у него за работа.       Всем, на чём держался оптимизм, была мысль о том, что он себе место нашёл; но и она уже омрачилась учёбой и обещанной кутерьмой. Как это уместить в своей жизни, в которой день длился двадцать четыре часа, а год — триста шестьдесят пять дней? Это же мало!       Ещё меньше, казалось, сил, чтобы тащить всё это на своих плечах. Маттео возвращался к обдумыванию возможности работать из дома, но тут же вспоминал цепочку отказов, которые выслушал и прочитал. Настроение лучше не стало. Может быть, получится устроиться у Винцента под крылышком и так решить две проблемы — облегчить его временную опеку и себе жизнь.       Только прежде нужно узнать, чем он таким занимался, и потом лезть с неуклюжими намёками, робкими просьбами и смиренным «я не настаиваю, конечно».       Маттео зашёл в ванную, чтобы переодеться и немного побыть наедине с собой. Сменил рубашки — новую на старую — и взялся за джинсы.       Спустя несколько секунд с ужасом понял, что не получалось. Не слезали.       Первая реакция — паника. После неё начались поиски логичных, объясняющих причин. Погода, спешная примерка без должной оценки всех недостатков, кебабы с утра — что из этого привело к такой ситуации?       Перед глазами мелькала пуговица, отражая свет лампы, будто чей-то весело искрящийся глаз. Джинсы к бёдрам прилипли так, что дёрнуть как следует было боязно — вдруг штаны порвутся?       Маттео знал, что кольца стягивали с пальцев с помощью мыла, но не представлял, как это реализовать с джинсами. Ещё один вариант — резать — сразу же откинул в сторону как слишком крайнюю меру.       Он посидел какое-то время на краю ванны, раздумывая, попытался ещё раз, впал в глубокое отчаяние (скорее, просто накопившиеся эмоции обострились и навалились скопом) и расплакался. Тихо всхлипывал, усердно вытирая мокрые глаза, и думал, что проще утопиться в ванной и всё, acta est fabula.       Раздался стук и за дверью прозвучал резкий голос:       — Ты всё ещё там? Выходи уже.       Маттео ничего не ответил. Грубость тона усилила жалость к себе, несчастному, застрявшему в джинсах, купленных со скидкой, в ванной у человека, неспособного на сострадание и отбирающего блины; оторванному от семьи и друзей на незнакомой земле без гроша в кармане и с покрытом мраком будущим оттого, что настоящее каждый день преподносило сюрпризы.       Он расплакался ещё сильнее, громче, и Винцент, начавший уже говорить про то, что к нему скоро должны прийти, осёкся, прислушался и аккуратно спросил:       — Ты там ревёшь, что ли? Мари… Маттео, ты плачешь там?       Звук собственного имени подействовал отрезвляюще.       — Угу.       — Что случилось?       Произнести это вслух всё равно, что расписаться в собственной глупости. Маттео сглотнул сопли, сжал губы.       — Слушай, можно решить проблему сейчас вдвоём, а не проливать слёзы в одиночку. Если тебе что-то нужно, то я же здесь, — сказал Винцент ровно и вдруг необычно понимающе.       Открыв дверь, Маттео выглянул в щёлочку.       — Te… Ты будешь смеяться.       — Не буду, — серьёзно ответил Винцент.       Вздохнув, Маттео на веру принял его слова и выдавил из себя роковое:       — Я штаны снять не могу.       Первым делом Винцент резким движением зажал свой рот. Пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не выдать обиду, вызванную одним этим жестом. Маттео терпеливо ждал, пока он прохихикается. Униженный, но полный понимания. Он бы тоже не сдержался, наверное.       — Выходи, — жестом подозвал Винцент, с трудом подавляя дрожь в плечах и скрывая скачущие интонации.       Его смешки доносились с кухни вперемешку со звуком возни. Он вернулся с ножницами в руках, и Маттео испуганно отпрянул в сторону.       — Не надо резать!       — А что тогда? Мылом их смазать? Или маслом? Давай, давай.       — Vincent, per favore, non fare così!       Винцент тяжело вздохнул — смысл слов до него дошёл вряд ли, но паникующие интонации распознались легко. Он сел на диван, заставив Маттео встать перед собой, подумал и попросил лечь. Положил руки на пояс.       — Не так! Si può… я перевернусь?       — Хорошо, — сдержанно сказал Винцент, топая ногой и с тревогой поглядывая на часы. — Ладно, перевернись, давай только быстрее.       — И… отвернись, пожалуйста.       — Что?       — Отвернись.       — Блядь, я… я отвернусь.       Маттео послушно лёг на живот, приготовился к худшему — к звуку рвущейся ткани или таким же бесплодным попыткам Винцента. Его руки вцепились в джинсы с двух сторон и резко потянули вниз так, что Маттео охнул. Почувствовав, что холод наконец коснулся кожи, он облегчённо вздохнул.       Бельё спустилось вместе с джинсами, и оставалось надеяться только на то, что Винцент в самом деле отвернулся.       За облегчением последовал испуг и вскрик от неожиданности — в прихожей, из которой гостиную было видно почти от края до края стояла девочка лет шестнадцати. Как она вошла никто не слышал. На её маловыразительном лице ничего не отразилось, когда она поняла, что её заметили; и скупым на эмоции голосом она спросила:       — Я не вовремя?       Какое выражение было у Винцента, невнятного что-то крякнувшего, даже думать не хотелось. О том, что будет после — тоже.       — У меня просто предоплата-то уже скинута. И добираться сюда долго. А ещё дождь на улице снова. В общем, я согласна за дверью подождать, но перенос меня не устраивает.       Винцент указал ей в сторону кабинета резко и размашисто — его рука мелькнула на периферии зрения. Девочка кивнула и прошла.       Маттео, напрягшись, ждал. Ругательств, ворчания под нос или криков, обвинений, оскорблений. Всё выглядело как ситуация, способная если не разрушить, но оставить пятно на репутации: Маттео на диване с голой жопой, Винцент, стягивающий с него штаны. Кошмар.       Только Винцент вдруг склонился к нему, уткнулся носом в плечо, обняв руками, и засмеялся, сдержанно, почти бесшумно; тряслись плечи и слышали прерывистые вздохи. Он хохотал, наверное, если бы не было девочки.       — Я пойду, — сказал дрожащим голосом, вытирая слёзы. — Трусы надень, горе ты луковое.       И перед тем, как уйти, похлопал по спине, как будто погладил.       Маттео озадаченно проводил его взглядом и, переодевшись, остался в гостиной. Бормотание в кабинете пропадало за саундтреком «Отчаянных домохозяек» и голосами героев, и сама мысль подслушать, что там и как, забылась.       Иногда, отказываясь от затеи, человек получал желаемое с лёгкой руки Судьбы. Маттео узнал о том, чем Винцент занимался, когда через две серии дверь открылась, и он вышел. Девочка засеменила следом, как утёнок за мамой-уткой, повторяя даже движения его рук и головы. Маттео сравнялся с ней, когда пошёл за чаем, и она вдруг сказала:       — А можно?       — «Можно» что?       Она не ответила, взяла его ладонь, покрутила, пригляделась и резюмировала после изучения:       — Линия жизни у вас короткая. Жалко. Всё, пока.       Она пропала из виду, на ходу одевшись и тихо закрыв за собой дверь. Винцент тяжело вздохнул, пресекая вопросы, посоветовал не брать в голову.       — А что это значит?       — Ничего. Забудь, — ответил он, перебирая карты на кухне.       — А ты гадаешь?       Он вспомнил про своё желание напроситься под крылышко и отказался от затеи. Ни к чему магическому у него тяги не было; а в этой сфере, наверное, надо сначала родиться каким-то предрасположенным к ощущению всяческих тонких матерей.       — Ну, как видишь.       Маттео сел напротив.       — А можно мне тоже?       — Тысяча.       — Но… Эй! Разве мы не друзья?       Винцент поднял на него взгляд.       — Девятьсот девяносто девять и девяносто девять центов. Скидка за красивые глаза.       — Ужас.       — Благодаря этому «ужасу» у тебя есть штанишки. Неблагодарный.       Он убрал всё со стола, наскоро скрутил косяк и молчаливо потребовал руку. Маттео, не успев расстроиться, с воодушевлением подал и ойкнул, когда Винцент сжал его в своей с притворной, по ощущениям, чрезмерной грубостью. Вынес вердикт быстрее, чем девочка:       — Хуйню сказала. Нормально всё, переживать не о чем.       — Правда-правда? Хорошо, я тебе поверю.       Винцент странно цыкнул, словно раздосадованный этим обещанием доверия, и сказал, что зря, конечно, Маттео переоделся. Они могли бы ещё заехать к Томашу (кто это, никто так и не пояснил), но теперь придётся отложить до завтра.       Он, сделав кофе, собирался вернуться к себе, но остановился напротив телевизора с кружкой. Спросил:       — Как ты это смотришь вообще?       И оставил Маттео один на один с «Отчаянными домохозяйками», не дав ответить. До похода за второй кружкой, после которого ещё дольше постоял рядом и бросил:       — Такая ерунда.       А с третьей в руках, видимо, закончив всю свою работу, опустился рядом, сосредоточенно следил за происходящим на экране, пока не спросил:       — Тебе не кажется, что их воровство несколько… оправдано? — когда Том обнаружил сокровищницу украденных у соседей вещей в игровом домике двух мальчишек.       — Как следствие сверхконтроля? Может быть. Но, мне кажется, нужно с начала смотреть, чтобы более полную картину составить. Линетт не самая хорошая мать, возможно, но что-то в ней есть.       — Ну, давай.       — Серьёзно?       — Да, включи с начала, а то я не люблю сидеть и ничего не понимать.       И до вечера они смотрели «Отчаянных домохозяек», которых Винцент назвал ерундой. Но он удивлялся, возмущался, смеялся, осуждал и одобрял. Смаковал всякое для себя интересное — от приемлемости таких методов воспитания как «оставить детей на дороге в наказание и уехать» до романа с несовершеннолетним садовником.       Он говорил и говорил, то ужасаясь от происходящего, то искренне веселясь, а Маттео слушал, потому что сказать ему оказалось нечего. И желания не было. Потому что если он откроет рот, то ничего, кроме жалоб, из него не польётся.       — А можно завтра тоже никуда не пойдём?       — С чего бы это? — Винцент вскинул брови, неприятно удивлённый.       — Устал.       — Не объяснение и даже не оправдание.       Маттео вздохнул.       — Как безжалостно.       — Только для тебя. Мне нужно тебя, как ребёнка, вести? Или как погонщик осла? Знаешь, откуда взялось слово «стимул»?       — Это палка. Stimulus. Остроконечная, чтобы подгонять быка.       — Ты бык? — После неуверенного «ну нет» Винцент с нажимом продолжил: — Так, может, будешь сам заинтересован в том, чтобы вопросы по поводу своей, на секунду, жизни решать?       Маттео всплеснул руками. Такого обвинения он не ждал — и без того ютившаяся в душе обида вспыхнула с новой силой.       — Porco cane! Я тут ничего не делаю? У меня заинтересованности нет?       — Пока такое впечатление и складывается, ага.       — Нет, нет! — он пальцем пригрозил, приподнявшись, так, что едва не ударил Винцента по носу. — Я тут, вообще-то, больше всех жопу рву, per farti sapere!       Рот Винцент приоткрылся в немом возмущении.       — Между прочим, всё, что пока происходит, это результат вашей безалаберности, понятно?! Если что-то не нравится, то пожалуйся Августу! А тебя никто в это ввязываться на заставлял, вот и всё. Che colpa ha il gatto se il padrone è matto!       Сначала повисло молчание, в которое Маттео вдруг самого себя испугался. Винцент, справившись со смятением, ядовито ухмыльнулся и бросил:       — Ну и ебись сам тогда, мальчик. Хорошо, завтра никуда не поедем. Я тебе даже больше скажу — можешь манатки свои собирать и упёздывать, comprende?       Так рухнул хрупкий мир, выстроенный на великодушном прощении отобранного блина и «Отчаянных домохозяйках». Винцент указал на кухню:       — Съебись с глаз моих, выебонщик.       И, по идее, Маттео должен был выполнить указание безукоризненно, ведь находился в чужом доме. Он и выполнил, только перед уходом выключил сериал.       — Эй!       Напоследок он развернулся и два оттопыренных средних пальца с гордостью продемонстрировал — мол, смотри, Винцент, даром не прошли твои уроки.       На кухне, как остыл, глубоко задумался над тем, что дальше.       Случилось то, что определённо никак нельзя было допустить — тот милостивый покровитель, на благостном расположении духа строилось всё благополучие, исчез. Непредсказуемое его поведение страшило. Единственная поддержка пропала, и казалось, что дела складываются очень прескверно.       А после Маттео будто опомнился, встряхнул головой и задал себе вопрос: «А с хера ли?»       Никакой ему Винцент не покровитель, не царь и не бог. Расстроился — его проблемы. В сказанных словах не было и доли неправды, в отличии от нагромождения лжи самого Винцента. Не нравится — ему в самом деле достаточно лишь сказать «не хочу».       И ничего хорошего в том, что он появился, как бог из машины (или чёрт из табакерки), одним взмахом руки решая проблемы. Потому что складывалось обманчивое впечатление, что у него есть какие-то невероятные силы, знания и умения справиться с тем, с чем Маттео справиться не мог. За этим упущенной из внимания оказалась мысль — Винцент такой же человек, из плоти и крови, каким был и Маттео; силы у них и возможности равны, пусть на первый взгляд казалось, что это не так.       На второй, на самом деле, это тоже было не так; но опьянённый бравадой, Маттео наскоро взялся собираться. Винцент сначала не придал суетливой беготне никакого значения, но когда понял, что происходит, встал.       — Что ты…       — Делаю то, что ты сказал — собираю манатки и съёбываю. Всё на мне, что оставил, можешь выбросить, потому что не пригодится. Схожу, узнаю у Августа насчёт визы, — он остановился, чтобы поправить волосы, но внутри желая растянуть момент, чтобы высказать накопившееся. — Потом насчёт медосмотра договорюсь. Сам справлюсь, не переживай, а то сердце остановится. Деньги найду, сниму комнату в отеле.       — Как ты собрался добираться?       — Я не тупой, читать умею. Две руки, две ноги, два глаза — остальные же как-то ориентируются.       Он надел лодочки и вдруг почувствовал, что в них невероятно удобно. Прежде чем выйти, обернулся и с деланным сожалением бросил:       — Dolce, ты в самом деле думаешь, что такой незаменимый, и твоё нежелание чем-либо заниматься мне всю малину испортит? Сколько самомнения для такого низкого роста.       И, не зная, куда идёт, выскочил из винцентовых апартаментов, как из горящего дома. С чистой совестью, потому что ни один человек, будь он хоть божьим помазанником, ему таких вещей говорить права не имел, и воодушевленный мыслью, что сделал всё правильно. Неправильных выборов не существовало; так или иначе, каждый поступок, совершённый по велению сердца, даже самый глупый, нужен и ведёт к лучшему.       О какой помощи от Винцента могла идти речь, если он сам свои проблемы решить не мог? Его непрошенная ответственность не удовлетворяла, но условиям Августа он то ли не стал противиться, то ли противился недостаточно. И теперь, стиснув зубы, нёс на себе ношу заботы о ком-то. Бедняжка! Маттео решил, что ему ещё и «спасибо» задолжали и много-много «извини, был не прав».       Вот и всё.       Вот и пошёл в жопу.       Принцесса устала ждать помощи и покинула башню в поисках лучшей жизни.       Оказавшись на улице, Маттео понял, что опять опрометчиво наломал дров.