8 баллов по шкале Глазго

      Идиот. Феерический.       Надо было язык держать за зубами, напоминал себе Маттео, плутая по кварталам. Без цента в кармане ему даже в метро делать нечего. Варианты? Унижаться до просьб незнакомцам не хотелось. Ночевать под мостом тоже.       Он держал в уме возможность позвонить Августу, но и это казалось каким-то нелепым. Будто ребёнок родителей в разводе — от мамы к папе и от папы к маме. Тем более, что злость пока не отпустила полностью; если Август появится перед его глазами, то выслушает те же слова недовольства, что были высказаны Винценту.       Болели ноги. Туфли впивались в кожу, давили, натирали, отчего пришлось их снять. Но рука не поднялась выбросить. Маттео, когда был младше, часто бегал босой по траве; впрочем, нью-йоркский тротуар ни тоску по былым временам, ни толику эмоций из прошлого не вызвал.       Он шёл сначала вдоль оживлённых дорог, пока не решил, что лучше держаться более тихих — так найти сложнее. Чем дальше заходил в менее людные места, тем больше появлялось вокруг мусора. Росли, будто трава на заброшенном пустыре, упаковки от чипс, пластиковые бутылки, фантики и пакеты из-под фаст-фуда. Холодало. Маттео остановился в какой-то момент, сочтя дальнейший путь невыносимым, а себя — слишком уставшим, и огляделся. Через дорогу привлекательно горела вывеска кафе. Решение проблемы пришло само собой.       Надев туфли, пригладив волосы, Маттео прошёл. Он заказал кофе (самый дорогой из всех, что были), бургер и круассан с шоколадом. Когда всё принесли, с предвкушением принялся есть — неторопливо, наслаждаясь, смакуя каждый кусок и глоток лавандового латте с шапочкой сливок.       Решив, что удовлетворил себя полностью, набрал Августа.       — Добрый день. Можете меня забрать, пожалуйста?       — Где ты? Я ищу тебя… Забудь, — Август тяжело вздохнул.       — В кафе. На… я не знаю улицу.       — Спроси!       — Не надо на меня орать, господи, — Маттео закатил глаза. — Обязательно спрошу.       Он узнал у проходящей мимо официантки адрес и в ответ на это получил обещание от Августа скоро прибыть. Уточнения, насколько скоро, не последовало. Маттео засёк время и стал ждать.       Август слишком порывисто открыл дверь; та громко хлопнула, привлекая внимание. Широкими шагами прошёл к столику Маттео и открыл рот, чтобы, казалось, наорать от души, но осёкся и только резким, командным тоном сказал:       — На выход. Быстро.       — Я не могу, — Маттео похлопал ресницами.       Он услышал свист — Август выдохнул через сжатые зубы, — но заставил себя сидеть ровно, говорить тихо. Два метра ростом, мускулистый и высокий Август пугал до дрожи в коленях, но Маттео решил, что совсем перестанет себя уважать, если поддастся страху.       Он плавно указал на пустые тарелки и высокий стакан с остатками сливок на стенках.       — Видите? У меня же денег нет. Если не оплатить, то меня можно так и в участок забрать… — Маттео покачал головой. — Некрасиво получится, ой, ка-ак некрасиво. Там ведь потом сдадут, да? И я снова окажусь под…       Пришлось замолчать, когда руки Августа сжались в кулаки. Раздувались от ярости ноздри, желваки заходили на скулах, и если бы в этот момент Август его ударил, то Маттео бы нисколько не удивился. Прикусив губу, он смотрел снизу вверх, напоминая себе не сжиматься под яростным взглядом ясно-голубых глаз. И, в конце концов, Август повторил:       — На выход, а я оплачу.       Маттео коротко поблагодарил (не от души, а из-за воспитания) и вышел, чтобы почти сразу сесть в машину. Август так за ним кинулся, что даже дверь забыл закрыть.       Когда он вернулся, боязно было слишком громко вздохнуть. Маттео, устроившись на заднем, не видел чужого лица, и только так сохранил немного той смелости, с которой сказал Августу оплатить ужин. Благодаря этому спросил:       — Куда теперь?       — Ко мне домой, видимо, — немного погодя, ответил Август.       Маттео, не впечатлённый, промычал.       — А потом куда?       — Я… не знаю.       — Ещё друзья есть? Долго перебирать будем? Пока весь список не кончится?       Август повернулся. С открытым в немом возмущении ртом, странной беспомощностью на лице и неверием. Будто бы ждал большего понимания, но Маттео проявлять его не собирался — он тоже много чего ждал, чтобы потом получить обвинения в недостаточном рвении.       — Какого ты…       — Что я? Non vergognarti? Безалаберность ваша, а вина на мне, да?       На это Август всплеснул руками. А Маттео вдруг понял, что сказал то, что сказал бы Винцент.       Осознание его пронзило, будто ледяным клинком. Озноб, прошедший по всему телу, заставил замереть и лихорадочно начать искать себе оправдания.       Он просто устал. Сорвался, потому что нервы на пределе сдали. Это его слова, и никого более; авторского права или патента у Винцента на грубость не было и не будет. И Винцента тут не было. Нельзя за столь короткое время перенять чью-то манеру общения.       Но он слышал его отрывистость в своём тоне, его смену тональности, его недипломатичность.       — Извините. Не знаю, что на меня нашло.       — Извинения приняты. Это… временная мера. Мне самому не нравится, как всё сложилось, но пока имеем то, что имеем.       — Хорошо. Ничего. Бывает. — Маттео поёжился.       Всё плохое перенималось легко — и, отчасти, потому отец советовал водиться с людьми, стоящими, как минимум, на одном с Маттео уровне. Он говорил: «Одно гнилое яблоко в корзине позорит все безупречные плоды», — а после смотрел долгим и тяжёлым взглядом, давая понять, кого подразумевал.       Маттео расчёсывал ладонь, смотрел в окно и топал ногами по полу. Спокойствие вернулось лишь после мысли о том, что извинения прозвучали, а Август не обиделся.       За окном мелькали лица идущих по делам людей, здания, вывески магазинов, кафе, клубов. Блестели в лучах выглянувшего из-за туч солнца лужи. Маттео прикидывал, расписывал по пунктам будущую, ещё не ясно, насколько большую, зарплату — если дожди будут лить и дальше, то нужна либо будет тёплая обувь, либо медицинская страховка.       — Далеко ещё ехать?       — Нет, почти всё. Что у вас случилось?       — С Винцентом? Ничего. Спросите у него, если любопытно. — Маттео пожал плечами с напускным безразличием к чужому интересу.       Небоскрёбы исчезли из виду, вместо них по обе стороны выросли двух- и трёхэтажные дома. Суетливость Манхэттена и все проблемы будто остались позади; в тихом и мирном районе уют и безмятежность пропитывали воздух, вытесняли тревогу и дарили ощущение приятной почвы под ногами.       — Не думал, что тебе нравится сплетничать, — сказал Маттео с улыбкой.       — Не нравится. Я спрашиваю, потому что…       — Потому что тебе интересно.       Август, беззвучно смеясь, встряхнул головой.       — Вовсе нет. Пытаюсь понять, в чём проблема.       — Вы долго общаетесь?       — С Винцентом? Ну… нет, но мы близко общаемся. Общались. Но какая разница? Он из тех, кого не получится полностью узнать, сколько не старайся.       Он замялся, будто решая про себя, стоило ли делиться чем-то насчёт Винцента, продолжать обсуждение. Быть может, ожидал любопытства и охоты до неприглядных шепотков за спиной.       Маттео равнодушно смотрел в окно. Август промолчал.       В обсуждении и осуждении ничего, кроме желания потешить собственное эго.       Машина остановилась, и Маттео поспешил вслед за Августом, поигрывающим ключами в руке. У него был аккуратный бежевый дом с серой черепицей, каменной облицовкой на фундаменте и крыльце. Непритязательно, красиво в своей простоте, по-хорошему старомодно.       Внутри — сначала гостиная с камином, перед которым диван и два кресла в английском стиле; на них подушки, покрытые кофейного цвета узором, под ногами — ворсистый светлый ковёр. Статуэтки на камине — нежно-голубая, имитирующая скрученный в собачку воздушный шар, девушка с кувшином на плече, улыбчивый Хотэй и жабка с монетой в широкой пасти — не выглядели ни роскошными, ни дорогими, но казались полны очаровательного простодушия человека, едва ли озабоченного фэн-шуем или задумавшегося над тем, как всё это будет сочетаться между собой, но купившего их, потому что они ему понравились.       Мягкий ковёр с крупным ворсом приятно коснулся уставших от каблуков стоп. Маттео ойкнул, когда понял, что ноги после прогулки босиком оставляли грязные серые следы, и поспешно отошёл.       Дальше в арке виднелся кусок кухни: гарнитур из стружечной плиты, холодильник с двумя магнитами. Маттео смотрел, вспоминал и сравнивал.       — Чай? Есть пицца.       — Ты думаешь, что все итальянцы едят пиццу?       — Совсем нет, просто всё, что у меня есть из готового, это пицца.       — Ты не готовишь?       — Не успеваю.       — А нанять кого-нибудь?       — Дорого.       Маттео озадаченно похлопал глазами — ему всегда казалось, что у полицейских достаточно хорошая зарплата, по крайней мере, позволяющая такие траты. Иначе чего ради рисковать жизнью? Или Август не умел обращаться с деньгами?       — Я могу что-нибудь приготовить.       — Не заморачивайся. А ты умеешь?       Уточняющий вопрос прозвучало с до странного недоверчивой интонацией. Маттео хмыкнул, садясь за минималистичную, под дерево выкрашенную барную стойку и взял апельсин из миски.       — Что тебя удивляет?       — Выглядишь очень… Забудь.       Что бы он ни хотел сказать, Маттео счёл невысказанное о себе мнение нелестным. Задержал взгляд на Августе, намеренный смесью осуждения и одобрения («Правильно, что не стал говорить») на лице довести до неловкости. Августа не проняло.       В тишине стукнулись об стол тарелки, зашуршала картонная упаковка пиццы и загудела микроволновка. Пахло апельсином. Сок полился по рукам, высыхал потихоньку. Маттео поднёс пальцы ко рту, задумчиво проскользил по ним языком, вспоминая, как вытирала его лицо бабушка в Иврее.       Она ругалась тогда и на него, и на водителя, и на маму с папой: семилетке нечего делать на Storico Carnevale di Ivrea, где люди бросались апельсинами, давили ногами размозжённые плоды (сок, казалось тогда, тёк по улицам, что ручейки мутной воды после ливня), бились не на жизнь, а на смерть, чтобы в конце дать обещание — увидеться в следующий Жирный вторник в час дня.       Серхио, водитель, выдернул Маттео из толпы, обступившей телегу. Маттео не помнил, почему тогда потерялся — внимание его, возможно, привлекли запряжённые стройные лошади, которые дышали, цокали, ржали и фыркали встревоженно и, словно переняв людской азарт, задорно вышагивали, готовые к назревающему хаосу. Они были живые — перекатывались под кожей мышцы, мелькали перед глазами стройные ноги, покачивались лоснящиеся хвосты, — и Маттео, видевший до этого недвижимые картинки в книгах, очарованный и полный любопытства, потянулся к ним вместе с толпой. Тогда ростом он был не выше отцовских коленей.       Серхио взял его на руки. Маттео говорил, что ему хочется посмотреть на лошадок, которые всё отдалялись и отдалялись — обида за пустые старания, с которыми он пробирался через множество взрослых людей, заставила его расплакаться. Ещё пуще он разрыдался, когда бабушка кричала на него, вытирала лицо от брызг сока, целовала, кричала снова, целовала и продолжала отчитывать.       Спустя несколько лет она привела Маттео в Капанелле, попросила подругу прокатить внука по ипподрому. Лошадь, на которой Маттео сидел, боясь шевельнуться, выигрывала в скачках и имела солидную родословную; однако, Маттео не испытал восторга, потому что успел полюбить динозавров.       Его спустили на землю, и он с простодушным разочарованием спросил: «Ба, а можно в следующий раз игуанодона, пожалуйста?»       Запоздалый стыд превратил детское воспоминание в предмет исследования. Были ли аппетиты Маттео с детства безграничны, всегда ли он брал столько, сколько ему дать не могли? Оправдана ли эта жадность?       Вереницу текущих к самопорицанию мыслей прервал Август:       — Как с работой?       — Пока никак. — Тарелка с пиццей, бедной на начинку, оказалась перед Маттео. — Ой. Я не голодный. Совсем забыл, scusami.       — Как скажешь, — равнодушно отозвался Август, потерявший всё своё очарование. Он мог быть красивым, правильным и полным честности надёжным полицейским; но не человеком, лишённым вкуса.       Маттео схватил ещё один апельсин. На ходу наслаждаясь прохладным, сладким соком, поднялся по узкой лестнице на второй, пустующий этаж. Август крикнул что-то о незаконченном ремонте, и слова его лишь подстегнули интерес.       Ядовитый запах краски подтолкнул к поискам окна, и взгляд наткнулся на лоджию. Не раздумывая, Маттео с трудом открыл её и выглянул, думая о том, что всё хорошо. Он находил время на сеансы самокритики, а потому всё было хорошо.       День шёл к вечеру. Оперевшись, Маттео следил за проезжающими машинами, надеясь посмеяться с чьих-нибудь номеров или улыбнуться выглядывающей из салона собаке, но ничего из этого не произошло. Он доедал апельсин с жадностью ищущего замену сигарете курильщика; документы были у Винцента, смешные шутки были у Винцента, и сигареты тоже были у Винцента.       И машина показалась чёрная, как у него, такая же огромная и шумная.       Его машина, понял Маттео, это и была. Он сначала вытянулся с интересом, а после поспешил отойти назад, почти вернулся в пустую белую комнату. Раздался хлопок, знакомый голос обронил что-то на незнакомом языке. Винцент постучал в дверь.       — Я заходить не буду. Он нашёлся?       — Нашёлся. Что-то случилось?       — Показать кое-что надо. Или… А он тут?       Август, наверное, кивнул, потому что ответа его Маттео не услышал.       — Ага. Здорово. Ныл, да? Мозгоёб форменный. Ультимативный. Я хуею просто.       — Нет. Вообще-то, совсем ничего не сказал. Может, ты хоть свет прольёшь?       Что-то звякнуло. Маттео грудью опёрся на край лоджии, высунулся, с интересом наблюдая за тем, как Винцент склонился за упавшими ключами.       — Да ну?..       В голосе его промелькнула подозрительность. Маттео оскорблённо фыркнул.       — Я тогда… потом, в общем. Слушай, а… можешь его позвать? Нам кое-что перетереть надо.       — Что, на пороге?       — Да в машине посидим.       Август пошёл в дом. Маттео прикинул, сколько времени потребуется на то, чтобы его найти, потерпел немного, чтобы не дать повода думать, будто он слышал диалог с самого начала, и свистнул. Улыбнулся, увидев, как Винцент вздрогнул от неожиданности, и сказал:       — Скучал?       Винцент поджал губы, видимо, раздумывая, сколько Маттео успел подслушать. Чтобы развеять его страхи, Маттео добавил:       — А ты давно приехал?       — Не-е. Только сейчас. — Он поднял руку, согнул-разогнул пальцы, подзывая к себе. — Спустись-ка.       — Зачем?       — Мне… Нам поговорить надо.       — О чём?       Вопросы Маттео задавал, стремясь и утолить своё любопытство, и — из мелочных соображений — потрепать нервы.       — Да просто!..       Винцент шумно вздохнул, всплеснул руками. Закипал понемногу. Такому его бессильному раздражению Маттео, казалось, должен порадоваться, но лишь смягчился. Испытанное им чувство не походило на жалость — сложно быть снисходительным к человеку, без секунды раздумий указывающим на дверь.       Винцент представлял из себя антипод всему «жалкому». Резкостью своих слов будто ещё старательнее открещивался от подобной характеристики: жалеть его было бы сложно при всём желании от того, сколь много в нём зубоскальства и деспотичных замашек. Деспотизм есть властное самодурство. А власть… в какой бы форме она ни существовала, всё-таки вызывала больше уважения, чем снисхождения.       Власть могла пугать благодаря тому, что имела возможность навязывать другим свою волю — и человек, ещё помнящий, сколь сильна была власть родителей над ним, склонен легко испытывать те же страх и благоговение перед теми, кому в своём сознании передал бремя авторитета.       Маттео помнил. Помнил строгого отца, безразличную мать, склонную выполнять все его прихоти бабушку. Но жизнь по правилам чужого манямирка его давно перестала привлекать. У него ведь был свой — с пока живыми динозаврами — вместе с правом диктовать условия.       — У меня тут апельсины есть. У тебя есть?       — Нет.       — Будешь?       — Нет.       Маттео бросил его, несмотря на ответ, надеясь увидеть, как Винцент попытается его поймать и не сможет; но апельсин приземлился ровно в его ладони, хваткие и всё ещё очень красивые.       — Сказал же, что не буду. Где-то дети в Африке голодают, пока ты едой разбрасываешься, между прочим.       — Ну, верни тогда.       Он замахнулся. Оранжевый шар мелькнул смазанным пятном, и когда Маттео на автомате смог поймать, то Винцент крикнул:       — Не ёбнись, блядь!       — Я не… я поймал.       — Так ты спустишься?       Маттео покрутил плод в руках со странным отупением. Воспоминание мелькнуло на задворках сознания и пропало, оставив после себя приятное послевкусие.       Он хотел предложить Винценту подняться самому, но, почувствовав странный трепет, ответил:       — Хорошо. Я спущусь.       Если Винцент, пусть сам того не зная, дал своё согласие, то Маттео достаточно великодушен, чтобы дать своё.