8 баллов по шкале Глазго

      Маттео спустился по лестнице, как девушка, наряженная на выпускной, из подростковых фильмов. Неторопливо и торжественно, словно ожидая комплиментов, восхищённых охов и ахов. Оперевшись на дверной косяк, Винцент ждал. Август, когда Маттео ответил с балкона, решил не подниматься, потому заметил и пресёк винцентову попытку закурить на пороге дома. Пришлось убрать сигарету за ухо от нежелания вновь тянуться к пачке.       Когда лестница почти подошла к концу, Маттео по-ребячески непосредственно перепрыгнул две последние ступеньки. Винцент сжал губы раньше, чем на них появилась усмешка.       Он думал о том, что скажет, пока ехал. Ещё тлеющее негодование, готовое в подходящий момент вновь вспыхнуть ярким пламенем ярости, подталкивая к полной глумления: «Ну ты и придурок, чтобы так проебаться», — фразе. Негодование обратилось волнением, когда Август сказал, что Маттео о случившемся не ныл, вкупе с удивлением.       О цене слова Винцент знал многое. Малейшая неаккуратность, и вот уже он, Кост или кто-либо ещё мог наблюдать за миром с другой стороны тюремной камеры. Он однажды стал свидетелем тому, как парень при допросе проболтался о заключённом ради Грин-карты фиктивном браке: пытаясь избежать одной ловушки, он загнал себя в другую, как это часто бывало, и сел — не по делу о неуплате налогов, но за мошенничество. Максимальный срок у статей был одинаков.       Маттео, однако, бросал слова на ветер. Он говорил: «Знаю ровно то, что любой мог бы узнать. Не понимаю, почему ты думаешь, что я тебе вру», — вот его и прокатили. Он мог бы накинуть на себя флёр сакрального, очень важного знания, который сделал сотрудничество с полицией созависимым; но он до этого не догадался.       Он мог бы отнестись к своим мечтам серьёзнее, и не позволить своему лицу мелькнуть на порно-сайте — он не отнёсся. Он мог бы… многое что, будь чуть умнее и держи рот на замке.       И только сейчас, по какой-то странной причине, вдруг одумался.       Потому что, решил Винцент, был достаточно простодушен, чтобы не извернуться в нужный момент, и полный благожелательности к окружающим, чтобы не позволить себе перемывать им косточки.       Попросту говоря, он был глуп и скучен.       То есть, таким его предпочёл видеть Винцент, всё ещё старающийся отделаться от навязчивых мыслей о чужой красоте и обезоруживающей улыбке.       Когда они сели в машину, он растерянно подыскивал слова. Прошлое начало уже казалось до того неприглядным, что самому Винценту не казалось ни справедливой, заставляющей задуматься строгостью, ни даже оправданным способом выпустить пар. Маттео сидел рядом (хоть и попытался сначала устроиться сзади, но Винцент сам указал ему на передние сиденья), протирал ладони, оглядывался вокруг, будто машину видел впервые, и старательно избегал пересечения взглядов.       Винцент решил начать плавно.       — Ни о чём не хочешь рассказать?       — О чём же?.. Ой.       Он вздохнул с облегчением, чувствуя, что не придётся озвучивать чужую страшную тайну, и тут же обескураженно замер, когда Маттео продолжил:       — Ну, да. Да, каюсь. Спёр я этот «Киндер Сюрприз», было дело. Это вообще не моя идея, честно, я бы сам до такого не дошёл, просто…       — Подожди, подожди. Я про другое совсем.       Маттео скользнул взглядом в сторону.       — «Твикс» уже не моя затея.       — Почему у тебя всё свелось к шоколаду?       — Потому что это всё, что… что я могу рассказать.       Винцент пристально взглянул на его лицо поверх очков. Зародившееся зерно сомнения дало плоды: он начал думать, что, возможно, обознался.       Он знал Маттео не так долго, чтобы безошибочно узнать его в шестнадцать лет, и переполошился лишь из-за рыжих волос и смуглой кожи. На Земле восемь миллиардов, и десятки тысяч людей могли выглядеть так же. Уверенность, с которой Винцент сел в машину, отступила, оставив его один на один с ситуацией, им же созданной.       — А что такое?       Слова — бесполезные устройства. Хотя бы из-за существования ситуаций, в которых их было не достаточно.       Мало сказать: «Нашёл видео, где тебя ебут, кстати». Здесь, чувствовал Винцент, должна быть целая тирада о том, что его знакомый нашёл это, он посмотрел это, как всякий человек из толпы; и это было проще, чем наткнуться на контекстную рекламу. И если Маттео вольётся в поп-культуру, как ему хотелось, то эта история потянется за ним грязным слухом, станет общественным достоянием и, в конце концов, сделает его известным не как актёра, а как «мальчика, который клёво отсосал чей-то член».       Он сам себе сквозь время отправил бациллу сибирской язвы в конверте.       Винцент нашёл сайт, нашёл видео, выключил звук и протянул телефон. Маттео непонимающе взял его в руки и сразу же отбросил, как какую-то мерзость, вроде таракана или сколопендры. Винцент к собственному удивлению обнаружил, что у него не получилось позлиться на это, как следует. Он молчаливо поднял телефон и положил его на колени, экраном вниз, выжидая.       Рот у Маттео был приоткрыт в немом вскрике, глаза широко распахнуты, руки так и остались — будто держали телефон, который уже находился поодаль, — только пальцы дрожали и грудь часто поднималась и опускалась. В таком положении он просидел секунды две-три, невероятно долгих, а потом воскликнул с горькой обидой, обвинением и щемящим бессилием:       — Come osi?!       Винцент его не понял и порадовался этому в душе. Ему хватило увиденного.       — Non avevi il diritto! — Маттео ткнул его пальцем в грудь.       — Не горячись, — холодно ответил Винцент, морщась.       Он с запозданием осознал, что это могло оказать обратный эффект, но Маттео вдруг безвольно опустил руку и затих. Винцент ожидал слёз, но их не было. Был звук работающего кондиционера, трепет длинных ресниц и смесь отчаяния с оскорблённостью.       — Я просто думаю, что об этом надо рассказать Августу.       — Чтобы что?       — Чтобы он был в курсе. Это не то, что нужно утаивать от окружающих, знаешь. Не в твоём положении.       Маттео с этим не стал спорить. Только взглянул на Винцента, как на сумасшедшего, и обида его сильнее изогнула в глухом протесте тонкие губы, а глаза заблестели.       А потом наступило безразличие. Маттео сказал со ставшим недвижимой маской лицом:       — Хорошо. Делай, что хочешь. Я возьму у тебя сигарету?       Винцент потянулся к заднему карману, чтобы замереть, когда рука Маттео коснулась волос. Он подождал, совсем забыв о заткнутой за ухо сигарете, и только успел поднести к ней, уже зажатой между чужих губ, зажигалку.       — Тебе не стрёмно?       — С чего бы?       — Голос потом будет прокуренный. В актёры с таким не возьмут.       — Тебе-то откуда знать?       — Потому что я старше и больше понимаю за жизнь. Съел?       — Это не даёт тебе право высказывать своё экспертное мнение насчёт всего на свете.       — Я сам это право беру.       Дым от двух сигарет покидал салон через открытые окна, через них внутрь проникал вечерний воздух спального района. Машин не было. Только тихая улица, которую раз в полчаса пересекали либо гуляющие с детьми матери, собачники со своими питомцами и играющие дети. Безмятежность картины заканчивалась там, где начинался салон винцентового авто: в нём Маттео, жестикулируя, прыгая от шёпота к крику и от крика — к шёпоту, ругаясь на всех доступных для него языках, рассказывал, как всё было. Винцент старался его понять.       Получалось скверно: он услышал «Неаполь» и «Лучано». Сначала подумалось, что «Лучано» — тоже какой-то город, но он промелькнул несколько раз, и Винцент понял, что это имя. Имя того, кто снимал видео.       Винцент слушал, потому что только и мог, что слушать. При всём желании он бы не вставил и слова: Маттео разошёлся так, будто впервые с того момента получил возможность поделиться тем, как снялся в порно — и, может, так оно и было.       Маттео тогда в самом деле только стукнуло шестнадцать (факт, который Винцент предпочёл бы не знать), и человек, Лучано, с которым он «отношался», как он сказал, был старше и, соответственно, привлекательнее на фоне сверстников. И сначала, как часто бывало в историях о нелепых влюблённостях, из-за которых первое время лили слёзы, а потом смеялись, Лучано казался очень нормальным.       Он казался до того нормальным, что Маттео нафантазировал себе бурную, полную впечатлений молодость («конфетно-букетный период», длиною в несколько лет) и спокойное, счастливое будущее. Маттео укорил сам себя: сказал, что перечитал «Джейн Эйр» и «Обручённые», что всё это, вкупе с прочитанным ранее, взрастило в нём глупость и тягу к романтизму; при этом возмущённо добавил, что эти две черты существуют неотрывно друг от друга, как сиамские близнецы.       Винцент не понимал в романтизме, но кое-что смыслил в глупости: так, по его авторитетному мнению, глупостью было винить увлечения в произошедшем, очернять их и прошедшую юность — по существу же, винить было некого, кроме себя, неопытного.       Но об этом он не сказал. То ли потому что подозревал, что Маттео об этом осведомлён прекрасно, то ли из-за нового для себя сочувствия. В любом случае, Винцент здесь — не обличитель и не судья, а внимательный слушатель. Потому он только молча протянул вторую сигарету.       Маттео продолжал.       Они поехали в Неаполь. Маттео, Лучано, трое их друзей. К тому времени Лучано почти исполнилось девятнадцать, у него уже были права и была машина.       — Он из какой-то типа мажорной семьи? — спросил Винцент, пока Маттео закуривал.       — Мы все.       «Студентики приехали и самоубиваются на свежем воздухе!» — воскликнул Маттео и невесело засмеялся.       Сначала они в самом деле какое-то время провели на природе, заехав на Низиду, а после сорвались в город. На этом моменте Маттео завис: рука его замерла в воздухе, не окончив начатый жест.       Он продолжил, переключившись на события в Неаполе, где были дорогой отель с бассейном, немеренно алкогольных коктейлей, клубы, помещения которых перед глазами мерцали калейдоскопом лиц, стаканов, цветов и барных стоек. Чувство разочарования преследовало Маттео несколько дней. Он сказал, что всё было «тухло».       — Ты домосед, что ли?       — А если и так?       — По тебе и не скажешь.       — Мне нравятся другие места. Вроде музеев, галерей… Храмов. Я очень люблю храмы. Опера, балет, может, какие-то…       — Мой дядя живёт рядом с римско-католической церковью.       — М-м. Здорово.       — Я, типа, имею в виду, ну… Хочешь как-нибудь?..       — Съездить?       — Ага.       — Хочу.       После этого речь его стала плавнее.       Он сказал, что самым главным мероприятием была прогулка по Секондильяно. Винцент покивал головой, не понимая, что это значило, и пауза, предназначенная для того, чтобы ужаснуться, прошла мимо него.       — Ну, ты знаешь, что это?       — Деревня, наверное. А, стой, ты сказал… Выставочный зал какой-то? Музей?       — Это район.       — Ага.       — Дырища. Место, где тусуются члены Каморры.       — Это какие-то твои друзяшки?       — Сам ты «друзяшка», Винцент.       — А что?!       Маттео закатил глаза с улыбкой и пояснил.       Секондильяно — один из старейших пригородов Неаполя с богатой историей, которая привела лишь к статусу одного из самых криминальных районов. На улицах росли два показателя: безработица и оборот наркотиков. Впрочем, если бы проституция, сказал Маттео, и наркоторговля были законными, то Секондильяно опредёленно занял первое место по уровню занятости населения.       Влияние Каморры ослабло после две тысячи девятого; однако, свято место пусто не бывает, и множество подростков из неблагополучных семей заменили серьёзных людей. Так Секондильяно остался одним из самых опасных районов. Потому что не человек исправлял место, но место взращивало человека под себя.       — Хуёвая там энергетика. Слушай, хочешь шаурмы?       — Что?       — Шаурмы. Ну, я заказывал.       — Кебаб, что ли?       — Шаурма. Мясо в лавашике. Там ещё соус и куча овощей, прямо как в хосписе.       — Ну, кебаб.       — Да шаурма это. Август! Авгу-уст! — Винцент открыл окно и высунулся. — Я тебе его скоро верну, ладно? Ща-яс, мы по делам.       Он завёл машину и обратился к Маттео:       — Тот парень был одним из уличных гангстеров?       — Нет, он был из Каморры. В полном понимании такого… знаешь, э-эм… Короче, охуевший. Наглухо.       — Не думал, что ты материшься.       — Мне это не очень идёт.       — Ну, как знаешь. Та-ак, подожди, вы были как Ромео и Джульетта или вроде того?       — Винцент! Как можно!..       — А что? Предки не против были?       — Не тот вопрос.       — А. Они не знали. Понял.       Они прошлись по улицам Секондильяно, посмеиваясь и оглядываясь по сторонам. Остановились, когда дошли до какого-то бара, и тогда Маттео сказал, что за всё время поездки в Неаполь видел достаточно баров. Ему хотелось в отель. Лучано сказал, что ничего страшного не произойдёт, ведь он рядом. Он, старше остальных, полноценный член семьи, рядом, а потому бояться нечего.       — Его. Надо было бояться его, но я тогда об этом не подумал.       Они спустились в подвальное помещение, едва ли находящееся в родстве хотя бы с одним из ранее посещённых клубов. Пахло сыростью, и только этот запах из всех Маттео запомнил.       — Там были страшные люди. Но не подумай, я не лукист. Они страшные, потому что… ну, существуют.       — Мог бы просто сказать «уроды ёбанные», мне бы в голову не пришло осуждать. Укурки, торчки, герондосники, анашисты, космонавты, абрикосы и прочий сброд?       — Я понял только «торчки».       — Наркоманы?       — Наркоманы.       Винцент кивнул. Не то, чтобы он ждал чего-то другого.       Колёса противно заскрипели, когда он перепутал педали.       — Подожди, мне нихуя не нравится, к чему всё это ведёт. Загибаем пальцы: это порево, выложенное в сеть, ты на нём, нахуй, несовершеннолетний… И ещё под наркотой?!       — Не долблю я. Мне бы отец голову оторвал.       — Хрен знает, мне кажется, он тебе бы и за такое знакомство голову оторвал, но тебя же это не остановило. Как, блядь, в здравом уме можно было…       — Он был под наркотой.       — А ты? С тобой-то что?       — Я просто тупой.       — Блядь.       — Он сказал, что это только для него! Кто знал, что это пойдёт дальше?       — Можно было и подключить мозг, нахуй! Ты же пиздел, блядь, актёрство то, актёрство это! Как можно так проебаться?!       — Да не знаю я! Non lo so! Мне приятно об этом думать? Да нихрена!       Винцент откинулся назад, вздыхая. Нога у него дрожала, пятка громко стукалась об пол и, вроде бы, по ощущениям задёргалось веко: будто насекомое ползало по глазному яблоку, щекоча и вместе с этим вызывая омерзение.       — В пизду. Что дальше?       Дальше Лучано незаметно для остальных купил экстази. Он признался в этом позже, уже в отеле, и Маттео понял, что это случилось ровно в тот момент, когда он пожал руку знакомому на входе. После показательно приобрёл травку и убедил, что это поможет расслабиться.       Винцент чувствовал себя хуже некуда. Эта история на нём самом оставляла некое пятно «грязного знания».       — Ты теперь всех укурушей боишься, да?       — Нет. Я боюсь парней с именем на «л».       — Л, л-л-л. Лавгуст.       — Ужас. Мурашки по коже.       — Август.       — Всё ещё. Он очень серьёзный.       — Согласен. Значит, вы потрахались в отеле?       — Ага.       — И предки потом увидели?       — Через месяц.       — А что было до этого?       — Ну… Понимаешь, мне не слишком понравилось вообще-то.       — Ебаться с человеком под экстази, когда ты сам в здравом уме…       — Последнее дело.       — Шаришь. — С одобрением сказал Винцент, чтобы тут же скривиться и добавить. — Фу, блядь. Неприятно. Ну, что ты шаришь.       — Ага. В общем, потом у нас как-то не сложилось в плане секса, и я узнал, что он немного… Решил компенсировать, в общем. Сходил налево. У меня простая политика: идёшь налево — идёшь и нахуй, соответственно.       — А он выложил в отместку?       — Может быть. Я не знаю, его мысли не читал. Родители увидели, дома был скандал. Они сразу передумали насчёт поступления в известные университеты или академии. У меня же везде место было, понимаешь? И всё. Как по взмаху волшебной палочки.       Я окончил школу, болтался год, не зная, что мне делать. Заочно проучился три года. Когда собирался уезжать, отец пообещал место в своей фирме, но без каких-то перспектив. Он сказал мне не отсвечивать.       Маттео тяжело вздохнул в тот момент, когда двигатель затих, и этот вздох выбил Винцента из колеи на какое-то время. Они просидели в машине. Винцент чувствовал, что должен был сказать что-то, но понятия не имел, что именно. Маттео, будто ощутив его замешательство, попросил:       — Скажи что-нибудь хорошее, пожалуйста, если тебе не сложно.       — Ну… э-э. Короче, — Винцент почесал нос, — у тебя задница классная.       Он захотел удавиться в ту же секунду, как закончил. Слова сами сорвались с языка. Похолодев от ужаса, Винцент перевёл взгляд на Маттео, смотрящего в ответ с приоткрытым ртом и распахнутыми глазами под высоко поднятыми бровями.       Маттео рассмеялся. Звонко, заливаясь: его рука рассекла воздух, когда он отмахнулся, и Винцент напрягся, подумав, что его ударят. Но нет. Ладонь хлопала по сиденью, Маттео смеялся, его плечи тряслись.       — Никто ещё!.. Dio mio! Как ты!..       Смех мешал ему говорить. Маттео вытирал слёзы с глаз, всё пытался донести мысль, переместил руку на винцентово плечо и хохотал, пока не устал. Тяжело дыша, он закончил:       — Мне казалось, ты скажешь что-то вроде «соболезную» или «мне жаль». Может, «бедняжка». «Какой ужас». Что-то такое.       — Жалость не любишь?       — А кто её любит?       Винцент тяжело вздохнул и опустил руки. Поднял белый флаг — второй раз — на этот не из-за усталости от банальной физиологии, а потому что оборона его неприступного замка оказалась пробита. Ему не оставалось ничего, кроме полного принятия, то есть, капитуляции, перед ворохом испытываемых чувств, щекочущих грудную клетку.       Хорватский Задар однажды потерпел поражение, осаждённый венецианцами. Наверное, это было судьбой или чем-то родовым — мысль об этом сильно успокоила Винцента, задумавшего поинтересоваться у Коста насчёт какой-нибудь итальянской истории в его жизни.       За эти дни Винцент злился, смеялся, пугался и оказывался полностью обескуражен. Его эмоциональные качели описывали триста шестьдесят градусов, но сейчас замерли.       — Ты чего?       — Ничего. Укачало.       — Ой. Могу что-нибудь сделать?       — Сходи, возьми два кебаба. На карту.       Он вышел, и Винцент уткнулся лбом в руль.       Если бы его спросили, что именно стало последней каплей, то он бы вряд ли смог что-то ответить.       Всё.       От смеха в неожиданный момент, приятного и существующего для того, чтобы им наслаждались, до лёгкости натуры, в сути своей стойкой до невероятного. Винцент пытался осмыслить Маттео, факт его существования, его отношение ко всему, и не испытывал ничего, кроме жгучего очарования, которое всё подталкивало сказать: «Ты охуеть какой прикольный», — потому что не существовало ещё прилагательного, способного вместить все чувства. А если бы оно и было, то Винцент, никогда не отличающийся способностями к лирике, его всё равно не смог произнести.       Ему, пережившему какую-то сумасшедшую карусель событий, не нужна была жалость; он легко отмахнулся от чьего-то покровительства во вред себе же. Не держал обид, смеялся над винцентовыми шуточками и поделился своей историей не с лёгкостью, но храня какое-то незримое достоинство, не позволяющее ни пустить слезы, ни искать утешения в сострадании.       Он назвал предохранитель «штучкой» — и это было мило.       Он сказал: «Идёшь налево — идёшь и нахуй», — и это было преисполнено красотой человека, уважающего себя и легко готового расстаться с кем угодно.       В конце концов, он сказал: «Ни один человек не является плохим сам по себе. Просто должны быть условия, в которых он мог бы проявить свои хорошие стороны», — и Винценту почудилось, что он открыл это условие для себя.       Ему просто надо было стать по уши влюблённым — и смириться с этим.       Маттео вернулся и постучал в окно со стороны водительского сидения. Винцент открыл дверь.       — Держи.       — Ты на улице собрался есть?       — У тебя машина красивая. Я боюсь салон запачкать.       — Правильно.       Поздним вечером вывески магазинов и кафе вокруг горели и переливались всеми возможными цветами, раздражая глаза. Винцент смотрел на Маттео, думая, что так будет полегче, но так чувствовал себя ещё более ослеплённым.       — Я поговорил насчёт универа.       — Ага. И как оно?       — Тебе нужно от акцента избавиться и итальянский выкидывать.       — Хорошо.       — У тебя образца рекомендательного письма не будет?       — Ты его сжёг.       — Еблан. — Винцент протёр лицо.       — Ничего, бывает. Я могу поискать.       — Забудь. Сам сделаю, так проще будет… Типа, когда куча дел, в одиночку их делать медленно, но адекватнее. Учёт сделанного и несделанного легче вести, сечёшь?       — Секу.       — Умничка. А, и ещё… По поводу учёбы: хуй с ним, с кредитом.       — А как тогда…       — Я… я оплачу. Кредит реально нихуя не тема, — произнёс он сдавленным голосом, не зная, что ожидать.       Маттео икнул. Потом пришло понимание — это у него вырвался удивлённый вскрик.       — Дорого же. Чего ради? В чём подвох?       — Ну, будет одно условие. — Винцент посерьёзнел. — Доучись, пожалуйста. Чтобы это не было каким-то приключением на время в рамках этой всей… — Он поднял руку, описал невнятный жест; такой же невнятный, как и сложившаяся ситуация. — Кутерьмы. Ты понял.       Замерев, Маттео смотрел на него, подобно тому, как люди могли смотреть на призрака: с неверием, трепетом, восхищением и ужасом. Он взял себя в руки не сразу, но даже когда взял, голос его звучал вполсилы:       — Я не буду отказываться.       — Вернёшь мне, когда станешь известным актёром. Можно не на карту, а, например, виллой в Норвегии.       — А если не стану?       — Тебе придётся. Я ж бандит ёбанный. Коллекторы в дверь постучат, — Винцент хрипло посмеялся, понимая, что шутка больше пугающая, нежели веселящая.       Но Маттео улыбнулся. Чуть прищурив глаза, отчего походил на лису.       — Хорошо. Вкусно, кстати, — он кивком указал на кебаб.       — Мне тоже нравится. Мне двадцать восемь, кстати, и я не делаю сайты на самом деле.       — Это взаимная откровенность за посвящение в мою самую главную тайну?       — Ну типа.       — Маловато.       — Дам ещё свой телефон. Достаточно?       Маттео кивнул.       Шансов стать ему кем-то большим, чем друг, было мало. Но вместе с принятием собственных чувств это желание, похожее на наваждение, отступило. Какая разница, если он доволен? В сущности, никакой.