8 баллов по шкале Глазго

      Сообщение от человека с именем и фамилией, представляющими из себя набор букв, пришло в четыре с лишним часа ночи, когда «Такер и Дейл против Зла» почти подходил к концу. Маттео проигнорировал: закончить марафон ужастиков было важнее диалогов с незнакомцами.       Накрывшись тонким одеялом с головой, он как можно тише ел чипсы и время от времени снимал наушники, прислушивался: не ходил ли кто по коридору? Больше всего он боялся проснувшейся матери. Она рассказала бы отцу о том, что Маттео вновь сбил режим, и это привело бы в отцовский кабинет с его удушающими запахами новых бумаг, кожи и лака, покрывающего деревянный стол, стеллажи и подлокотники кресла.       Было бы плохо, приди сюда Исабелла. Она обязательно потянулась бы к чипсам, не говоря о том, что придётся переключить фильм: Исабелле одиннадцать, а это меньше возраста, в котором можно смотреть ужасы.       Отец ночью не вставал.       Ещё одно сообщение Маттео прочёл в окошке уведомления. «Ты очень красивый, — писал некто по ту сторону экрана. — Повторишь со мной?» Маттео вскинул брови, свернул фильм и открыл диалог. В первом сообщении незнакомец отправил одну только ссылку, на которую Маттео кликнул без всякого подозрения.       Он увидел своё лицо, узнал отель и замер, скованный холодом. Чипсы, выпавшие из ослабевшей руки, рассыпались на кровати, пока Маттео не мог оторвать взгляда от дешёвого ярко-жёлтого оформления с обилием рекламы, на которой девушки и парни, одетые и голые, всячески играли на камеру — и обилие голых грудей, членов, вагин, задниц, клетчатых красных юбок, сетчатых чулок, чёрных ремней из кожзама послужило своеобразной рамкой для картины под названием: «Этого просто быть не может».       Но оно было. Под «этим» писали комментарии. У «этого» был счётчик просмотров.       Маттео вскочил с кровати в порыве сказать кому-то и замер посреди комнаты, осознав, что говорить было некому. Он, шумно дыша, выждал немного времени с яркой надеждой, что это — плохой сон или галлюцинация. Сейчас он мог бы повернуться, увидеть ноутбук и убедиться, что там застыл кадр поставленного на паузу фильма.       Набравшись решимости, Маттео взглянул на экран. Комната вокруг закружилась.       Видео существовало на самом деле. Его выложили две недели назад.       Маттео опустился на стул у рабочего стола, как бы стараясь оказаться как можно дальше от ноутбука. На экране его перевернули на живот и подтянули ближе. Он помнил и крепкую хватку чуть выше выступающих тазовых косточек, и свой визгливый голос, когда впервые внутрь проник посторонний предмет.       Он не спал до утра. Ночь тянулась долго, ноутбук скоро потух, телефон в руке разрядился, но зарядка была у кровати, которая теперь казалась зачумлённой. Подойти к ней всё равно, что испытать соблазн включить ноутбук, теша себя ложной надеждой о вдруг пропавшем с просторов сети видео. И вновь столкнуться с жестокой реальностью.       Исабелла встала первая и прошла мимо комнаты, громко шлёпая босыми ногами. Она остановилась у ванны — скрипнула дверь — и прошла по коридору ещё раз, громче. Маттео и сестра по утрам едва ли не дрались за право первым оказаться у раковины: для Маттео это было утомляющей традицией, от которой он бы с радостью избавился, для Исабеллы — ценное соревнование для них двоих, которого лишаться не хотелось. Потому что она выигрывала.       Убедившись, что в этот день Маттео встал позже, она всё-таки закрылась в ванной.       Прошло время. Шагов в коридоре стало больше. Дом просыпался, и одна только комната Маттео осталась в недвижимом оцепенении. В конце концов, его нарушили стуком в дверь. Маттео вздрогнул, обернулся и поспешил захлопнуть ноутбук и одеться.       За завтраком он ничего не ел от тошноты. Исабелла болтала ногами, хвасталась, что сегодня пойдёт гулять, а на завтра у неё запланирован поход по магазинам. Она спросила, хочет ли Маттео с ними. Он ответил, что не пойдёт, выключая звук на телефоне.       Сообщений становилось больше. И их писали живые люди, которые могли пройти мимо на улице.       Последний месяц летних каникул подходил к концу. Учиться оставалось ещё три года. В дрожь приводила мысль о том, что ещё столько времени придётся провести с одними и теми же людьми, видеть их лица каждый день, гадать, кто из них уже наткнулся на видео, кто — ещё нет, как много времени уйдёт на то, чтобы узнали все, как сильно это скажется на будущем, что скажут родители, получится ли поступить туда, куда так хотелось, а как насчёт работы, кто-нибудь захочет после этого иметь с Маттео дело, полюбят ли его, согласятся ли на брак, сможет ли он получить какую-нибудь серьёзную роль, что ему делать, что ему делать?       — …тео! Мат-тео! У тебя кровь!       Он очнулся и опустил взгляд. По пальцу со сгрызенным ногтем стекала тонкая струйка.       — Что-то случилось?       Маттео помотал головой.       Через два часа он вышел из дома, осознанно опаздывая на подработку. Маттео не искал работу намеренно, но она странным образом нашла его — проезжающие на велосипеде мальчишки кинули камень в окно кофейни и пропали из виду быстрее, чем Маттео успел сообразить, что произошло. Вышедшая на шум хозяйка на всей улице увидела только его и пропустила мимо ушей объяснения, которые сочла оправданиями.       Маттео боялся её, пока не получил первую зарплату (со справедливо удержанной частью за разбитое стекло). Она могла бы не платить вовсе, как казалось ему на тот момент, но спросила реквизиты карты, а в день, когда кошелёк впервые пополнился не родителями, её сын Энзо спросил: «И что ты подаришь мне на второе апреля?»       Когда Маттео вошёл в кофейню, он встретил у входа с тряпкой в руках и победной улыбкой.       — Ты опоздал. Значит…       — Мою полы. Помню.       — И подоконники, которые со стороны улицы.       Переодевшись, Маттео встал за кассу. Энзо облокотился на стойку.       — У меня сегодня счастливый день. Смотри, это упало мне в ноги. — Он помахал чем-то в паре сантиметров от лица. — Это деньги, Маттео. Сам Бог наказал мне быть богатым.       — Это лира. Они давно не имеют никакой ценности.       — Это — история. И символ. Ты обесценил историю — Гай Юлий спросит за это.       — Каким же образом? Я католик. Мы не пересечёмся при всём желании.       — Оставлю это на его совести. Моё дело — донести послание. На тебя сегодня страшно смотреть. Возьмёшь?       Энзо протянул купюру.       — Ужас! Как тебе это в голову пришло? Фу.       — Извини, извини. Тебе сделать марочино, чтобы выразить свои глубочайшие сожаления? — Энзо сложил деньги и с важным видом положил в нагрудный карман рубашки.       — Я хочу аффогато с амаретто, — с толикой стеснения сказал Маттео.       — Он хочет аффогато! — Энзо картинно хлопнул, словно оповещая существующих в своей голове слуг о желаниях господина. — Будет сделано, синьор.       Энзо делал вкусный кофе — лучший из всех, которые пил Маттео. И делал виртуозно, артистично, увлечённо, как художник, пишущий картину, влюблённая девушка, украшающая себя. И не находил в этом удовольствия.       Он делал кофе — и тогда был красив. Неказистый в остальном, почти пугающий из-за шрама на лице, оставшегося после пересадки кожи. Светлые, выгоревшие на солнце волосы он стриг сам, будто вслепую, и совершенно не переживал о внешности. Все деньги, которыми Энзо мог распоряжаться, тратились на книги и обучающие курсы, о сути которых Маттео не имел ни малейшего представления. Он пытался подглядеть, когда протирал столики — время работы Маттео было единственным, когда Энзо отдавался тому, что называл саморазвитием или учёбой. В остальное он оказывался то на заправке, то на мойке машин, то консультантом в книжном, уборщиком в больнице, ключником, садовником, волонтёром, охранником, курьером, официантом, сотрудником зоопарка и таксистом.       При этом Энзо удавалось держаться подальше от скользкой дорожки, на которую когда-то ступил отец Маттео.       Он достал табличку о перерыве, повесил её на дверь и приглашающе похлопал по столу. Перед Маттео стоял его десерт, перед Энзо — ноутбук.       — Ты просил аффогато, когда разбил телефон. И когда твои родители запретили ехать в Джераче. Ещё когда в школе было что-то… Всё не припомню.       — Хочешь сказать, я всё заедаю аффогато?       — Хочу ли? Мне нет нужды что-то говорить, ты же сам всё понимаешь.       Маттео ложечкой указал на ноутбук.       — Что в этот раз?       — Основы копирайтинга.       — Это что?       — Тексты на заказ писать. Представь? Люди тыкают в клавиатуру и зарабатывают на виллу, а то и на две.       — Ты же один. Зачем тебе вилла или две?       — Чтобы моя любовь родила мне десяток спиногрызов, которых я раскидаю по комнатам. Они будут видеться реже, а потому больше полюбят друг друга. Так, что произошло? Я могу помочь?       У Энзо не было денег, не было влияния, не было возможности удалить видео. Со знанием того, что если рассказать ему, то случится целое ничего, Маттео зашёл за его спину и вошёл в фейсбук. Привычный путь с главной страницы на свой аккаунт, а потом в диалоги дался ему с ощущением физического давления, как если бы он находился где-то на дне самой глубокой морской впадины.       Пока он шёл по улице, его трясло, будто в ознобе. Под кондиционером в кофейне бросило в жар.       — Я не знаю, нужна ли тебе предыстория, — с сомнением добавил Маттео, пока видео грузилось.       — Я пока сам не знаю.       Предыстория ему оказалась не нужна. Энзо просмотрел половину минуты, закрыл вкладку молчаливо и задрал голову. Он взглянул на Маттео с не подходящим лицу сожалением и поинтересовался:       — Твой парень?       — Уже мой бывший.       — Поздравляю с тем, что вынес мусор.       С этими словами у Маттео подкосились ноги. На него нахлынуло странное потрясение, осознание, что теперь он поделился с кем-то своей трагедией, и этот человек не воспринял ситуацию с тем же ужасом, но нашёл причину для поздравлений. Ему захотелось броситься в чужие объятия и рыдать до изнеможения, зная, что слëзы эти не сделают его слабым и жалким существом в глазах другого, а станут поводом бросить что-то, похожее на «Поплачь больше, глазки будут красивые».       Маттео шмыгнул, наскоро вытирая глаза.       — Извини.       — За что?       — За то… за всё, — бросил Маттео, небрежно решив, что Энзо сам выберет, за что ему угодно будет дать своё прощение.       — За всё? Если бы не ты, то я бы тут не сидел, наконец имея возможность вложиться в себя любимого. За это тоже? — Энзо не дождался ответа. — Ещё аффогато?       — А кто будет работать?       — А зачем? Кафе ведь на сиесте.       Маттео прыснул и согласился на вторую порцию. Он только приступил к ней, когда дверь открылась, и хозяйка, появившаяся на пороге, с тёплой строгостью спросила:       — И почему мы не работаем? Я же говорила забыть про эту табличку.       — И тебе привет, мам, — отозвался Энзо, не отрываясь от экрана. — Оставь пакеты у входа, я уберу.       — Как скажешь, — Реджина поставила покупки на ближайший стул, обошла сына и погладила по плечу, одновременно заглядывая в ноутбуке. — Чем занят?       — Прокладываю дорогу в счастливое будущее.       — Я тебе её недостаточно проложила? — она со смехом поцеловала Энзо в висок.       — Прокладываю дорогу в счастливое будущее, в котором у тебя будет личный водитель. К тому, что есть у меня, претензии отсутствуют, но ты бы о себе подумала.       — Взрослые сами разберутся, о чём им думать. Посмотри-ка! Что это? — она пальцем вытерла его губы. — Ох, милый, так ведь молоко ещё не обсохло.       Оставив Энзо с выражением лица, в котором сочеталось одновременно и полное досады «ну мам», и умиротворённое счастье, Реджина переключила внимание на Маттео. Она перехватила мягко его руку с ложкой мороженого и попробовала.       — Как дела, малыш? Сын, эспрессо горчит.       — Правда? Дай-ка. — Энзо подвинул к себе аффогато, не успел Маттео и слова сказать. — В самом деле. Я сделаю тебе новый.       — Нет! Всё хорошо. Мне нравится, правда. — Пришлось перегнуться через стол, но даже так не получилось вернуть мороженое. Беспомощно повертев головой, добавил, обращаясь и к Реджине, которая, по его мнению, должна была сына похвалить, и к Энзо, вдруг решившему исправить то, что в исправлении не нуждалось: — Он очень вкусный. Всё вкусное. Верни. Зачем решать за меня?       — Что же, тебе лучше знать, малыш, — Реджина вернула стакан. — Всё хорошо?       — Да, всё супер, — ответил Маттео, спешно поедая аффогато.       — Мы сегодня просто посидим, мать. Мы будем сидеть, пока у нас не отвалятся наши зады.       — В честь какого праздника?       — Международный день пива.       Реджина вздохнула и махнула на них рукой. Маттео хихикал, зажав рот, Энзо поглядывал на него изредка. Его мать разложила купленные вещи, прибрала оставленный после готовки аффогато беспорядок и сделала его для себя. Она села в другой конец зала и созванивалась по очереди с подругами, пока Энзо не поймал паузу между звонками и не сказал:       — Мать. У меня есть вопрос.       — Задавай, сын.       — Я знаю одного парня, который встречается с другим парнем…       Не в силах ни оборвать его, ни поддержать, Маттео замер.       — Ради бога. Если тебе так важно это услышать, я буду расстроена, но ты всё равно останешься моим сыном.       — Не, проблема не в этом. В общем, этот парень согласился снять в видео, которое потом, когда они расстались, его бывший выложил в сеть. Видео такого… интимного характера.       На него круглыми глазами смотрели двое: Маттео и Реджина, удивлённая руслом, в которое зашёл диалог.       — И?       — Я хотел спросить, можно ли тут что-то сделать. — Энзо растерянно взмахнул рукой. — Может, у тебя будут мысли?       — Попросить удалить?       Маттео вмешался:       — А что, если… человек, который выложил, только и ждёт… — Он запнулся, чуть не сказав «моего». — …этого унижения?       — Мне кажется, просьба может стать унизительной лишь в глазах просящего. Это ваш общий друг какой-то?       Маттео кивнул. Он солгал, но смягчив углы — пожалуй, скажи он «да», ему было бы стыдно сильнее, чем после простого кивка.       — Я бы попыталась сначала попросить. Если тот человек всё-таки любил его, то… Как бы это сказать?.. Он мог выложить такое на эмоциях, но если между ними что-то было, то эти чувства бесследно за секунду не испаряются.       — А как же от любви до ненависти и бла-бла? — Энзо отвлёкся от курсов, вытащил наушники.       — Так это тоже последствия. Когда расстаёшься с человеком, при этом страдая от уязвлённой гордости, нужно как-то самооценку, себялюбие поднять. И в таком случае на помощь приходит злорадство. И ненависть.       — Ну, предположим, у нас там такой человек, который вот… очень много страдает от уязвлённой гордости. Как-то можно его… в бетон закопать, например?       Маттео кисло прыснул.       — Боюсь, бетон для закапывания непосредственно не подходит. — Реджина улыбнулась, пожала плечами. — Тогда остаётся только забыть.       — Как можно забыть про то, что способно разрушить жизнь?       — Очень легко, потому что других вариантов нет. Если жизнь разрушена — отстрой её заново. Башня пала — возведи новую, более крепкую, более устойчивую. Сделай выводы, учти ошибки и не трать и секунды на человека, который подложил такую свинью. Ему это польстит.       Мысль о том, что Лучано, всегда поддерживающий, благосклонный, радушный и щедрый, мог порадоваться отчаянию не чужому, но отчаянию человека, когда-то близкого, не хотела помещаться в голове — и Маттео отринул её сразу же, как предположение, преисполненное чужеродным цинизмом. Ему больших сил стоило удержаться от возражений.       Вместе с этим пришло осознание, что, несмотря на произошедшее, он сохранил в себе симпатии к Лучано, и это воодушевило. Тогда и Лучано мог ещё если не любить, то испытать отголоски каких-то приятных чувств. Он мог бы удалить то видео, и Маттео вздохнул спокойно.       Ему стало легче. Замаячила перед глазами надежда на лучшее. Казалось, призрачная, но склонный обманываться разум уже поверил в её реальность, уже додумал детали такие, как если бы всё уже произошло на самом деле.       — Спасибо, ма. Я ему скажу.       — Да пожалуйста. Говори мне это почаще. Благодарность за то, что я просто языком мелю, так приятна. Малыш, помоги мне, будь так добр, и ступай с богом.       Маттео наскоро вымыл посуду, протёр полы и ушёл, забыв о подоконниках. Почти вприпрыжку — от нервов. Потными ладонями нашёл номер, пока поднимался в свою комнату, не здороваясь ни с кем. Его хватило только на то, чтобы проверить комнату сестры — и та была пуста. Маттео набрался смелости, ведь это значило, что не стоит опасаться чутких ушей любопытной Исабеллы, и, закрыв дверь, позвонил.       Длинные гудки казались вдвое длиннее, чем обычно. Первый звонок остался без ответа, второй тоже. Третий и четвёртый. Пятый, шестой, седьмой. Время шло медленно — Маттео, теряя смелость и терпение, с удивлением заметил, что прошло лишь три минуты, а не два часа, как ему казалось.       Восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый. Палец, ноготь которого был зажат между зубов, ныл, всё больше окрашиваясь в алый.       Пятнадцатый, шестнадцатый… Двадцатый. Ещё пять без ответа. Тридцать первый. Маттео бесшумно плакал, не понимая, из-за чего именно: потому что его ранило игнорирование или потому что он распереживался за человека, не бравшего трубку? Может, что-то случилось? Он зарабатывал нелегально — ничего не стоило помереть в какой-нибудь совершенно бессмысленной перестрелке от шальной пули.       На сороковой звонок Лучано взял трубку — и Маттео был готов рыдать от облегчения и радости.       Его просьбу, сбивчивую и умоляющую, Лучано выслушал молча. Подсознательно заподозрив что-то неладное (показалось, что рядом звучали смех и музыка), Маттео всё-таки заставил себя говорить искренне. Его тошнило, всё вокруг плыло, дрожало, будто в зное, и когда ощущения стали невыносимыми, поспешил закончить:       — …Я всё-таки ещё думаю, что мы не чужие друг другу, и… очень надеюсь на понимание. Это важно для меня. Ты сам знаешь, что я хочу быть актёром, и…       Тишина, повисшая после, нарушилась сначала смешками. Женскими. Маттео прислушался, холодея. Осознал, что музыка ему не привиделась.       Голос Лучано был чужой от незнакомой доселе интонации.       — Получается, я исполнил твою мечту. Тебе не кажется, что я заслуживаю благодарности?       И вся его компания, которая определённо слышала монолог Маттео, опустившегося до готовности к коленопреклонению, взорвалась смехом. Лучано смеялся тоже, одновременно громче делая музыку.       А потом он положил трубку, а Маттео без сил свалился на пол.       После этого его башня пала окончательно, чтобы более никогда не возвыситься заново. Точка в их истории стала точкой и в даже не начатой карьере.       Он две недели провёл с ощущением, что его самого будто и не было. Было тело, помнящее, как двигать ногами, но совершенно не способное поднять пластиковую щетку, чтобы почистить зубы. Оно забыло о голоде, зато обрело вечную жажду сна. Последние дни летних каникул пролетали перед глазами, подобно слайд-шоу. День рождения Исабеллы был пропущен. Новыми вещами к школе не пополнились шкафы.       Ближе к осени про всё узнали родители. Это было ожидаемо, потому что отец всегда знал всё обо всех, и к тому времени Маттео растерял все силы, чтобы ужаснуться или испугаться. Истощённый морально, он только кивнул, когда отец сказал, что про Римскую международную киношколу, про Сапиенцу придётся забыть.       Точнее, отец это проорал, пока мать рядом рыдала, как главная пострадавшая, и, не видя в Маттео достаточно сожаления или раскаяния за то, что подвёл родителей, схватил его за воротник и встряхнул так, что, казалось, мозг ударился о череп.       В конце всей взбучки Маттео вырвало на дорогой ковёр и на ещё более дорогие отцовские туфли.       Он рассказал Энзо лишь часть из этого. Вечером, накануне отъезда, новость о котором Маттео воспринял как что-то, что должно было случиться. Если терять что-то, то терять полностью: от будущего до друзей. Он рассказал о произошедшем с ощущением, что всё это случилось не с ним и не в этой жизни; а с кем-то очень глупым, жалким и обречённым на горе.       Энзо не сказал ничего. Поддерживать он не умел, а все позитивные стороны положения себя исчерпали.       — Куда ты уезжаешь?       — На работу.       — Я понял. Но куда? Что за работа?       Он вздохнул, докуривая сигарету, и почесал бровь (точнее, то место, где она должна быть).       — Хорошая, с большой зарплатой. Какая разница?..       Разница была на его руке. Маттео старательно делал вид, что не узнал «Ролекс Дайтона» из жёлтого золота, сверкающие на запястье; но взгляд натыкался на них случайно. Понимание того, что за работа, позволяющая человеку без образования получать тысячи евро, пришло очень быстро. Вопрос был в другом: что именно пришлось сделать для такой, полученной в начале пути суммы? Самостоятельно сбыть годовой запас кокаина без всяких потерь товара и издержек вроде взяток, трат на отправку и выплаты работникам?       — Пока тогда.       — Пока. Не хворай.       Это было слишком скупое прощание. На большее Маттео не хватило.       Реджина закрыла кафе спустя месяц и уехала: никто не видел, как, никто не знал, куда. Привычный мир таял на глазах, менялся странным, фантазийным образом: стали короткими дороги, уменьшилась школа, вытянулась сестра, ниже вдруг оказался отец. Общие черты сохранились, но всё окружение уже было не то и было не тем.       Спустя время он так и не осознал, вернулся ли в колею: из неё его выбило, будто фурой, а вот возвращение, если оно произошло, случилось тихо и незаметно для самого Маттео. Он ходил в церковь — и находил там успокоение. В учёбе отвлекался от гнетущих мыслей. Он улыбался, как прежде, и общался с людьми без всякого стеснения.       Он чувствовал затылком редкие пристальные взгляды в торговом центре, кафе, книжном магазине, аквапарке и на лекциях. Замечал попытки разглядеть лучше его лицо.       Или — Маттео надеялся — это лишь паранойя. В любом случае, башня строилась. В прошлой, как оказалось, слишком много было чужих кирпичей — Маттео учёл это.       К двадцати трём он счёл её законченной. Появился Винцент — и Маттео счёл её несовершенной.       Стоя на крыльце дома Августа, он смотрел за тем, как Винцент вбивал в кнопочный телефон свой номер. Записал просто: «Винц». Позвонил на пробу, будто не доверял сам себе (или верил, что Маттео не доверял ему, вот и провёл демонстрацию убеждения ради), и отдал телефон.       — В общем, если какие проблемки, то ты знаешь, что делать.       — Упасть на пол и плакать?       — Э-э… если сильно хочется.       — А церковь? Когда ты свободен?       Винцент открыл рот и так застыл, что-то обдумывая. Ответил после затянувшейся паузы:       — Ты напиши просто. Ну, позвони. У меня постоянно дел дохуя, и я точно так сразу не могу сказать.       Это было равносильно ответу «в любое время», несмотря на обратную задумку. Маттео взял телефон из его рук, сжал в своих, странно тронутый.       — Я тут подумал… Короче, у Августа же ремонт. Свою хуйню сто лет делает, делает, доделать не может. Не хочешь типа…       — Жить с тобой?       Винцент кивнул.       — Винцент, извини, пожалуйста. Но ты, когда весь такой в положении хозяина, прямо сущий деспот, — сочувственно ответил Маттео. — Я так не могу.       — Понял.       — Обидел?       — Не, нихуя. Лан, бывай. Скажи Августу, чтобы вышел.       — Ага, до завтра. Ой, то есть… Ну, до потом. Не знаю. Увидимся. Скажу. А! Подожди, ma lasciami…       Он приблизился и положил тёплую ладонь на лицо, привлёк ближе и коснулся губами щеки. Винцент был ниже — незначительно, но голову пришлось поднять.       — Я очень ценю тобою сделанное, — сказал Маттео, невесомо целуя лицо. — Ты не обязан так из штанов выпрыгивать.       — Я в курсе.       — Fredo di mano, caldo di cuore. Я постараюсь вернуть всё сполна — и больше.       — Хорошо. Это… — Винцент покосился, чувствуя непрекращающиеся поцелуи. — Это может быть превратно истолковано.       — Как ты это делаешь? — спросил Маттео, смеясь. — Скачешь от «ну, типа» и «превратно истолковано».       Винцент пожал плечами. Маттео поцеловал его ещё раз.       — У нас так не принято просто.       — Ох! Если бы я обращал внимание на то, что принято, а что — нет, то не был бы собой. У нас это нормально.       — Мне щекотно.       — Хорошо, — Маттео отстранился. Рука его отдалилась, напоследок неумышленно погладив.       Винцент посмотрел на него в ответ. Долгий его взгляд мог быть тоже «превратно истолкован». Он сказал:       — Позови Августа.       — Я помню.       — И я заеду за тобой, чтобы ты прошёл медосмотр.       — Я буду ждать.       Дверь за ним закрылась. Маттео заглянул на кухню и, увидев Августа, передал, что Винцент его требует. С чистой совестью от всех завершённых дел лёг на диван, вытянул ноги и хихикнул против воли.       У него будет шанс исполнить мечту. У него есть будущее.       Приятно было думать, что в этом будущем рядом останется Винцент.