8 баллов по шкале Глазго

      Если сажать несколько сортов болгарского перца с разным сроком созревания, то урожай можно собирать от середины лета до середины осени. Винцент ещё в начале августа копался в огороде — перед тем, как вернулся в город, чтобы в течение месяца из-за дел забыть про дачу совсем. Переживая о том, что в следующий раз может вернуться того позже, и из желания отвлечься Винцент засиживался до талого, разбираясь с урожаем. Большую часть отправил дозревать, остальное, что не успел срезать в прошлый приезд, следовало оперативно к чему-нибудь приспособить.       Кост мимолëтно подмечал, что его уже от перца тошнит, но на столе и в холодильнике только и были, что закуски из перца, яичница с перцем, перцы, фаршированные картошкой и беконом, «лодочки» с плавленным сыром и рагу (пеппероната). Последнее Винцент готовил по итальянскому рецепту, желая немного пострадать на тему того, как всё так некрасиво получилось. По ощущениям, только вчера он выдал эту глупость про игру за обе команды и был не против едва ощутимого поцелуя, но прошло уже почти полтора месяца. Воспоминания свежи. Ход времени прежний. С каждым днём стирались из памяти интонации, но воображение дорисовывало упущенное, делало картинку ярче, чувства — тягостнее.       Винцент скучал и злился, не разбираясь, на кого — на себя, идиота, который повëлся, или на Маттео, который ничему случившемуся значения не придал. Злость утихала, когда он оставался наедине с собой, и поездка за пределы города в место без связи и забот определëнно шла на пользу, но порой гложила тоска.       Под конец августа они ещё день провели вдвоём, пока Винцент не оклемался полностью. Тогда он больше работал, стараясь нагнать упущëнное, и на повышенных тонах переговаривался с одним из костовых парней насчëт своих посевов; парень остался присматривать за ними и признался, что очень сглупил. Винцент чуть ли не кричал в трубку, матерился на хорватском, ещё проклинал его в мыслях после окончания разговора, пока не понял, что есть способ отвлечься. Он был прямо под рукой, ладонь сама по себе на него наткнулась: Маттео, положив голову на колени, играл в допотопную змейку на кнопочном телефоне.       Его мягкие волосы перебирать было приятно и удивительно успокаивающе. Шёлк на ощупь. То ли Маттео такой родился, то ли уж очень много внимания уделял уходу, но само это ощущение добавляло ему дороговизны. Это как касаться кого-то, никогда не знавшего забот существеннее, чем сломанный ноготь; кого-то очень уникального и восхитительного просто, потому что он есть. Винцент задумался — было бы неплохо глянуть на его натальную карту, но сам для себя решил, что Маттео родился, благословëнный всеми светилами. Иначе и быть не могло — он как-то умудрился за очень короткое время из паршивого отеля Бронкса перебраться в квартиру на Манхэттене и с нулём денег в кармане получить новенькую одежду, документы и шанс на образование.       Винцент подумал об этом и сказал:       — Извини.       — М? За что? Трогай, не стесняйся, мне нравится.       — За то, что раньше сказал. Про потреблядство. Это… неправда.       — Ты просишь прощения за то, что называешь вещи своими именами?       — Не. За осуждение. Короче, это… надо уметь… типа… И, в общем… ты большой молодец на деле.       Маттео развернулся, будто не веря своим ушам, со сдержанной и одновременно восторженной улыбкой на лице.       — Только что почти собрал бы змейку на весь экран, чтобы ты был в курсе, но это подождёт. Ещё раз, что-что прости?       — Я сказал, что ты… — Винцент запнулся от того, что в горле запершило; тело само протестовало. — Мо-ло-дец.       — Какая музыка для моих ушей. Скажи это ещё раз! Ну, скажи! По-ожалуйста.       Смысла противиться ему не было. Винцент повторил, склонился — поцелуй мог получиться неуклюжим, но Маттео, приподнявшись, сделал его таким, каким надо.       Или нет — опять же, воображение приукрашивало случившееся.       На следующий день Винцент всё сделал так, как и сказал, только с точностью наоборот. Они не поехали к Томашу сразу, а долгое-долгое время провалялись в постели. Маттео рассказывал какие-то истории про художников Ренессанса (получилось так, что на это его толкнуло совершенно ничего не значащее упоминание расположения окон в апартаментах), а Винцент сонно бормотал комментарии, не вникая от отсутствия сил, но проникаясь. Он сквозь дрëму уловил одно важное признание:       — …Его зовут Витторио, но второе имя Маттео. Витторио Коркос, Витторио Маттео Коркос. Ну, ты видел, наверное. У него ещё картина есть, точнее, мем с его картиной есть, там девушка мозг держит и говорит: «Используй это». В общем, он мне очень нравится, но он не из этого… Он из двадцатого века. Как мне рассказывали, бабушка хотела, чтобы меня звали Витторио в честь него, потому что это был её… как там… любила она его, короче, в своё время. Но потом настояла на Маттео. Сказала, что Маттео — это хорошее имя. Это значит «дар божий». Обожаю себя.       Винцент в мыслях добавил, что обожает его тоже.       Они заехали в кафе, где Маттео с порога приметил лотки с мороженом. Его очаровательное: «А можно?» — последовало за развязным: «Хочешь?»       Потом он с удовольствием облизывал десертную ложку, которая поочерёдно погружалась в шарики мятного, шоколадного, бананового и мангового мороженого. Запивал это не менее сладким кофе. Говорил о своих любимых пьесах. Солнце к тому времени светило прямо в окно, и Маттео щурился от золотистых лучей, которые на него лились, а Винцент щурился, потому что сидел напротив.       После того, как они забрали документы и уже доставленные вещи, Винцент поехал к дому Августа. К тому времени он оживился и диалог между ними наконец стал диалогом: обтекаемо Винцент рассказывал о школьных годах, вспоминал переезд и как справлялся с учёбой, до этого ни слова по-английски не зная.       — А откуда ты?       — Хорватия. Конкретнее не скажу, всё равно на карте не найдёшь.       — И сразу в Америку?       — Да я вообще не собирался куда-то сваливать. Меня всё устраивало. Это родители. Отец, точнее. Его брат, ну, дядя мой, сюда первый приехал, чтобы денег заработать. Вроде. У нас в те годы полный хаос творился: война, вся херня… Не помню, он уехал до «Бури» или после.       — «Бури»?       — Это последняя крупная военная стычка. Я имею в виду, не помню, служил он или нет. — Винцент не стал говорить о том, что Кост, скорее всего, был на фронте, как и отец. Последнего он с оружием в руках представить не мог, да и не хотел даже пытаться — отцу это не шло, с какой стороны не посмотри. — В том же году и я родился, только осенью.       — А сейчас отец у тебя тут живёт?       Винцент отвернулся, делая вид, что смотрит на знаки. На лице его едва заметно к переносице сдвинулись брови, всё худшее произошло внутри — тошнота подкатила к горлу, органы будто в узел скрутило, — но, казалось, Маттео и этого скупого проявления эмоций хватило бы, чтобы понять. Не что-то конкретное, но что-нибудь.       — Он по стране колесит. Вернётся рано или поздно.       Семь с лишним лет ожидания очень повлияли на его понимание слова «поздно».       Маттео промолчал, и Винцент счёл, что проебался, недооценив его опять, переоценив себя: небрежность, с которой он ответил на вопрос, была до того фальшивой, что не было смысла прятаться. И ещё — он сжал руку на руле.       — Я бабушку давно не видел, — признался Маттео после неловкой паузы.       — А она не?..       — Не знаю! Родители бы мне сказали, наверное. Может, даже на похороны бы съездили. Но нет, такого не было. Просто мы в какой-то момент перебрались в другой город, я маленький очень был, смутно помню. И всё, больше я её не видел.       Винцент часто заморгал, чувствуя, как защекотало в носу — чувство-предвестник скорых слёз. Плакать он не собирался, само ощущение стало неожиданностью.       — Ты вообще как-нибудь справляешься с осознанием того, что ты никого из них больше не увидишь? — спросил он, подразумевая под «ними» семью. — Даже звонков по выходным не будет.       — Я пока об этом как-то не думал. Это очень… В общем, знаешь это ощущение, странное такое, когда что-то из твоей жизни пропало, это было важно и на протяжении долгого времени было рядом, но оно так исчезло, что его отсутствие как бы и не чувствуется? Иногда, бывает, теряешь что-то и как будто часть себя где-то посеял. А тут такого нет.       — А какие они у тебя вообще?       Ответ Маттео насторожил. Если родители запретили ему выбирать карьеру, устроили дома скандал, о чём он говорил раньше, то осудили, обвинили ли? Разочаровались? Что у них с отношениями, раз он по ним не скучает?       — Хорошие. Не самые лучшие, но посмотри на меня — у меня десять пальцев на руках и ногах. Я был у лучших врачей, ходил в частную школу, жил беззаботную жизнь и мог бы стать грёбанной Дейзи Бьюкенен.       — В плане?       — «В её голосе звенит презренный металл, старина». «Великий Гэтсби», Фицджеральд. Главный герой из бедной семьи влюбляется в «породистую» девушку. В конце он умирает, потому что берёт ответственность за её ошибку, а она убегает с мужем, который такой же «породистый», как и она. Это почти я.       Винцент бросил на него недовольный взгляд.       — Да нихуя.       — Но это правда. Понимаешь, он любил её как символ богатой, иной жизни. Не как личность, ведь она из себя ничего не представляла. Девушка-трофей. У меня периодически с людьми было что-то похожее — это я один в отношениях что-то там про чувства, про любовь. Мои партнёры? Всегда уверены, что если присунуть беспечному мне, то у них и жизнь станет такой же беспечной. Как будто я нулевой пациент с хламидиями жизнерадостности.       — Блядь! — Винцент захохотал, хоть и слушал со всей серьёзностью.       Стыд прошёл мимо — Маттео от своей шутки улыбался тоже.       — Это же хрень полная, — добавил он. — Это так не работает. У меня с людьми проблемы в этом плане. Я для них слишком сложный.       — В этом, бля, есть некоторый такой момент… Как бы сказать-то… В общем, в понимании большинства как будто если ты при деньгах, то грустить права не имеешь. Ебатория. Не печалишься о том, что жрать нечего, тогда печалишься о том, что занимаешься не тем, чем хотел бы. Или что семья на втором плане. Получаешь одно, отдаёшь другое. Баланс.       — Ну, я допускаю, что тяжелее тем, у кого денег нет, но не могу на основе этого позволить кому-то себя обесценивать. Голову пеплом посыпать из-за того, что кто-то живёт на улице… Слишком не для меня. Не знаю стыда, не имею совести.       Винцент кивнул, с запозданием осознавая, что всё это душеизлияние было изящным прощупыванием почвы, предупреждением, адресованным ему. Это оставило странное послевкусие. Он делал то же самое на кухне, когда они пили, только не так… незаметно.       Следом же он понял, что Маттео, говоря о своей жизни, назвал родителей «хорошими», но описал лишь прелести материальной стороны их отношений; более Винцент допытываться не решился.       — Знаешь, что?       — М? — Маттео отвлёкся от разглядывания вида за окном.       — Я же, блядь, дом Августа проехал.       Потом они расстались с обещанием позвонить. Маттео не решился на улице целовать, хоть и делал это раньше — теперь, когда у его бессмысленных поцелуев появилась подоплëка, они давались сложнее. Стали проявлением интимных чувств, которые стоило хранить при себе, и даже малейший на них намёк, крохотная несдержанность, казалось, могли привести к тому, что в курсе будут все.       Человек, у которого есть секрет, постоянно озабочен мыслями о том, что окружающие знают его тайну — и этим беспокойством себя выдаëт. Будь тут Август, подумал Винцент, он бы понял. По неловкому прощанию с топтанием на пороге, по попыткам затянуть разговор и одновременно с этим разойтись. В конце концов, Маттео, делая вид, что хочет прошептать что-то, ткнулся губами в висок и в скулу.       — На созвоне тогда, — расстроенно закончил он.       — Только ты сначала пиши. Я тебе закину денег на симку. Лады?       — Хо-орошо, — протянул Маттео, как мурлыкнул, и пропал за дверью.       Две недели они созванивались, разговаривая по три часа каждый день — более Винцент себе не мог позволить, но даже так, в сумме, он посвящал Маттео почти сутки. В один из дней позвонил и с две минуты слушал гудки. Спит, решил Винцент.       Во вторую попытку было то же самое.       И на следующий день тоже. Гудки, гудки, гудки — всё. Нацеловались. Насозванивались.       Винцент судорожно вздохнул, отложил телефон в сторону и захлопнул ноутбук после того раза, который счёл последним, всё для себя уяснив.       Кому он, нахрен, сдался, если рядом был такой восхитительный и правильный Август? Слепому.       Даже если и не Август, то кто угодно будет пассией лучше, чем отсидевший наркоман в завязке, у которого вид такой, что Лавкрафт бы сказал: «М-да, такое бы даже я не придумал», — а в мешки под глазами можно складывать весь государственный долг Соединённых Штатов за все года до этого и за пятьдесят будущих.       Вот так он всё уяснил и счёл, что это истина. В последнее время Маттео говорил о своих одногруппниках — университет Лиги Плюща точно был полон красивых молодых парней с кучей денег и с меньшим количеством заморочек.       Блядь. Просто блядь.       Да в пизду.       Он подождал ещё немного, понял, что никто не собирался ни писать, ни звонить; в который раз испытал разочарование, а после, сбегая от него, уехал на дачу с Костом, где связь не ловила. Винцент собирался отдыхать.       Он сам на перцовой диете не сидел, зато в одиночку за пару дней закончил с банкой кабачковой икры. Пил чай с листьями смородины, дышал свежим воздухом, наслаждался полным отсутствием каких-либо звуков в округе, кроме пения птиц по утру, и наедине с собой пришёл к выводу, что сам виноват, нечего было на чужое обаяние вестись. Опять.       Винцентова дача стояла у безымянного озера на никому не принадлежащей территории — впрочем, земля оставалась ненужной до той поры, пока кто-нибудь не догадывался использовать её; но дача стояла, неприметная и прикрытая лесом, а потому никто не возмущался. Через лес туда идти и нужно было после полуторачасовой езды: проехать ферму Хай Бриз, свернуть на Мад Понт Тейл и ехать, пока дорога не кончится. А дальше только машину бросать и пешком, пробираясь через заросли, пока не станет видно аккуратный невысокий забор, сине-зелёную крышу двухэтажного серого дома, чуть выглядывающие верхушки теплицы и лофтовой беседки, на которой Кост жарил шашлыки. Беседка ему не нравилась, а Винценту пришлась по душе: очень уж красиво было в ней курить кальян. Она не подходила к дому: чëрная с вставками под цвет дерева — на двери, на углах хозблока. Слева от хозблока открытое пространство, от сада ограждëнное лишь деревянной решëткой шириною в футов шесть; в нëм — низкие, мягкие диванчики по периметру и стол со столешницей, имитирующей камень. Была тумба на одном из углов, на которую Винцент любил ставить ароматические палочки, жечь благовония и свечи под аромалампами.       Щелчок зажигалки — и запах сандала, сладковатый, бальзамический, ненавязчиво проникал в свежий, иной загородный воздух под шипение конфорки, на которой грелись кокосовые угли. Их в колодку — светящиеся, жëлто-красные, пульсирующиющие, как живые, — и продуть.       Впрочем, это всё Винцент предпочитал делать при хорошей погоде и не с «да пошло всё нахуй»–настроением. «Да пошло всё нахуй»–настроение больше подходило для работы. В пасмурный осенний день, когда даже подгоняемые порывистым, холодным ветром серые, грузные облака плыли по небу как-то ленно и неохотно, сбор перца шёл вяло, но всё же шёл. До дождя Винцент успел занести в дом четыре ведра с урожаем.       Кост разделывал пойманную рыбу. Стучал его нож по доске, барабанили мелкие капли об окна. Винцент смотрел на спину дяди в накативших, как цунами, сентиментальных настроениях: на его крепкую фигуру, на широкие плечи, на собранные в короткий хвост волосы, сбритые по сторонам.       Это его семья. Второй такой не будет.       — Дядь.       — Что?       — А у тебя была какая-нибудь итальянская история?       Кост замер. Повернулся. Один его шаг — Винцент сделал два назад, почуяв изменения в воздухе.       — Ты, сопляк, опять со своими сатанинскими порнокартинками возился? Я говорил тебе так, нахуй, не делать. Я говорил?       Винцент улыбнулся, как ребёнок, одновременно от нервов, обрадованный, что попал в точку и от дядиных слов. В прошлый раз карты таро были обозваны «индуисткой поеботнëй», в позапрошлый — «мазнëй джедаев».       — В смысле? Так была или нет?       — Ты, блядь, копошишься в этом, как сериал смотришь.       Кост стоял напротив, по другую сторону стола. Шаг влево — он делал вправо, и наоборот. Нож в руке и гневно сведëнные к переносицы брови раззадоривали.       — Тебя давно ремнём не пороли. Иди-ка сюда, я тебе устрою.       — Что, дед, молодость вспомнил? А? Давай, попробуй. Рождëнный бегать пизды не получит. Спину не потяни.       Кост дëрнулся влево, и Винцент, поймав момент, шагнул влево. Не успел среагировать на то, как дядя тут же сменил направление и схватил его за плечо. Винцент вскрикнул, чувствуя себя зажатым в тиски: одна рука Коста держала его за плечи, прижимая к дядиной груди, вторая быстро чесала по голове, путая волосы.       — За-асранец, засранец, какой же ты засранец, — приговаривал Кост сквозь зубы. — Кто же тебя таким воспитал-то, оболтус?       Он остановился, Винцент задрал голову, осклабившись.       — Так это ты.       — Быть такого не может.       Дядя выпустил его из объятий.       — Да ты же. Так что насчёт итальянской истории?       Кост вернулся к рыбе и кивнул в сторону навесного шкафа, мол, «наливай, и перейдём к откровениям». Винцент налил виски ему и себе, добавил лëд. Он изрядно согрелся, работая в чëрном свитере, старом, как сам мир, отцовском свитере, уже изношенном, но сохранившем каким-то чудом его запах. Или, быть может, Винцент в едва слышном аромате кондиционера искал подтверждение тому, что эта вещь принадлежала отцу; она существовала на самом деле, на самом деле существовал и он, только где-то далеко.       Кост вымыл руки и покачал стакан в руке, будто гадая.       — Не знаю, как этим делиться. Это было в восьмидесятых. Помнишь… а, тебя же тогда не было. Ну-ну. Тебя ещё тогда не было, — повторил он, замерев. Потом вздохнул, выходя из оцепенения, и продолжил. — Я был в Италии. Долгая история, мелкие дела. Её звали Федерика. Подробностями делиться не стану, ты уж тут не серчай — моя бурная молодость при мне и останется, — но, в общих чертах, это было головокружительно.       — А почему разошлись тогда?       — Не в хорошем смысле головокружительно. Они горячие на голову, эти итальянцы. Стремительный подъëм и не менее стремительный упадок. Сегодня она любит тебя, завтра ненавидит, послезавтра просится замуж, а на следующий день хлопает дверью перед носом. Я не смог всё это выносить на вторую неделю и почувствовал облегчение, когда она выбросила мои вещи из окна отеля. Моя любимая рубашка тогда упала в лужу собачьей ссанины, но, ей-богу, сын, я был самым счастливым человеком на свете.       Винцент, сидя рядом, откинулся на спинку стула, задумавшись. Прикидывал. Перекладывал. Анализировал.       Пожалуй, подумал он, всё так и было — «не в хорошем смысле головокружительно». Воспротивился этой очень рациональной мысли из-за чувств, но это в порядке вещей — любовь делала людей слепыми. Из-за любви теряли рассудок. Да та же Троя из-за неё сгорела и осталась в мифах.       Винцент достал сигареты и закурил.       Он провёл на даче ещё пять дней, пока не вернулся, решив, что отношения с собой восстановлены. У него был он и семья — больше никто не нужен.       Как только он вошёл в зону действия сети, уведомления не заставили себя долго ждать. Сразу десять пропущенных, и все — с незнакомого номера. Винцент не собирался перезванивать, пока не увидел и следующие за этим сообщения от Августа: «Он что-то от тебя хочет и не может дозвониться». На вопрос о том, кто «он», Август пояснил: «Маттео, конечно, кто же ещё. Он потерял телефон и твой номер».       Он потерял телефон. Винцент прикрыл рот, заглушая вырвавшийся страдальчески-облегчённый вздох.       — Детка, блядь, да что с тобой не так?.. — спросил он, не зная, кому именно стоило отвечать: Маттео или ему самому.       Вспомнилась кружка, кофейная гуща на дне. «Придержать коней». В выводах. В том, чтобы ставить крест — на себе, на отношениях.       Он перезвонил. Потребовалось время, чтобы набраться смелости для столкновения с непониманием, с собственными чувствами — злость утихла, расстройство как рукой сняло, обо всех терзаниях Винцент и думать забыл. Он ждал ответа, нарезая круги по комнате.       — Винцент! Я на работе, мне сложно говорить! О-ох, ты жив? Всё хорошо?       Он растерялся. С две секунды мычал в трубку, настроившись на другое начало разговора.       — Всё… да, типа, в общем… На работе? А-а, ты!.. Ты работаешь, да… Ты потерял телефон?       — Ага. Но я… Ты занят завтра?       — Нет.       Он был занят. Он строил планы, пока ехал. Вспомнив об этом, Винцент поспешил поправить себя:       — У меня были некоторые дела, но я свободен до вечера.       — Не хочешь увидеться? Я завтра заканчиваю в пять.       — Я за тобой заеду. Колумбийский универ, да?       — Главный кампус. Там постоянно столпотворение, но, надеюсь, я тебя найду.       — Хорошей…       — Я побежал, целую!       И бросил трубку. Подразнил странника в пустыне стаканом воды, чтобы пролить её на песок. Обещание оазиса эфемерно, но в него так хотелось верить, что Винцент, поборов секундную обиду от неудовлетворённой своей жадности, настроился на следующий день и остаток этого, чтобы время прошло быстрее, работал.       Он был на месте за десять минут до пяти. Стучал пальцами по рулю — «дьявольский ритм». Как же там пелось? «Ты оставила всю любовь, которая у тебя была…»       Играла музыка, оглушая, и спустя время Винцент вышел, чтобы покурить. Чтобы оказаться замеченным сразу же. Чтобы увидеть не лицо Маттео в окне авто, а его самого полностью.       Студенты хлынули на улицу, кто куда, как речной бурный поток. Сотни лиц, голосов, однотипные брендовые одëжки у первой половины, невероятные пëстрые у второй. Винцент приподнялся на цыпочках, но это мало что дало.       Когда он собирался вернуться в машину, среди толпы прозвучал выкрик, и до того, как Винцент успел обернуться, его впечатало в дверь от объятий с разбега. Он едва успел что-либо сказать — беспорядочные поцелуи были везде: на щеках, на лбу, на скуле, на бровях, какой-то, очень порывистый, пришёлся по носу.       — Эй! Эй, эй, laska, перестань! — Винцент смеялся, пока его попытка отстранить Маттео от себя незаметно обернулась поглаживаниями по пояснице. — Мат… Мариано. — Он увернулся и приблизился к чужому уху. Укусил за мочку, обращая внимание на себя. — Тут же людей полно.       — И?       Винцент хотел ответить, но, отстранившись, увидел Маттео и забыл, что умел говорить и думать.       Всё то, что он видел раньше, представляло из себя мастерский, но набросок. Сейчас же он оформился, закончилась отделка деталей: Маттео выглядел… великолепно.       Косметика на его лице не сразу бросилась в глаза. Только когда он чуть наклонил голову, блёстки коричневых теней заискрились на веках. Тонкие стрелки под длинными ресницами сделали взгляд пленительным, мягкий розовый цвет приковывал внимание к растянутым в улыбке, манящим губам.       Самостоятельная жизнь пошла ему на пользу. Он расцвёл.       — Посмотри! Ну, как? — Маттео, сделав шаг назад, повернулся вокруг оси. — Урвал на распродаже!       Свитер крупной вязки сидел на нём так, как будто только для него и был создан. Классические серые штаны тоже.       — Кр… Оче-ень… красиво.       — Мне тоже нравится. А это!.. Глянь, глянь.       Он протянул ладони — Винцент с трепетом взял его тонкие пальцы в свои с обрезанными чуть ли не под корень ногтями, — и с каким-то нахлынувшим наслаждением взглянул на аккуратный розово-зелёный маникюр: бамбук на фоне будто закатного неба.       — Этого ты откуда набрался?       — Женский коллектив в кофейне. Мы разговорились. Одна учится на мастера, а я не против побыть моделью. Тебе правда нравится? — спросил он с надеждой и опаской.       — Мне очень нравится. Честно, тебе идёт. Садись скорее.       Не терпелось увести его подальше и зацеловать в укромном месте, позволив себе разойтись и не переживать о том, как знакомство с сомнительной личностью, вроде Винцента, скажется на его репутации.       «Честно, тебе идёт», — фраза, не занявшая и секунды, а Маттео от неё словно засветился. Он хотел сесть сзади, но Винцент положил руку на его, протянутую к ручке двери, и сказал:       — Хочу тебя спереди видеть. Сядешь?       Его спереди. На коленях у Винцента, на коленях перед Винцентом. Ласкающегося, румяного, может быть, нежного до сокровенности, до ощущения, что коснуться его — уже словно осквернить святыню; распалëнного, страстного, жаждующего и умоляющего: «Ещё, Винцент, пожалуйста, больше, о-ох, вот так, глубже, быстрее, прошу тебя, Винцент». При при одной мысли об этом член шевельнулся в штанах.       — А справишься? Придётся одёргивать себя постоянно, чтобы на меня такого распрекрасного не смотреть. Не врежешься в кого-нибудь.       Маттео сказал это почти в губы, которых коснулся перед тем, как плавно обогнуть машину и сесть. Винцент проводил его взглядом, не веря в то, что ещё жив. Он, казалось, умер. Умер и попал в рай. И получил в свои руки грешные самый настоящий дар Божий, и Бог проявил немерено милосердия и щедрости, когда счëл, что пути их, его и Маттео, должны пересечься.       Винцент вернулся за руль и сразу же вздрогнул, почувствовав, как Маттео положил обе ладони на его плечо, привлекая к себе мягким давлением.       — А мы куда-то поедем? Ты хочешь что-нибудь? Я хочу креветок. Можно креветок, пожалуйста? М-м?       Он потëрся острым кончиком своего носа о винцентов, одним этим заставляя забыть о делах вечером.       — Тебе хочется ресторан какой-то или?..       Маттео похлопал ресницами невинно-непонимающе.       — Не знаю. А ты? Тебе что удобнее? Можно поступление в ресторане отметить, — он оставил ещё один поцелуй, — но дома не хуже. Взять креветок и белое вино… А потом, ну… займёмся чем-нибудь.       Глаза его блеснули, Винценту показалось, что он понял чужую мысль, коварную, но приятную; это взволнованно его, грудь изнутри обдало жаром, всё вокруг показалось нереальным, происходящим не с ним и не здесь. Он прикинул: можно ведь было зайти в магазин, заодно с креветками и вином сразу взять всё, что сделало бы дальнейшее времяпрепровождение возможным и более приятным.       — Хорошо, если так. То есть, я тоже за дом. Ага.       — Вот и славненько, — Маттео поцеловал его в щёку, как бы поощряя винцентову уступчивость. — Мне очень многое нужно тебе рассказать.       Винцент блаженно вздохнул, уже представляя, как ему рассказывают, где и в каких позах приятнее всего. Благодать. Жизнь налаживалась.