8 баллов по шкале Глазго

      Всё случилось в одно мгновение — телефон завибрировал в кармане, Маттео потянулся к нему, чтобы ответить на звонок, и сзади кто-то очень неаккуратный влетел в него. Пальцы разжались, а кнопочный «Самсунг» упал на рельсы в метро.       Вместо извинений раздалось:       — Да в пизду, блядь!       Маттео обернулся, подняв брови и увидел его — мужчину с острыми скулами, чëрными, что уголь, глазами, под которыми темнели синяки. В руке, испачканной пролившимся кофе, он сжимал пластиковый, искорëженный стакан. Маттео понял, что пальто его, как и телефон, было безнадëжно испорчено.       Он сглотнул ком в горле, подавил начальный испуг и сказал:       — Dio mio, нельзя быть аккуратнее?       — Ебало завали, пока я тебе его не разбил, — ответил мужчина. — Мудила, блядь… Ой, идите вы все нахуй. Идиоты.       От его наглости и грубости Маттео замер, прилично удивлëнный. В голове появился ещё один голос, прекрасный, горячо обожаемый, говорящий правильные вещи, хорошие и умные; винцентов голос, задавший вопрос, который Маттео, подражая чужим интонациям, поспешил озвучить:       — Ты не охренел ли часом?       Мужчина поднял голову, будто только заметив его присутствие. Его тонкие губы капризно изогнулись, лицо приобрело выражение неуместно пренебрежительное.       — Знаешь, сколько это пальто стоит? Да и ты мне телефон сломал, урод!       Пальто стоило тридцать долларов в сэконде, где никто не догадался взглянуть на бирку: это была грëбанная «Прада» из две тысячи восьмого года — в детстве Маттео видел такое же на манекене, видел цену в тринадцать тысяч евро и видел, как мама тогда долго раздумывала над тем, хотела ли брать (ей не понравилась пряжка на поясе).       В понимании Маттео пальто было бесценно.       — Иди нахуй.       Шум приближающегося вагона метрополитена помешал продолжить разговор. Мужчина округлил рот, отпихнул Маттео в сторону и побежал к дверям. Он исчез, оставив невероятное разочарование: Маттео, не дав в моменте достойный отпор, нашёл себя человеком слабохарактерным и слишком робким. Злость и обида, как специи, это расстройство делали ярче, секундную слабость превращая в истину.       В университете поделиться этим было не с кем — друзей Маттео так и не нашёл (или они пока не нашли его), а те, с кем он общался, не казались людьми, способными понять или дать дельный совет. Впрочем, и советовать тут было нечего: пальто испорчено, телефон сломан, осталось только отпустить. Проще сказать, чем сделать.       Паршивое настроение стало хуже, когда в столовой двое устроили разборки: девушка-блондинка на голову другой, сидящей в окружении подруг, вылила добрые семь сотен миллилитров шоколадного коктейля. Крик стоял такой, что в ушах звенело после. Вчерашние школяры — прав и претензий, как у взрослых, а поведение детское. Мрак.       Блондинку Маттео заприметил давно, ещё на второй день учёбы: она приковывала к себе внимание выцветшими, сухими волосами, неизменным «смоки айс’ом», частым кашлем и лëгкой гнусавостью в голосе. Она была не единственной, но первой попавшейся на глаза, и Маттео запомнил её имя — Виктория.       Его сосед по комнате, Ларри, курил траву, но какой-то отвратительный сорт, в котором химозного удобрения было больше, чем самой травы. Дальше по коридору один держал попперсы на комоде, а в конце некто закидывался периодически экстази вместе со своей подружкой и драл её так, что слышал весь этаж.       Маттео не был готов к этому, когда думал об учёбе. Он уходил с головой в занятия, чтобы не удручаться от флëра притона, окутывающего общежитие, и за счёт этого терял многое относительно связей: он не мог говорить ни о чём, кроме тем семинаров и лекций, а остальным всё это было не слишком интересно.       Чем больше копилась неудовлетворëнность обстоятельствами, тем усерднее тело искало способы снять напряжение. В одно утро Маттео обнаружил пятно на белье: ему всю ночь снилось, как несколько крепких, сочных мужчин без лиц и имён его, связанного и беспомощного, пускали по кругу. Ласково, но бескомпромиссно. Он чистил зубы, думая о том, заметит ли кто-то, что голова у него немытая, пытаясь один стыд перебить другим и надеясь, что это была «разовая акция».       Но так продолжалось изо дня в день, и патовость ситуации заключалась в том, что на ясную голову у Маттео не вставал. Учёба и работа высасывали все силы, нехватка общения не давала шанса где-то подзарядиться, связь с Винцентом оборвалась, деньги стремительно шли на убыль. Организм чрезмерную активность проявлял ночью и подводил днём.       Маттео в своей голове окрестил этот период периодом «мерзости, отврата и идиотизма», примерно распланировал дни так, чтобы успеть к врачу, и взял телефон в рассрочку (простенький сенсорный), чтобы хоть как-то связаться с Августом и Винцентом. Первому надо было отчитаться, по второму Маттео просто соскучился.       С Винцентом всё было проще. Маттео напоминал себе, что самостоятельность — тяжëлое ремесло, а сепарация чаще проходит болезненно; повторял, как мантру, что отношения ему сейчас нужны так же, как рыбе — зонтик; но с Винцентом было проще. Веселее. Легче — в жизни и на душе.       Он был… как деталь в пазле, которой не хватало. Как кто-то, в ком Маттео нуждался всю жизнь (но не осознавал, как слепой, не ведающий, чего лишëн), кто-то, с кем рядом позволительно было отпустить ситуацию и разрешить всему идти своим чередом, не задумываясь над происходящим: над истоками его, последствиями и изменениями.       Его не хватало.       Его катастрофически не хватало.       Маттео пообещал себе, что при встрече, которая должна состояться, если Бог ещё любил его, если не изменил замыслу своему, обязательно скажет об этом первым делом, так и скажет: «Я сильно соскучился, ты мне очень нужен, мне тебя очень не хватало». Он записал это на полях августова ежедневника и, немного подумав, добавил: «Поцелуй меня сильно-сильно и скажи, что всё будет хорошо, иначе я откушу кому-нибудь голову», — понимая, что ни одно из этих слов не будет высказано.       Между тем, для встречи с Винцентом требовалось что-нибудь сделать. Для начала, например, связаться с Августом и через него получить номер. Чтобы связаться с Августом, требовались силы. Чтобы набраться сил, требовалось общение. Однако, для того, чтобы начать общение, нужны были силы, и…       Порочный, замкнутый круг. Бег мыши в колесе.       Стало чуть легче, когда на поверку Ларри оказался парнем неплохим, и общение с ним наладилось. Он был сыном банкира и за высшим пошёл поневоле. У Ларри был план — завалить первые экзамены и с позором, но счастливым покинуть альма-матер и отчий дом, чтобы уехать на Гавайи. Ларри мечтал стать океанологом и любил сëрфинг; слушал рэгги, много говорил о кубинской революции и носил значок с лицом Че Гевары на футболке с лицом Че Гевары. Ещё Ларри не сдавал своих дилеров, и мозги у него были куда менее прокуренные, чем можно подумать. Поэтому из списка, озаглавленного как «укурки, торчки, герондосники, анашисты, космонавты, абрикосы и прочий сброд» (Маттео написал это каллиграфическим почерком одолженным мятным текстовыделителем), был вскоре вычеркнут.       Список был начат для Августа, которому потом предстояло со всем этим разбираться, и принцип, лежащий в основе составления, балансировал между «непредвзятость, беспристрастность» и «вот этот мудак встал в очередь до меня, хотя должен был пойти в конец». В сущности, это было торжество мелочного осознания своей власти: Маттео вносил имена в список, представлял себе, как потом неугодного ему человека допрашивают по несколько часов, а после играюче вычёркивал, сочтя, что вдоволь потешил своё эго и отвёл душу.       Только одно имя там осталось. Маттео вписал его на пятый день учёбы и не смог убрать, потому что человек, носивший его, вполне злоупотреблял своей властью без всякого смущения. Он так и не извинился ни за телефон, ни за пальто; более того, на первом занятии по театральной хореографии этот человек небрежно бросил: «Макаронник, останься. Для тебя отдельное задание. Пластика у тебя, как у моей бабки, когда она под барбитуратами. Работать и работать…»       Человека звали Йован, и он был заменой основного преподавателя на «неопределённый срок». Когда он вошёл в зал (стук невысоких каблуков его лакированных туфель казался тиканьем часовой стрелки), несколько девушек с любопытством оглянусь. По рядам пробежал вздох: смесь восхищения и возбуждения.       Сначала Маттео не увидел лица, потому что преподаватель очень быстро прошагал мимо, но сам чуть вытянулся, смотря на широкие плечи, белую шею под коротко стриженным затылком, ровную, обтянутую пиджаком спину и удивительно красивые уши, как у античной статуи.       А после мужчина развернулся, и Маттео пискнул.       Представляясь и рассказывая о сути предмета, он стянул пиджак и закатал рукава белой рубашки. Взглянул на всех, уже невероятно обомлевших от такой непосредственности, и резко спросил:       — И что вы расселись?       Тон заставил всех подскочить, засуетиться, отодвинуть к стенам стулья в зале и вытянуться по струнке в линейке. Йован прошёл вдоль ряда, оценивая каждого взглядом очень придирчивым, обостряющим чувство собственной ничтожности. Сильнее все стушевались, когда он в завершение протянул: «Мда-а…»       Маттео захотелось выйти из зала, покинуть территорию университетского городка, может быть, Нью-Йорк и Америку, может быть, обосноваться где-то на Аляске, когда Йован остановился перед ним, узнал, и уголки его губ изогнулись в неприятной, но довольной ухмылке, а глаза недобро заблестели.       Маттео не остался. После занятия поток студентов, сбивчиво прощаясь, потянулся к двери, и он спрятался в толпе, гадая, аукнется ли этот побег как-то или нет. Вечером, повторяя про себя историю литературы вечером, он пришёл к мысли, что упустил хороший шанс. Кто, как не преподаватель знал об особенностях студентов? Кто ещё видел их всех? Кто мог бы почувствовать запах травы, увидеть красные глаза и услышать голос, изменённый «белым другом»?       На работе он спутал несколько заказов, раздумывая о том, как теперь к Йовану подобраться, и девушки, работающие с ним, в конце концов отправили Маттео на перерыв. Их чаще было на смене ещё двое — кассир и пекарь, в этот раз Джаннет и Лиза.       Зайдя в комнату персонала на перекур, Лиза какое-то время молчаливо пускала пар и наконец сказала:       — Ты выглядишь так, будто тебя всю ночь по кругу пускали. Без обид.       — Что, если так и было?       — Понравилось хоть?       Маттео покачал головой, протянул руку.       — Можно твою сосалку взять? Она со вкусом? С «некатинчиком»?       Лиза хмыкнула — «некатинчик» было её словом, — и отдала.       — Типа «Пина колада». Сам себе сосалку найти не думал?       — У меня была, только я дозвониться до неё не могу. Телефон потерял.       — Могу свой дать.       — Номер не помню. — Маттео затянулся. Электронная сигарета затрещала, загорелась голубым лампочка. — М. Прикольно. Интересно, а жижка вроде «Амареттоколады» есть?       — Чего-чего? Это что?       — В смысле? Амаретто и «Пина колада». Ты что, не пробовала? Бомбовая штука. Кстати, а у нас аффогато добавлять не планируют?       Лиза ответила не сразу: она села на корточки перед своим шкафчиком, достала косметичку и долгое время перебирала, выискивая что-то. Стукались друг с другом помады, пудра, миниатюрная палетка и прочее, прочее. Часть из них оказалась на столе.       — Это… кофе такой?       — Десерт, вообще-то. Я просто подумал, что было бы прикольно. Там ничего особо менять не надо, только ликёра добавить и…       — Ника-акого алкоголя. — Лиза подвинула стул, села напротив.       — Без ликёра, ладно. Но ингредиенты те же самые, что в глясе. Что ты?..       — Привожу тебя в порядок, — ответила она, сжимая пальцы на подбородке Маттео и заставляя его поднять голову. — Немного не повредит.       Немного не повредит, подумал Маттео, но и изменит мало — усталость оставляла на лице отпечаток больший, чем косметика придавала свежести. Он безразлично потягивал электронную сигарету, пока Лиза кисточкой щекотала лицо и странно тяжёлыми делала веки с помощью туши.       — Это точно обязательно?       — Немного увлеклась, извини.       Она особое внимание уделила глазам, пряча синяки под ними и добавляя одни ей понятные штрихи к тому, что и так само по себе было хорошим — так Маттео считал, свою внешность любя до бесконечности сильно. Неинтересность происходящего, когда от Маттео требовалось сидеть ровно, вместе с мыслью о том, что кому-то в голову пришло менять чёрт знает как его лицо, привели к раздражению. Раздражение, в свою очередь, росло на фоне усталости. Хотелось вскочить, выговориться за всё плохое, но Маттео пришёл к тому, что когда Лиза закончит, он посмотрит в зеркало, скажет, как ему не понравилось, и смоет — один этот небрежный жест, сводящий на нет чужой труд, станет оскорблением большим, чем на эмоциях высказанные слова.       Лиза закончила и подвела его к зеркалу, смущённо добавив, что оттенок кожи у них чуть отличается, но крем лёг хорошо и в приглушённом освещении кофейни разница не бросится в глаза.       Маттео взглянул на себя и решил ничего не смывать. Промелькнувший в глазах блеск от осознания того, насколько ему шло, вполне поборол усталость.       Они сделали это своеобразной традицией: Маттео приходил раньше, лишь бы Лиза объяснила и показала, что к чему. В конце концов, подтянулись остальные. Отношения из рабочих стали дружескими. Девочки были просто в восторге; Маттео казалось, что он выиграл жизнь.       Или почти выиграл: усталость от суетливых будней всё ещё никуда не делась, и мысли о ней вводили в апатичное, вялое настроение в те редкие свободные от забот часы.       Не было дел — была возможность задуматься над тем, с какой скоростью пролетали дни. Казалось, только моргнул — и вот уже целая неделя за спиной. Была возможность задуматься над тем, как так получилось: совсем недавно Маттео выходил из машины и желал хорошего дня водителю семьи, а теперь предел его мечтаний — посмотреть «Великолепный век» и поесть те странные японские круглые штуки, название которых он забыл.       Или хотя бы увидеться с Винцентом. Посмотреть на то, как справлялся со всем он. Поверить в то, что может так же, надо только перестать себя жалеть.       Маттео не помнил номер Августа и пытался дозвониться до него через управление. Никто не давал личные контакты, а Август работал в другие дни или не мог подойти к телефону.       С ним получилось связаться только через полторы недели. Он продиктовал номер Винцента, и Маттео первым делом сохранил его в новый телефон, чтобы какое-то время тщетно пытаться поговорить и с ним.       И, в конце концов, все старания окупились. Он сидел в большой винцентовой машине, слушал играющий рэп и с упоением вдыхал запах травы, смешанный с ароматизатором. Маттео рассказывал Винценту о последних днях, богатых на события, но события однообразные и удручающие, с желанием не пожаловаться, не поделиться. Предложение Винцента о порче за пальто он со смехом отклонил, промолчав о том, что далёк от всякой эзотерики и не собирается с ней сближаться; объяснив тем, что не хочет, чтобы Винцент тратил на это силы и время. Пустое. Пальто уже испорчено.       — Ну, хочешь, новое купим? — небрежно спросил Винцент, закуривая.       Маттео похлопал ресницами.       — Хочу.       Отчего бы ему не хотеть? Не так уж и плоха сама по себе жадность: она помогала двигаться вперёд и без зазрения совести принимать все подарки и предложения. Одно слово — и уже жизнь стала чуточку проще.       Вот так с Винцентом все проблемы решались легко, будто по щелчку пальцев, и Маттео это очень нравилось.       Он вернулся в квартиру на Манхэттене и сразу, только сняв обувь, бросился в спальню, потому что не хотел ни креветок, ни белого вина. Потом, может быть, ближе к вечеру.       — Чай или кофе будешь? — крикнул Винцент из кухни, шурша пакетами.       — Нет! Идём сюда, пожалуйста!       В свою спальню Винцент зашёл, как гость, с некоторой настороженностью в скованных движениях. Он опустился на край кровати не слишком близко — Маттео подвинулся к нему и поцеловал. Вспомнил, зачем позвал в дом, и достал записную книжку.       — В общем, к сути дела: я тут записал нескольких угашенных торчков, но-о…       На лице Винцента отразились до того яркие разочарование и обида, что Маттео не смог продолжить дальше — расхохотался, протягивая спрятанную между листов бумагу с результатами анализов.       — Шутка! Вот, держи.       Винцент остался в состоянии очень растерянном. Он пробежался взглядом по листку, будто не понимая, что ему подсунули и для чего; вернул, когда спал отуплённый ступор, и Маттео заметил бледность на его лице.       — Что такое?       — Я об этом не думал, — ответил Винцент севшим голосом.       — О, ну… Это просто…       Сначала Маттео счёл, что Винцент оказался потрясён своей непредусмотрительностью или неожиданностью всей ситуации. Потом он услышал, как затряслась нервно нога, стукая пяткой, и как Винцент, неожиданно задумчиво, скрестил руки на груди, ладонью потирая подбородок.       — Винцент?       — Я, наверное, в группе риска.       — Брось, да по мнению консерв, все геи…       — Нет, нет, по другому поводу. Не… Слушай, ты же вообще нихрена обо мне не знаешь?       Это не прозвучало с укором. Больше — с неожиданным, чужеродным стыдом, виной, которые не должны были дать знать о себе. У человека свои тайны. О том, чем занимается Винцент, Маттео не думал; его рассказы о себе показались исчерпывающими.       Суть не в том, какую жизнь он вёл, а в том, насколько безукоризненно хранил свои секреты. Он не давал и намёка на то, что что-то могло его скомпрометировать: а если нет повода для переживаний — нет и самих переживаний.       Но при таком раскладе близкие отношения невозможны, потому Маттео как кого-то очень родного, способного понять и принять, Винцента не воспринимал. Он осознал это, пока пытался предположить, в какую сторону шёл их диалог, и признался:       — Не то, чтобы я интересовался.       — Ага. Отчасти это пиздато. Поначалу. Но этого же мало, так?       — Если говорить о каком-то будущем, то да — этого мало. Мне казалось, мы типа… приятели, но с нюансом, — Маттео пожал плечами. — Но если ты хочешь, то это легко изменить. Я не буду у тебя выпытывать информацию, но это не значит, что ты мне не интересен. Захочешь рассказать — я выслушаю. Продолжишь держать при себе — что же, последствия тебе известны. Всё просто, ведь так?       Винцент откинулся на кровать, оставив ноги свисать, и Маттео сделал то же.       — Ты сказал, что дело не в… проблеме, а в том, как её от тебя скрывают. Что, если в моей истории будет много таких вещей, которыми я поделюсь, но они будут для тебя неприемлемы?       — Тогда я просто не твой человек.       — По ощущениям, будто весь мир состоит из не моих людей.       — Тебя пожалеть?       — Нет. Просто думаю о ловушке, в которую сам себя загнал.       Они помолчали с минуту.       — Тебя это тяготит? — спросил Маттео.       — Что именно?       — Отсутствие отношений. Меня вот раньше очень, честно говоря. Когда растёшь в окружении историй Бронте, грезишь о том единственном и веришь в моногамию, легко приходишь к комплексам, видя, как ровесники сосутся в подворотнях. Меня это… угнетало. Почему они, а не я? Потом понял: рвение ничего не принесёт. Я набил много шишек, стремясь к любви, чтобы раз за разом разочаровываться в людях, а по итогу остался с пустыми руками.       — И? Перестал пытаться?       — Ага. Занялся собой.       — Я собой занимаюсь, — с некоторой обидой бросил Винцент.       — Да! — Маттео поднялся, перевернулся на живот. — Да, я вижу. Поэтому меня к тебе тянет. В этом и смысл. Итак, если мне что-то не понравится, — он поцеловал Винцента, безмолвно напоминая о своей симпатии, из-за которой список неприятных вещей становился значительно меньше, — то просто продолжишь жить как жил. Но, стоит признаться, мне бы и в голову не пришло, что у тебя есть какая-то тëмная история.       — Как у тебя это получается?       — М? Что именно?       — Нихуя не усложняться.       — О, секрет банален. — Маттео склонился к его уху и прошептал. — Я запретил себе думать.       Он рассмеялся, потеревшись кончиком носа о винцентову щёку.       — Короче, какое-то время я… очень много людей пропускал через свою постель, — признался Винцент, чуть погодя. — И меня это особо не волновало, потому что параллельно с этим я долбил всякую дурь.       Маттео замер, вслушиваясь. Продолжения не последовало, и он робко уточнил:       — Всё же было… хорошо? По самочувствию?       — Вроде, но это далеко не гарантия.       — Да, в курсе. Тогда я тебя подожду.       — Э-эх, опять на тебя в туалете дрочить…       — Так ты… О! Ты представлял меня? Мне это льстит, прости, что прервал. — Маттео подумал немного и снова понизил голос. — У меня есть идея. Ты не против? Хочешь посмотреть?       — На… на тебя?       — Ну, да. Опять дрочить, я знаю, это та-ак грустно, но представлять не придётся. Хочешь?       Винцент кивнул, внимательно смотря на Маттео, будто ожидая ещё одного признания в шутке или того, что иллюзия развеется.       — У меня есть одна вещица… И всё остальное, кстати, тоже.       — Ты поэтому попросил меня подождать в машине, пока ходил в магазин?       — Отчасти.       Он поднялся, вышел из комнаты и какое-то время рылся в стеллаже. Судя по звукам, зашёл на кухню — громко прошуршал пакет, — и вернулся с коробкой в руках. Кинул небрежно смазку и презерватив, а коробку вручать не спешил. Маттео попросил её жестом.       Он приоткрыл рот от удивления, вместе с этим поняв, что ожидания оправдались. Это была коробка с фаллоимитатором из прозрачной резины. Винцент, продолжая стоять напротив, сказал:       — Других не было.       — Он же не пользованный, правильно?       — Ты ещё спрашиваешь! Дал бы я тебе…       — Уточняю на всякий случай. Не принимай на свой счёт.       Маттео сидел с игрушкой в руке, чувствуя себя так, будто забыл, что такое секс или банальная дрочка. Он отложил фаллоимитатор в сторону и указал на стул: Винцент сел молча, и в этот момент Маттео почувствовал нечто приятное, щекочущее грудь изнутри.       — Тебе нельзя меня трогать, хорошо? — приторным голосом добавил он.       — Совсем-совсем?       — Совсем. — Маттео стянул свитер, лёг в позу щенка: грудь, лицо на кровати, ноги согнуты в коленях и таз поднят. Плавно спустил штаны вместе с бельём, обнажая сантиметр за сантиметром кожи чуть светлее, чем на остальном теле. — Но смотреть можно.       Он шкодливо улыбнулся, видя, как Винцент, будто зачарованный, сложив руки на спинке стула, наблюдал неотрывно, не шевелясь, едва-едва дыша. Как если бы боялся спугнуть или что-то испортить. Его трепет шёл на руку расслабленности Маттео: сначала он с непривычки скованными движениями снял одежду, но, войдя во вкус, раскрепощëннее раздвинул ноги, позволяя Винценту смотреть.       Поблескивающий от смазки палец погрузился на фалангу, чтобы тут же выскользнуть — Маттео дразнил. Не отрывая взгляда от лица, ловя каждое движение самой маленькой мышцы, дразнил; чувствуя от реакции больше удовольствия, чем от ласкающей член руки.       Оказалось, в этом была своя своеобразная прелесть — чувствовать себя одновременно желанным и неприкосновенным, при этом зная, что человек, хотевший его, ничем не скован, кроме собственного самообладания. Маттео протолкнул два пальца, выгнулся навстречу жадному, немигающему взгляду и сказал, разводя их в стороны:       — Знаешь, здесь мог быть ты.       Винцент сглотнул слюну, но не двинулся с места.       Маттео трахал себя пальцами, больше думая о нём, чем о себе, представляя его руки на месте своих. Его исчерченные синими венами, с множеством мелких шрамов, с длинными пальцами, точëнными костяшками, грубые, но способные на нежность руки; они бы чередовали резкую дрочку с плавной лаской, вынуждая стонать, кусать губы, толкаться в кулак и…       — Убери руку.       Командный тон показался ведром холодной воды, пролитой на голову. Маттео замер, не понимая, какая именно рука имелась в виду, и рефлекторно убрал обе. Член подрагивал и ныл, истекая предэякулятом, между напряжённых бёдер текла смазка.       — Возьми его. Ну, laska, я хочу посмотреть на тебя с членом внутри.       Почти армейская манера говорить выбила Маттео из колеи. Он забыл о возможности протеста и о своих планах; всё, что осталось ясным — понимание того, что Винцент не потерпит возражений, но, в целом, возразить ему Маттео бы не смог. Это нечто почти инстинктивное. Подсознательное желание, почти нужда, позволить кому-то собой управлять.       Маттео ввёл фаллоимитатор медленно, с некоторой растерянностью: он едва мог вспомнить, какого это, быть принимающей стороной, и на пару мгновений опешил, остановился, давая себе привыкнуть к распирающему давлению и тупой боли сзади. Даже дышать будто стало тяжело. Он чувствовал какой-то сумасшедший рельеф резинового члена, давящего на простату, искусственные его складки и непривычный холод; собственный же, оставшийся без внимания, напоминал о себе быстрой пульсацией.       Он потянулся ладонью к члену, чтобы доставить себе чуть больше удовольствия, пальцами пройтись от головки к основанию, но услышал:       — Нет. Не касайся себя. Я скажу тебе, когда можно.       — Что? Н-но… Винцент, это…       Его голос — обиженный скулёж, в котором не услышать и единой знакомой нотки.       — Ты мне доверяешь?       Маттео прикусил щеку изнутри и кивнул. Винцент в ответ улыбнулся.       — Вот и славно. Теперь протолкни чуть дальше, laska, — Винцент улыбнулся, — и поставь шире ножки: мне плохо видно.