8 баллов по шкале Глазго

      — Знаешь, что общего между ёжиками и молоком?       — М? Что?       — Их можно в кашу добавлять, — сказал Винцент, улыбаясь.       Август хихикнул, не понимая, о чëм речь. Неловко приподнялись уголки его губ до момента, пока наконец не «дошло» — и тогда он рассмеялся, громко, но прикрывая рот в порыве стыда, потому что шутка, в сути своей, была ужасна, ведь ëжиков и молоко можно добавлять в кашу.       Потом Винцент закурил, явно собою довольный, и сделал это, выйдя из машины; он помнил, что Август кашлял от сигаретного дыма, и относился к этому с удивительной бережностью, которую приписать ему в самом начале знакомства было невозможно.       Первое впечатление о нëм почти стëрлось из памяти, но Август в деталях мог описать их встречу: он после проверки клуба, Винцент с синяком на скуле, наручниками на запястьях и обкусанными губами — в числе задержанных. Винцент после — в шесть часов утра на улице с сигаретой в худых пальцах. Дрожал от холода, пока ждал машину, и Август дал ему свою куртку, которую не получил назад. Он услышал:       — Это моральная, блядь, компенсация, пидоры.       Винцент выбросил сигарету, захлопнул дверь и пропал — казалось, навсегда.       Он появился на следующей неделе. Август не вникал в причину его появления, но принял назад куртку, о которой уже забыл; мельком уловил выкрики из комнаты допроса и спросил у коллеги, что происходит. Коллега ответил:       — Очередная курица с жалобами на любовничка. Говорит, что он её изнасиловал. Дура. Наверное, не купил ей колечко от «Тиффани» на Рождество, ха-ха.       Август опустил взгляд, зная, что спорить — бессмысленно и, более того, вредно. Он и без того у коллег не на хорошем счету: молодой, дотошный, принципиальный. Работал, как по учебнику, стиль «старичков» перенимал с трудом. Винцент нахмурился и бросил:       — А то ты там был, ебись ты в рот, кусок говна.       Резко, без всякого стеснения и мук совести. В этот момент в него можно было влюбиться. Наверное, Август и влюбился.       Он не собирался ни брать номера, ни настаивать на ещё одной встрече в более свободной обстановке, но Винцент предложил сам. Сначала как будто в шутку, но серьёзнее уточнил: «Если ты свободен, конечно».       Томаш появился в жизни в то же время — был среди задержанных той ночью, — и как-то так сложилось, что он оставил документы в управлении. Они разговорились с Августом, и Томаш добавил, что Винцент показался ему неплохим парнем, когда они сидели в коридоре в ожидании допроса.       Как-то так, в результаты череды случайностей, случившихся по велению Господа, не иначе, сложилась их компания, которая через пару месяцев попала в передрягу.       Август знал о дедовщине и о некоторых тайнах полиции, двойном её дне, обусловленном человеческой природой. О взятках. О том, как бросали порой дела или недостаточно сил прикладывали к их раскрытию; спустя рукава относились к обращениям, что приводило к непоправимым последствиям. Жить с этим знанием с каждым днём становилось всё тяжелее — оно давило, набирая в весе, терзая днём и ночью, пока Август не выдержал и поставил чистоту совести превыше блага от молчания.       Это случилось в начале зимы, когда на обочине трассы нашли окоченевшее тело пропавшей проститутки. О нём быстро забыли и советовали забыть Августу: девушка, по результатам вскрытия, умерла от героиновой передозировки. Синяки на её теле как бы были слишком давние, как и треснувшие кости черепа, чтобы стать причиной смерти; Август сначала не поставил это под сомнение, пока безмятежность в управлении не показалась ему как бы слишком странной, слишком… воодушевлённой.       Похожее он чувствовал в приюте при церкви (при секте, как он узнал, когда уехал оттуда), когда случалось нечто. Что именно, никто из детей не знал, но взрослые, посвящённые в тайну, несколько дней ходили с улыбками на лицах и радостью в голосе. Чуть позже ему осталось только строить догадки, что же так радовало — присоединение ли нового верующего или очередное наказание, которому люди подвергались, осмелившись ослушаться главу?       Август обмолвился о тревогах ненароком, устав от происходящего и уже не думая о том, что за этим последует; Винцент, тогда всё ещё кажущийся человеком, которого в последнюю очередь интересуют чужие проблемы, сказал: «У меня есть знакомый врач. Если хочешь, можно у него спросить».       Так началась история, длинною в несколько месяцев. За привлечение третьих лиц Августа уволили, и он взялся за дело сам, лишь примерно понимая, куда двигаться. Винцент из наблюдателя стал товарищем. Он сказал: «Горе ты луковое, вот кто тебя просил нос совать? Ладно, решаемо. Заходи, чай сам себе приготовь — мне звоночек надо сделать… Кофе мне тоже налей, без молока и сахара», — когда Август пришёл к нему, потому что больше идти было не к кому. Опрометчивое решение стало правильным решением. В этом Август убедился после того, как Винцент вернулся к нему и пояснил, что ему надо кое-как съездить; он решит свои дела и дальше можно обсудить дела Августа.       Он посмотрел на сковороду, на которой Август разогревал ужин, и спросил:       — Микроволновка же есть, ты что в ней не греешь?       — Так… в смысле?.. Она же… там излучения всякие.       — Ну, и?       Август, смотря на него с непониманием, ответил:       — ДНК ведь разрушает.       Винцент замер, протëр глаза и попросил повторить. Потом засмеялся — так звонко и беззлобно, что Августу и в голову не пришло, что он сказал что-то не так.       — Ты в какой пещере рос вообще? Август, ti si moja dragocjenost, право дело… Ой, хуй с тобой, грешным.       — Ну что?! Разве не… Меня этому в приюте учили.       Он почесал затылок неловко и даже виновато, не до конца понимая, в чём проблема. Винцент, оперевшись на дверной косяк, смягчился и пояснил:       — Это всë херня. Не знаю, кто тебе сказал эту муть, но никакое ДНК там не разложится, хоть тресни.       — Правда?       — Ну, ты мне веришь?       Август кивнул.       — Если веришь, то правда. Иди погугли, как время будет.       В то мгновение Август открыл для себя новый мир, в котором не было прошлых сковывающих убеждений. Впрочем, если бы его спросили, он ответил, что сделал это гораздо позже, в моменте, когда они с Винцентом сидели в машине, обсуждали случай с микроволновкой, и Август сказал, что никогда не слушал музыку в наушниках, потому что это провоцирует опухоли в мозге. Винцент рассмеялся снова, достал свои из защитного чехла и, трясясь со смеху, вложил один в ухо Августа. Гамма эмоций захлестнула с головой: радость открытия, понимание ошибочности всего, во что он верил, изумление от впервые испытанных чувств, нерешительность от, как казалось, нарушения некоего запрета, трепет перед возможным грехом, сомнения в правильности собственных поступков, обескураженность от всего разом навалившегося. Всё это он пережил, пока Бритни Спирс напевала: «Ты ядовитый, я растворяюсь в тебе».       Винцент научил его греть еду в микроволновке, слушать музыку и пить пиво. Оказалось, что всё это время так было можно. Даже больше — так жить весело.       Закончив с делом, они вернулись в Нью-Йорк. Отметили в баре — и окончание истории, и новую работу в другом управлении с другими заботами, и его повышение. Винцент вышел на улицу после нескольких кружек лагера, чтобы проветрить голову; Август последовал за ним.       — Знаешь, я тебе завидую. Пиздато у тебя жизнь сложилась, — поделился Винцент, изрядно пьяный. — Бля, был бы твоим парнем, сам себе бы тоже завидовал.       — А хотелось бы?       — Парнем твоим быть? Нихуя вопрос, ты себя вообще видел? Выглядишь как ебучая мечта. Конечно хотелось бы. О-ой, короче, мне недавно написали… Иди сюда, сейчас покажу, ржака нереальная.       То ли он поспешил сменить тему, то ли тема не имела продолжения. Август не придал значения словам Винцента, как не взял во внимание и своё волнение. В конце концов, они оба были пьяные до того, что ещё кружка — и можно выносить из бара вперёд ногами.       Через раз у него, у Винцента, проскальзывали фразы, подобные той. «Бля, Август, какой кайф, я бы тебе отдался»; «Ой, закрыл бы ты свой рот, пока у девок вокруг трусы и лифчики не попадали»; «Ну-у, хрен знает… Могу тебе подрочить, как думаешь, поможет снять напряжение?» Август не понимал, шутил ли он или говорил серьёзно; слова оставались словами до вечера того дня, когда все они втроём, Винцент, Томаш и Август, собрались в музей. Инициатива принадлежала Томашу.       Они ехали в машине, на обратном пути разговаривая о всяком, и Винцент бросил:       — Бля, на нас так посмотришь, и складывается впечатление, будто мы в гей-клубе познакомились.       Они засмеялись. В один слились лязгающий, всегда отдающий некоторой сардоничностью смех Винцента, интеллигентный, тихий Томаша и приятный на слух, переливчатый, но с ноткой серьёзности Августа. Томаш спросил:       — А как это было? Я уже запамятовал.       И наступила гробовая тишина. Замолчал Винцент, вспоминая, замолчал Август, стараясь забыть, ничего не говорил Томаш, ожидая ответ.       — В гей-клубе. В гей-клубе, блядь, это и было.       Обыск в гей-клубе и подозрение, что несколько человек там распространяли наркотики. Томаш, впервые решившийся найти себе кого-то не через мессенджеры и приложения, Винцент, ищущий отдушину, и Август — на работе. Странное стечение обстоятельств.       Сначала до дома подбросили Томаша, и Винцент сказал, что придётся постоять какое-то время, ему дальше лень ехать. Август воспринял это как знак. Наконец решился:       — Я всё хотел спросить… В каких мы… отношениях?       — В самых лучших, наверное.       — Я имею в виду… ты же… то есть… Я, наверное, к тебе что-то чувствую.       — Надеюсь, это не желание заехать мне по еблу.       — Нет, это… Ты мне нравишься.       Он поблагодарил Бога за неработающие фонари на улице, чувствуя жар раскрасневшегося лица. В первый осмелившись признаться кому-то, одновременно испытал и эйфорию от собственной смелости, и страх, почти животный, перед отказом.       Винцент забыл стряхнуть пепел. Сигарета тлела в его пальцах, рассыпаясь на серые хлопья.       — Ты… Я тебе… Что?       — Ты мне нравишься, — повторил Август более уверенно, убеждаясь в том, что произнесённые слова словно делали его чувства реальнее, превращая их из темы для размышлений в вещь, о которой теперь знали двое.       — А-а… — протянул Винцент как бы на автомате.       «А-а…»       Вот и весь ответ.       Чего боялся, спрашивается, подумал Август в повисшей тишине. Ничего не изменилось.       — Дашь мне немного времени?       — Да, конечно.       — Осознать надо, типа… Э-э…       — Я понимаю.       — Очень странные у тебя вкусы или вроде того. Не, ты не подумай, я не осуждаю, просто…       — Угу. Нет. Стой. Не странные. Нормальные у меня вкусы.       — Ну, ка-ак сказать, я же типа… немного, знаешь… Сидел, блядь.       — Ты не убийца.       — А?       — Ты не убийца, Винцент. Я их видел. У тебя нет этого… Как бы это описать? У них особый взгляд. Если человек убивает, он должен быть готов принять смерть, вот что, — и у них, у людей, которые как-то… Которые убили, у них это на лице видно. Они похоронили себя.       — А если это было нечаянно?       — Значит, они хоронят себя после совершенного. В любом случае хоронят.       — Ты так правда думаешь?       — Ты мне веришь?       — Честно говоря, мне очень хочется.       — А мне очень хочется быть с тобой искренним.       Винцент выдержал паузу и сказал:       — Хуй с тобой, я подумал. Иди-ка сюда.       Он привлёк к себе, положив руку на затылок — Август бы с радостью склонился сам, но жест был не столько требовательный, сколько ласковый, как некоторое подобие объятия, — и поцеловал. Август ответил. В порыве чувств поддался с чрезмерным усердием, вжимая Винцента в спинку сиденья, со случайной грубостью, бескомпромиссностью и желанием; пока не стихла ошеломляющая вспышка, уступая нежности. Когда Август отстранился, Винцент выглядел… иначе. Губы у него были блестящие и покрасневшие, а в глазах искрился, как солнечные отблески на неспокойной поверхности озера, незнакомый блеск.       Он толкнул Августа в грудь. Завозился в бардачке, одновременно с этим перебираясь на колени, лихорадочно, торопливо, будто что-то так и пыталось от него ускользнуть, будто Август мог передумать.       — Мы можем… Пожалуйста, Винцент, — между сбивчивыми поцелуями пытался сказать Август. — Ви-инц, я… Боже… Ст… Стой. Стой!       — Что? Ну?       — Я так не могу.       — А как, блядь? В миссионерской?       — В кровати. П-пожалуйста.       Винцент усмехнулся.       — Ti si moja dragocjenost… Ладно. Как скажешь. В кровати, так в кровати. К тебе?       — К… Н-не знаю.       — Давай к тебе. Если уж снимать железные трусы девственника, то в знакомой обстановке, а то в моей хате ты стрессанëшь, и…       — Я вовсе не!..       — О-о, а с кем?       — С одним… Это важно?       — С од-ним, — повторил Винцент, перебираясь на водительское. — Бля, это делает тебя охуенно опытным, это многое меняет.       Они добрались в тишине, в которой Август, оставшийся один на один со своими мыслями, сотню раз пожалел о том, что не согласился в машине. Ему показалось, что так было бы лучше.       В доме Винцент не кинулся на него так же, как в машине, успев остыть. Сначала это усилило тревогу, пока он не сказал:       — Знаешь, я лучше в ванну схожу. Так будет лучше. Приятнее, короче. Ты… давай-ка после меня тоже, ага?       Август кивнул. Держа в руках полотенце, сел ждать, не представляя, что делать. Ему нужно было суетиться? Приготовить что-то? Они сначала должны поесть, выпить? Мысль о каких-то… телодвижениях на сытый желудок казалась глупой, логически не обоснованной, но человек, не понимая ситуации, не видел её границ — Августу казалось, что он упускал из внимания слишком многое, смутно представляя дальнейшее и зная о винцентовой непредсказуемости.       Винцент вышел, громко хлопнул дверью, и кивнул мокрой головой в сторону ванной. Август подскочил и, раздеваясь, услышал:       — У тебя пиво есть?       — А можно, чтобы ты не был пьяный?       Взгляд Винцента показался над дверным косяком.       — Ты уже усыпал постель лепестками роз?       — Что?       — Романтик, блядь, говорю. Розы, свечи — только не ректальные, право дело, я ещё не готов к такому роду разврата, — на месте?       — А ты хочешь?       — Нет, я хочу пива. Но не буду, раз ты просишь. Мне просто завтра с утра глотнуть. Есть?       — Есть.       — Хороший мальчик.       Он улыбнулся — в его голосе это отразилось, — и Август неловко улыбнулся в ответ.       Винцент не выпил, как обещал, и, более, не растерял даже капли запала. Время, которое он терпел, будто помножило на тысячу чувства, толкнувшие в машине на то порывистое их проявление. Он сидел сверху. Август сбивчиво, торопливо стараясь ничего не упустить, гладил худые бёдра, поднимался чуть выше и раз за разом, в полутьме чувствуя ткань футболки, получал предупреждающие шлепки по ладоням. Под футболку нельзя. Но даже через неё чувствовалось бугристые шрамы на спине, плечах, груди и животе, которые Август не мог не представлять. Фантазия его рисовала картину страшнее, чем, возможно, была на самом деле, но он принял этот винцентов заскок, как и многие другие. Винцент весь состоял из сплошных заскоков.       Винцент много говорил и прервался, коснувшись члена Августа. За долгой паузой последовал поток возмущений:       — Это, блядь, что, нахуй, третья нога? Пиздец. В меня никак не влезет, я Богу душу отдам. Он тебя по голове не бьёт, когда поднимается? Волына в метр. Сколько у тебя, прости?       — Я не знаю.       — Блядь, погоди… Секунду… У тебя есть линейка?       — Ты собираешься измерять мой член?       — Мне интересно. Ты даже примерно не можешь сказать, блядь, Август!       — Это можно отложить?       — Нельзя. Нет, можно. Ладно. Завтра. Линейка есть?       — Рулетка была где-то.       — Хорошо тогда, рулетка в самый раз… Подожди, я придумал… Ебать, какая половая инженерия сейчас начнётся, Август, это пиздец.       Он лёг на бок, лицом к Августу, смущëнному, стыдливо смеющемуся, и закинул ногу на бедро. Придерживая член, ввёл его сам. Его последующий за этим хриплый стон Август запомнил.       Поза для него была очень неловкой, но в этом и заключалась её прелесть — Винцент двигался сам, регулировал угол сам, пока не привык и не попросил Августа подняться.       — Блядь, это всё-таки миссионерская, прости, Господи.       Август чувствовал его руку на затылке, пальцы, путающиеся в длинных рыжих волосах; сжимающиеся в кулак, когда Август забывался и двигался внутри не так аккуратно, как стоило бы. Винцент стонал, его ноги, скрещенные на пояснице, вздрагивали время от время, прижимая к нему.       — Ох, Август, блядь, вот так, так… Да-а, ох!.. М-м-м… Нет, стой, не настолько… А-а, боже, бля!       Короткие ногти царапали спину. Влажные губы касались лица, всякого местечка, до которого Винцент мог дотянуться; иногда они переходили в укусы, укусы вновь сменялись поцелуями. Боль приводила Августа в чувство, но ласка заставляла потеряться в жаре чужого тела.       Он перевернул Винцента на живот, целовал в плечи, в виски, вдыхал запах своего шампуня на тёмных волосах, сигаретного дыма на коже, ещё чего-то, присущего только Винценту, напоминающего железо. Винцент стонал, пока не охрип, и излился, как будто к собственному удивлению, первый. На то, что Август начал отстраняться, вцепился в его бедро и сказал, тяжело дыша:       — Не-не… давай так.       — Но… А тебе нормально?       — Не девку трахаешь, — Винцент осклабился. — Ра-асслабься.       И Август расслабился. Слушал вскрики после каждого толчка, в которых смешивались удовольствие и боль — от того, как головка раз за разом проходилась по уже возбужденным сплетениям нервов, — и чувствовал, что всё происходящее больше похоже на сон, нежели на правду. Мысль об этом посещала его после: он увидел Винцента, курящего на улице, с утра. Его профиль с крючковатым носом, бледной до болезненного кожей, серо-голубыми глазами и тёмными бровями над ними создавал впечатление суровое, задумчивое. Это впечатление развеялось, когда в сумраке раннего утра, в царящей тишине, Август пригляделся к нему, в одиночестве своём больше печальному и меланхоличному.       В другой руке Винцент держал кружку, которую поставил на оконный отлив, чтобы обнять Августа за шею, когда заметил, и поцеловать в уголок губ.       — Выспался?       — Ты не ел?       — Не-е, не хочется. Кофе пью.       — И всё? Вредно же.       Смеясь, Винцент похлопал его по спине.       — Ao što ste smišni. Мне же не пять лет, я знаю. Нравится сильно.       Он уехал вечером, оставив после себя запах сигаретного дыма, пропитавший обивку дивана, постельное белье, задержавшийся на крыльце; вездесущий, въедливый. Следы зубов на шее — собираясь на работу следующим днём, Август надел водолазку с высоким воротником. Ощущение своего присутствия — Август надеялся, что, вернувшись домой, увидит его на диване, устроившего ноги на подлокотнике и пьющего кофе, курящего, смотрящего в экран телефона; то есть, занятого тем, от чего с лёгкостью способен отвлечься, чтобы опять протянуть руку, погладить по щеке и поцеловать.       Винцента не было пару дней в городе. Он вернулся ночью — появился на пороге с запёкшейся кровью на лице и несколькими царапинами. Вместо того, чтобы поддаться на уговоры в кровати провести ещё одну ночь, Август отвёл его на кухню, налил пива и достал аптечку. Винцент шипел, морщась каждый раз, как свежих ран касались смоченные перекисью ватные диски, и походил на озлобленного уличного кота, отвыкшего от людей. Что с ним случилось, он не отвечал.       Но здесь, в той ночи, появился первый узел в их запутанной истории.       Следующая его пропажа была такой же, как и первая — без предупреждения, без известной цели, без какой-либо определённости. Эта часть винцентовой жизни оставалась неизвестной, пока между Августом и Винцентом была дистанция; теперь она стала более заметной. В моменты воссоединения не столь важным было то, чем он занимался; он стоял живой, улыбался всё так же, сыпал скабрезными шутками и, казалось, не было прошлых беспокойных дней и холодных ночей.       Август чувствовал его под боком, его на себе, его, вздрагивающего во сне и бормочащего едва понятные слова, и тогда был спокоен. Винцента не было рядом — и оставалась одна бесконечная неизвестность.       Всё это не имело значения, как неприятная, но терпимая мелочь. Мелочь, однако, повторялась из раза в раз — и постепенно стала проблемой, которую трудно было игнорировать.       Август впервые заговорил об этом, когда устанавливал камин и слушал, как Винцент ругался по телефону. Он долго говорил о чём-то на хорватском и, как спустился, сказал:       — Дебилы, блядь!       — Что такое?       — Ничего, так, в одном маленьком дельце проебались. А что ты тут такое делаешь? — Он опустился на колени рядом. — Хм, хм… рабо-отяга. Каменщик. Короче, я съезжу и…       — Это не потерпит?       — Хрен знает. Ну, хотя… Ладно, ночью тогда.       Они помолчали какое-то время, и Винцент, будто оправдываясь, добавил:       — Я быстро. Наученный уже ведь.       — Ты не думал, — начал Август как бы между прочим, — попробовать другую работу?       — Например? Толчки драить или за кассой стоять?       — У тебя есть вполне доходный вариант, — возразил Август, напоминая об аккаунте в сети и гадании на таро.       — Доходный, да только не вариант. В долгосрок это лажа полная. — Винцент подался вперёд, помогая придержать камин.       — Можно найти ещё что-нибудь. Спасибо.       — Не хочу я ничего искать, — ответил он, начиная раздражаться. — Кого в какой капусте нашли, тот той капустой и башляет, понял? Дяде помощь нужна.       — Это опасно.       — Я знаю, не этим утром родился.       — Я боюсь тебя потерять.       — Очень тронут, но учти, что занимаюсь я этим дольше, чем ты живёшь.       — Не настолько ты и старый. Ровно висит? Как думаешь?       — Вроде ровно. А топить чем? Дровами, углëм?       — Биотопливо. Я уже купил.       Винцент обернулся, выискивая биотопливо, и заметил:       — В пластиковых бутылках. Какая бредятина.       Он уехал раньше, чем наступила ночь, и вернулся с целым ящиком отборного крафтового пива — Август и представить не мог, что существовала в мире такая палитра вкусов. С орехами ему, тем не менее, не понравилось, а пиво со вкусом сливочного пломбира осталось непонятым.       Винцент пьянел быстро, вливая в себя бутылку за бутылкой. Хотелось думать, что виной тому — не их диалог. Разморённый спиртом и пляшущим в камине огнём, он сказал:       — Короче, я тут думаю… Я, короче, понял, что ты зажатый такой. Надо тебя в Хорватию свозить. Там сразу вкус жизни почувствуешь, куражиться научишься.       — И что я там делать буду?       — К отцу моему свататься пойдёшь, а что ещё? И оттуда… сразу в Италию поедем. На медовый месяц. Один хуй близко.       — А ты бы хотел свадьбу?       Август сказал это, повернувшись к Винценту, голова которого лежала на плече. Они столкнулись носами.       — Я же пошутил просто.       — Хотел бы?       Винцент неопределённо повёл плечом, отпивая из бутылки.       — Это, знаешь ли, опасная затея. Я стараюсь, чтобы обо мне особо нигде информация не мелькала, понимаешь… Поэтому больше… больше нет, чем да.       — Это про действительность. Я же про хотелки спросил, Винц.       — Ну, хотел бы. Доволен?       — А семью?       Винцент потупил взгляд, будто стыдясь своих желаний, подтянул ноги к груди и невнятно пробормотал ответ. Август разобрал его слова немногим позже и признался:       — Я бы тоже.       — Ты-то понятно. Выглядишь как примерный семьянин. А я? Без шансов. Это всё глупость, Август. Забудь. Пойду-ка я спать, ладно?       — П-подожди, пожалуйста. — Август накрыл его ладонь своей. — Если… если вдруг получится…       — Не загадывай ничего на столь далёкое будущее.       — Я серьёзен.       Винцент, вяло улыбнувшись, поцеловал его в лоб.       — Я знаю, moja dragocjenost. Потому и говорю.       Он ушёл в спальню и вернулся с одеялом в руках; положив голову на колени, устроился на диване.       Перебирая сухие чёрные волосы, Август корил себя за то, что не нашёл смелости признаться в одном: он бы не хотел, чтобы его детей можно было «найти в капусте». Эта мысль пугала, как знак того, что отношения эти безнадёжны, и, рано или поздно, к ней придётся вернуться.       Пока он запускал пальцы в сухие пряди, а на утро Винцент, напевая песню на хорватском, заплетал его рыжие в косу. Август напрасно спрашивал его, продолжая прошлый разговор, как он видит свою свадьбу, не против ли ребёнка из детского дома, хотел бы грандиозный медовый месяц или что-то более тихое; он спрашивал из интереса и из желания найти что-то общение, ответить: «Да, я тоже», — эти слова будто упрочивали их связь.       Винцент продолжал петь, постукивая пяткой, и делал вид, будто не было никаких вопросов. Кое-что, однако, в нём изменилось: закончив играться с волосами, он склонился, поцеловал в макушку, в висок и в лоб, когда Август задрал голову, и похвастался, что выбил себе отпуск. Дядя его отпустил на две недели. Тоном, не терпящим возражений, но игриво Винцент добавил:       — И-и все эти две недели, Август, я собираюсь спать у тебя, есть твою еду, шуметь ночью в твоей спальне и терроризировать тебя денно и нощно.       Август был не против.       По пути с работы он взял ключницу с кошками. Дубликат ключей уже был: лежал где-то в полке.       Тепло разлилось в груди, когда он подъехал к дому, из окон которого горел свет: его ждали. Винцент встретил на пороге, поцеловал, приподнявшись на носках, и погладил по щекам. Кожа на ладонях у него была грубой, и от того прикосновения всегда оставались почти невесомыми.       «Может случиться такое, что тебе придëтся уйти, а я буду на работе», — сказал он Винценту, когда цеплял ключи на брелок.       — Я бы выбрался через окно. Но спасибо за заботу.       — Не в моём доме, Винц. Я же полицейский: за такое и задержать можно.       Август с улыбкой, довольный шуткой, повернулся и сразу стушевался, заметив, как напрягся Винцент после этих слов. Но что можно было сделать? Август правда полицейский — это не выкинуть, как и винцентову работу. Если принимать друг друга, то обоюдно.       На следующий день эти слова ему вернулись в стократном размере: Август скучающе листал ленту в социальных сетях, когда Винцент опустился между его вытянутых ног. Поглаживая колени, он говорил о планах на день. В речи его не промелькнуло грубых слов, резких высказываний: когда Винцент лёг сверху, Август разомлел от звучания его голоса с лёгкой хрипотцой. Они долгое время целовались, между поцелуями продолжая диалог, пока не раздался щелчок. Холод коснулся запястий, которые Винцент играюче завёл за спину Августа.       — М-да, господин полицейский, вы хреново справляетесь со своей работой. Вы задержаны за-а… то, что вы слишком много нудите.       — Что ты… Но!.. Винц       — Спокойнее. Ты же не думаешь, что я буду над тобой издеваться?       Он сказал это, запустив пальцы за пояс домашних штанов — по два с обеих сторон. Август ничего не думал: его взволновала эта уязвимость, но причин не доверять Винценту не было. Не дождавшись ответа, Винцент опустил штаны, выдавил смазку на член и провёл ладонью от головки к основанию. С сытым удовольствием он прислушался к тихому стону Августа, вздрогнувшего и против воли шире расставившего ноги.       Его пальцы с короткими ногтями погладили отяжелевшую мошонку, губы коснулись члена в мимолётном поцелуе. Глаза Винцента, шкодливо прищуренные, смотрели снизу — от его взгляда и медленных движений руки Август терялся. Грудь изнутри обдавало жаром каждый раз, когда Винцент гладил его член полностью; тело трепетало, если он уделял внимание одной чувствительной головке, забывая об остальном. Это «горячо-холодно» туманило разум.       — Мне нравится, когда ты такой, Август. Покорный.       Винцент оставил его член истекать смазкой. Ладонями провёл по прессу, задирая футболку, с видом человека, касающегося древней драгоценности: боязливо и заворожённо, восторженно и трепетно. Задержался на широкой груди, в которой сердце билось так сильно, что отчётливо чувствовался каждый толчок, и потёр соски: Август, без того красный от стыда и возбуждения, зарделся сильнее, не сдержав громкого стона. Винценту понравилось. Винцент, казалось, восхищён.       — Хороший, хороший мальчик, — протянул он, продолжая ласкать грудь, целуя её, облизывая, прикусывая кожу, — mače. Такой податливый, такой сладкий. Мне тебя приласкать? Погладить?       Август не ответил. Унизительно и жалко — просить о чём-то настолько… грязном. Его ответ, возможно, имел значение чисто номинальное: рука Винцента накрыла член, а сам он прильнул к груди и зубами царапнул по подбородку.       — Поцелуй меня, Август, — потребовал он. — Поцелуй меня, и я позволю тебе кончить.       Тяжело дыша, Август склонился — он поцеловал бы без всяких условий. Возбуждение его достигло высшей точки: он кончил, простонав в чужие губы, сухие, но целующие с необычайной теплотой. Желание того, чтобы он всё-таки в следующий раз взял в рот, промелькнуло на задворках сознания, и тут же оказалось забыто.       Винценту, как он сам выразился, «сосать категорически не нравилось». Зато он полюбил этот фокус с наручниками: в следующий раз Август сидел в кресле за компьютером, и Винцент помешал ему с выбором фильма или сериала на вечер. Он был сверху: медленно насаживался на член, всё причитая о размерах, и требовал не дёргаться лишний раз. Август не дёргался. Если ему так нужна покорность, то Винцент её получит: Август кусал губы, замерев, как статуя, и позволял делать с собой всё в рамках дозволенного, зная, что своё возьмëт рано или поздно.       Винцент двигался неторопливо, не осмелясь опуститься до конца, гладил Августа по лицу и кусался то всерьёз, то игриво. Следы от зубов сразу же зализывал, будто извиняясь.       — Так хорошо, Август, та-ак хорошо… Ты такой замечательный, mače. Всё, можешь двигаться. Не резко. Во-от так, не торопи… Ах! Да, блядь, вот так, правильно.       Отпуск у Винцента закончился досрочно по его инициативе: у двигателя в машине звук не тот, надо в сервис съездить. Август расстроился, но виду не подал — в быту дела у них шли на лад, и от того нехватка Винцента ощущалась в два раза острее. Особенно приятным было его участие в ремонте: пусть интерьер обдумывал Август, винцентовы редкие идеи, принятые и осуществлённые, стали физическим воплощением его присутствия в жизни.       Он скучал по поцелуям, по нежной похвале, по каждому даже мимолётному касанию. По тому, как Винцент смеялся, как встречал после работы. В последние дни он взял за обычай обхватывать галстук, слабо тянуть на себя со словами: «Наклоняйся, mače, буду тебя целовать», — и смеялся, потираясь кончиком своего носа о нос или щёку Августа.       Когда всё вернулось на круги своя и начались появления и пропажи чёрт знает откуда, Август не сдержался. Воспоминания о спокойных днях были ещё свежи, и досада съедала изнутри:       — Где ты был?       В четыре часа ночи Винцент стоял на пороге с кровоподтёком на лице и коробочкой в руках. На коленях — пятна засохшей грязи. Они же сыпалась с обуви.       — Какая разница?       — Ты никогда не рассказываешь. Я волнуюсь.       — Ты не волнуешься, Август, ты переживаешь, что это не вписывается в твои моральные рамки. Я пойду, перекантуюсь дома. — Винцент оставил коробочку на отливе.       Сказанное выбило из колеи. Вместо того, чтобы спросить: «Да кто я вообще в твоих глазах, чёрт возьми?» — возмущённо и со справедливой обидой, Август сбивчиво воскликнул:       — Вовсе я не… Винцент!       — Я не обязан тебе отчитываться.       — Как человеку — конечно, но я спрашиваю, как сотрудник полиции.       Секундная пауза. Винцент с открытым ртом, замерший у первой ступени лестницы, Август, осознающий, что он сказал. Вспоминающий, как Винцент ёрзал в полицейской машине каждый раз, когда надо было подвезти, и оглядывался. Он держал пальцы на дверной ручке от начала до конца всегда. Пропускал слова мимо ушей и выглядел так, словно его вот-вот стошнит.       — Да иди-ка ты на хуй, — процедил Винцент перед тем, как в несколько широких шагов, будто убегая, добраться до машины и хлопнуть дверью.       Потому что в любой ситуации первым, к чему он готовился, был побег. Из управления. Из машины. Из отношений и от проблем.       Открыть коробку Август решился спустя долгое время, когда чувство горечи немного отступило. Покоящаяся на красном бархате жабка из широкой пасти выронила монетку. Переборов огорчение, Август поставил её на камин — это было правильно.       Немногим позже они созвонились. По итогу казалось, что обиды забыты и можно двигаться дальше, но это была блажь — раз за разом одно и то же всплывало между ними, раз за разом всё громче становились разговоры и всё больше обвинений звучало в них.       На мягко и тихо сказанную фразу «Ты же понимаешь, что так продолжаться не может» (Август имел в виду его подпольную деятельность, которая ставила под угрозу и его, и винцентово благополучие), Винцент изошёлся ядом. До следующей встречи они не разговаривали.       Попытки объясниться пресекались на корню. Август был готов признать его правоту — да, да, он пытался что-то изменить, потому что происходящее не вписывалось в привычную мораль. Если Винценту проще двигаться дальше с этой мыслью, то на здоровье.       Узлы затягивались, пока всё не превратилось в безнадёжно спутанный клубок.       Зимним утром они встретили первый снег на крыльце дома Августа. Винцент собрал свои вещи и с сумкой стоял под навесом, закуривая вторую сигарету. Ждал такси — машина у него проходила через полное обновление вплоть до смены сидений.       — И всё?       — Ага.       — Мы можем хотя бы… остаться друзьями?       — Не знаю. Наверное. Думаю, это хороший знак.       — В смысле?       — Иной раз, — Винцент сделал неопределённое движение рукой, — люди любят друг друга так сильно, что после не находят в себе сил на дружеские отношения. Если у нас получится, то хорошо. Значит, это было правильно. Да ладно, всё равно придёшь потом, как на работе что наебнётся. Или я к тебе — штрафы-то сами из системы не удалятся.       Машина подъехала. Винцент поправил ремень и добавил:       — Без обид, Август. С тобой правда как за каменной стеной. Только я за ними уже побывал, и мне не понравилось.       Он махнул рукой напоследок и уехал. На этот раз, чтобы потом не вернуться.       Учитывать его идеи при ремонте было ошибкой, с которой Август смирился. Ему потребовалось не слишком много времени, чтобы справиться — за печалью и разочарованием пришло облегчение, и это тоже был хороший знак.       Казалось, что могло что-то получиться, но не получилось — природа, быть может, сделала их с Винцентом подходящими друг другу, но жизненные пути шли в слишком разные стороны. Приобретённые различия сильнее врождённых сходств.       Когда они встретились через время в присутствии Томаша — поводом для пьянки стало его новое место работы, — Винцент, казалось, замкнулся в себе сильнее, чем прежде, и всячески давал понять, что осталась у него к Августу сплошная неприязнь. Однако он всё ещё помогал, если то требовалось, и просил помощи сам, хоть и скрывая просьбу за множеством насмешек. Всё выровнялось. Или, по крайней мере, проблемы между ними стали будто менее заметны. Август привык пропускать желчь мимо ушей. Винцент словно забыл о том, что между ними что-то было.       Август наладил личную жизнь, да и на работу не жаловался, пока не появился Маттео, принёсший с собой ворох проблем.       Иногда Август думал, что его стоило арестовать за одно то, сколько всего началось с его приезда.       В те дни, когда он жил у Винцента, Август ходил в больницу: ждал, когда Шэрон и Мейсон, пережив перестрелку, придут в себя и расскажут о случившемся. Последний не выходил из комы, но Шэрон по секрету шепнула, что врачи дают хороший прогноз. «Должен выкарабкаться», — сказала она перед тем, как приступить к рассказу о случившемся.       Через неделю он сделал три выстрела в воздух в составе Почётного караула и подумал о том, до чего странно — смерть человека всегда была делом одиноким, но оставшиеся объединялись сильнее прежнего, провожая кого-то. То ли в страхе, то ли в горе; быть может, всё вместе.       Маттео на похоронах не было — Август не испытывал к нему каких-либо чувств, но в момент, когда снимали флаг и передавали семье, промелькнула неприязнь не личная, но чисто человеческая. Отчитывать его за это пренебрежение не стал. Пусть уж, решил, не мелькает вовсе.       Маттео звонил иногда либо из нужды, либо просто справиться, как дела. Август исправно переводил диалог в иное русло, заставляя Маттео рассказывать больше о себе — во всей этой истории он был очень неудобным свидетелем, и Август хотел, чтобы он выжил. Потому что иначе картина получалась донельзя неприглядной: всё управление на ушах из-за ряда передозировок. Когда появился свидетель, способный пролить свет на происходящее, его так и задвинули подальше, чтобы не отсвечивал, и отказали в защите. Почему? Август ответил для себя так: потому что изначальных виновников никто сажать не планировал. И их прекрасно знали — может, даже поимённо. Может, в лицо.       Кого тогда? Пока управление перебирало варианты и искало подходящую кандидатуру. Август, будь на их стороне, долго бы не думал.       От слухов уберечься трудно. Что-то да доходит до ушей рано или поздно: в один момент пропал их связной. Август видел его один раз, и видок у парня был тот ещё: сам плотно сидел на какой-то дряни, выглядел лет на шестьдесят, хотя по паспорту ему — значительно меньше. Его нашли через несколько дней. В холодильнике. Старом, без полок, с одним только околевшим телом внутри, уже начавшем разлагаться — Август узнал об этом с чужих слов.       Ещё с чужих слов он узнал, что на дороге рядом патрульный одной ночью записал номера машины с двумя иностранцами, от которых пахло алкоголем. Они проезжали близко к тому месту, где нашли тело. Когда по следу пошли с собаками, то обнаружили заброшенную церковь — и там несколько псов будто с ума посходили.       Не просто так.       В обгоревших остатках с трудом, но угадывались человеческие органы и кости — их обнаружили, когда разрыли все подозрительные участки. Кто-то из тогда присутствующих сказал: «Красивое было место. Азот из тел попадает в почву, а это хорошее удобрение для растений. Такая поляна… Зелёная-зелёная. Церковь ещё эта…»       Всё это разворачивалось на фоне и проходило мимо Августа, занятого выяснением того, кто и откуда мог узнать об отеле в Бронксе. Задержавшись однажды на работе, он из праздного любопытства и в попытке отвлечься залез в материалы дела о трупе, органах и двух иностранцах. В уликах был кусок бумаги. Знакомый. Белый лист с обрывком фотографии.       Август замер, вспоминая, где он это видел. В тишине покинутого всеми участка оглушительным казался стук клавиатуры, когда он набирал название нужного документа. Глаза слезились и болели от холодного света экрана, который стал чуть теплее, когда нужный файл открылся.       Август сравнил. Кусок найденного документа идеально лёг на файл. Это была первая страница того досье, который Август передал Винценту.       Его сковал холод. Двое иностранцев — Винцент и его… дядя? Август нашёл номера авто. И он их знал.       Он перепроверил всё несколько раз, надеясь, что ему показалось: вдруг взгляд от усталости замылился. Но нет. Это была машина Винцента. Это был кусок тех бумаг, что попали ему в руки.       Зная, что в пустом управлении никто его не услышит, Август положил руку на лоб, придерживая резко отяжелевшую голову, и полным отчаяния голосом простонал:       — Дебилы, блядь.