8 баллов по шкале Глазго

      Свою работу Йован любил — суть её заключалась в унижении людей за деньги. Не потому что ему хотелось кого-то унизить, но потому что студенты-бездари только нелестных слов в свой адрес и заслуживали. В без того сложный двадцать первый, печалился Йован, когда создать новое трудно, его подопечные не справлялись даже с тем, что есть.       Он удручëнно слушал, как они запинались на каждом занятии, смотрел, как неловко двигались, скованные только им одним известными цепями. Истина — ограничения человек придумывал для себя сам. Простая, но всеми игнорируемая. Оттого будние дни становились ещё печальнее: Йован смотрел на подростков, на множество недавно покинувших школу людей и в глубине души понимал, что он такой же ограниченный.       Иногда эту тоску он перебивал мыслями о том, что в нынешнее время не было идеологии. Крепкой, непоколебимой. Американская мечта раскритикована всеми, коммунизм себя не оправдал, демократия — удобный инструмент, всего лишь диктатура слабых, монархия давно пала, авторитаризм душили, не давая ему встать на ноги.       Религия — опиум для народа. Социал-дарвинизм — полное говно. Ни одна феминистка не сделала ничего полезного. Геи — пидоры. Все жизни важны. Пол можно изменить только в том случае, если он линолеум, ламинат, паркет или плитка. Выборы — фарс, потому что политика не менялась.       В общем, верить было не во что и не в кого. По крайней мере, так казалось, пока не появился макаронник. Он не был ни чрезвычайно талантливым, ни старательным, ни богатым. Но он был собой, и некоторые роли находили его очень удачно.       Впервые Йован заметил это, когда шёл к выходу мимо учебного зала. Студенты задерживались иной раз, репетируя или просто развлекаясь. Йован услышал смех, счëл, что имел полное право выгнать молодëжь веселиться в другом месте, но когда приоткрыл дверь, увидел их на сцене.       Двое смеялись от неловкости, пока ещё один читал реплики пажа Иродиады. Девушка, сидящая рядом с итальяшкой, читала за Саломею и изредка подносила ко рту вейп; итальяшка задумчиво пытался примерить на себя роль молодого сирийца. Репетиция их казалась фальшиво сыгранной симфонией — Йован подумал, что следовало бы барабанщика посадить за барабаны, а не давать ему в руки тромбон.       Они решили закончить, дойдя до Иоканаана. Тогда Йован толкнул дверь, вытянул руку и на весь зал выкрикнул:       — Стоять, дщерь Вавилона! Вы, мать вашу, время видели? Что, никто из вас не работает, сопляки? Штаны просиживаете?       Все замолчали. Схватив по пути стул, Йован сел рядом с ними. Посмотрел на итальяшку, уже напрягшемуся, как пружина.       — Почему Нарработ?       Вопрос сбил его с толку. Итальянец бегающим взглядом окинул комнату, нахмурился, подбирая слова. Йован надеялся, что ответит сразу же — он любил в людях быстрые и исчерпывающие ответы.       Он очень хотел разглядеть в парне что-то, что заставило бы вскочить и сказать: «Вот оно!»       — Потому что он… любит Саломею?       — Ирод тоже её любит, — возразил Йован.       — Нет. Он хочет её, в смысле, по-животному.       — Обоснуй.       Мариано взглянул на него, как на идиота. Словно вопрос был из серии «поясни, почему земля не плоская» или «аргументируй то, что прививки не вызывают аутизм» — и Йовану это пришлось по душе.       Простота следующего ответа заставила его испытать разочарование.       — Он её отец, вообще-то. Отчим. С какими-то намëками грязными.       — Гений, блядь. Может, это у него такая отеческая любовь?       Итальяшка вздохнул, не понимая, что от него хотят услышать.       — В «Саломее» есть некоторый… мотив расчленения. Ирод отмечает её «маленькие зубы» и «маленькие красные губы», её белые ноги, сама Саломея не обращает внимания на Иоканаана, лишь на его тело… Но молодой сириец описывает её всю как голубку. Я думаю, его больше влечёт к ней романтически, Ирода — плотски. Сама Саломея испытывает страсть, которая её… изнутри выжигает. И, возможно, ненавидит Иоканаана? Отказ её точно оскорбил, но чем яростнее он протестует, тем сильнее её влечёт. Он проклинает её, ужесточая, но не… не излечивает от испытываемого чувства.       — У тебя есть кто-нибудь?       — А? — Итальяшка взял себя в руки не сразу. — А что, хотите подкатить?       — Нет, я просто хочу знать, есть ли в этом мире человек, которому не повезло с тобой быть, или Бог ещё никого так не наказывал. — Йован указал на девушку и на итальянца. — Поменяйтесь.       — Но… — возразила она.       — Общего у вас с Саломеей только наличие сисек, без обид. Давай, макаронник, я хочу посмотреть, как у тебя это получится.       Мариано — Йован наконец вспомнил его имя, — казался смущён перестановкой и пристыжен тем, что с персонажем, к которому он не питал симпатии, у него было нечто общее.       — …Я влюблена в твоë тело! Твоё тело белое, как лилия луга, который ещё никогда не косили. Твоë тело белое, как снега, что лежат на горах Иудеи и нисходят в долины. Розы в саду аравийской царицы не так белы, как твоё тело.       Он договорил реплику и поднялся, словно чем-то обеспокоенный.       Чувствами. Новой для себя страстью. Той самой, что изнутри уничтожала царевну иудейскую; губительной, нестерпимой страстью, однажды испытываемой или виденной; знакомой, но позабытой.       На лице его — волнение, прозрение и узнавание. Йован счëл это сочетание замечательным.       — Прочь, дочь Вавилона! Через женщину зло пришло в мир! Не говори со мной! Я не хочу слушать тебя! Я слушаю только слова Господа Бога!       Мариано сделал шаг в сторону — то было проявление его растерянности от услышанного, неверия в то, что его отвергли. Два резких движения — он собрался с силами, чтобы отрицать и чувства свои, и красоту увиденного.       — Твоë тело отвратительно. Оно как тело прокажëнного. Оно точно выбеленная стена, по которой прошли ехидны, точно выбеленная стена, где скорпионы устроили свое гнездо. Оно точно выбеленная гробница, которая полна мерзостей. Оно ужасно, оно ужасно, твоë тело!..       Потребовался миг на то, чтобы от искренней ненависти не осталось и следа; вернулась извращëнная, но всё же любовь. Итальяшка справлялся хорошо. Безукоризненно и жутко. Всё, слетающее с губ его, помадой украшенных, было ядом.       — Я в твои волосы влюблена, Иоканаан. Твои волосы похожи на гроздья винограда, на гроздья чëрного винограда, что висят в виноградниках Эдома в стране эдомитов. Дай мне коснуться твоих волос.       Наманикюренные пальцы потянулись к коротким прядям. Йован отпрянул, хоть расстояние того не требовало.       — Прочь, дочь Содома! Не прикасайся ко мне. Нельзя осквернять храм Господа Бога.       — Твои волосы ужасны. Они покрыты грязью и пылью. Они как терновый венок, что положили тебе на лоб. Точно узел черных змей, которые вьются вокруг твоей шеи. Мне не нравится твоя шея. Мне не нравятся твои волосы… Я в рот твой влюблена, Иоканаан. Он как алая перевязь на башне из слоновой кости.       Он говорил это не Йовану, но своему пророку — человеку, ему одному известному. Видел только его, о нëм и думал.       Вот оно.       Барабанщик сел за барабаны, и он знал этот инструмент, и у него было чувство ритма.       Волосы зашевелились на затылке, Йован сбился и произнёс дальнейшие слова скомкано, желая поскорее закончить. Погодя, выступил молодой сириец, убил себя, и на этом репетиция окончилась, оставив неприятное послевкусие.       Йован сказал, что будет закрывать аудиторию. Подождал, пока каждый соберётся, напомнил им о долгах, с удовольствием поймал раздражëнно-удручëнные взгляды, и вышел.       Мариано курил на улице. Йован встал рядом с ним.       — Ну, как ощущения?       — Мерзкие.       — Класс.       — Это странно. И неправильно. Это… По-твоему я, что, в самом деле на неё похож?       — Я не говорил, что ты похож, — с невозмутимостью возразил Йован. — Но мне показалось, что тебе это знакомо — с гораздо большим пониманием ты говорил о ней. Может, тебе приходилось за этим наблюдать — я не знаю. Да и мне плевать, честно говоря.       Итальяшка обиженно насупился.       — Ну-ну, не надо делать такое лицо. На самом деле, я думаю, что вы кардинально разные. Вот Саломею, например, родители своеобразно, но любили, а тебя твои — не очень. Потому что ты тянешься к образу хорошего человека, чтобы заслужить любовь и похвалу, а ещё стараешься всем нравиться до того фанатично, что тебя даже роль «плохиша» обижает. Но так не пойдёт. С таким подходом у тебя не будет будущего.       Он осëкся, перевёл взгляд на Мариано. Тот смотрел в ответ с каменным лицом. Смотрел золотыми глазами под золотыми веками — вина теней и игры солнечного луча на тëмно-коричневой радужке.       — А! Вспомнил! Ещё у тебя обида на кого-то близкого, поэтому тебе легко скакать от любви к ненависти. Да, может, где-то всë-таки у тебя есть схожесть с Саломеей. Что, тебе отказали?       Он достал ключи от мотоцикла и кинул окурок в урну, но уходить не спешил.       — Это личное.       — Бля, привыкай. Если возьмëшься за ум, каждый журналист будет интересоваться, в кого же ты этим вечером сунул свой хуй. Ладно, я поехал. Реферат мне принести не забудь.       — Какой реферат?       — Э-э… Ну, давай о различиях… Сравнительный анализ! Актëрских техник. Мейснер, Станиславский, Хаген, практическая эстетика, далее, далее. Плюсы и минусы. Объëм двадцать пять страниц.       — Но вы об этом ничего не говорили!       — Да, — не лукавя, ответил Йован. — Я это только что придумал. Мне просто не нравятся обиженки.       Был вопрос, его гложущий, и он остался незаданным: «Чью голову принесут тебе, Саломея?» Казалось, итальяшка знал ответ.       Йован надел шлем, застегнул куртку и поехал домой. Его таунхаус располагался в часе с лишним езды на машине; мотоцикл позволял ездить быстрее и с большим весельем.       Поздним вечером Йован переступил порог своего дома, устало бросая рюкзак и куртку в угол коридора, нажал на переключатель и заорал.       Майра сидела в кресле с видом, будто так и должно быть, и гладила незнакомого кота. Её чёрные глаза весело блеснули.       — Какого хуя ты тут делаешь, пизда тупая?!       — Запасной ключ под ковриком. Не думала, что ты так банален.       — Съебись! — Йован указал на дверь и окинул полки в прихожей, ища тот самый запасной ключ. Он лежал на настенной, рядом с ароматическим диффузором. — Иди нахуй, ради всех богов, ведьма сранная!       Иные мужчины хвастались тем, что за ними бегают женщины. Йован вывел для себя правило: чем больше звучала подобная бравада, тем меньше женщин бегало за рассказчиком в самом деле. Слов много там, где не было правды; правда всегда коротка и конкретна. Вроде «я люблю тебя». Или «я разбила твою машину, дорогой». Или «я боюсь её, как сифилиса или СПИД’а, боюсь её просто пиздец».       Невозможным казалось не бояться женщину, которая узнала его адрес, место работы, дату рождения, данные визы, номера пяти школ, фамилии всех его фостерных семей за два злоебучих дня от второй случайной встречи до намеренной третьей.       В первый раз они застряли на дороге. Оба на мотоциклах. По мнению Йована, Майра «начала выпендриваться», а он тяжёло переносил выпендрëжников.       Если бы у него спросили, он бы ответил, что вообще тяжëло переносит всех. Точнее, у него однажды и спросили: девушка-психиатр, которая долгое время не могла вывести Йована на разговор о его опекунах и проблемах, с ними связанных. Он и об обычных вещах говорил с неохотой, храня в себе болезненную неприязнь к новым людям, стесняясь её и понимая, что после признания проблем не оберëтся, но в какой-то момент девушка начала смотреть на него не как на жертву, жалея и сочувствуя, а как на человека. Этим и подкупила — у Йована развязался язык. Спустя неделю всё его окружение знало о «диссоциальном расстройстве личности», выставленным в медицинской карте. Когда иногда звучащее в его адрес «психопат» перестало быть кличкой, а стало почти официальным титулом, Йован перестал скрывать то, что всë в мире раздражало его фактом своего существования. Пошёл навстречу проблемам, которых так боялся, и преумножил их.       Во второй раз они с Майрой пересеклись в торговом центре — потянулись за последней свечой с ароматом сандала. «Почему бы тебе говна не пожрать?» — с фальшивым недоумением спросил Йован в ответ на предложение уступить, и Майра моргнула раз, как кошка, замерла и прошептала: «Ах, вот значит как».       Он не знал, что скрывалось за её этими словами, и не имел желания знать. Йован подумал: «Дура дурой. Проехали».       И проехали — прямо по нему, по ощущениям, на монстр-траке, позвоночник стирая в пыль и радостно продолжая давить на газ под заводную музыку. Примерно так воспринималось появление Майры в жизни.       Третья встреча произошла в университете, когда Йован заполнял ведомости. Он услышал скрип двери и шаги. Не отрывая взгляда от бумаг, спросил, кто там, но поднял голову, услышав стук. Майра напротив — тогда ещё Йован не знал её имени. «Ты серьëзно работаешь преподом?»       Она удивлялась всему на свете, но не с детским восторгом, а томно и искренне недоумевая. На первых порах её вопросы казались проявлением наигранного высокомерия, пока не стало ясно, что она такая всегда. Не от мира сего. Где-то в другом месте.       Йован зашëл на кухню, понимая, что не выгонит её, пока она не захочет уйти сама. Взглядом окинул полки, поставил в микроволновку тарелку омлета — вторая осталась ждать своей очереди рядом.       — У тебя одна из комнат заперта, что там?       Йован не планировал пить, но заодно, решив, что обстоятельства вынуждали, взял из холодильника виски и газировку.       — Не твоë собачье дело!       В гостиной Майра хихикнула.       — Сегодня долго, кстати.       В гостиной Йован сел на диван с тарелкой в одной руке и стаканом в другой.       — А мне?       — Иди и сама себе положи. — Он демонстративно положил омлет в рот и запил.       Майра фыркнула, поднялась с кресла, посадив кота на плечо, и прошла на кухню. Она вернулась с тарелкой. Второй стакан не взяла.       — Ты разогрел, — сказала она всё с тем же меланхоличным удивлением.       — Оно так было. — Йован неловко отмахнулся. — Откуда кот?       — За мной увязался, сам зашëл. Нравится ему у тебя.       — Я его оставить не смогу.       — Почему? — Майра наклонила голову.       — Лоток нужен, миски.       — Так это поправимо.       — Я не хочу кота.       — Другое дело. Это изменить сложнее. А лошадь?       — Что?       — Лошади тебе нравятся? В комнате твоей весь стеллаж ими заставлен.       Это была неправда. Только две верхние полки, которые Йован заполнил ещё при жене — Бьянка первая купила ему игрушку и вручила с коротким: «Держи, твоя».       Зуд охватил всë тело. Майра заходила в его, Йована, комнату. Шагала по его ковру с длинным ворсом. Видела его стеллаж с фигурками мультяшных лошадей и коллекциями игрушек из «Киндер’ов» (запрещëнных, но продающихся в «русских магазинах»). Он не мог отделаться от этой мысли, чувствуя, что готов разбить Майре лицо, а потом поджечь свой дом.       В приюте у него не было своих вещей. В фостерных семьях у него не было своих вещей. Когда они появились, одна наглая дамочка решила, что может пройтись по его дому, заглянуть в его комнату и спросить, нравятся ли ему цветные лошадки.       Глубоко задышав, Йован напомнил себе о когнитивной реструктуризации. Драматизировать не стоило. Не «это ужасно», а «да, неприятно, но я могу решить проблему, я могу с этим справиться». Например, в следующий раз он подскажет Майре такое место для парковки, чтобы её мотоцикл увезли на штрафстоянку. Или добавит слабительное в кофе.       — Так что?       — Нет. Это не моя комната.       — Детей у тебя нет.       — У меня жена была. Отстань.       — Ушла? Характер твой не выдержала?       — Как хочешь, так и думай.       Разговоры с ней, сдержанной и не слишком заинтересованной в мирских благах, помогали наступлению умиротворения. Майра казалась взрослее, чем, вероятно, была. Пресыщенность всем глобальным в ней соседствовала с удивлением мелочам. Йован состоял из мелочей, противоречий и конфликтов — Майру забавляло нахождение рядом с ним. Так и жили.       Кот остался. Миску и лоток Йован купил ему в тот же вечер, имя дал после — Соломон.       Ещё он держал рыбок. Троих. Уже выпив, Йован сидел на кухне, мягко тыкал в стекло аквариума и представлял их.       — Это Асмодей, у него пятно на грудном плавнике.       — Он весь в пятнах. Что за вид?       — Равнополосые дискусы. Да, он весь в пятнах. Это Вельзевул, она девочка. Полосатая. А это Телятина.       — Почему Телятина?       — В честь золотого тельца Аарона. «Так говорит Господь Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро своё, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего». Виновник резни у горы Синай.       — Ты верующий?       — Нет. Или да? Я с ним, с богом, то есть, на ножах. А если хочется кого-то победить, надо знать его так же хорошо, как и себя.       — Добром это не кончится.       — Да поебать. Оно по-доброму и не начиналось.       Разговоры с Майрой постепенно стали рутиной, как и недовольство в университете.       Йован был младше коллег и студентами воспринимался иначе. Отчасти его вина — общался он, в эмоциях себя не стесняя, иногда позволяя то, что другой преподаватель не сделал или не сказал. Но выходки некоторых выходили за грань здравого смысла. Как минимум трое девушек оставались с ним на разговор, растëгивали блузки, кокетничали, предлагая решить вопрос с долгами иным способом. Йован всех, как одну, стукал свëрнутой в цилиндр тетрадью по лбу.       — Не позорься своим невежеством и ступай, выучи мне тему. На следующей неделе жду. В схиме.       Парни искали другой подход. Из всех них Йован шёл на встречу только Бессере: оба родителя его были политиками, которые легко могли лишить Йована работы, а это ему пока несподручно. Решил, что когда надоест, тогда и оторвëтся на Диего по полной. Но в очередной раз согласился променять долг на присутствие на вечеринке в доме Бессеры. Не знал, почему; проще было запросить бутылку шотландского виски или икру. Наверное, чтобы не возвращаться домой, где кто-то ждал.       Иногда они оставались вдвоëм с итальяшкой, и Йован прощупывал почву, узнавал, на что он способен. Подсовывал «Изгнанников» Джойса, единственного любимого, «Вид с моста» Миллера, «Короля Лира» Шекспира. С «Гамлетом» у Мариано не сложилось, что его сильно расстроило, зато он справился с Элизой из «Пигмалиона», хоть и не мог хорошо повторить акцент кокни.       Йован видел, как он садился в машину к парню, будто вышедшему из концлагеря. Кожа бледная (как лилия луга, который никогда не косили, или как выбеленная стена, по которой прошли ехидны), небрежно отросшие чëрные волосы (словно гроздья винограда или терновый венок), с тонкими губами, которые Маттео целовал, оставляя алый цвет помады своей (цвет, как ветка коралла, что рыбаки нашли в сумерках моря и которую они сберегают для царей). «Фу, — подумал Йован. — Педики».       Он был тем человеком из всех на вечеринке, кто пил умеренно, никуда не торопясь. Возраст уже не тот, чтобы на утро после попойки чувствовать себя свежим, как огурчик.       Он был первым, кто услышал истерический крик из туалета, и вызвал неотложку. В миг протрезвел, подумав о том, что если Мариано просто перепил, а страховки у него не было, то на деньги итальяшка влетел по-крупному.       Парамедики осмотрели его и сначала хотели оставить в покое, даже несмотря на то, что парень не мог собственного имени вспомнить, а на все вопросы бормотал, что ничего не слышит. Девушка измерила давление и на вопрос коллеги изменившимся голосом ответила:       — Двести тридцать на сто шестьдесят.       — Спустить его сможете? — спросил медик.       — Э-э, я не знаю. Его рвëт постоянно. — Йован пожал плечами. — Надо да? — По взгляду парамедика понял, что сказал что-то не то, и поспешил поправиться. — Да, без проблем.       — У него есть проблемы с сердцем? — спросила та же девушка, держа пакет перед Мариано.       Он блевал без передышки, а его подруга рядом в три ручья рыдала.       — Нет. Он нормально переносил нагрузку на занятиях. Я его препод, могу с вами поехать?       — Да, да, вы… У вас есть номера семьи?       — Нет, могу попробовать поискать, но… Хейз, его телефон у тебя?       Она кивнула. Тушь и тëмные тени размазались по всему лицу, формируя пятно, похожее на маску Зорро. Йован хмыкнул. Решил, это забавно.       — Почки? — спросила парамедик.       — Вкусные. Мне нравятся кроличьи.       — Мистер! Есть ли у вашего студента проблемы с почками?!       — Понятия не имею. Слушайте, давайте я позвоню его родным, ага?       — Аллергии на что-то?       — Дамочка, я его препод, блядь, а не мамаша. Это на тот случай, если захочешь узнать, когда у него прорезался первый зуб.       Он забрался в машину, схватил и Викторию, имя которой спросил перед тем, как затянуть её следом. Она рыдала и тряслась так, что Йован предложил вколоть и ей что-нибудь заодно, но никто не обратил внимания.       — Позвони в госпиталь, скажи, пусть ждут кардиолог, реаниматолог и невролог. Гипертонический криз, судорожная форма, возможно, инсульт, — отчеканила девушка коллеге. Он кивнул, начал набирать номер.       Услышав «инсульт» Виктория вскрикнула и заревела, будто припадочная. Не зная, как успокоить её, чтобы не раздражала, Йован спросил:       — Какой инсульт? Ему двадцать, так-то, а не шестьдесят пять.       — Мистер, если не можете сказать что-то важное, выйдет хотя бы помолчать? — процедила парамедик.       — А ты сама-то этим советом пользуешься?       Виктория локтëм пихнула его в бок, чтобы замолчал и не отвлекал людей от работы, и Йован решил, что этого ей не простит. Когда она опоздает на занятие, он не пустит её в аудиторию.       В больнице он помог переложить Мариано на каталку и остался у входа. После того, как он ночевал в палате неделями, дожидаясь, пока лейкемия Бьянки возьмëт своё, от запаха медикаментов и дезрастворов мутило. Ими пахло даже у её могилы.       — Мистер? Нам нужно узнать данные пациента и обстоятельства, — сказала сотрудница, выглянув на улицу.       — Там девка сидит, у неё спросите.       — Она не идёт на контакт. Нам передали, что вы его преподаватель.       Йован вздохнул, поëжился. Когнитивная реструктуризация, подумал он, собери яйца в кулак, соплежуй. Но эта техника никогда не срабатывала.       — А если я тут продиктую?       — Мистер, мне данные вбить надо, — жалостливо сказала девушка. — Может, у вас есть его документы? Удостоверение личности? Ещё мне нужны данные о страховке.       — Нет, блядь, нихуя… Сейчас, придумаем что-нибудь.       Он вошёл, по пути печатая сообщение в чат. Время было пять утра. Ждать ответа от хоть кого-нибудь предстояло ещё час или полтора.       Йован сказал фамилию, имя. Он понятия не имел о дате рождения, о документах, о хоть чëм-то полезном, и решил занять себя возвращением в адекватное состояние Виктории. Она уже не рыдала, но тряслась, обхватив себя одной рукой и обкусывая ногти второй. Опустившись перед ней на корточки, Йован спросил, что случилось. Пояснить, что врачам нужно знать это, чтобы поставить диагноз, не успел; лицо Виктории скривилось, несколько крупных капель скатились по щекам.       — Хейз, посмотри на меня. Ты слышишь, что я тебе говорю? Сейчас тебя туда же упакуют, будете вдвоëм лежать, раз такая история. Хейз. Виктория. Слушай, я у вас… Ты же слышала о том, что талантливые люди уходят рано, да? Я тебя уверяю, как преподаватель, Мариано ещё всех нас переживёт. Приди в себя, сука истеричная, пока я тебя не ударил.       Она всхлипнула последний раз и застыла, испуганная. Только дрожала, и голос её дрожал тоже, пока Виктория пыталась объяснить, что произошло.       В конце рассказа она подняла красные глаза на врача и спросила:       — Я… м-могу узнать, ч-что с ни-им?       — Это конфиденциальная информация, которую я не имею права разглашать. Нужно, чтобы кто-то из родственников приехал. Может, супруга или супруг.       — Х-хорошо, н-но он буд-дет жить?       — Все прогнозы — в личной беседе с родными. Сообщите, как свяжитесь с ними, ладно?       — Ага, док, — отозвался Йован, пересаживаясь с корточек на сиденье рядом с Викторией.       Дальше было сорок минут ожидания, в течение которых телефон Мариано выдавал уведомление за уведомлением. Кто-то, подписанный как «Amore» с розовым сердечком рядом, спрашивал, как дела, и писал о своих.       Когда он позвонил, Виктория спала на плече.       — Здравствуйте, как могу обращаться? — зевая, спросил Йован с надеждой, что его желание закончить разговор поскорее не было слишком заметным.       — Кто это?       — Я преподаватель по театральной хореографии, моё имя Йован. Ещё раз: хотелось бы…       — Винцент. Он потерял телефон?       — Нет, телефон он не потерял. У вас есть номера телефонов его семьи, родителей?       — Нет. Что случилось?       — Так, секунду… А его документы? У вас?       — Что случилось? — жëстче повторил Винцент.       — Ну, он в больнице, что-то там было про… В общем, много выпил, кажется, и ему поплохело. Адрес, адрес… — Йован поискал взглядом какой-нибудь стенд с информацией. Продиктовал. — Сказали, что нужна его страховка, а ещё удостоверение личности и прочее.       Молчание. Звук тихих шагов на том конце линии, судорожный вздох и шорох беспорядочно перебираемых бумаг.       — Буду через десять минут.       — Мы сидим внизу и ждëм. Единственные в коридоре — не с кем путать.       Не с кем было путать и Винцента — он ворвался в одной футболке, держа в руках файл и докуривая сигарету. На замечание от работника, что курить тут нельзя, затушил окурок об язык и сунул в карман.       Йован к нему не подошёл — решил, что если захочет, то сам сядет. Смотрел за тем, как Винцент диктовал данные, заполнял документы и одновременно звонил кому-то. «Ты сможешь приехать? У тебя есть здесь знакомые? Сколько тебя ждать? Хорошо. Окей, я… я понял. — Он обратился к девушке за стойкой. — Где я могу найти доктора Кумара? Да наплевать мне, просто скажи, куда подой… Сам справлюсь, забудь».       Он остановился в шаге от Йована, развернулся и, щëлкнув пальцами, указал на него.       — Телефон.       — Тыкать было не обязательно. — Йован фыркнул, но передал телефон.       — Есть кто-то, кто сможет объяснить в подробностях, что произошло?       Спящую Викторию Йован мягко похлопал по плечу, указывая. Винцент вгляделся в её лицо, кивнул и пошёл дальше по коридору.       «Вот псих», — промелькнуло в голове у Йована. А потом вспомнил, что сам ходил с диагнозом, и против воли хихикнул.