Поющий меч Покрова

Цифра снова проснулся первым, быстро сделал зарядку и принялся совершать ритуал бритья. Страшила в порядке исключения покинул объятия Морфея без ворчания, хотя куратор ещё не закончил бриться. Здороваться утром тут, видимо, было не принято, и мне это очень понравилось. Сама я ненавидела необходимость приветствовать родственников и знакомых каждый день. А приходилось: родители-то привыкли к моим причудам, а вот соседи по этажу могли принять моё молчание за знак личного презрения к ним, и каждое утро, случайно встречаясь с ними в коридоре, я вежливо говорила: «Здравствуйте». А про себя добавляла: «Что, я вас три года не видела, что ли, чтобы здороваться? Вчера виделись, никуда вы не уезжали. А я, может, всю ночь учила историю журналистики, и для меня предыдущий день ещё не закончился». — Я вот думаю, у вас от этой традиции вши в волосах не появляются? — спросила я задумчиво, созерцая шалаш на голове Страшилы, который был способен привести в ужас любого эстета. Монашек ответить не мог, потому что как раз отжимался. — Это что такое? — проскрипел Цифра, почти не размыкая губ (видимо, чтобы не порезаться). Я на мгновение задумалась. — Маленькие противные насекомые, которые заводятся в волосах при несоблюдении элементарных правил гигиены. — Благодарение духу святому, что у нас такого нет, — мрачно сказал Цифра. — Иначе я бы просто вены себе вскрыл за те двадцать дней. — Вскрывать вены — удел неуравновешенных подростков, — наставительно заметила я. — Ну, это грех, разумеется, — напряжённо усмехнулся Цифра, водя бритвой по виску. — Я имею в виду, что сам способ считается неподобающим для взрослого человека, — объяснила я. — Когда стреляются или вешаются, то это страшно, но вскрыть вены — в этом есть что-то детское и комическое. — Да ничего комического, — пожал плечами Цифра. — Когда выбираешь между огненной картой и этим, то, конечно, предпочтёшь горячую ванну и острую бритву. Главное — резать наверняка, не сомневаться. Но если уж кто-то решается на самоубийство, то, как правило, не колеблется. Особенно если мы говорим о воине-монахе — это вообще отдельная тема. — Когда-то очень давно… — неуверенно сказала я, вспомнив смерть Петрония и Эвники в «Камо грядеши» Сенкевича. — Это неважно, я неправильно выразилась. А почему о воине-монахе отдельная тема? — Вообще да, в любом самоубийстве есть что-то малодушное, — признал Цифра. — А воин-монах к тому же всем обязан республике, и его жизнь принадлежит ей. И он должен всячески избегать смерти, раз уж дал клятву… Но бывают ситуации, когда… — он всё-таки поранил бритвой скулу. — Моль небесная! — Блин, извини, пожалуйста, — жалобно звякнула я. — Вот зачем ты мне отвечаешь, если знаешь, что это опасно? — Да ладно, — отмахнулся Цифра. — Бритва небось не отравленная. Значит, так… — Ой, а что это такое? Где, где: в руке у тебя! — Алюмокалиевые квасцы, — ответил Цифра, как будто это было нечто само собой разумеющееся. — Неужели у вас их нет? Для остановки крови. Надо чуть смочить и прижать к порезу. Останавливает на ура. Даже, возвращаясь к вопросу самоубийств, есть легенды о воинах, которые вскрывали себе вены, а потом раскаивались в своём малодушии и прижигали раны квасцами. Но это не всегда помогало. Меня внутренне передёрнуло. — Давайте отойдём от вопроса самоубийств, — недовольно сказал Страшила, выпрямившись. — Вас слушать просто невозможно. — Страшила, соберись, остался последний день, завтра ты уже не будешь раздражаться по пустякам… — По пустякам? — возмутилась я. — Самоубийство — не пустяки. Он прав! Цифра убрал бритву в футляр и поднял руки примиряющим жестом: — Не будем спорить. Давайте лучше подумаем, что делать с этим. Он указал на несостоявшийся настоящий меч Страшилы. Монашек сумрачно глянул на меня, а потом на своего куратора: — Не знаю. Вообще, может, обычный-то меч и лучше: устава он точно не нарушит. А ты, Дина… Он снова искоса посмотрел на меня, и я сделала вывод, что имею дело с попыткой манипуляции. Ох, святой брат Страшила, да ведь то, что я тебе делаю комплимент, значит всего лишь, что я манипулирую тобой, а не что ты теперь сможешь манипулировать мной! — Можно подумать, я навязываюсь, — мурлыкнула я благодушно. — Тебе надо, как в песне, простую куклу серийного образца, а у меня, вишь, фабричный дефект. Согласна, что голос, а тем более душа — абсолютно ненужная роскошь; адресуй свои претензии святому духу, раз вы тут в него верите. Тебе никто не мешает взять обычный неодушевлённый меч, а меня оставить в покое. Меня вон куратор твой приютит. Цифрушка, найдётся у тебя в келье местечко для смиренного поющего меча? — Я не… — поперхнулся альбинос и почти со страхом посмотрел на своего сощурившегося подопечного. — Я не могу. Тебя дух святой послал для Страшилы. — А он ошибся, — не смутилась я. — В Небесной канцелярии, как и в любой другой, бардак. Святой брат Страшила-то вон не испытывает энтузиазма от того, что ему послали. А я, как дар от святого духа, вправе сама выбирать носителя. Но если и ты, Цифрушка, не хочешь меч, с которым всегда побеждаешь, то я не навязываюсь. Поживу в лесу, подожду своего Вечного воителя. Здесь не так уж и скверно: природа, птицы, зверушки, можно петь в полный голос. Да прямо рай земной. — Дина, да ведь ты же ещё до весны заржавеешь, здесь не ходит почти никто, кроме кандидатов! — взвыл Цифра. — Ну вот подожду какого-нибудь другого кандидата. Отгадает мои загадки — разрешу меня забрать. — Впрочем, слова куратора заставили меня взглянуть на ситуацию иначе: ведь и впрямь, чего доброго, заржавею. — Вот святому брату Страшиле, раз он нашёл меня первым, я в рамках лояльности загадок не загадывала, а то, что достаётся бесплатно и без усилий, нами не ценится. Всегда мои добрые намерения меня подводили. Ну да ладно, если и заржавею, знать, планида такая. Больше того, сколько отмерено судьбой, всё равно не проживёшь. Жаль, конечно, умирать во цвете лет, я ведь ещё молодая и красивая… — Страшила!! — взорвался Цифра. — Ты правда собираешься отказаться от дара духа святого? — Да не собираюсь я ничего, — проворчал монашек. — Просто я, Дина, из-за этого рискую. Потому что по уставу меч должен молчать, а ты… — Минутку! — возмутилась я. — Не далее как позавчера ты вообще не знал о том, что у тебя есть выбор! А теперь, видите ли, одолжение он мне делает! Я вашу систему поняла и подставлять тебя не собираюсь. Не тычь в меня колючками, и я буду молчать при посторонних. Страшила едко расхохотался: — Колючками? А в бою-то что будет? Я призадумалась. От вида холодного оружия мне действительно становилось не по себе. — Слушайте, а вам часто приходится сражаться мечами? Я имею в виду, в настоящих боях? — В боях — как республика прикажет. А в поединках — что ж, чем чаще тренируешься, тем реже сражаешься, — туманно отозвался Цифра. «Как республика прикажет» — это сколько раз в месяц? Я почти увидела летящее на себя грозное лезвие. При одной мысли об этом мне стало плохо. — Страшила, — обратилась я к нему жалобно, — я постараюсь молчать, но нельзя ли сделать так, чтобы тебе никогда не пришлось принимать мною прямой удар другого меча? Монашек посмотрел на меня. У меня создалось впечатление, что он не знает, что на это сказать. — В каком смысле? — спросил он наконец непонимающе. — Гранью в грань — я и сам принимать не собираюсь. А плоскостью в грань — ну, как придётся… Мне живо представился мерзкий скрежещущий звук двух скрещивающихся клинков. «Характерная аллитерация», — подумала я угрюмо. Цифра засмеялся: — Страшила, мне кажется, она тебя не понимает. Дина, видишь ли, на тренировке мы в любом случае мы обходимся без жёсткого столкновения. А мягкое — это же совсем не страшно. — А что за грани-то, можете по-человечески объяснить? — Грань в грань, лезвие в лезвие, — объяснил Цифра. — Прямой удар так никогда не принимают. Разве что в случае с тренировочным мечом. Кому это надо — рисковать режущей кромкой боевого оружия? Вообще не волнуйся по этому поводу. Если столкновения и будут, то только плоскостью в грань. С другим мечом боевой опять-таки не сцепляют. На тренировке, по крайней мере. Так что в основном будут скользящие удары. — Скользящие?.. — подозрительно переспросила я. — Скользящие, мягкие, — нетерпеливо отозвался Страшила. Я задумалась. По фильмам-то я помнила, какие бывают «мягкие» удары при поединках разных там рыцарей. А потом начнутся ещё и кишки, мясо и всё прочее. Но если я выберу тихо ржаветь в лесу, вряд ли меня найдёт какой-нибудь коллекционер холодного оружия и позволит спокойно лежать на бархате. Люди, со слов Цифры, здесь появляются редко; ещё один кандидат, даже если допустить, что он меня найдёт — хрен редьки не слаще, ему всё равно надо будет сражаться мечом. Ранее за трое суток одиночества и отсутствия собеседников мне всё уже знатно осточертело. Да до весны-то я, пожалуй, просто свихнусь со скуки, не успев покрыться ржавчиной. К тому же я очень не любила упускать подворачивающиеся возможности и невольно задумалась: если я всё же попаду в этот их орден военного монашества, возможно, смогу что-то изменить, сделать мир лучше? Конечно, из Страшилы так себе медиатор-посредник… Цифра внимательно посмотрел на меня, потом подобрал с травы Струну. — Слушай, я не думаю, что это так страшно. Страшила! Монашек поднял меня и принял позу, похожую на ту, в которой готовился отражать нападение учителей родной речи, вооружённых топорами. Я почувствовала, как Страшила сжал рукоять обеими руками — крепко и осторожно. Добра это не предвещало. Хорошо ещё, что Цифра поднял руку: — Тихо, не дёргайся. Мы не сражаемся. При виде того, как Цифра принимает стойку, откладывая ножны на траву и держа меч спокойно, но очень уверенно, мне стало до тошноты страшно. «Ну за что мне это? — застонала я про себя. — Ведь я же панически боюсь холодного оружия. Даже кухонный нож едва могу нормально брать. Ну серьёзно!» Оба монаха застыли, выжидающе глядя на меня, и до меня наконец дошло, что они действительно пока не собираются махать мечами и устраивать показательные поединки. Немного успокоившись, я постаралась трезво оценить положение. Страшила, очевидно, не мог не сражаться; в будущем ему точно пришлось бы принимать участие в боях, а там уж точно соперники не были бы такими лояльными ко мне, как Цифра. Я сфокусировала взгляд на заточенной кромке Струны и решилась. Остаться ржаветь в лесу я всегда успею. — Ага, — мрачно прозвенела я, ужасаясь тому, что говорю. — Я в порядке. Хотя очень страшно. Но продолжайте. Ух ты, моль небесная! Страшила разочек крутанул меня в воздухе — видимо, чтобы привести в чувство. Как ни странно, это подействовало. А потом я имела возможность лицезреть из уникального положения осторожный поединок в замедленном специально для меня темпе. Я ощущала себя видеокамерой, прикреплённой к палке для селфи; из-за липкого страха меня даже почти не мутило. Мерзкого скрежета, кстати, не было, вместо него при соприкосновении клинков слышался очень красивый тихий звон (хотя я подозревала, что в настоящем поединке скрежет наверняка будет). Это для меня было открытием — что звенеть клинок может и независимо от моего желания. Немного освоившись, я из чистого озорства поэкспериментировала со звоном — усиливая или ослабляя его, но размышления об амплитудах колебаний и резонансе оставила на потом. И так мысли превращались в какое-то смузи. А вообще, когда я чуть-чуть пришла в себя, ощущения напомнили мне весёлое безумие хоровода. До какого-то момента это понятие ассоциировалось у меня со скучной маршировкой вокруг ёлки под бренчание на фортепиано, и только уже учась в институте, на арбатском параде в День святого Патрика я случайно поняла, что именно люди находят в таких вот весёлых игрищах. Я не знала, бывает ли такое в хороводах, замкнутых в круг, но когда «голова» цепочки тянет тебя вперёд, при том, что «хвост» всегда отстаёт и висит на второй руке гирей, так что ты поневоле вцепляешься в ладони партнёров мёртвой хваткой, чтобы не разорвать цепочку — это очень весело. Мне всегда было интересно, что чувствуют «локомотивы» — те, кто тянет всю вереницу за собой. А ещё происходящее чем-то походило на фигурное катание, хоть я и видела его только по телевизору: может быть, потому что я чувствовала себя находящейся в перманентном тодесе. — Круто, — одобрила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я не специалист, конечно, но выглядит изумительно. Лучше бы я этого не говорила. Оба монаха почему-то восприняли мои слова как призыв начать фехтовать в ускоренном темпе: по крайней мере, так мне сначала показалось. Я несколько раз порывалась крикнуть им, чтобы они окстились — всё-таки страшно, ёлки-палки… но не решилась, очень уж красиво они двигались. Хотя, судя по не столь красивым капелькам пота на лице, они тоже не особенно прохлаждались. А потом до меня дошло, что темп у них не такой уж и быстрый. Вот тут-то мне и стало страшно. «Что ж будет-то в настоящем бою, братцы? — подумала я в ужасе: мне снова вспомнились весёлые поединки из фильмов — и всякие клинчи в том числе. — А у меня мало того что дикий обзор, так я даже не могу закрыть глаза в прямом смысле слова. Может, зря я вообще на это согласилась?» Я неоднократно собиралась закричать и не сделала этого только потому, что у меня хватало ума осознавать, что следующий раз, скорее всего, будет на плацу монастыря или где-то в похожем месте. А там боязнь холодного оружия может мне дорого обойтись. А моему бойцу — ещё дороже. Поглощённая мыслями, я пропустила момент, когда Цифра отступил, и Страшила поднял меня двумя руками. Остриё клинка он положил на предплечье, чтобы касаться металла не пальцами, а рукавом. — Всё нормально? Я собралась с духом. Страшнее мне было, только когда мы по инициативе одного нашего школьного физрука, помешанного на идее развития командного духа, отрабатывали падение с бревна спиной вперёд на руки одноклассников. Я тогда решилась на это безумие с первого раза, потому что тот класс был вменяемым, однако падение с прямыми ногами у меня всё равно не получилось. — Нормальнее некуда. Мвахаха. Только вы же ведь, — я мысленно стиснула зубы, но договорила, — снова сдерживаетесь, верно? Можете попробовать ещё быстрее, чтобы я представляла, как это будет в реальности? Я ещё и спрашиваю? Их хлебом не корми… Начали они опять с замедленного темпа, видимо, чтобы мне было спокойнее, а потом руки у них замелькали, как спицы у моей бабушки, когда она вязала. Полагаю, парням не особо понравилось бы это сравнение, но для меня оно являлось высшей оценкой. — Так всё, хватит, меня уже мутит, — мяукнула я. Воины-монахи торжественно поклонились друг другу, и Цифра подобрал ножны с травы. — Ну как? — мягко поинтересовался он. Я попыталась произнести что-то внятное, но только умирающе звякнула. — Как в аэротрубе, когда бьёшься стеклом шлема о стенку, — промямлила я наконец. — Ты заметила, как Страшила уводил тебя от прямого удара? — Нет, — честно сказала я. Мне вообще сложно было что-то заметить в этой круговерти движений. — Ну ничего страшного, — успокоил меня Цифра. — Успеешь ещё разобраться в деталях. Вот то, что сейчас было, имеет место только на тренировках и в таких, знаешь, показательных отработанных поединках, которые «на красоту». В настоящем поединке до такого темпа доходит редко, это рискованно. Ну а в бою начинается некрасивое грубое махание мечом. Мы его пробовать точно не будем. Ты и так умница… И они начали хвалить меня на два голоса за проявленную смелость. У Страшилы это получалось откровенно фальшиво, но от Цифры слышать похвалу было очень приятно. Альбинос снова взвалил на себя два меча, Страшила закинул меня на надплечье, и мы побрели дальше. По дороге Цифра объяснял мне, как важно доверять своему воину. И как говорил! Песня! Как будто он всю жизнь провёл в облике меча и теперь читал лекцию на основе собственного опыта. — Он в любом случае постарается перевести удар в скользящий или вообще вывести тебя из-под него, — соловьём пел куратор. — У Страшилы тоже задача сделать так, чтобы меч не пострадал. Повреждения лезвия он будет стремиться избежать всеми силами. В сцепление с другим мечом боевое оружие на тренировке вообще не вводят. Но ты учитывай, что тебя ранить невозможно, а вот воина — относительно легко. — А почему бы на тренировках не использовать тренировочное оружие? — простонала я жалобно. — Зачем рисковать драгоценным мечом от духа святого, его ж нужно держать под стеклом на бархатной подушке, а трогать только через шёлковый платочек или рисовую бумагу? Моего сарказма никто не заметил, а Цифра серьёзно сказал: — Раньше так и делали. Мечи, дарованные духом святым… или орденом, — прибавил он беспощадно, — на тренировках не использовались. Однако это приводило к тому, что за боевым мечом начинали хуже и реже ухаживать, руки отвыкали от конкретной рукояти и конкретного веса… потому что каждое оружие — особенное, оно индивидуально: не понимаю, как вышло, что ты точь-в-точь похожа на меч, откованный для Страшилы. — Всё в мире понимать — уж слишком много твоя душа пытается урвать, — едко процитировала я. — Случись такой скандал, ты стал бы богом; а двум богам — как в байке про берлогу — на этом тесном свете не бывать. — Гм… ага, — отозвался несколько сбитый с толку Цифра. — К тому же ты понимаешь, что тренировочное оружие не так заточено, чем боевое. Точнее, обычно вообще не заточено, хотя и не всегда. Много причин, но я читал сказание о том, как однажды воинам-монахам пришлось столкнуться с противником, вооружённым по-настоящему острыми мечами. А они привыкли к тому, что у соперника настолько тупой клинок, что в крайнем случае может оставить разве что синяк. И… — Синяк? — негромко фыркнул Страшила. Цифра неохотно похрустел пальцами левой руки. — Ну да, при желании им можно, скажем, и кости раздробить… но всё же. Само ощущение от того, что ты сражаешься боевым против боевого — иное, чем если бы у вас обоих в руках были тренировочные мечи. Пусть и заточенные. И считается, что именно после того сражения практику сменили, так что теперь воин перестаёт использовать тренировочные мечи после посвящения. Он может, конечно, продолжать брать их по личному номеру, но на это стоит лимит. — А если меч от духа святого ломается? — как бы невзначай спросила я. — Бывает такое? Во время тренировки, например? — Я не видел, но в уставе это указано, значит, возможно, — нехотя ответил Цифра. — Зависит от случая. Если воин сломал меч по собственной воле… то есть, я хотел сказать, вине, то у него есть три часа на то, чтобы покинуть монастырь. Он вправе будет заняться любым другим трудом, но в орден военного монашества вернуться не сможет никогда. — Окей, а если ты сломал меч не по собственной вине? — Дина, да ты не волнуйся, надо очень постараться, чтобы ухитриться сломать кованую сталь, — успокаивал меня Цифра. — Это разве что при болевом заломе, когда используешь меч противника как рычаг. И то на тренировке никто никогда настоящий болевой не делает. Ну а если сделали… намеренно, я имею в виду… то если есть свидетели тому, что твой соперник на тренировке повёл себя неадекватно и специально решил сломать, выщербить или как-то повредить твой меч, то ты, как пострадавший, вправе потребовать для него огненную карту. — Какую ещё карту? — То бишь его отправят на костёр, — объяснил Цифра. — Огненная карта — это приговор. Её в идеале подписывают трибунал и осуждённый. — Но в реальности осуждённые этого не делают, потому что надо быть очень большим дураком, чтобы подписать приговор самому себе, — понимающе хмыкнула я. — Подписывают, — угрюмо сказал Цифра. — У нас такая практика, что если подписал, то считается, что ты признал свою вину, раскаялся и заслуживаешь относительно быстрой смерти. А если не подписал, то дрова при тебе обливают водой. Или придумывают что-то ещё. В столице мастера на подобные выдумки. — Это, выходит, человека на костёр — просто за то, что он сломал чужой меч на тренировке? — уточнила я, не сумев однозначно разобраться в своих чувствах: на костёр мне никого отправлять не хотелось, но и проверять, что будет, если меня сломать, я тоже бы пока поостереглась. — Слушай, я никогда не видел, чтобы настоящие, не тренировочные, мечи именно ломались. Всё-таки мы стремимся избежать агрессивного столкновения клинков. Цифра замолчал, видимо, решив, что исчерпал тему, но я не унималась: — А чтобы они не ломались, а повреждались — видел? Я заметила резкий взгляд Страшилы, но он смолчал. — Видел, — спокойно ответил Цифра после небольшой паузы. — Воина… целенаправленно спровоцировали при свидетелях на неконтролируемую агрессию. — А поподробнее? — У него был тренировочный меч, а у того, кто провоцировал, боевой; вместо мягкого столкновения клинков произошло жёсткое. И произошла… появилась зазубрина на лезвии боевого. — Но свидетели ведь объяснили, что это была провокация? — Так нельзя было объяснять, — хмуро ответил Цифра. — Провокация — это не оправдание, воин-монах должен всегда держать себя в руках. То есть вообще-то провоцирование карается, но если в ответ на него воин теряет голову и нарушает устав, то разбираться будут уже с ним, а не с провокатором. Подобную больную трактовку провокации я встречала только в Уголовном кодексе приснопамятной Республики Ичкерия, который квалифицировал её как настойчивое провоцирование, а заодно разъяснял, какое провоцирование таковым не считается. У меня была эта очаровательная книжечка с обложкой цвета морской волны, девяносто шестого года выпуска, и я иногда перечитывала её, чтобы жизнь за окном на контрасте показалась светлее. По названиям её статей можно было изучать обстановку в Чечне той эпохи, когда принимался этот кодекс, списанный с УК Судана. Укрывательство преступника, подделка марок, воздействие на процесс правосудия, выдача себя за другого, побуждение малолетнего или душевнобольного к совершению самоубийства, замечательная статья «Устрашение» — разве не восхитительны эти формулировки? А содержание статьи «Что может служить основанием для неприменения наказания за клевету»? А само название главы: «Преступления против души и тела»? Это же песня! Не говоря уже о «Перечнях» в самом конце кодекса. Читаешь — и понимаешь, что́ являлось реалиями для авторов и предполагаемых пользователей этого сочинения. И фича в том, что некоторые до сих пор существуют в этих реалиях. — Вам самим-то не кажется, что это бред? — мрачно спросила я вслух. — Подожди, ты же сказал, что лично это видел. Вот ты как поступил? Впрочем, если не хочешь, не отвечай, — оборвала я себя, заметив, что Цифре неприятны мои расспросы. Альбинос вздохнул. — Мне и ещё одному воину-монаху, — неохотно объяснил он, — пришлось нарушить девятую заповедь. — Это какую? Я их, к счастью, не помню по номерам. — О ложном свидетельстве, — ответил Цифра, скривившись. — И о чём же вы лжесвидетельствовали? — О том, что того воина заверили перед боем, что меч его противника — тренировочный, — разъяснил Цифра нехотя. — На деле никто его, конечно, ни в чём не заверял, и это звучало полной ерундой, потому что тренировочные мечи в ножнах не носят. Но это был единственный способ спасти его от костра. — Я такое лжесвидетельство одобряю, — объявила я. — Ибо в данном контексте именно оно — правильно. Как сказал поэт, «но было б для Прометея великим грехом — не красть»; это парень, который по легенде украл у богов огонь и подарил людям из любви к ним. То-то было бы весело, если б он руководствовался заповедью «Не кради»! — Вообще-то Прометей и сам был богом, так что имел на огонь все права; но с точки зрения олимпийцев это, конечно, было разбазариванием божественной собственности. — Всё надо делать из любви к людям, а не ради самолюбования собственной праведностью. Если бы того беднягу сожгли, разве это было бы справедливо? — А ты полагаешь, что нет? — резко спросил Страшила. — Он сам виноват, что позволил себя спровоцировать. — Страшила! — не менее резко произнёс Цифра, и монашек сразу умолк, чуть наклонив голову; и это мне, если честно, тоже не понравилось: субординация субординацией, а право высказываться есть у всех. — Да, Страшила вот считает, что мы не должны были так поступать, а тот воин не имел права соглашаться с нами. Но он поддержал нашу игру и сказал, что его действительно заверили, а ножен он не заметил. И ничего, до сих пор жив и служит где-то. — Цифра провёл рукой по волосам и продолжил, не меняя тона: — Есть ещё вариант… когда меч ломается в бою. Однако здесь, как правило, погибает и сам воин. В его голосе мне послышался отзвук похоронного колокола. — Интересно, это больно?.. — пробормотала я. — Что? — Когда меч ломается, — ответила я. — Чисто научный интерес. Помню вот, я однажды сломала ноготь… — и умолкла, чтобы не рассмеяться, потому что выражение на лице Цифры было просто непередаваемым. — А как у вас звучат заповеди? — А тебе зачем? — У нас мир многоконфессиональный, — объяснила я, — есть разные религии и разные ответвления религий. Я понятия не имею, откуда в вашем мире Великая священная, но если вы мне скажете, как у вас звучат заповеди, то я попробую определить, с каким ответвлением они коррелируются. Назовите хотя бы первую. С Библией я впервые познакомилась в четырнадцать лет: тогда мне ещё не довелось покинуть лоно Русской православной церкви, и я прочтением Главной Книги желала сделать приятное доброму боженьке. Мне почему-то представлялось, что она должна быть похожа на привычную мне милую добрую «Детскую Библию» — ну или хотя бы звучать примерно в том же ключе. Синодальный перевод я читала трое суток, без еды и почти без сна, отрываясь только на то, чтобы выпить воды и умыться, а когда закрыла книгу, торжественно объявила миру, что в нём стало на одну атеистку больше. Когда с меня немного схлынули настроения воинствующей антирелигиозности, я проштудировала Сутру лотоса священной дхармы, Коран (то есть не Коран, а перевод смыслов оного на русский язык), другие религиозные тексты и научилась относиться к религиям с юмором, так что в институте в рамках курса зарубежной литературы изучала «Елизаветинскую библию» и пресловутый Синодальный перевод уже вполне спокойно. Хотя ни Септуагинту, ни Вульгату я, конечно, не читала даже в переводе. По первой же заповеди я поняла, что речь идёт о знакомом мне Синодальном переводе, причём к тому же и об отлично знакомой мне трактовке: Цифра не стал делать ссылок на землю Египетскую, а сразу перешёл к необходимости отсутствия других богов перед лицом Господа. Вот и растолкуйте мне, как объяснить, что я чёрт знает где, чёрт знает в каком облике, чёрт знает с кем — говорю на современном русском языке о Синодальном переводе Библии! — А вы как считаете, — уточнила я самым своим бархатным голосом, — вот события, которые там описаны… произошли у вас в мире? — А где же ещё? — равнодушно пожал надплечьями Цифра. — Где-то на Покрове, вроде как на юге. Карт у нас нет. Я хотела сделать пару язвительных замечаний, но тут же, фигурально выражаясь, прикусила язык. У нас в стране, извините меня, тоже люди не всегда знали, где находится град Иерусалим. Поэтому в известной былине Василий Буслаев и едет туда чёрт знает как, из Ильменя в Каспийское море, которому вообще-то в те времена полагалось бы называться Хвалынским (скорее всего — поздняя вставка), а потом оттуда — сразу в Иордан, и это нисколько не смущало слушателей сказителя. Меня всегда поражала степень сращивания реалий и местных легенд с навязанными извне священными текстами: того же беднягу Каина назвали в «Беовульфе» прародителем эльфов, драконов, чудищ подводных, древних гигантов и, видимо, также и Гренделя. Хотя именно насчёт Гренделя с его матушкой неясно: «кем зачат он, и чьи они чада, и кто был их предком из тёмных духов, и где их жилище — люди не знают»… — А что, если я вам скажу, что у меня в мире чётко определено место, где это типа происходило? — поинтересовалась я. Монахи настолько равнодушно пожали надплечьями, что у меня создалось впечатление, что им вообще трижды наплевать на проблемы правдоподобия и неправдоподобия Великой священной. Ну а мне — что, больше всех надо, что ли? Тем более что меня интересовали вопросы поважнее. — Правильно я понимаю, что нормальный меч предоставляется духом святым один раз, а дальше как сам знаешь? — Личный меч один на всю жизнь, — многозначительно подтвердил Цифра. — Но вот помню случай, когда у воина-монаха, когда он получил четвёртую ступень — начиная с неё можно золотить заклёпки на поясе — меч чудесным образом изменил свой внешний облик. Был отвратительного качества клинок и неровно посаженная рукоять. А потом свершилось чудо. Понимаешь? — А что же тут непонятного? — цинично хмыкнула я. — Подарок святого духа в честь новой должности. А скажи, чисто теоретически кто-то мог уличить того четвероступенника? Хранятся где-нибудь параметры мечей, их измерения? Цифра задумался. — Вообще, думаю, сохраняются, — сказал он. — Когда делают ножны, то вписываешь все параметры клинка в анкету: и наверняка она потом где-то хранится. А может, и до этого всё записывают, когда только получают меч от кузнеца. Потому что потом-то меча никто не должен касаться, кроме его владельца, а он сам при измерениях может и ошибиться. — Цифрушка, а вот у тебя есть владелец? — сладким голосом спросила я. — Чего таращишься, холоп: отвечай! Чьих будешь? Страшила отвернулся, пытаясь скрыть беззвучный смех. Мне показалось, что куратор потерял дар речи. — Дина, я тебя понял, — сказал он наконец. — Видимо, владельца у тебя нет, — резюмировала я, как бы не услышав его. — А почему так? Наверное, потому что ты человек, и у вас тут не рабовладельческий строй. Вы оба прекрасно знаете, что я тоже человек. Стало быть, и владельца у меня быть не может. И лучше вообще не употреблять при мне это слово, а то я огорчусь, и тогда всем будет плохо. Окей? — Нестандартный подход со стороны меча, но да будет так, — смиренно согласился Цифра. Деревья здесь росли уже не так густо, и в промежутках между ними виднелось что-то вроде луга или поля. — А это обычай или поверье, что к мечу не должен прикасаться посторонний? — Это правило такое, — зевнул Цифра. — И нарушать его не принято. И не только посторонний, а вообще любой. Я подумала, что блюсти это правило несколько странно, потому что к обычному мечу прикасаются как минимум трое: ковавший его кузнец; тайно оставляющий его куратор; великий магистр, передающий меч официально на посвящении. «Средневековье, властелин колец отдыхает, — насмешливо процитировала я про себя. — Сами же себе создают трудности. Хотя мне-то что? Может, им так нравится». — В крайнем случае чужой меч можно взять за эфес, — добавил Цифра, — в крайнем случае. До клинка дотрагиваться нельзя вообще. — А если противник в бою ненароком дотронется до клинка шеей? — хмыкнула я. Монахи оценили шутку, и я осталась довольна. — Шею обычно защищают, — сказал Страшила, отсмеявшись, — но видишь ли, прикосновение к клинку — это оскорбление, которое можно смыть только кровью… — Так что в поединке, как правило, его тут же и смывают, — закончил Цифра, и они снова загоготали, как будто от очень смешного анекдота. «Интересно, какие корни у этого обычая, — ехидно подумала я. — Сакрализация или типичный собственнический инстинкт?» — Цифра, — задумчиво позвал Страшила. — Я за него. — Давай здесь меч зароем, а то потом поздно будет. Я, грешным делом, подумала, что это он меня предлагает зарыть, как особо болтливую, но Страшила махнул рукой в сторону меча, который висел у Цифры за спиной. — Давай, — согласился альбинос. — Он мне уже надоел, как не знаю что. В том, как монахи копали длинную узкую яму клинком несчастного безмолвного меча, было нечто от тех случаев, когда приговорённые к расстрелу сами рыли себе могилу. Разумеется, сапёрных лопаток у них с собой не было. «Вот, — меланхолично сказала себе я, — чтобы мне жить, должен оказаться зарытым кто-то другой. В этом заключён глубокий философский смысл. Его бы прекрасно мог передать язык диал… ха-ха». Когда-то в ранней юности я для веселья увлекалась всякой зеландщиной, позитивным мышлением и в том числе концепцией диала. Тут мне кое-что пришло на ум. — Пока вы заняты делом, — вкрадчиво произнесла я, — хочу провести небольшой эксперимент. Можете отнести меня и твою, Цифра, Струну подальше — за пределы вашей слышимости? Но при этом желательно оставить нас в пределах видимости, а то вдруг какой змей горыныч попытается похитить, мы девушки красивые. Я хочу на правах представителя того же, так сказать, таксона попробовать потолковать со Струной: вдруг она тоже живая, просто стесняется вас. Куратор её относил, не куратор — всё равно надо попробовать. Цифра выпрямился и воззрился на меня с такой надеждой, что мне даже стало не по себе, потому что вообще-то я подозревала, что Струна всё-таки не обладает субъектностью. Но проверить однозначно следовало. Монахи отнесли нас подальше в лес и уложили рядышком на какой-то гнилой пень, который словно бы кто-то обгрыз. — Не садись на пенёк, не ешь пирожок, — промурлыкала я, глядя им вслед. Вокруг царила сказочная благодать: деревья мягко шелестели золотой листвой, наверху в ветвях мелькала белочка. — Здравствуй, красавица, — сказала я приветливо, едва удержавшись от искушения сымитировать кавказский акцент: вдруг напугаю чью-то нежную душу. — Звезда осияла час нашей встречи! Не бойся меня, обещаю не сдавать тебя нашим коммандос, если вдруг у тебя есть веские причины молчать; соблюду женскую солидарность. Я тут совсем недавно и ничего ещё не знаю: может, ты мне расскажешь, что к чему, чтобы я по неведению не наломала дров? Струна, разумеется, молчала. — Красивый у тебя напарник, — вполне искренне заметила я, наблюдая, как воины-монахи продолжают свой погребальный обряд для моего безмолвного альтер-эго. — Такой… благородный. И мозги работают как надо, раз не ставит тупые симулякры выше человеческой жизни. Чего ты с ним не разговариваешь-то? Да я бы на твоём месте с утра до ночи пела ему дифирамбы! Смотри, отобью, — пригрозила я, подумав, — природа не терпит пустоты, а такие парни на дороге не валяются. Возможно, Струна отметила, как легко я перехожу с посулов соблюсти женскую солидарность на угрозы стать разлучницей, и справедливо рассудила, что таким непостоянным людям лучше не доверять; как бы то ни было, она промолчала. — Ну что у тебя, сердца нет? — спросила я укоризненно, стараясь не зацикливаться на том, что вообще-то у меча действительно нет сердца. — Парень-то мучается, чувствует себя неполноценным, жалко его. Ты хоть объясни, почему молчишь. Может, красавчик Цифрушка только прикидывается добреньким, а на деле тиран и абьюзер, вот у тебя и шок? Так ты мне шепни на ушко, я что-нибудь придумаю. Хуже-то ведь точно не будет. Может, ты по-русски не понимаешь? Френд, амика? Ну скажи хоть слово, мать твою домну. Это ж ни к чему тебя не обяжет. Или знаешь, давай споём на пару, а? Sing mir ein Lied von dem Helden, der zieht, ach, könnte ich jener sein… Я намеренно выбрала двуязычную песню, которую хорошо знала, чтобы повысить шансы угадать родной язык Струны, хотя они и были объективно ничтожны. На одной Земле чёрт-те сколько языков, английский с немецким знают далеко не все; а если тут товарищи и из других миров, которые, может, и голосом-слухом не обладают… Я представила, что в этой металлической болванке находится какой-нибудь Чужой, и мне стало немного не по себе. А вообще-то далеко не факт, что там душа хрупкой нежной девушки, как мне почему-то представляется: вдруг какой-нибудь суровый бородатый мужик, который застенчиво молчит, чтобы его не заподозрили в нестандартной ориентации. Я живо вообразила выражение лица Цифры при таком раскладе и чуть не раскололась вдоль от дикого хохота. — Ну что молчишь-то? — проворчала я сквозь смех. — Wirf die Ängste über Bort, я тебя не обижу! Кто ты, выдь да покажися, с нами честно подружися! Коли старый человек, дядей будешь нам навек; коли парень ты румяный, братец будешь нам названый; коль старушка, будь нам мать, так и станем величать. Коли красная девица, будь нам милая сестрица. Да заговори же ты наконец, чтобы я могла тебя узнать! Бурундук!!! Воины-монахи, как раз нерешительно направлявшиеся к нам, ринулись вперёд, услышав мой восторженный рёв. Когда они осознали, что нас никто не похищает и даже Струна не заговорила, а просто я увидела премилого полосатенького бурундучка, тут же удравшего в панике то ли из-за моего вопля, то ли из-за их приближения, лица у них сделались, как у Наполеона, который дошёл до Москвы, а там в этот день был выходной. — Ребята, — еле выговорила я, едва не плача от эмоций, — вы не понимаете… это был настоящий живой бурундук!! Я их никогда не видела вот так в природе! Они у нас вроде как живут только в Сибири, их в тайге полно, мне родители рассказывали. И в Америке. Господи! — Что с ней будет, когда она увидит ёжика… — пробормотал Страшила. — Ежей-то я видела, а вот бурундуков — ни разу. А зайцы у вас тут есть? Лисы, волки, медведи? — Волков и медведей здесь точно нет, — заверил меня Цифра, и я признала, что это логично: вряд ли бы в ином случае сюда посылали поодиночке невооружённых людей. — А так разной живности хватает. Я барсука видел на пути туда. Я умилённо муркнула. — По поводу моего эксперимента, — сказала я. — Результат отрицательный, но в данном случае само по себе отсутствие реакции ещё ничего не доказывает. Вот если б я сама, будучи куском металла, не говорила, то призвала бы не множить сущности; однако моя поющая кромка перерубает здесь тоненькую кромку бритвы Оккама. — Это я вспомнила, как Цифра демонстрировал мне разность угла заточки у меча и у бритвы. — Раз я могу говорить, то есть некоторая вероятность, что и Струна может; однозначный результат мы получим, только если она нам ответит, ну а пока будем считать её условно живой. На самом деле мне было просто жаль Цифру. Лично для меня использованные мною аргументы звучали неубедительно, и на вероятность одушевлённости Струны я бы не поставила и одного процента. Куратору ж как минимум двадцатник, стало быть, он этот меч носит уже не меньше трёх лет; за три года кто угодно заговорил бы. Апелляцию к собственным умениям я считала слабым аргументом, потому что была твёрдо убеждена в своей абсолютной уникальности. А предложенным мною методом можно косвенно доказывать и существование бога, инопланетян, летающего макаронного монстра: они, конечно, не откликаются, но, может, просто не хотят, отсутствие реакции ещё ничего не доказывает. Три раза ха-ха! И тут я наконец кое-что вспомнила. На Земле у меня было своеобразное хобби: посещать колдуний и гадалок, вводить их в заблуждение какой-нибудь легендой, а потом всласть глумиться, когда они на её основании разворачивали целую теорию и расписывали план отъёма моих капиталов за будущие сеансы. Хобби не стоило мне ни копейки: мне возвращали деньги даже за предоплаченный сеанс, едва только я поминала Роспотребнадзор и ФНС и вытаскивала из кармана распечатанные шаблоны жалоб. Если я встречала на сеансах других посетителей, то пыталась на основе собственного наглядного примера растолковать людям, почему они пришли к шарлатану. Я объясняла им на пальцах эффект Барнума, проводила аналогии, даже показывала пластилинового человечка из видео Hi, Stranger. В конце концов, никто ещё не получил ни премию Гудини, ни чек от фонда Джеймса Рэнди — и это ярче всего свидетельствовало, чего стоят все ясновидящие, лозоходцы и прочие товарищи с экстрасенсорными способностями. К сожалению, если люди и уходили, я видела, что они просто будут искать другого мага. Честно говоря, наблюдая за всем этим беспределом, я начала подозревать, что авторов «Молота ведьм» тоже довело до белого каления бесстыдное выкачивание денег под мистическим соусом, поэтому они и сочинили свою книжулю. Особенно меня взбесил роскошный «головной офис» одной из ведьм в центре Москвы, где съём недвижимости влетает в копеечку. Звали её Лада (я ехидно вспомнила табличку «ясновидящая и ведьма, специалист экстра-класса»), и макияж её, прямо как для бала Воланда в сериале Бортко, вызывал у меня чисто животное отвращение. Я кратко изложила воинам-монахам суть моего хобби. — Так вот эта самая Лада, как и все её коллеги по ремеслу, несла массу чуши, — я с омерзением вспомнила, как она словно бы обнюхивала меня, — я её, разумеется, не запомнила, но она точно говорила что-то вроде: «На Покрове… чего-то там». Я ещё решила тогда, что эта дура имеет в виду церковный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, просто неправильно склоняет его. А, ещё она объявила, что молчание украшает девушку, и после этого не могла заткнуть мне рот. Это была чуть ли не последняя ведьма, которую мне удалось успешно посетить; к сожалению, хобби моё пришлось бросить, потому что слава летела впереди меня (я подозревала, что мои фото распространили где-то в тематических чатах или на сайтах с чёрными списками), и «ясновидящие», видя с порога мою елейно-смиренную физиономию, безнадёжно стонали и просили меня уйти прочь от греха подальше. — Думаешь, это она тебя сюда отправила, а не дух святой? — неуверенно спросил Цифра. — А зачем ходить к ясновидящим, если ты и не запоминаешь, что они говорят? Это так-то грех… — Грех им деньги отдавать и верить этому дурачью! — взбесилась я. — Просто ненавижу их, для меня личное оскорбление, что люди их всерьёз слушают! Им про эффект Барнума говоришь, а они хлопают глазами! Я уж скорее в духа святого поверю, чем в то, что эти шарлатаны на что-то способны! Хотя может ли быть так, что Лада и впрямь говорила про моё будущее пребывание на Покрове? Я напрягла память, однако помнила только собственную ехидную лекцию об истоках праздника Покрова Богоматери: доподлинно неизвестно, чей именно разгром празднуют в этот день, но предположительно это может быть и уничтожение русского флота под Царьградом. Так однажды с придыханием объявил с амвона один батюшка, восхищаясь смирением русского народа, который, мол, празднует победу над собой, после чего я плюнула на пол и ушла, невзирая на попытки мамы и бабушки меня остановить; тогда, правда, я ещё не додумалась прочесть Библию и терзалась, что лично мне недостаёт смирения. Вообще-то я выступала за то, чтобы все народы и страны на Земле примирились и забыли старые распри; но праздновать то, что твоих пращуров когда-то утопили якобы по чьему-то там заступничеству — уж точно перебор. — На что-то они точно способны, — заверил меня Цифра; Страшила молчал, не поднимая глаз, и мне стало неловко перед ним: он ведь не выбирал своих родителей. — И дух святой однозначно есть, Дина: я убеждён, что именно он создал тебя, ни одной ведьме такое не под силу. Может, она просто ясновидением определила, что ты сюда попадёшь… И ты что, ходила к колдунам, только чтобы ругаться с ними? И не страшно было? — Вот ещё их бояться, — хмыкнула я. — На тех, кто боится, может, и действуют их фокусы: как самоисполняющееся пророчество, знаете? А я для этого слишком люблю и ценю себя и свой разум. Ну ладно, хоть вы и просили меня не рассуждать больше на эту тему, признаюсь как на духу, только никому не говорите: я таким образом искала бога от противного. Проверяла эмпирически, не найдётся ли и впрямь что-то сверхъестественное: вроде как если уж будет дьявол, то наверняка где-то должен быть и боженька для равновесия, а то как-то несправедливо. Но ни того, ни другого не нашла: вполне логичный результат. — Ну вот нашла же сейчас! — засмеялся куратор. — А поверить не хочешь. — Ой, таких боженек пруд пруди и у нас, даром мне их не надо. — Да я собственными глазами видел в столице, как бог накормил одной ковригой хлеба целую толпу, — поклялся Цифра. — А чего просто хлебом? — ехидно спросила я. — Не единым хлебом сыт человек, ещё и маслом с икрой! А я вам скажу, отчего: оттого что хлеб дешёвый, так что с ним можно проворачивать такие фиглярские фокусы; а если с маслом, икрой и листиком петрушки сверху, то казна разорится. Чудо-чудо-чудеса, на пеньке сидит лиса. Не аргумент. Воины-монахи смотрели на меня почти со страхом. — А твой теперешний вид тебя ни в чём не убеждает? — сухо осведомился Страшила. — Абсолютно. То есть вообще-то это, конечно, удивительно, но у нас полно фэнтези о попаданцах, я как-то спокойно ко всему отнеслась. Мне снился сон, я был мечом: в металл холодный заточён, я этому не удивлялся, как будто был здесь ни при чём. Может, я сейчас просто лежу в коме и галлюцинирую. — Вообще-то галлюцинаций у меня не случалось даже во время флоатинга, куда я приходила специально за ними, надеясь повторить опыт Ричарда Фейнмана, но всё когда-то происходит в первый раз. — Или нахожусь в компьютерной симуляции с полным погружением. И даже если всё и в реальности, что я тоже допускаю, то это никак не доказывает чьих-то сверхъестественных способностей. Мы на Земле, парни, чтоб вы знали, недавно загрузили модель нервной системы червя в «леговского» робота! у нематоды, конечно, всего триста два нейрона, с человеком такое с ходу не провернёшь, но и Москва не сразу строилась. Может, меня похитили инопланетяне, владеющие продвинутыми технологиями, которые неотличимы от магии. Так что мне сперва надо увидеть вашего боженьку, как следует изучить, а уж потом я подумаю, достоин он моей веры или нет. И пока по вашим рассказам я заключаю, что недостоин. — Дина, как ты не боишься такое говорить? — шёпотом спросил Цифра. — Даже если не донесут… дух святой ведь всё слышит. Он напомнил мне суеверным ужасом на лице мою покойную бабушку: она тоже всегда панически боялась моих рассуждений о вере и безверии. — Я вам, парни, скажу так, — мрачно ответила я. — Вот прекрасно понимаю стремление людей поверить во что-то эдакое, у меня оно тоже есть; массу религий и священных книг перебрала; но нету там никакого бога, никакого ада и рая. А если вдруг бог и есть, в чём я сильно сомневаюсь, то либо ему нет дела до людей — и можно считать, что его нет, — либо они с дьяволом, как добрый и злой полицейский; меня и так тошнит от всего творящегося в мире беспредела, а если он ещё и санкционирован боженькой… Нет на свете бога, в которого я была бы готова поверить: всюду пытаются выкачать деньги, ткнуть мордой в пол, сделать бездумным рабом божьим, заткнуть рот смиренномудрием и забить камнями за лишние вопросы. И ещё и заставить убивать ближних своих под религиозным соусом. Все эти так называемые боги — просто симулякры, которые живы, пока люди в них верят; и среди них нет достойного этой веры, или я о нём не в курсе, ха-ха. Юнг вот писал, что любой римлянин внутренне был рабом, потому что рабы, в окружении которых он жил, заражали его через коллективное бессознательное своей психологией. Я, честно говоря, именно в коллективное бессознательное не верю — по крайней мере, применительно к человеку, но от особенностей менталитета никуда не деться: и я уж лучше в ад отправлюсь, чем буду иметь дело с богом, который ищет себе бездумных смиренных рабов. Один только Христос мне более-менее симпатичен, но я его считаю человеком; мне вообще близко толстовство, может, как-нибудь расскажу; однако для толстовства я слишком государственница. Так что, повторюсь, я убеждённая атеистка, и тебе, святой брат Страшила, не поздно ещё передумать и откопать обратно мою неодушевлённую копию, ибо от своих взглядов я не откажусь ни за какие коврижки. Ещё мне нравился Прометей, но тут пришлось бы пересказывать труд Лайоша Мештерхази, а я видела, что святой брат Страшила не шибко-то настроен слушать. — Ты можешь просто не говорить на эту тему? — сухо спросил монашек. — Просили же на той поляне. — Да вот как-то к слову пришлось, — проворчала я. — Ну ладно, всё равно высказала, что хотела, больше не буду вас этим донимать. Мы тем временем вышли из леса и зашагали по полю. Я не знала, что на нём выращивали, поскольку от неведомых злаков оставалась только стерня. Не было даже соломы. — А что у вас тут растёт? — Гречка, — неуверенно ответил Цифра, подумав. — Гречиха, — поправила я. — Ух ты! Весной тут должно быть очень красиво. Она цветёт розовым. Как-то мне случалось летать на параплане над цветущим гречишным полем, и впечатление было незабываемым. — У неё белые цветы, — возразил Страшила. — Да? Видимо, сорт другой. У нас в СССР вон, помню, зелёноцветковую вывели — с утолщённой цветоножкой, чтобы семена дольше не осыпались. Здесь почему-то совсем не чувствовалось унылости и пустоты сжатого поля — напротив, было очень хорошо и спокойно. Прямо за полем, почти на весь горизонт, тянулось длинное-длинное сооружение, силуэт которого показался мне смутно знакомым. — Да, акведук, — сказал Страшила, к которому я обратилась с вопросом. — А у вас водопровода, что ли, нет? — Есть, но он иначе устроен, — объяснила я. — У нас трубы находятся под землёй. В основном. — У нас подземные тоже есть, — согласился Страшила и посмотрел на меня с уважением. Я не слышала о подземных акведуках, но, с другой стороны, я никогда особенно и не интересовалась этой темой. Вообще этот, надземный, меня впечатлил. Высокий, двухъярусный, арочный — его как будто срисовали с картинки в учебнике в параграфе про Вавилонское царство или Древний Рим. Сделан он был из незнакомого мне чёрно-серого камня; за ним я различала дома и какое-то монументальное здание. Страшила вдруг остановился. — Цифра, ты сейчас ступай один, — сказал он, болезненно морщась. — Я потом подойду, когда стемнеет. — Да ёлки-мигалки, Страшила! — взорвался Цифра и даже топнул ногой. — Чего ты стыдишься, а? Все когда-то ходили за мечом распоясанными, а те, которые не ходили, ждут не дождутся, когда пойдут! Что тут особенного? Иди, говорю! Что ты тут, ночью морозиться будешь, без огня и в этом тряпье? По-моему, последние слова куратора несколько перечеркнули впечатление от его тирады, но Страшила просто молча глянул себе под ноги, и мы все вместе пошли дальше. — Разговоры прекращаем, — предупредил меня Цифра, и я невольно поразилась тому, как быстро он снова перешёл на мягкий тон. — Если захочешь поговорить, то используй ментальную связь. — Ментальную!.. — не без иронии звякнула я. — Всего-навсего костную проводимость… всё, молчу. Городок меня впечатлил. Я не знала, из чего были построены двухэтажные домики, но все они, как на подбор, были облицованы одним и тем же чёрно-серым матовым камнем. Не исключено, кстати, что их вообще полностью выстроили из этого камня. В архитектуре я не особенно разбиралась, поэтому в конструкции домиков смогла отметить только, что у них плоская крыша (на которой, как и у нас, нерационально ничего не размещалось) и большие, чуть ли не во всю стену, витражные окна. Выглядело это достаточно уныло: света изнутри не шло, поэтому цветные кусочки стекла смотрелись как тёмно-серые. Наших, бесцветно-прозрачных, сплошных окон я не заметила. Рядом с домами на клумбах росли ёлки с красной хвоей, и я неверяще сфокусировала на них взгляд. — Страшила, а у вас сейчас что, Новый год? — Дина, чудила, какой ещё Новый год? — отозвался Страшила с такой усталостью, что я решила не досаждать ему вопросами. Может, им просто лень снимать эти шарики и цветочки, вот они так и висят круглый год. Мне вспомнился анекдот про злую жену, которая пилила бедного мужа, призывая его в мае вынести ёлку: здесь-то у женщин права голоса нет, вот и естественное следствие. А может, здесь принято украшать ёлки не только на Новый год, а и на какие-нибудь церковные праздники, юбилей бога и день рождения любимой собаки. Брусчатка меня растрогала чуть ли не до ностальгических слёз — точь-в-точь как наша долеритовая на Красной площади Москвы. Вот только улочки узковаты, а так очень неплохо. Хотя если здесь вдруг изобретут автомобили, то пробки будут обеспечены. Вообще местное поселение нисколько не напоминало то шумное многолюдное нечто, которое я ожидала увидеть. Я почему-то думала, это будет что-то, по описанию похожее на Арканар Стругацких, с густой разноязыкой руганью, какими-нибудь расхлюстанными матросами, пьяными солдатами, надутыми купцами, торговцами рабами и женщинами, неясными личностями, увешанными оружием. Нет: чисто, спокойно, тихо, люди вели себя вполне интеллигентно и быстро шли куда-то по своим делам. Раскрашенных девок не было — да и в принципе на улицах я не увидела ни одной женщины. Местные своей многослойной одеждой напоминали мне джедаев-дауншифтеров — да и цветовая гамма тоже была подходящая. Несмотря на их бомжеватый облик, поселение, на мой взгляд, процветало: бегавшие по улицам дети явно не страдали от недоедания. Моё умозаключение касательно благосостояния местных подтвердила трогательная картина: на пороге одного из домов сидел мужчина, рядом с ним стояла клетка с хорошеньким чёрно-белым хомячком, и он насыпал зёрнышки в вынутую из клетки крошечную мисочку. Хомяк не думал о благосостоянии и о том, что его кормят: он грыз прутья, безмолвно требуя свободы. Я мысленно умилилась его милой мордочке. Крыс и мышей я не любила из-за противных хвостов, а вот хомячков обожала. Цифра вдруг шагнул навстречу седому бородатому человеку, немного походившему на Рабиндраната Тагора, и протянул ему раскрытую ладонь. Старик обменялся с ним рукопожатием и окинул Страшилу взглядом ярко-голубых глаз. «Интересно, сколько ему лет?» — с любопытством подумала я, вспомнив об относительно небольшой продолжительности жизни в этом мире. — Кандидат? — понимающе кивнул старик и тихо добавил, ткнув в пустые ножны, висевшие через плечо Цифры: — А ты ему, вижу, относил меч? Страшила весь ощетинился. Я вполне разделяла его чувства. Тут, что же, все в курсе, что здешние мечи — никакие не поющие и никакие не от святого духа? — Не нервничай так, — усмехнулся старик, похожий на Тагора, и ткнул пальцем в довольно уродливую эмблему на своём рукаве. — Просто монастырь и мне мечи заказывает. Поэтому я знаю. Из слов старичка я логично заключила, что он, по всей видимости, кузнец, которого ранее поминал Цифра; и только тогда я домыслила, что эмблема, судя по всему, должна была представлять собой стилизованный молоток. Кузнецов я всегда уважала и в определённый период своей жизни всерьёз намеревалась научиться ковать — и однажды лично, к слову, под руководством обаятельного длинноволосого кузнеца Ильи в Новом Иерусалиме сковала из восьмимиллиметрового железного прутка тяжёлую витую шпильку для волос, которой вполне можно было убить человека. Опыт ковки мне понравился, но, в принципе, меня устраивала и любительская работа с латунной и медной проволокой. — А скажи, ты известковые кристаллы при ковке меча используешь? — спросил Цифра, подтвердив мою догадку, и незаметно подмигнул мне. Старичок засмеялся: — Тебя что, ваши монастырские кузнилы подослали выспрашивать секреты ремесла? Пусть даже не стараются, видел я их хладноломкие творения. Есть у вас, конечно, приличные, но мало. Если нужен хороший меч, знают, к кому прийти. «Ты, выходит, считаешь себя лучшим? — хмыкнула я мысленно. — Скромно… Но вообще Цифра так на него смотрит… может, он и впрямь крутой». Я поймала себя на том, что словно бы немного побаиваюсь кузнеца, и объяснила это моей новой ипостасью. Самый настоящий blacksmith: логично, что он должен вызывать у меча как кузнечного изделия и почтение, и некоторую опаску. Так-то кузнецы раньше и у нас считались магами. — А можешь меч показать? — спросил старик с любопытством. — Чисто профессиональный интерес. Страшила мрачно глянул на Цифру; тот пожал надплечьями и отвернулся. Монашек, помешкав, снял меня с надплечья и положил острым концом лезвия на предплечье левой руки, явно предлагая удовлетворить профессиональный интерес на расстоянии. «Ох уж эти мне собственнические инстинкты, — беззлобно хмыкнула я про себя; но, честно говоря, поведение Страшилы вполне меня устраивало. — Как прокомментировал бы бессмертный Гоголь, знаем, батюшка: вы пальцами своими, может быть, невесть в какие места наведываетесь, а меч — вещь, требующая чистоты». Старик уставился на меня своими яркими голубыми глазами, и я заметила, что лицо у него какое-то странное. Он как будто был чем-то очень удивлён. «Может, со мной что-то не так?» — подумала я с подозрением. — Поверни-ка чуть… А можешь клинок снять с предплечья? Страшила поудобнее перехватил меня за эфес правой рукой и рывком переместил на рукоять и левую, не поменяв при этом моего положения в пространстве. Я не успела восхититься этим поразительно красивым и плавным жестом, потому что старик задумчиво прищурился и протянул ко мне руку. Однако коснуться меня он не успел: Страшила, резко сжав рукоять, моментально развернул меня к кузнецу режущей кромкой; для меня это выглядело примерно так же, как если бы я, ничего не подозревая, всматривалась в глубину зеркальной створки шкафа, и тут вдруг её внезапно толкнули. В то же мгновение Страшила попытался кинуться на старика, но Цифра каким-то чудом успел схватить его сзади за локти. Мне было видно, что альбинос весь извернулся, прижимая Струну предплечьем к боку. — Остынь, остынь! — Ты головой о наковальню стукнутый, что ли? — злобно крикнул Страшила старику, пытаясь вырваться, но руки у него были заняты мной, а куратор держал крепко. — Страшила, моль небесная, уймись! — заорал Цифра. — А ты, Сера, тоже хорош, зачем его провоцируешь? Тебя бы заставить готовиться к воинскому посвящению! — Прошу прощения, — без особого раскаяния сказал кузнец. Страшила ещё раз рванулся, но альбинос рук не разжал. — Остынь, говорю! — Ладно, Цифра, всё, отпусти, — неохотно процедил монашек, и я почувствовала, что он ослабил хватку. Он повёл надплечьями и волком глянул на старика. «Ой, матерь божья, — подумала я с ужасом, — вот если бы у Страшилы руки не были заняты мной и если бы Цифра его не успел остановить… что бы сейчас случилось с этим голубоглазым?» — Ты в своём уме, тянуть лапы к боевому мечу? Старик иронично поднял брови: — Ну, к клинку лапами я так и не прикоснулся. Хотя уж вам-то двоим должно быть известно, что все мечи отковывает кузнец, так что всё это липа. — А может, не все, — заметил Страшила с таким видом, что я чуть не засмеялась в голос. — Не удержался, — кротко объяснил старик. — Хорошая работа и хорошая сталь. Намного лучше, чем большинство ваших. Скажу честно, его слова мне польстили бы (вот неделю назад кто бы мне сказал, что я заценю похвалу в адрес стали, из которой сделана), но комплимент «съела» ироничная ухмылочка. Может, всё как раз наоборот? Страшила, по-моему, смягчился. — Я спросить хотел… что такое легирование стали? Старик откашлялся. — Вот смотри, когда плавят сталь, то в неё могут добавить ещё какой-нибудь металл: это и есть легирование, оно всякое бывает, не только стали. И раньше у нас это вроде как умели; а сейчас мы при такой температуре не куём. Добавляем присадки без плавки, и это не легирование, а трудоёмкое извращение. Хотя некоторым нравится. А на что тебе? Ты вряд ли намереваешься покинуть ваш орден и зарабатывать честным трудом. Если бы у меня была челюсть, она бы отвисла. Тагор-то наш из диссидентов, оказывается! И такие здесь есть! А что ж его не трогают-то? Видать, не всё так плохо в Датском королевстве? — Так, всё, не смущай мне кандидата, у него посвящение завтра утром, — сердито сказал Цифра. — Ему надо думать о зачислении в какой-нибудь департамент, а то будет, как я, ходить гордым и неприкаянным. Возьмёт и начнёт пороть горячку, а потом каяться. — А ты прямо каешься? — усмехнулся старик. — Каюсь, — решительно произнёс Цифра и негромко добавил: — Потому что тогда имел бы возможность действовать… и участвовать в преобразованиях изнутри. Я с интересом соотнесла его фразу с оппозиционным высказыванием голубоглазого и тем, что Цифра понизил голос. — Ладно уж, — весело хмыкнул старик. — Если что понадобится, заходи. А за кандидата твоего не беспокойся. Судя по мечу, он не пропадёт. И гордым и неприкаянным ходить не будет. И, изронив сие златое слово, он пошёл дальше, а мы отправились по улице в другую сторону. Страшила, немного смягчившись, прислонил меня к виску, так что мы все трое получили возможность вести беседу. Правда, нормально разговаривал только Цифра; я же зудела в висок монашку свою реплику, а он любезно озвучивал её вслух… или не озвучивал, причём без объяснения причин. Я заклеймила его про себя модератором. — Спрашивает, есть ли у этого кузнеца дети. — Нет, — сказал Цифра мрачно. — Он считает, что в наше время дети рождаются только себе на страдание. Даже не женился из-за этого. Его бы давно уже казнили за длинный язык, но он мастер своего дела, поэтому его и не трогают. — А тех, кто не мастер, можно и на костёрчик? — спросила я ехидно. Страшила это озвучивать не посчитал нужным, да я и не ждала ответа. Это если ты профессор Преображенский, то сидишь в своей «похабной квартирке» и процветаешь при любой власти. А если ты ком с горы, здесь уж как повезёт. Что бы не жить людям мирно? Чисто, светло, красиво, витражи — чудо просто! Ёлки, опять же: зелёные насаждения обычно производят умиротворяющий эффект, хотя тут они de facto не зелёные, а красные. Тем более по-новогоднему украшенные — они вообще должны создавать у людей праздничный настрой, как во время Олимпийских игр в Древней Греции. Вот было же время, когда Олимпиада не ассоциировалась у людей с допинговыми скандалами и политикой! Ёлки… — Страшила, у меня глюки, или они правда светятся? — осведомилась я внезапно осипшим голосом. — У вас электричество проведено?! — Что светится? — Да гирлянды на ёлках! — Какие гирлянды, Дина? Я присмотрелась: доходило до меня очень медленно, но наконец дошло. — Они цветут, что ли? Это настоящие цветы, и они светятся? Страшила, Христа ради поднеси меня к ветке!!! — Дина, сейчас придём в монастырь, там и посмотришь. Я скрипнула про себя зубами. — А это впереди, я так понимаю, и есть ваш монастырь? Красивое зданьице… — Страшила, ты будешь озвучивать, что она говорит? — мрачно спросил Цифра. — Сказала, что наш монастырь красивый, — отозвался монашек с такой усмешкой, как будто он то ли не верил в искренность моих слов, то ли был в корне с ними не согласен. — Красивый, — подтвердил Цифра без всякой иронии. — А скажи, Дина, ты видела когда-нибудь крабов? — Разумеется, — ответила я и оскорбилась на недоверчиво скошенный глаз Страшилы. — И живых, и варёных. Разных видов причём. И ела даже. Вы о каком виде крабов говорите? Страшила воспроизвёл это вслух с некоторой долей скептицизма, пропустив только последнее предложение. — У нас краб изображён на фреске при входе, — дружелюбно сообщил куратор. — И сам монастырь на него тоже похож, он так в народе и называется. Огромное центральное здание, от которого тянутся две клешни, правая и левая. — Цифра вытянул для наглядности руки и угрожающе пошевелил пальцами. — Они сверху, на плане, кажутся такими рублеными квадратными скобками. На концах клешней — столовые, это два отдельных корпуса, и они узкими коридорами соединены с клешнями, так что тоже выглядят характерно. И ещё с фасада здание прикрывают разные пристройки, они кажутся такими… ножками краба. Есть версия, что бог, который воздвиг этот монастырь словом своим, любил варёных крабов. — Словом своим? — невинно уточнила я. — Взял и воздвиг? Это Страшила тоже не стал озвучивать, а просто выразительно скосил на меня глаза. Я не без ехидства подумала, что тут чисто некрасовская ситуация: «Папаша! кто строил эту дорогу? — Граф Пётр Андреевич Клейнмихель, душенька!» Славная осень!.. — А в комнатах случайно нет прослушки? — задумчиво спросила я. — Это как? — Это когда особые люди ходят и слушают, что говорится в помещении, — объяснила я. — Или стоят специальные устройства, которые передают всё, что говорится, опять-таки этим особым людям. Через вентиляцию, скажем, вполне можно прослушивать. Цифра с интересом повернул голову, и Страшила озвучил ему мои опасения. — Скорее всего, нет, — сказал Цифра уверенно. — Мы бы знали. А особая вентиляция у нас только в основном здании и в… в подвалах. Через открытую форточку много не прослушаешь… Осторожность, конечно, никогда не помешает, но в комнате говорить вы всё-таки можете. Паранойя и молчаливость до добра не доведут. Ёлки разгорались всё ярче. Они, насколько я поняла, одновременно и цвели, и плодоносили: светились и цветы, напоминавшие по форме семиконечные звёздочки, и то, что я приняла за шарики — явно плоды, ягоды! Красота была такая, что мне хотелось плясать и поздравлять всех с Новым годом. Параллельно начинали зажигаться окна домиков, которые теперь выглядели, как громадные волшебные фонари. Насколько я могла видеть, при выборе цвета для витражей предпочтение в основном отдавалось жёлтому, бутылочно-зелёному, синему и аметистово-фиолетовому. У меня при виде этой волшебной картины заломило от восхищения несуществующие зубы. А волшебнее всего была семиэтажная громада монастыря, высившаяся над домиками неким Замком Кафки. — Знаете, — сумрачно произнёс вдруг Цифра, — нам с вами нужно бы разделиться сейчас, пока монастырь ещё далеко. Вы же не должны знать, что у меня за спиной болтаются пустые ножны… привлекающие внимание, — он явно с досадой вспомнил проницательный комментарий Серы. — И если что — мы с тобой, Страшила, не виделись. Я ведь к тебе… не должен был подходить в лесу. Я, как бы, всё это время… находился в монастыре. Он нерешительно посмотрел на нас, и я с удивлением поняла, что этим взглядом он фактически спрашивает, не выдаст ли его монашек. Даже так? Несмотря на то, что они друзья, знают друг друга много лет, вместе переписывали Великую священную, вместе сидели на экзамене — несмотря на это, Цифра всё равно вопросительно смотрит на Страшилу, уточняя, может ли он на него положиться? Этот взгляд стал ещё одним штрихом, дополнившим моё представление о местной системе человеческих взаимоотношений. Да я на месте Цифры хлопнула бы друга по плечу, доверительным шёпотом предупредила бы, что если будут интересоваться, то я, мол, всё это время рассматривала в монастыре крабов, и ушла бы, не сомневаясь, что моё алиби обеспечено! Страшила, к счастью, меня не разочаровал. — Цифра, ты вообще в своём уме? Мог бы не спрашивать! — Спасибо, — проскрипел альбинос и пожал Страшиле руку. — Помни, веди себя так, как если бы у тебя был немой меч, а ты бы пытался сделать вид, что он говорящий. И держи себя понаглее, может, так оно будет лучше. Дина, а ты, главное, молчи: это всё, что от тебя требуется. Цифра дружески кивнул нам и быстрым шагом направился в ближайший проулок, пересекавший улицу, по которой мы шли. Я одобрительно сфокусировала взгляд на Страшиле, но он этого, понятно, не почувствовал. — Как мне всё надоело, — пожаловался монашек негромко, дёрнул себя за волосы и неторопливо зашагал дальше по улице. Монастырь, куда мы шли, совершенно не походил на монастырь в моём понимании. И краба эта сияющая грозная махина не напоминала, хотя, возможно, вид сверху убедил бы меня в обратном. На меня произвели впечатление даже не габариты здания (видали и повыше), а огромные, светящиеся изнутри квадраты витражных окон, которые чередовались с чёрными полосками перекрытий. Витражи здесь компоновались из стёкол всех цветов радуги; они составляли прихотливые узоры, как в калейдоскопе, но сюжетных картин я не увидела ни в одном окне. Страшила принялся подниматься по широкой лестнице к входу, расположенному на втором этаже. В огромном дверном проёме не было створок, и лично мне он показался похожим на полуоткрытую чёрную пасть, готовую захлопнуться: после картины Брейгеля «Триумф смерти» я воспринимала так двери в любое здание, связанное с отправлением религиозного культа. Над входом виднелась какая-то надпись, однако было уже темно, и я не разглядела букв. Я хотела уточнить у монашка, что там написано, но он не прижимал меня к виску, а я не решилась задавать вопрос вслух прямо у входа в монастырь, где наверняка сидят какие-нибудь стражники или хоть бабушка-консьержка. Страшила вошёл внутрь и повернул направо. Я ожидала увидеть там всё, что угодно, но только не ряд раковин, очень похожих на наши, между которыми находились кадки со светящимися ёлочками и узкие каменные столики с горками льняных полотенец. Полотенечки были довольно чистые и милые, даже с каким-то вытканным узорчиком, но я бы в жизни к ним не прикоснулась: мало ли кто и с какими инфекциями вытирал ими свои лапы? Монашек положил меня на один из столиков, открыл воду и принялся тщательно мыть руки. — Обычаи обычаями, а безопасность у нас на первом месте, — объяснил он мне шёпотом. Я не поняла, что он имел в виду. — Странно, что у вас не воруют эти красивые рушники и не продают их на базаре местному населению, — заметила я, вспомнив, как в «Жёлтой стреле» Пелевина проводники торговали поездными ложечками, подстаканниками, дверными ручками и прочей полезной дрянью. Я не без меланхолии дивилась уровню культуры в европейских странах вроде Швейцарии, где рождественскую ёлку могут украсить кристаллами «Сваровски», и никто на них не позарится, а будут только умилённо любоваться. В то же время я могла с ходу назвать пару десятков стран, где люди, освободив наряженное дерево от украшений на высоту человеческого роста, ринулись бы домой за стремянками, чтобы с их помощью срывать кристаллы с верхних веток, а в их отсутствие более сообразительные повалили бы ёлку на бок и очистили бы её до последней иголочки. Страшила, услышав мою реплику, хмыкнул: — Для того их и вышивают, не для красоты же. Если такое найдут у поселенца при обыске, знаешь, что будет? Недавно какому-то местному один наш всучил полотенце — деньги, видимо, потребовались; так этот местный сам принёс его обратно в монастырь. Ещё и доплатить был готов, лишь бы про него ничего плохого не подумали, — монашек отвернулся, еле сдерживая смех. — Только это не вышивка, — заметила я и тут же засомневалась: а может, я ошибаюсь, и узор вышит? — Ну-ка покажи мне ближе вашу Mountmellick Embroidery… Да нет, это выткано, что ты мне тут заливаешь? Страшила равнодушно пожал надплечьями и небрежно бросил полотенце на столик. — Не вижу разницы, — сказал он. — А сейчас помолчи. Мы отправились дальше по коридору. Я оценила паркет из каких-то совершенно невообразимых пород дерева, которые образовывали что-то вроде турецких «огурцов» на чёрно-белой клетке. В следующей комнате действительно находились стражники, причём весьма колоритные. За деревянными конторками в сиянии тёмно-красных ёлочек сидели несколько бритоголовых монахов, которые, по моему мнению, идеально смотрелись бы в каком-нибудь Управлении собственной безопасности ФСБ. Они были очень круты; от них буквально исходило ощущение уверенности, собственной значимости и силы. Бритые головы и золотистый еловый свет придавали их облику что-то египетское. Я по-дореволюционному окрестила их про себя фараончиками. На противоположной стене располагалась роскошная мелкая мозаика — возможно даже, из настоящей смальты — изображавшая громадного краба; скорее всего, именно её Цифра ошибочно назвал фреской. Тёмный, почти чёрный краб, вольготно раскинувший клешни почти во всю стену, смотрел на нас то ли снисходительно, то ли с подозрением. Некоторые кусочки мозаики отсутствовали, но это, на мой взгляд, только прибавляло ей возраста и солидности. Страшила подошёл к конторочке, медленно и плавно, как будто не желая нервировать бритоголовых излишне резкими движениями, переложил меня на левое надплечье и вытянул вперёд правую руку. Фараончик небрежно раскатал какой-то штуковиной чёрную краску по бесцветному листу стекла, и Страшила провёл по ней указательным пальцем правой руки. Бритоголовый положил на конторку маленький белый листочек, взял обеими руками указательный палец Страшилы и сноровисто прижал его к бумаге. Я внимательно наблюдала за процессом; мне показалось, что фараончик словно бы «прокатил» подушечку пальца по листочку, слева направо. — Шестьдесят — четыреста двенадцать, — сказал Страшила в ответ на выжидающий взгляд бритоголового. Монах перелистнул несколько страниц объёмистой книги, лежавшей перед ним, и сличил, видимо, отпечаток пальца в ней со свежим на листочке. Двое других фараончиков лениво зевнули. — Шагай, — довольно равнодушно дозволил охранник. Я вдруг с почти суеверным ужасом, граничащим с весельем, поняла, зачем у выхода стоит ёмкость с водой, немного напоминающая купели со святой водой, в которые католики на входе и выходе из храма окунают пальцы. Точнее, окунали: насколько я знала, в Италии церкви начали отказываться от традиционных чаш из соображений гигиены ещё во время вспышки свиного гриппа, заменяя купели на атмосферные автоматические дозаторы с инфракрасными датчиками авторства некоего предприимчивого Лучано Марабезе. «Святой Ктулху, это же негигиенично!» — жалобно взвыла я про себя, когда Страшила, совсем как добрый католик, окунул кончики пальцев в воду — разве что не стал креститься или окроплять себя. Более-менее меня успокоило то, что вода на вид была совершенно прозрачная — значит, дактилоскопическую краску в ней до нас смывали немногие. Вообще я прониклась глубочайшим почтением к этой удивительно продвинутой системе. Круто-то как! Мышь не проскочит, птица не пролетит! Я не знала, так ли снимают отпечатки пальцев у нас (мне, к счастью, никогда не доводилось настолько близко сталкиваться с российскими правоохранительными органами), но меня поразил сам факт, что люди уже осознали, что рисунок капиллярных сосудов разный у каждого человека, хотя, судя по обыденности костров, у них на дворе стояло наше средневековье. В крайнем случае, Новое время. И ведь отпечаток пальца не подделаешь. Хотя… в моём воображении замелькали тошнотворные картинки, включавшие приклеивание чужой срезанной подушечки на собственный указательный палец, а то и сдирание кожи с рук нужного объекта с дальнейшим натягиванием её как перчаток. В той же «Гаттаке», скажем, парень успешно подделывал и отпечатки пальцев, и анализы, и отшелушивающиеся частички эпидермиса — и спокойно обманывал систему, несмотря на высокий уровень развития технологий. С другой стороны, это художественный фильм; а в реальности наклеенная подушечка чужого пальца, глядишь, оторвётся прямо в процессе дактилоскопирования. Страшила тем временем внёс меня через арочный проём в длинный коридор; там тоже стояли кадки с невысокими ёлками, и все они волшебно светились мягким ровным светом, заливая пространство тёплым сиянием. Это сказочное зрелище привело меня в восторг. В коридорах было немноголюдно. Большинство воинов-монахов, встречавшихся нам, одевались, как Цифра, разве что без обилия разных ремней поверх курток (максимум — наплечник на надплечье, и то не у всех). Однако пояса у них были — закачаешься! Несовершеннолетним, видимо, полагались гладкие заклёпки, без узора, но вот ремни взрослых воинов просто поражали воображение: из чёрной и цветной кожи, то с одинаковыми заклёпками, то с разными, с невообразимыми пряжками и диковинными наконечниками — и на узком внутреннем ремешке, и на широком внешнем. Я отметила про себя, что тут, видимо, уже лет двадцать не выходят из моды трилистник, триксели и изображение спирали. Хотя встретились и несколько воинов с поясами в креативных заклёпках, о которых упоминал Цифра, и даже один с креативной накладной пряжкой. И ведь не постеснялись же подарить такое, зная, что человеку потом носить это всю жизнь! С другой стороны, как выразился один персонаж у де Бержерака, странно быть настолько неблагодарным, чтобы краснеть при виде того, что нас создало. Краснеть я и не собиралась, но вот удержаться от смеха мне стоило очень большого труда. Также попадались парни, одетые, примерно как товарищи, которые чуть не напали на нас в лесу: насколько я понимала, к ордену они не принадлежали. Кому как не мне было знать, что в любом военном ведомстве помимо самих военнослужащих есть огромное количество людей, занимающихся канцелярской работой, логистикой, медициной, ещё какой-нибудь смежной и такой необходимой деятельностью. Но без ремня и в монашеской рясе был, похоже, чуть ли не один Страшила: больше никого мы в таком костюме не встретили, и я предположила, что здешние кандидаты стесняются показываться на людях и сидят в своих кельях — или что у них тут положено для проживания. И мне невольно стало жаль Страшилу за то, что он вынужден ходить с абсолютно дикой причёской и неумытым лицом в силу неумных традиций. То, что здесь прямо в здании носили толстые куртки, меня не удивило. Если провести аналогии с теми же средневековыми замками — то-то людям в них было весело жить! Холодрыга, а камины дают мало тепла. Правда, можно, как в Англии, накалять в огне кирпичи и затем греться, заворачивая их в ткань. Преподавательница биологии в моей последней школе объясняла механизм использования организмом аденозин-три-фосфорной кислоты именно на примере кирпичей, которые нагревают в камине, так что потом они долго отдают тепло. Страшила столько шагал по длинным одинаковым коридорам и переходам, столько поднимался по узким лестницам со ступеньками, одинаково выложенными паркетными дощечками, что я сама точно бы не нашла обратной дороги. Я попыталась понять, почему мы ходим по переходам и разным этажам, если коридор, по идее, должен иметь только один поворот (во всяком случае, если сравнение Цифры крыла здания с рубленой квадратной скобкой было справедливо). Сначала я заподозрила, что Страшила старается выбирать наиболее безлюдные места, но потом поняла: судя по всему, некоторые абсолютно прямые длинные коридоры были «перебиты» стенами-перегородками, и их требовалось обходить по лестницам и другим этажам. Я предположила, что это сделано из принципов безопасности. Бежит, например, по коридору диверсант и не знает, скажем, что обойти эту стену на шестом этаже можно только через пятый этаж. Он сунется на седьмой, упрётся в такую же коварную стену, тут-то его и схватят. Наконец Страшила остановился перед дверью с номером 60412. — Всё предельно просто, — объяснил он, удерживая меня левой рукой, а правой неловко возясь с замком. — Номер комнаты пятизначный. Первая цифра — этаж, вторая — клешня: один — правая, ноль — левая, наша. Остальное — трёхзначный номер комнаты на этаже. 60412, это и мой личный номер, запомнишь? Я мудро промолчала. Меня очень веселила здешняя манера именовать клешнёй то, что мы называем крылом здания. Пока Страшила открывал замок, с той же стороны коридора, откуда мы пришли, показался Цифра, уже без меча и заплечных ножен. Монашек подождал, пока он приблизится, и с наигранной вежливостью придержал дверь. По размерам комнатка была примерно как вагончик на московской монорельсовой дороге, зато с потолком высотой в два человеческих роста, как в офицерском общежитии над кондитерской фабрикой на улице Алексея Дикого, где мы раньше жили. Всю стену напротив двери занимало тёмное витражное окно. Обстановка, мягко говоря, была скудная. Из мебели здесь были только обшарпанный шкаф, убогая тумбочка и два кожаных матраца со спинками. У стены рядом с одним из матрацев располагалась какая-то странная конструкция: что-то вроде металлической планки на ножках с двумя припаянными сверху штуками, похожими на разъёмные держатели для стекла. Страшила уложил меня в эту конструкцию, как раз когда до меня дошло, для чего она предназначена, гостеприимно указал Цифре на второй странный гибрид матраца и кресла, а сам открыл форточку и приволок из коридора три кадки с прелестными красными ёлочками в светящихся звёздочках. Я присмотрелась к полу: мне показалось, что у него есть лёгкий наклон в сторону окна, но возможно, дело было в неаккуратно сделанном держателе. Цифра, не снимая куртки, сел на матрац, Страшила же с гримасой опустился прямо на каменный пол, прислонившись спиной к стене. — Боец, а ты не простудишься? — спросила я, зачарованно глядя на ёлочки; они своим свечением удивительно облагораживали убогую казённую обстановку, превращая её в нечто волшебное. — То есть когда я спал на земле в одной куртке, тебя этот вопрос не беспокоил, — огрызнулся он. — Ну спал ты, положим, не на земле, а на лапнике. Страшила косо глянул на меня, потом, не ответив, запустил пальцы в волосы и со злостью дёрнул за отросшие пряди: — Ненавижу… Цифра предостерегающе поднял руку. — Последний день, соберись… — Красота-а, — звеняще констатировала я, совершенно их не слушая. — Красота… — проворчал Страшила, поднялся и наклонился над одной из ёлочек. — Моль небесная, Цифра, вот что за скоты? Земля совсем сухая. Ладно бы поливать надо было часто, а то редко, и всё равно… Он подошёл к стоявшему в углу ведру, поднял, а затем вдруг с грохотом уронил. Ведро упало набок, и из него выбралась мышка. Она вяло затопала в сторону: видимо, у неё затекли лапки, или она только что проснулась. Вообще-то я не любила грызунов, но в этой конкретной мышке было что-то очень милое. И тут Страшила неожиданно схватил меня… а потом часть поля зрения оказалась заляпана розово-красным, а милая сонная мышка лежала на полу, разрубленная наискосок пополам… Я даже не могла закрыть глаза, чтобы не видеть этого чего-то мерзко-розового-красного — крови, может быть, кишок — прямо на себе. Клинком словно бы ощущалось нечто омерзительно-влажное, хотя я догадывалась, что это только иллюзия… — А если б лезвием о плиты? — взвыл Цифра. — Да ты издеваешься? — с досадой спросил Страшила. — Я что, ребёнок — до пола рубить? Единственное, о чём я думала, чувствуя, что клинок покрывается слезами, как росой: не закричать. Сюрреализм происходящего — не повод подставлять монахов… и себя… да сотрите же это кто-нибудь к чертям собачьим!.. Я осознала, что прошептала это вслух, когда Цифра выругался так, что я на миг усомнилась в том, что он монах (да я вообще не предполагала, что он такие слова знает!), вытащил из кармана белоснежный носовой платок и швырнул его Страшиле. Тот, поймав, растерянно взглянул на меня и лихорадочно начал вытирать кровь, смешивая её с моими слезами. Цифра выбросил останки бедной мыши в форточку (за что я была ему очень благодарна), потом открыл вторую дверь, которую я сначала не заметила, и приволок оттуда в ведре воды. Страшила вскочил на ноги, подхватив меня, а Цифра щедрой рукой выплеснул всё ведро на пол, вытащил из-за шкафа метлу и принялся широкими движениями «сметать» воду по направлению к окну. Вот это я понимаю, суровая уборка по-мужски, никакого размазывания грязи по каменным плитам: чуть дымившаяся вода, смыв кровь, медленно стекла по покатому полу в сторону витражного окна, где слева на уровне пола находилось небольшое квадратное отверстие. «На голову кому-нибудь», — подумала я с невольным ехидством. Пол остался основательно мокрым, и я удивилась, почему здесь нет плесени; возможно, от неё спасала хорошая вентиляция. Я представила, что в комнатах для верности будут жечь серные шашки, как это делал мой крёстный в подвале на даче, и, несмотря на свои растрёпанные чувства, хмыкнула. — Дина, ну это же всего лишь мышь, — недовольно заметил Страшила, приняв моё хмыканье за всхлип. — Они зерно едят, припасы портят, их и надо убивать. — Да знаю, так-то я и сама мышей не люблю, — проворчала я. — Зоошизой не страдаю. Просто это было… неожиданно. Вот вышла мышка на охоту — и добычей стала, не я же изобрёл естественный отбор… — У вас мыши хищники? — поразились мои собеседники. — Это фигура речи. Страшила порылся в тумбочке и вытащил чистую ткань и какую-то бутылочку. Я представляла себе оружейное масло как солидол или мазь, вязкой консистенции; но это оказалось нечто жидкое, больше напоминавшее WD-40. Состав монахи не знали даже приблизительно и, к сожалению, не оценили мою шутку, что там может быть уайт-спирит как реверанс святому духу (spirit — дух), вытесняющий из меня ржавчину грехов. Зато Цифра объявил, что по легенде, монах, изобретший это масло, сорок дней не ел, молясь о ниспослании ему озарения; я, взвыв от смеха, рассказала, что нашу WD-40 изобрели с сороковой попытки, за что она и получила своё название, и торжественно окрестила здешнюю оружейную смазку «вэдэшкой». Как следует протерев меня и нанеся эту непонятную дрянь, Страшила виновато осмотрел мокрую тряпку, превратившуюся из белоснежной в розоватую, и осторожно глянул на Цифру. Альбинос закатил глаза. — Новый носовой платок мой испортил, между прочим, — посетовал он. — Совсем недавно получил. Ну для Дины не жалко… Чем мышка не угодила, мешала она тебе? Запасы она ест: твои они, запасы эти, что ли? Монастырь не разорится! Страшила в последний раз протёр лезвие и придирчиво оглядел его с обеих сторон. — Дина, ты, может быть, хочешь чего-нибудь? — спросил он с такой заботливой серьёзностью, что я умилилась. — Можешь положить меня под ёлочку? Я хочу её получше рассмотреть. — На мокрый-то пол? — скептически хмыкнул Страшила и уложил меня в держатель, любезно придвинув к нему кадку. Я принялась зачарованно рассматривать это чудо природы. Крупные, ворсистые, как эдельвейсы, семиконечные звёздочки цветков светились чуть мерцающим бледно-жёлтым, а ягоды, напоминавшие тисовые (я знала, как они выглядят, потому что однажды для смеха делала из присемянников варенье по заветам Агаты Кристи), излучали ровный белый свет. Они непередаваемо красиво смотрелись среди длинных красных иголок, а их свечение лично у меня вызывало чисто предновогодний восторг. И все мы сидели рядом с ёлочкой, как дети в сочельник в какой-нибудь сказке, и любовались этой неземной красотой. Я, по крайней мере, не могла оторвать от ёлки взгляда. — Самое прекрасное растение, которое я когда-либо видела, — искренне сказала я. Цифра хмыкнул: — А один исследователь считал, что ничего не может быть красивее пассифлоры. Он как-то премудро расписывал по тексту Великой священной, что символизируют части её цветка. Скажем так, не лишённый интереса подход. Он произнёс это таким тоном, что стало понятно, насколько на самом деле этот подход недостоин интереса и насколько он, Цифра, в принципе презирает синдром поиска глубинного смысла. Я не знала, как выглядит пассифлора, если она у нас и есть, и мне, честно говоря, было на неё по барабану: она-то точно не светится, я бы знала. — А у вас есть ещё светящиеся растения? — осведомилась я. — Нет? А те ёлки, которые в лесу, не светятся? — Они тоже цветут и светятся, — исправился Цифра, — но только зимой и всего часа три-четыре в сутки. У них ещё свет такой… сильно мерцающий. А эти, декоративные, светят круглый год; и дольше, с вечера до утра. И, видишь, одновременно и цветут, и плодоносят. Но тоже, как и лесные, любят холод, поэтому приходится жить с открытыми окнами. У них даже цветы с ягодами, видишь, как будто покрыты пухом. — Как эдельвейсы, — похвалила я. — Вы поэтому ваши куртки не снимаете? — Естественно, а то тут вообще закоченеешь, — подтвердил Цифра. — А ты не чувствуешь? Везёт же некоторым… Иногда кажется, что снаружи теплее. — И на улице вашего поселения, на клумбах, тоже декоративные? — уточнила я, и они кивнули. — Знаете, вот посмотришь на эту прелесть, и уверуешь и в бога, и в духа святого. В том смысле, что само по себе такое появиться не могло. Это была шутка, но Цифра принял её за чистую монету. — Кто-то утверждает, что лесные ёлки были сразу созданы светящимися самым первым богом как украшение Покрова, а потом какой-то его потомок словом своим сотворил декоративные на благо народа. Кто-то утверждает, что изначально ёлки вообще не светились, а светящимися их сделал дух святой, чтобы было легче молиться: у нас верят, что для молитвы нужен источник света рядом. Ещё я читал песнь о том, как сами люди долго и кропотливо выводили декоративные ёлки из лесных, отбирая те, что светились ярче и дольше. И кто скажет, где правда? — Ну, вероятнее всего, последняя версия, — хмыкнула я. — Эволюция и селекция устраивают меня больше, чем чья-то сверхъестественная воля. А у нас хвойные растения вообще не цветут. Как они называются… голосеменные, у них не цветы и не ягоды, а шишки. — Это что такое? Ну как можно описать шишку? Только если нарисовать, а это мне недоступно. Я так и сказала Цифре. — А иголки у них не осыпаются на зиму? — Они круглый год линяют, — зевнул Страшила. — Видела, сколько в коридоре с них насыпалось? Но так, чтобы на зиму, как другие деревья… не сбрасывают. Неужели у вас нет таких? — Увы. Зато у нас есть животные, которые умеют светиться. Светляки, например, и рыбы-удильщики. — В глазах монахов не отразилось понимания происходящего. — Как-то приезжала в Сочи в июне и видела там ночью море светляков, такие милые жучки: они мерцали, прямо как эти цветы, только вспышками. — Вспышками — то есть как цветы у лесных ёлок, — заметил Цифра и почему-то вздохнул. — Ты говорила ещё про каких-то рыб, — напомнил Страшила. — Да, удильщики: они живут на большой глубине, где очень темно, и подманивают к себе добычу светящимся наростом над пастью. Подплывёшь на свет, тут-то тебя и сцапают. А растения не светятся вообще. У нас хотели вшить ген светимости в табак, это такая трава для курения, но это начинание заглохло. Оба монаха сделали обеими руками странный жест, как будто тянули что-то вниз или опускали шторку в коридоре поезда. — Это что сейчас было? — В смысле? — Что вы сейчас сделали руками? — спросила я, жалея, что не могу жестикулировать. — Осенили себя покровом, — ответил Цифра, догадавшись, что я имею в виду. — А вы так разве не делаете? — Не могу отвечать за все религии, но вроде нет. Мы в основном осеняем себя крестом. Ну, христиане. — Это как? — Извини, не могу показать! — разозлилась я и тут же заставила себя успокоиться. — Складываешь пальцы особым образом и касаешься… Эмм… Лба, живота и обоих надплечий. Очерёдность надплечий определяется ответвлением христианства, к которому принадлежит человек. — Вот так? — Цифра перекрестился с ловкостью постоянного прихожанина православного храма. — Да? Странно… Знаешь, когда бог творит чудо, он делает именно такой знак. Только это называется осенять себя звездой. — Какой ещё звездой? — не поняла я. Цифра терпеливо продемонстрировал мне, что он имеет в виду. Я, честно говоря, опешила. Четырнадцать лет (до того как я прочитала Библию и стала атеисткой) ходить в церковь, осенять себя крестом и не замечать, что при этом и в самом деле получается пятиконечная звезда? — Бог, таким образом, как будто бы, — Цифра нетерпеливо защёлкал пальцами, подыскивая слово, — собирает в щепоть энергию и получает возможность употребить её на чудо. И употребляет. — Вы знаете, что такое энергия? — ляпнула я; воины-монахи переглянулись и деликатно оставили мой вопрос без ответа. — А сколько пальцев надо складывать, два или три? — Кажется, это неважно, — сказал альбинос, подумав. — У вас тоже с помощью звезды творят чудеса? — Как это «неважно»! — возмутилась я. — Старообрядцев из-за этого «неважного» в срубах сжигали! Прана-мудру жизни заменили на кубера-мудру богатства, как объяснял мне один чудик! Не обращай внимания, Цифрушка, это шутка. Никаких чудес так не сотворить, хоть крестом это назови, хоть звездой. — У нас так делает только бог, всем остальным бесполезно, — согласился тот. — А мы себя осеняем покровом, — он повторил странный тянущий жест. — Типа защита от зла и греха, — предположила я не без ехидства. — Защита, — подтвердил Цифра, зевнув. — Так а что ваши учёные хотели вшить в траву для курения? Я с воодушевлением принялась рассказывать про опыты Менделя и выкладывать всё, что помнила из школьного курса генетики. Монахи слушали внимательно, а потом Цифра сказал: — Теперь я вспомнил, мне доводилось слышать про похожие исследования. Только тот монах не мог нормально объяснить, почему получается так, а не иначе. Проводил опыты, но у него были трудности с тем, чтобы обосновать эмпирику теорией. Жаль его. — Он умер? — Сожгли его, — вздохнул Цифра. — За что, за научные исследования?! — Не совсем. Ты вот смогла бы предсказать цвет волос ребёнка? — Точно нет, — решительно отказалась я. — С человеком вообще всё сложно, а тем более с цветом волос: там нет такой абсолютной доминантности жёлтой горошины и рецессивности зелёной. Когда всего два аллеля, то более-менее понятно, но для цвета волос их вроде как больше десятка. Ну и потом там есть два пигмента: эумеланин, причём опять-таки двух типов — для чёрного цвета волос и такого… скорее каштанового. И феомеланин — он придаёт волосам жёлтый цвет. И вот в зависимости от активности их выработки получаются вариации: а она как раз и обусловлена разными аллелями. — Ясно, — отозвался Цифра мрачно. — Тот монах изначально работал с растениями: скрещивал сливы с яблонями — или с миндальными деревьями, что ли. Приобрёл известность, загордился и стал предсказывать, какими родятся дети. Даже престижно было обращаться к нему для этого. Но получалось у него так себе. С растениями-то легче: они претензий не предъявляют; а он, если не сбывалось, что он предсказал, говорил, что это либо мать, либо бабушки скрывают супружескую измену. А потом к нему обратился бог, у него тогда впервые забеременела любимая его непорочная мать. — А чего это ваш всесильный всезнающий боженька сам не в курсе, какой у него родится ребёнок? — Часто творить чудеса, тратить жизненную силу по пустякам — нельзя, — терпеливо объяснил Цифра, и я невольно засмеялась над таким наивным предлогом, чтобы не творить чудеса прилюдно. — Это укорачивает жизнь бога, выпивает из него силы. Так вот монаху бы сослаться на промысел духа святого и на неисповедимость путей его, а он предсказал, что раз оба родителя темноволосые, то и ребёнок будет таким же. А сын родился светленьким. В итоге сожгли и монаха за ошибку, и мать за возможную измену; а ребёнка потихоньку удавили. — Так ведь по крайней мере кто-то из них, либо монах, либо мать, был невиновен! — взвыла я. — А уж новорождённый-то точно ни в чём не виноват! Я кичливо пересказала речь Путина про кейс «трагедия на охоте»: мол, если двое стреляют в кусты, полагая, что там дичь, и случайно убивают человека, а экспертиза не может установить, чья пуля была смертельной, то оба освобождаются от ответственности. На самом деле я не знала, какая практика реально существует в праве на этот счёт, и, если честно, подозревала, что в РФ посадили бы обоих (и хорошо ещё, если за причинение смерти по неосторожности), но воины-монахи не могли меня в этом уличить. — Они оба стояли на своём, а у нас, если не могут решить, кто именно виновен, отвечают и тот, и другой, — вздохнул Цифра. — У меня знакомый, ныне уже покойный, как раз был тогда в столице и присутствовал при казни; так вот и мать, и тот монах до последнего кричали, что их осудили несправедливо. Я хотела прокомментировать это по дилемме заключённого, но вместо слов вышло какое-то невнятное мяуканье. Я очень хорошо могла понять эту несчастную женщину: она, наверное, надеялась, что если будет стоять на своём, то хоть её ребёнка пощадят. А этот-то исследователь хренов, вот ничего не дрогнуло у него в душе при мысли о том, что он забирает своим упорством с собой в могилу ещё двух человек, один из которых вообще младенец! — Вот уже по одной этой истории видно, что сверхспособности вашего бога — абсолютная липа, а иначе он, конечно, узнал бы, его это ребёнок или нет, — процедила я. — Уж на такой-то пустячок можно было бы потратить немножко жизненной силы! — Возможно, он просто не пожелал признавать факт измены своей супруги как однозначный, — предположил Цифра с грустью. — Ведь для доброго имени династии лучше, если женщину сожгут как запятнавшую себя подозрением, чем как однозначно виновную. Поэтому, наверное, им и не препятствовали кричать о своей невиновности… а так-то в столице не любят, чтобы казнимые вслух не соглашались с приговором. По крайней мере, сейчас. При мне там сжигали одного очень уважаемого общественного деятеля. И он, когда его ещё только притягивали цепями к столбу, кричал, что его осудили без вины. И, по-моему, говорил правду. Так ему прямо на месте дополнили приговор и отрезали язык, чтобы не смущал народ. — А ты на это смотрел, — не удержалась я. Цифра с тоской поднял на меня глаза: — А что я мог сделать? — С бухты-барахты, конечно, ничего не стоит делать, — согласилась я, воодушевлённая выражением его лица: он явно терзался чувством вины. — Но скажи: ты хотел бы что-то сделать, поменять текущую практику? Потому что я-то со своей стороны в любом случае приложу все усилия, чтобы её изменить, когда лучше разберусь, как у вас тут всё устроено. Одна я не справлюсь, хотя бы потому что принадлежу сейчас, скажем так, к маломобильной группе граждан; ты со мной? Юдковский в «Методах рационального мышления» поминал некого профессора, который на заре исследований искусственного интеллекта поручил своему аспиранту решить задачу компьютерного зрения. Я сильно надеялась, что наша задача решается легче. — Клянусь, — не раздумывая, ответил альбинос, и я даже ужаснулась тому, как просто его оказалось уговорить. — Только прошу тебя: не втягивай пока в это Страшилу. Он ещё очень юный и не всегда правильно понимает ситуацию. Мы синхронно взглянули на монашка, и я невольно засмеялась: он, оказывается, успел уснуть сидя, прислонившись спиной к стене. Цифра, сдерживая улыбку, осторожно уложил Страшилу на пол, подсунув ему под голову капюшон. Потом бесшумно вытащил из-за шкафа пыльную ширму из чёрной материи и заботливо поставил её так, чтобы свет от ёлок не падал монашку на лицо. Я чуть не прослезилась: настолько это было мило. — Он на самом деле добрый, береги его, — шёпотом сказал мне Цифра и вдруг опустился рядом со мной прямо на влажный пол. — Дина, а ответь… ты вот говорила про феомеланин, ещё про какой-то… А у вас есть такие, как я? — Разумеется, — авторитетно заверила я, чувствуя, что он волнуется, и догадываясь о причинах. — У вас просто мутировавший ген, поэтому меланин и не вырабатывается — или вырабатывается в меньших количествах. Это не колдовство, не метка дьявола и не какая-нибудь подобная ерунда. Хотя я вот тебе честно признаюсь: у нас в Африке, в самой необразованной части нашей планеты, альбиносов убивают, потому что местные верят, что их кости приносят удачу. Генассамблея ООН, конечно, это осуждает, но читать их словоблудие интересно, только если ты не альбинос где-нибудь в Эфиопии. Я надеюсь, у вас-то не верят в подобную чушь? — Нет-нет, — Цифра, улыбнувшись, поспешно затряс головой, — ни в коем случае… Знаешь, я побегу тогда, у меня ещё дела есть сегодня ночью. Дверь закрою снаружи, у Страшилы свой ключ, не волнуйся. Утром зайду его разбудить, ему надо встать в четыре часа. — Да давай я его сама разбужу, — предложила я. — Всё равно ведь не сплю. — А ты умеешь определять время? — Разумеется, — обиделась я. — Отлично! — обрадовался Цифра. — Тогда я заведу часы и положусь на тебя. Сейчас, погоди, я только сверю точное время по коридорным. Пока его не было, я рассмотрела циферблат настенных часов и поняла, что время определять не умею. — А так и должно быть, что всего десять делений? — нейтральным тоном осведомилась я, когда Цифра вернулся и принялся возиться с часами, заводя их и устанавливая правильное время. Часы висели низко, так что их можно было завести без каких-либо затруднений. — В сутках двадцать часов, — объяснил Цифра, — стрелка за сутки выполняет два оборота. А у вас не так? — У нас в сутках двадцать четыре часа, и делений двенадцать. — По-моему, неудобно, — заметил Цифра. — С круглыми числами как-то легче. — Ну не скажи, — обиделась я. — Окружность как раз естественнее делить на шесть частей. Скажем, если взять хорду длиной в радиус и расчиркать ею окружность. Цифра замер, видимо, пытаясь в уме проверить справедливость моего заявления. Я смотрела на него с ужасом. Матерь божья, да это знали ещё античные авторы! Что у них тут творится, в здешнем средневековье? — Расчиркать — в смысле, вот так, так и так? — Цифра изобразил жестом откладывание хорды от точки на окружности, а затем от места следующих пересечений. — Именно. И длина окружности разделится на шесть одинаковых красивых частей. — В общем, разбудишь, когда маленькая стрелка будет вот здесь? — куратор указал на деление, которое, по моему мнению, соответствовало вообще десяти часам. — Я, конечно, всё равно постараюсь зайти… — А чего это она тут будет в четыре часа утра? — уже открыто возмутилась я. Цифра не сразу понял моё возмущение, но в конце концов мне удалось выяснить, что отсчёт здесь начинается с нижней части циферблата, с деления, соответствующего нашим шести часам. Сказать, что меня это взбесило, значило не сказать ничего. Они бы ещё втиснули на циферблат не десять, а все свои двадцать делений сразу и вдобавок поменяли местами часовую и минутную стрелки! И запустили их в обратную сторону! Я потребовала, чтобы Цифра остался, пока я не разберусь с часами, и отпустила его, только убедившись, что стрелки идут как положено — по часовой. — В четыре утра, — подытожила я. — Ткни-ка ещё раз пальцем — где должна быть стрелочка? Прекрасно. Скажи, а можно снять стекло и подписать циферки? Или это казённое имущество, и его нельзя портить? — Не уверен, что смогу… — растерянно улыбнулся куратор, попытавшись осторожно покрутить стеклянную крышку над циферблатом и убедившись, что она прикреплена на совесть. — Дай подумать: можно, конечно, отнести часы к мастеру, это должно быть не очень дорого… — Ещё и деньги за это платить? — возмутилась я; мне доводилось самой собирать часы из готового механизма со стрелками на батарейках и основы для циферблата, поэтому я считала, что обращаться к часовщикам мне теперь не положено по статусу. — Ладно, не надо, разберусь. Запомнить пару циферок проще, чем носиться с этими часами. Иди, я сказала! И не спорь, разбудишь Страшилу. Последний довод оказался наиболее весомым. Цифра кивнул (он сделал это так, как если бы голова у него была стеклянная, и он боялся её разбить) и на цыпочках пошёл к двери. Я вздохнула про себя, думая, что Страшилу, раз его так сморило, вряд ли можно разбудить даже топотом слона. Куратор осторожно, стараясь не скрипнуть, открыл дверь и прощально помахал мне рукой. — Обдумывай свободную жизнь, — пожелала я ему шёпотом. — У нас так принято прощаться. Не на одной же Земле мне рекламировать прощание лунян де Бержерака.