Поющий меч Покрова

Цифра проснулся ни свет ни заря и быстро размялся. Потом вытащил из сумки опасную бритву и небольшое зеркальце — настоящее, не какую-нибудь полированную бронзу, хотя и не такого хорошего качества, как привычные мне земные. Технологический процесс производства я, к сожалению, представляла себе исключительно по «Королевству кривых зеркал», поэтому смогла предположить только, что под стеклом находится ртутная или серебряная амальгама. Следующие действия Цифры я однозначно идентифицировала как правку бритвы на ремне. Честно говоря, мне всегда представлялся при этих словах суровый мужик в военной форме, который несколько раз проводил бритвой прямо по нерасстёгнутому ремню, как будто вытирая об него испачканное лезвие. Цифра же несколько раз осторожно провёл лезвием бритвы по длинному куску кожи, предварительно чем-то его намазав, и принялся бриться прямо всухую, без воды, растягивая кожу двумя пальцами левой руки и пристально глядя на себя в мутноватое зеркальце, которое он с грехом пополам вертикально укрепил на ветке. Я лично даже краситься бы так не стала; но Цифра был хорош — и опасное лезвие придавало ему сходство с бреющимся Джеймсом Бондом. — Доброе утро, — обратилась я к куратору вполголоса, опасаясь, что он порежется от неожиданности; он приветливо кивнул. — Слышала как-то, что иногда в полевых условиях в качестве зеркала используют поверхность меча. Я сама не могла объяснить, зачем ляпнула именно это: мне, конечно, хотелось поговорить, но для начала беседы можно было бы придумать предлог и поудачнее. — А вторым мечом собственно бреются, — закончил Цифра, не смутившись. — Известная бородатая шутка. К моему удовольствию, он отнёсся к вопросу адекватно: отложил бритву, вытащил Струну и не без юмора изобразил пантомиму «Что будет, если попытаться бриться мечом». Кроме того, он попробовал объяснить мне, под каким углом затачивают бритву и под каким — меч, и наглядно продемонстрировал разницу между остротой двух лезвий, напоминая при этом маньяка, дорвавшегося до холодного оружия. — То бишь выражение «бритвенно-острое лезвие» к мечу относиться не может? — Именно! Видишь, какой у бритвы маленький угол заточки? Посмотри! — Цифра вложил меч в ножны, опустил их на землю и взял бритву двумя руками. — Вот стяжка. А вот режущая кромка. Фаску видишь? Если так же заточить меч, что будет, как ты думаешь? Да у него лезвие просто завернётся, когда ты им захочешь перерезать что-то твёрже волоса! Страшила недовольно забормотал во сне, и Цифра уже более тихим голосом объяснил мне, что даже если допустить, что оружие отполировано до зеркального блеска, чего со сталью их мечей добиться невозможно, то бриться, глядя в отражение, искажённое долом, весьма сомнительное удовольствие. — Дол — это кровосток? — уточнила я. — Это ребро жёсткости, и ещё он уменьшает массу меча. Твоя версия интересная, но кровожадная. «Дожили, — подумала я. — Человека, помешанного на международном гуманитарном праве, обвинили в кровожадности». — Ребро жёсткости, — повторила я. — А оно не мешает сгибать клинок? — Как сгибать клинок? Зачем? — Ну, у нас, насколько я помню, раньше были такие тесты на гибкость мечей, когда их медленно сгибали рукой. Зажимали в специальном станочке и сгибали: если распрямился — хороший, сломался или не восстановил форму — нет. — Медленно сгибать меч? — повторил Цифра ошалело и похрустел пальцами. — Ты, наверное, путаешь что-то. Если даже он не сломается, это серьёзная перегрузка для клинка. Сталь не должна быть гибкой! Упругой — да, но гибкой — ни в коем случае! Как ты мечом тогда, элементарно, нанесёшь колющий удар? Он согнётся, и всё. Я задумалась, и тут мне на ум впервые закралось подозрение, что технология производства, а также процесс эксплуатации сабли, сгибание которой, собственно, и было описано у Бажова, и меча могут быть различны… — Ну прямо уж и согнётся, — проворчала я для порядка. — А как ты думала? После этого Цифра вернулся к бритью и, водя лезвием по виску, вполголоса рассказал мне легенду о том, как одна старуха-ведьма подарила воину, которого вылечила, меч, сиявший как зеркало, причём казалось, что с лезвия капал яд. Цифра объяснил, что яд символизировал неоднозначность бытия, ибо в малых дозах он — лекарство, а в крупных — смерть. Я предположила, что на самом деле с клинка капали слёзы, потому что ему было жаль расставаться со старухой, и мы заинтересовались, умею ли я плакать, но проверить это не смогли по причине моего умиротворённого состояния, из которого мне было жалко выходить. Я видела, что по веткам надо мной носится белочка, где-то чирикали птички, несмотря на осень, и на душе у меня было на редкость хорошо. — А не опасно бриться такой-то жуткой бритвой без воды? — Вообще нежелательно, конечно, но лишней воды у меня тут нет, — мрачно ответил Цифра. — Главное, чтобы кромка была как следует заточена, тогда и не порежешься. Наша беседа всё же разбудила Страшилу: он поднял голову с сальными всклокоченными волосами и заворчал, что ему не дают выспаться. Цифра искренне возмутился и пожаловался мне, что в недобрый час он стал куратором самого ленивого кандидата в воины-монахи. Страшила мрачно дёрнул себя за волосы, снял куртку и начал делать зарядку. Кстати, отжимался он круто: я даже сбилась со счёта из-за взятого им темпа. Меня повеселило, что он отжимался в перчатках: видимо, чтобы иголки на земле не кололи ладони. Так разгрёб бы руками! Они всё равно вряд ли стали бы грязнее. — Страшила, я понимаю, что ты вряд ли оценишь совет со стороны моей недостойной персоны, но не мог бы ты брать пример со своего куратора и хотя бы изредка мыться, причёсываться, стричься? — кротко спросила я, когда он сел рядом с Цифрой и они, вытащив мешочки с едой, с непроницаемыми лицами принялись завтракать своими вечными орехами и прочей лабудой, недостойной голодного человека. Страшила мрачно промолчал, за него ответил Цифра: — Это просто такой обычай… не самый умный. Стричься становится нельзя за три месяца до семнадцатилетия, до первой попытки сдачи экзамена. Плюс перед тем как отправиться за мечом, кандидат обязан двадцать дней не мыться. Есть разные версии, откуда пошёл обычай, какой… гм… неряха его придумал. Помню, для меня в своё время это было настоящим испытанием. Да уж, я могла себе представить. Отсутствие душа — единственное, за что я не любила поезда дальнего следования. Хотя в особо крутых вагонах эта проблема решена… А так — стук колёс, мелькание неповторимых, по-своему прекрасных пейзажей, горячий чай в стакане с подстаканником… И временами — самое завораживающее — откуда-то издалека, от головных вагонов, доносится мелодичная песня поезда, чем-то похожая на звук органа… — То есть у вас прямо в день рождения идёт первая попытка сдать экзамен? — ехидно звякнула я. — Вот подарочек-то! Особенно когда отправляют на пересдачу. А скажите-ка мне, товарищ Цифра, почему вы каждый день едите орехи с сухарями? Мне кажется, это не лучший рацион для взрослого организма. (Я чуть было не сказала «взрослеющего»). Разрекламированный наш Стив Джобс, помнится, тоже увлекался фрутарианством, но так у него хоть работа сидячая была, а бедные воины-монахи совершают марш-броски по пересечённой местности. — Тоже обычай, — вздохнул Цифра. — Кандидат в походе за мечом обязан соблюдать пост. Кроме того, считается, что орехи с сухарями не очень тяжелы по весу, и нести их удобнее, чем любую другую пищу. Впрочем, святой брат Страшила… если не ошибаюсь, кто-то в нарушение всех правил в первые два дня лакомился жареной рыбкой с монастырской кухни? Монашек подавился сухарём и судорожно закашлялся: я с удивлением увидела, что он ударил себя кулаком под диафрагму, как бы проводя на самом себе приём Геймлиха. — Ты меня когда-нибудь убьёшь этими своими вопросами, — прохрипел Страшила. — Хоть бы предупреждал, что ли: видишь же, что ем. — Так пост-то должен соблюдать кандидат, товарищ Цифра, — сказала я невинно. — А вы тогда почему тоже?.. На этот раз поперхнулся альбинос. — Лучше объясни, почему ты используешь местоимение единственного числа «вы», — выговорил наконец Цифра, оставив мой вопрос без ответа. — Оно у нас вышло из обращения много лет назад. Только в старых книгах иногда встречается. — Мы его используем как вежливую форму обращения, — объяснила я. — Но могу без проблем перейти на «ты». — Вы — это кто? — уточнил Страшила. — Мы. В моей родной стране в моём родном мире. Монахи переглянулись. — Значит, это правда, что мечи приходят из другого мира… — сказал Цифра с интересом, проведя ладонью по волосам. — Некоторые, по крайней мере. По легенде, первый поющий меч был у бога: его душой стала девушка из другой реальности, которая увидела его во сне и влюбилась в него. Она пожелала всегда быть с ним, и тогда бог словом своим перенёс её на Покров. Но она не могла дышать здешним воздухом, и тогда он обратил её в меч, который всегда носил с собой. Цифра вещал размеренным скрипучим голосом сказочника со стажем и меланхолично рассматривал собственный меч, лежавший у него на коленях. Страшила, сидя на корне, молча хрустел сухарями, перекатывая ступни с носка на пятку и обратно. Я замерла, боясь разразиться гомерическим смехом: мне представилось, что я увидела во сне этого патлатого крючконосого монашка в грязной поповской рясе и ухитрилась в него влюбиться. В то же время мне не хотелось и обижать его бестактным хохотом: он же не виноват, что у них такие дикие обычаи. Да и к тому же чья бы корова мычала, земная молчала. Как будто у нас ничего похожего не было! И это ж классика: для человека, готовящегося приобрести новый статус, нормально верить, что он подражает кому-то великому, кто когда-то сделал так же впервые. «Потому что наши святые предки поступили так в первый раз»: Мирча Элиаде подтвердит! Я вдруг поняла, кого мне напоминает Цифра, рассматривающий Струну: моего знакомого Дюшу, влюблённого в свою виолончель, по совместительству татуировщика и истерика. Он как-то пригласил меня послушать его игру, я не совладала с искушением, и мы с ним три часа сидели на лестничной клетке возле его квартиры, пока он играл. Переступать порог чужой квартиры я отказалась наотрез, без стеснения сославшись на статистику изнасилований и горькую судьбу Дзюнко Фуруты, а также предположив вслух, что скажет мне вызванный патруль, если я сообщу им, что по собственной воле зашла в чужую квартиру. Дюша пребывал в добром расположении духа, так что отнёсся к моим прихотям уважительно и принёс на лестничную клетку виолончель, два стула и свою кошку (увидев сфинкса, покрытого татуировкой, я укрепилась в своём нежелании переступать порог Дюшиной квартиры). И вот он сидел и самозабвенно играл, а мы вместе с соседними этажами слушали, и не могло быть ничего круче. — А потом у него погиб один из его сыновей, — добавил Цифра, — и тогда бог сломал меч, освободив душу девушки, и перерезал себе горло обломком. Душа меча вернулась в свой родной мир, и об её дальнейшей судьбе легенда умалчивает. — Во придурок, — сказала я ехидно. — Он же бог. Мог бы и воскресить сынка. — Вроде как воскрешать невозможно или очень сложно, — неуверенно сказал куратор. — Это требует большой жизненной силы. — Так он же всё равно решил умереть, какая ему разница! И потом: Цифрушка, у тебя есть дети? Ну вот когда появятся, то поймёшь, что ради своей кровиночки ты любую жизненную силу отдашь и ещё будешь благодарить, что взяли. — А у тебя… есть, что ли? — осторожно спросил куратор, искоса взглянув на Страшилу. — Детей пока нет, — засмеялась я. — Просто у меня родители нормальные. — А у тебя там нет жениха? Или, может быть, возлюбленного? — поинтересовался Цифра с ещё большей осторожностью, так что я прямо-таки умилилась. — А тебе зачем? — игриво уточнила я. — Посвататься хочешь? Так-то ты хорошенький… Монахи молча переглянулись. Я видела, что моя манера их озадачивает, и меня это безумно веселило. — Нам от государства ещё не выдали квартиру, поэтому брак я пока не рассматриваю, — честно призналась я. — Хочу, чтобы моя доля в этой квартире точно была добрачной собственностью. Вот получим её, тут-то я и развернусь. Торопиться некуда, в двадцать лет учиться надо, а не о парнях думать. Сейчас я только флиртом развлекаюсь. Они уставились на меня, как на говорящего динозавра. — Тебе уже двадцать?! — Не уже, а всего, — наставительно поправила я. — И вообще я собираюсь дожить до двухсот лет. Как говорится, поживёшь подольше — увидишь побольше. Монахи сначала молча мерили меня испытующими взглядами, а потом объяснили, что здесь почитается за счастье дожить хотя бы до сорока, а уж до пятидесяти — и вовсе уникальный случай. Я сказала, что у нас в разных регионах разная продолжительность жизни, но в моём городе многие доживают до семидесяти-восьмидесяти. Кое-где люди живут и больше ста лет, хотя двести лет, которые я себе намерила, это просто фигура речи, показывающая, что мне бы «жить и жить ещё, сквозь годы мчась». Уточнять, что средняя продолжительность жизни женщин в нашей стране — семьдесят шесть лет, а мужчин — шестьдесят пять, я не стала. — Может, по-вашему, в двадцать лет ещё и не поздно, а по мне — тебе повезло, что ты стала мечом, а не умрёшь старой девой, — заметил Страшила, за что и получил от Цифры удар под дых в воспитательных целях. Я от души засмеялась: ворчание монашка напомнило мне мрачные предсказания моей бабушки, а ведь она-то умерла, когда мне и восемнадцати не было. Цифра тем временем наставительным тоном объяснял Страшиле, что это ему повезло. Насколько я поняла, согласно местным представлениям, воин, который носит поющий меч, всегда побеждает. Довольно странное поверье, если учесть, что у них все личные мечи считаются поющими по определению. «Может, имеется в виду, что воин-монах из их ордена обречён на победу?» — подумала я с юмором. Страшила кислым тоном напомнил Цифре, что воин побеждает, только если правильно наносит удар. Альбинос сладенько улыбнулся и сказал, что если достаточно тренироваться, то тело просто не сможет не нанести правильного удара в нужный момент. Как выяснилось, это было прелюдией к тому, чтобы Страшила начал тренировку, заодно немного укрепив мой вестибулярный аппарат, хотя я, убей бог, не понимала, где он может находиться в мече. Из-за горизонта брызнуло солнечными лучами. Монашек с выражением муки на лице аккуратно взял меня за рукоять и вдруг с тревогой глянул на альбиноса: — Цифра! — Я за него, — с юмором ответил куратор, сделав логическое ударение на первом слове, и я не смогла сдержать смеха. — А покажи тот меч, который ты принёс. Цифра сумрачно глянул на него: — Намекаешь на то, что Щука заметит разницу при посвящении? — Щука? — уточнила я. — Наш магистр, святой отец Катаракта, — объяснил Цифра, подобрав с земли меч в ножнах с пристёгнутым ремнём и протянув его Страшиле. — Мы его между собой называем Щукой. — У вас там что, сто человек в ордене, чтобы магистру было дело до какого-то меча?! — Не сто, конечно… просто у него феноменальная память, — хмыкнул куратор. — И он очень внимателен ко всем, кто состоит в ордене. Иногда такое ощущение, что он вообще всё помнит. Меч мне передавал третий заместитель; надеюсь, что Щука его не видел. Знаешь, Дина, он действительно уникальная личность, любой в ордене отдаст за него жизнь без колебаний. Страшила вытащил меч, принесённый куратором, взвесил на руке, потом сравнил его со мной. Меня это изрядно повеселило. — А может, и не заметит, даже если видел, — заметил монашек не без удивления. — Внешне вообще не отличить. Они с таким вниманием принялись рассматривать меня, щурясь от лучей восходящего солнца, что я невольно смутилась. И тоже уставилась на второй меч, пытаясь получить по нему представление о своём внешнем виде. Вероятно, это было так же наивно, как судить о себе по фотографии, но за отсутствием большого зеркала — лучше, чем ничего. «Интересно, из чего рукоять, — подумала я с любопытством. — На вид похоже на монель, но это, конечно, не он». Честно говоря, к мечу я осталась равнодушна, а какие-то хитроумные дужки у рукояти мне не понравились совсем: я предпочитала жёсткий минимализм. «Да и в принципе, как сказал бы Кутузов, девкой был бы краше», — подытожила я скептически. — А отменный меч тебе достался по распределению, — заметил Цифра со вздохом. — Вот у меня клинок похуже. Хотя мне тоже жаловаться грех. — Они что, все разного качества? — удивилась я. — Стоп, а клейма мастера на нём нет?! — Нет, нет, у нас это не принято. Ну да, здесь же все мечи считаются даром небес. — А по какой системе у вас вообще распределяют мечи? — Это только дух святой знает, — проворчал Цифра. — Мастера-то все разные. Вот некоторым достаётся что похуже, а некоторым, непонятно за какие заслуги, отличные клинки, да ещё и поющие. Поюще-говорящие… Я, Дина, шучу, а не завидую на самом деле. Страшила очень хорошо сражается, если кто и заслуживает доброго меча, так это он. Мы помолчали. — Что делать будем? — поинтересовался заслуживающий доброго меча Страшила. — Ты мне обещал продемонстрировать упражнения от укачивания, — напомнила я. — Давай для начала посмотрим, сработают они или нет, а потом подумаем. — Сработают, — уверенно сказал Цифра. — Но, понятно, не сразу. За один день вряд ли что получится. Он окинул Страшилу критическим взглядом. — Знаешь, сначала попробуй тренироваться с этим, — он указал на мою неодушевлённую копию. — Дину, мне кажется, ты финтами сразу угробишь. И вот я впервые в жизни увидела, как выполняют финты двуручным мечом. Со стороны это смотрелось очень красиво, и я так и сказала. Альбинос вздохнул и, глядя в землю, принялся меланхолично объяснять мне, что все мулинеты с финтами — полная ерунда, и никто не будет использовать их в настоящем бою. Через двадцать пять минут беспорядочного махания тяжёлым мечом любой устанет настолько, что еле сможет поднимать руки. Хотя чисто для развития силовой выносливости мулинеты, со слов Цифры, были хороши. — А если не в бою, где нужно беспорядочно махать мечом, а в поединке? — уточнила я. — Для красоты? Цифра чуть запрокинул голову, соображая, как понятнее объяснить. — В любом случае отводить меч с линии атаки рискованно. И финтовать следует только очень быстро и коротко. Не так, как сейчас делает Страшила. Это просто упражнение. — Я поняла, что просто упражнение, — настаивала я. — Но в поединке такие элементы используются или нет? — Естественно, используются, — подал голос Страшила. — Например, чтобы не дать противнику понять, куда на самом деле направлена атака. — Тем не менее, существенным элементом атаки финт не является, — добавил Цифра. — А по мне, всё равно очень эффектно и впечатляюще, — упрямо сказала я. Куратор посмотрел на меня с сочувствием и деликатно намекнул, что такая ерунда может показаться эффектной только полному дилетанту. Я с ним даже спорить не стала: куда же против правды… Но это всё равно было круто. Затем Цифра скрипуче призвал к терпению и благоразумию и с интересом наблюдал, как Страшила отложил мою неодушевлённую копию и попробовал проделать то же самое со мной. Со стороны вращение смотрелось гораздо красивее и приятнее, даже несмотря на то, что монашек ощутимо умерил темп. Я судорожно пыталась вспомнить тот минимум, который знала о фигурном катании и о балете. Можно ли хотя бы теоретически задействовать методику, используемую при вращениях и фуэте, для смягчения эффекта укачивания у меча, который видит всё двумя сторонами клинка? Найти взглядом какой-то предмет и снова фокусироваться на нём после каждого оборота? Как-то ведь в балете люди сохраняют так называемый апломб? Я пробовала сосредоточиться сначала на так называемых неподвижных точках окружающего мира, потом — на лице Страшилы и его руках. Чёрта с два! Если бы я видела только одной стороной клинка, может, и прокатило бы. А так вследствие моего птичьего зрения весь мир до ужаса быстро превратился в две большие воронки, у которых к тому же постоянно прыгал центр, меня замутило, и я жалобно взвыла. Мир остановился, но всё равно продолжил качаться. — Так себе результатик, — промямлила я. Интересно, у козодоя правда угол зрения равен трёмстам шестидесяти градусам, или это так говорят? А у вальдшнепа? Как же они живут-то, бедные? — Это нормально, — успокоил меня Цифра, пытавшийся, судя по напряжению во взгляде, которое я с трудом рассмотрела в цветной круговерти, представить себя на моём месте. Меня тем временем торжественно потащили на плече, предоставляя великолепный обзор окрестностей. Страшила ворчал, что если он станет практиковать в монастыре только элементарные упражнения, то над ним будут смеяться даже малолетки. — Если она и этого выдержать не может… — Попробуй уехать куда-нибудь на время, посторонних ты не будешь стесняться, — посоветовал Цифра. — Напиши прошение. После сдачи экзамена и посвящения у тебя есть право отдохнуть: просто оформи так, что хочешь, мол, наверняка определиться с департаментом. — Святые братья, — простонала я голосом умирающего лебедя, — вы, часом, не знаете, не добавляют ли в сталь меча при производстве известковые кристаллы? Может, в рукояти для них делают особый тайничок? Они посмотрели на меня, как на сумасшедшую. Ну а что, не знаю, как насчёт кристаллов, а тайнички-то в рукоятях у нас точно делали — для мощей святых, руководствуясь принципами симпатической магии. Максимилиан Волошин подтвердит. — Я просто вспоминаю строение вестибулярного аппарата человека, — объяснила я. — Там дело в вестибулярных ветвях слухового нерва, которые погружены в эндолимфу внутри так называемых ампул. Когда поворачиваешь голову, то вестибулярные ветви реагируют на движение — на токи эндолимфы — воспринимают его как раздражитель и передают мозгу. Вот я уже плохо помню школьную биологию, но когда человека укачивает, это одно из двух: либо при сильной качке раздражаются не просто эти вестибулярные ветки, а так называемый отолитовый аппарат; и происходит это из-за взаимодействия отокониев, известковых кристаллов, со слуховыми пятнышками. Либо дело чисто в рассинхроне между данными, которые посылают в мозг вестибулярный и зрительный аппараты. Наверное, если бы меня слышала наша биологичка, то отобрала бы пятёрку по своему предмету; но монахи впечатлились. — У меня в поселении при монастыре есть один знакомый кузнец, которому часто заказывают мечи, — сказал Цифра, немного придя в себя после моего откровения. — Негласно, конечно. Могу у него спросить, если хочешь. Хотя, честно говоря, сомневаюсь, что там есть что-то подобное. Высоко над деревьями пролетали сороки (или очень похожие на них птицы), ещё какие-то, чёрненькие. Деревья мягко шелестели бледно-золотой листвой. Я подумала, что они сейчас должны чудесно пахнуть, может быть, даже прохладно и сладко, как палые листья клёна, и пожалела, что не чувствую запахов. Хотя… я бросила взгляд на сальные волосы и сойеровское лицо Страшилы, который нёс меня на плече. Говорите, двадцать дней не мыться? Наверное, всё к лучшему. — Цифра, а мечи делают из нержавеющей стали? Однако вместо интеллигентного ответа куратора я получила бестактный смех Страшилы: — Меч из нержавейки: ха-ха! Как-то он будет держать заточку! — Я не специалист по легированию стали, — сказал Цифра, с укором взглянув на своего подшефного, — но знаю, что нержавейку нельзя использовать, потому что она отличается большей хрупкостью и действительно плохо держит заточку. Точить легко, но и режущая кромка никуда не годится. Да и она всё равно тоже ржавеет… одно название. «Кто мешает тебе выдумать порох непромокаемый?» — философски процитировала я про себя, пытаясь собрать воедино крохи своих познаний по чёрной металлургии. Что у нас вообще добавляют в сталь? Марганец? Кремний? Молибден? Если даже я вспомню, возможно, тут такого ещё не придумали. У моего бати был нож из чёрной матовой стали: он говорил, что она прочная, хорошо держит заточку и не ржавеет. Это был подарок от друзей, и батя его не слишком жаловал: сварливо называл «японской придумкой» и утверждал, что сам бы никогда его не купил. Но что именно было в этой стали, я, увы, не знала. — Стало быть, я могу заржаветь, — грустно констатировала я. — Прискорбно слышать. — Да не дам я тебе заржаветь, — хмыкнул Страшила. — Не переживай. Просто за сталью нужно ухаживать. Не прикасаться к клинку руками, чтобы не возникло очаговой ржавчины. Использовать оружейное масло. — Да, оружие, как женщина, любит ласку, смазку и чистоту, — авторитетно подтвердила я. Эту присказку я слышала от двух батиных друзей, только первый сравнивал оружие с женщинами, а второй наоборот — женщин с оружием. Воины-монахи синхронно поперхнулись от шока. — Да ладно вам, — примирительно звякнула я и указала себе на то, что не надо лепить кому ни попадя народное наследие нашего распущенного времени. — А вот вы прижимаете клинок к виску — это разве не вредно для стали? — Область рикассо, которая непосредственно соприкасается с виском, заточки не требует, и да, там внешний слой делается из стали, которая меньше ржавеет, — объяснил Цифра. — А вообще удобно носить мечи вот так на плече? — Носить-то удобно, — отозвался Страшила, подозрительно скосив на меня глаза, — только почему ты говоришь, что на плече? На надплечье. Ты кем была до того, как тебя кинуло в меч? — Человеком, представь себе. И у меня были вполне человеческие плечи. Как у тебя, только покрасивее. — Человеком, — с явным скептицизмом повторил Страшила. — Что ж, тогда ответь, что у тебя было между шеей и плечом. — Честно говоря, не уловила сути вопроса, — сказала я, подумав. — Вот это — что? — монашек резко постучал себя по плечу, даже не пытаясь скрыть недовольство; а меня злило, что я не могла понять, чего он добивается. — Это и есть плечо. Когда-то плечи у нас назывались раменами, но вряд ли ты спрашиваешь об этом. Страшила с раздражением сорвал меня с плеча и прислонил к ближайшему стволу дерева: это, к счастью, была не ёлка, а тополь, если судить по листьям. Цифра смотрел на нас с неодобрением. — Это — предплечье, — выплюнул Страшила, сжав пальцами предплечье другой руки. — Это — плечо. А это надплечье. На нём носят меч. Понятно? — А у нас ваше надплечье называется плечом, а плечо… — я замялась. В правильности моих слов меня заставило усомниться понятие «кредитное плечо», которое имело смысл, только если прав был Страшила. То же самое касалось плеч интерферометра LIGO, где, насколько я помнила, недавно обнаружили-таки гравитационные волны. А потом мне припомнился урок биологии, на котором учительница действительно говорила что-то такое про плечи и надплечья. А может, она ничего такого и не говорила, а это воспоминание только что достроил мозг. Хотя мозга у меня теперь не было, и я не очень-то понимала, каким образом может произойти искусственное формирование несуществующих воспоминаний. — Да, наверное, ты прав, у нас тоже так, — признала я и, чтобы скрыть смущение, взъярилась: — Можно было и другим тоном сказать, клерикал-недоучка! Стихарь свой грязный поправь! — Молодчины, — скрипуче похвалил нас Цифра. — Вот так воин и должен разговаривать со своим мечом. А меч ему — именно в таком тоне отвечать. Ты её побольше оскорбляй, Страшила. Она тебя тогда в бою точно не подведёт. Монашек хмуро отвёл глаза. — Да можно подумать, от меня в бою что-то зависит, — проворчала я. — Он потому так себя и ведёт, что понимает это. На старших по должности небось не кричит. На того же магистра повысить голос кишка тонка. Да даже на тебя, Цифра! А на мне вот сам бог заповедал оторваться. Браво храброму воину! Цифра чуть склонил голову набок и посмотрел на меня. — Дина, Страшила не всегда такой, — сказал он серьёзно. — Говорить так непедагогично, конечно, но это правда. И сердце у него доброе. Просто любого кандидата изматывает подготовка к экзамену и посвящению. Я вот, помнится, своему куратору в столовой, полной народу, выплеснул в лицо стакан воды. — И что было? — с интересом спросила я. Мне мигом представилось, что это я выплёскиваю своему научруку в лицо чай с лимоном в ответ на вопрос о том, как подвигается написание диплома. Моего научрука боялись все младшие курсы факультета, потому что он, в душе очень милый и добрый — хотя и требовательный, — сознательно позиционировал себя как зверя, отвлекая тем самым внимание от своей молодости. Я тоже, признаться, не сразу раскусила его, а раскусив — решила сочинять диплом именно под его руководством, чтобы его зловещая аура местного Северуса Снейпа мешала мне, если вдруг я вздумаю прокрастинировать и отлынивать от работы. — Ничего, — недовольно ответил Цифра. — В том и дело, что ничего. Он-то понимал, что я был не в себе, а вот мне потом было очень стыдно. — И дальше что? — хмуро поинтересовался Страшила. — Дальше… Когда у меня мозги встали на место, пришёл в эту же столовую в то же самое время и громко извинился перед ним. — Да Цифра, ты понимаешь, в чём дело? — взорвался Страшила. — Она же вообще ничего не знает и не умеет. Что такое надплечье — не знает. Что такое рикассо — не знает. От финтов её мутит… — Я никогда и не претендовала на то, чтобы знать всё, — отозвалась я холодно. — Никто не обнимет необъятного. В моём мире экономическому журналисту не нужно знать, что такое рикассо. И мечи у нас не говорят, так что ещё вопрос, есть в нашем языке это понятие или нет. Гипотеза лингвистической относительности Сепира и Уорфа. И вообще-то мечи на моей родной планете давно уступили место намного более продвинутому оружию. — В нашем мире девушке тоже не нужно знать, что такое рикассо, — заметил Цифра, пристально глядя на Страшилу. — Это ты должен знать, а не она. И какая ей разница, как называется то же надплечье? Разве от обычного меча ты этого бы требовал? — Виноват, — мрачно ответил монашек. — Ты просто по-человечески объясняй, и я запомню, — мягко откликнулась я, решив не лезть в бутылку. — А насчёт укачивания, — добавил куратор, — мне тут в голову пришла одна идея… Идею он воплотил в жизнь, когда монахи устроили привал. Пообедав (а точнее, в буквальном смысле поклевав зёрнышек), запасливый Цифра вытащил длинную верёвку, велел Страшиле обмотать её вокруг этих самых защитных дужек на рукояти, оба монаха взяли себе по концу верёвки, натянув её, и так был создан тренажёр вестибулярного аппарата у мечей, а по-моему — просто орудие пытки. Сначала Цифра шёл впереди, а Страшила шагал сзади, спотыкаясь, ворча и постоянно ослабляя натяжение верёвки. Вместо того чтобы плавно качаться, подобно деве в паланкине или хотя бы маятнику, я дёргалась из стороны в сторону, как корабль в многобалльный шторм. В конце концов Цифра заставил Страшилу идти впереди, а сам пошёл вторым, стараясь попадать в ногу и сглаживать неровные рывки верёвки. Стало лучше, но ненамного. Я посчитала про себя до ста, чтобы не было ощущения, что я сдаюсь уж слишком рано, и в ультимативной форме потребовала прекратить это издевательство. К этому моменту лес начал нехорошо качаться, а небо — почему-то оказываться то справа, то слева, так что линия горизонта проходила по вертикали. Спорить со мной монахи не стали и сразу сняли верёвку. Пока монашек мрачно шагал вперёд, таща мою железную тушку на надплечье, мы с куратором наслаждались интеллигентной беседой. Меня сильно интересовала эта их Великая священная книга, и мы оба поразились, выяснив, что она вообще-то мне знакома. — Вы что, тоже экзамен по ней сдаёте? — К счастью, нет, — проворчала я с внутренним содроганием. — Сейчас она может быть полезна только с точки зрения художественной ценности текста. Хотя лично я этой ценности в ней не увидела. — Ч-ш-ш-ш! — скрипуче зашипел Цифра. — Если ты не видишь ничего особенного в таком уникальном тексте, то ты слепая, как летучая мышь, — добавил Страшила ядовито. Я даже не поняла, что он так съязвил. — Во-первых, это распространённое заблуждение, — ехидно заметила я, — летучие мыши отлично видят, хотя эхолокацию тоже используют. А во-вторых, суждение о книге я выношу после прочтения и осмысления. Я своё вынесла и от него не откажусь. — Не отказывайся, но, пожалуйста, оставь твоё суждение при себе, — попросил Цифра. Он произнёс это таким мягким тоном, что полностью нивелировал резкость формулировки. — Ну а не кажется ли тебе, святой брат Цифра, что если мы примем эту парадигму, то само сочетание «воин-монах» зазвучит неким оксюмороном? — заворковала я. — Монах, защищающий свою Родину, ещё приемлем в православном варианте, происходящем из язычества, как у нас. Ух, у меня на Родине монахи были лихие: взять хоть в Троице-Сергиевой лавре в Смуту или на Соловках. И чернеческие полки имелись. Я вообще обожаю эту тему; однако если подумать, такой подход мало соответствует той же Нагорной проповеди. Хоть и сказано: «Не мир принёс я, но меч», так это ж сугубо о том, что общество решит избавляться от тех, кто вздумал искренне жить по этой проповеди. А не надо ни от кого избавляться, тем более из-за религиозных разногласий. Надо быть умнее. Святой брат Цифра нервно морщил лоб, пока я мягко излагала ему точку зрения Флемминга Росе, что в демократическом обществе важно, чтобы социальные группы не прекращали диалог, чтобы они имели возможность рассматривать друг друга через призму собственного мировосприятия, особенно если их взгляды различаются или вовсе противоположны. А если одна из сторон вместо диалога начинает сжигать инакомыслящих на костре, да ещё и под соусом защиты субъективно понятой веры, то это не общество, а лютый трэш. Я не стала сообщать, что лично у меня на Родине тоже сжигали инакомыслящих — хоть тех же старообрядцев в срубах. — Понимаешь, Дина, — виновато сказал Цифра, — слово «монах» у нас давно потеряло тот смысл, который ты ему, видимо, придаёшь. В нашей республике монах — это тот, кто сдал экзамен по Великой священной книге и имеет право служить по ней дома или где-то ещё. — И что, много у вас монахов? — Все, кто старше семнадцати лет, — меланхолично ответил Цифра. — Вообще все?! — не поверила я. — Правда, что ли? А как же процесс естественного воспроизводства населения? — Им же не запрещено жениться, плодиться и размножаться, — язвительно сказал Страшила. Ему, наверное, было действительно тяжело, однако оправдывать его я не могла. В конце концов, он волок только один меч, то есть меня, а Цифра — сразу две штуки и при этом вёл себя пристойно. Вот что значит воспитание. Но я даже не сердилась на Страшилу, потому что меня занимали несколько другие вопросы. — У нас просто все монахи приносят обет безбрачия, а в некоторых странах и священники тоже, — объяснила я своё удивление. — А как же у вас происходит процесс естественного воспроизводства населения? — с иронией спросил Страшила. — Да у нас не все настолько зациклены на боге, чтобы посвятить ему свою жизнь без остатка, нормальных намного больше! Религия, простите, это опиум народа, а наркотики являются лекарством только в малых дозах. — На эту тему я давно уже собиралась сочинить стихотворение. — И, кстати, вызывают привыкание. Я вот вообще атеистка. Оба монаха неуловимо подобрались, обводя осеннюю рощу настороженными взглядами. Убедившись, что с ветвей не свисают шпионы, Цифра вытер пот со лба и проникновенно сказал: — Никогда больше такого не говори. Никогда, Дина. — Но это правда, — проворчала я. — Можно, я хотя бы сейчас выскажу кое-что по поводу религии? Куратор тяжело вздохнул, поднял руку жестом, призывающим подождать, и направился куда-то вбок между деревьями. Страшила неохотно последовал за ним. Оказывается, святой брат Цифра высмотрел небольшую светлую полянку; мы устроились в центре, озирая окрестности. — Вообще, по идее, подслушать нас в лесу не должны, но так ты лучше запомнишь, что религия — не лучший выбор для беседы где бы то ни было. Давай обсудим все вопросы, которые тебя интересуют, и не будем возвращаться к этой теме in saecula saeculorum. «Педагог, блин», — подумала я с восхищением и чуть не подавилась своей железной сущностью, услышав из уст Цифры латынь. — Мы, боюсь, будем говорить достаточно долго… нам разве не надо спешить? — Не надо, — отрезал Цифра. — У нас нет жёсткого лимита времени. И однозначно лучше опоздать, чем ты где-то при ком-то случайно заявишь, что не веришь во всемогущество бога. У нас магистр в юности как-то так пошутил в столовой, чудом не казнили. — Да я вообще в бога не верю. Я ожидала, что в силу разницы менталитетов Цифра со Страшилой одарят меня классическим убийственным взглядом верующих, но они просто недоумевающе переглянулись. — Так это не вопрос веры, — сказал Цифра, пожав плечами. — Это вопрос знания. — То есть как знания? — не поняла я. — Типа вера для верующего — истинное знание, прямо по Алексею Лосеву? Ну, раз знания, то докажите мне, что бог есть! — А что тут доказывать-то? Мы бога, как тебя, видели. Я зависла, как перегруженный компьютер. — То есть как это — видели? С небес он к вам, что ли, сошёл? — Да просто он приезжал к нам в монастырь семь лет назад. Он умер уже, у нас сейчас новый. — Мэээ, — проблеяла я. — А как вы поняли, что это бог? В чём проявляется его божественная сущность? Вообще-то мне следовало сразу догадаться, о чём они. После краткого теологического ликбеза я выяснила, что богом тут вполне тривиально было принято считать правителя страны, условно обладающего сверхъестественными способностями. Оба воина-монаха клялись, что он действительно обладает оными; я, разумеется, делила подобные россказни на восемь. Якобы божественное происхождение — весьма популярная тема: тот же Александр Македонский считался сыном Амона, праправнучком Зевса. Да что далеко ходить: император Японии возводит свой род к богине солнца Аматэрасу, хотя вряд ли кто-то всерьёз в это верит. Как бы то ни было, апофатическое богословие на Покрове вряд ли завоевало бы большую популярность. Для пущего эффекта жён бога, которых могло быть до трёх, именовали непорочными матерями. Цифра с придыханием подчеркнул, что никто, кроме бога, даже его ближайшие родственники, не имеет права официально иметь больше одной супруги. Я даже пожалела несчастных богов, памятуя обычаи Соломонов и князей Владимиров; всего три жены одновременно для главы государства — это так себе. А славные китайские и турецкие гаремы? То-то смеялся бы над местным лимитом Сын Неба Суй Ян-Ди! — Держу пари, сёстрам бога больше одного мужа не положено, — ехидно предположила я. — А вот скажите, вас не смущает словосочетание «непорочная мать»? Оно подразумевает, что остальные матери порочны, так, что ли? Какой скудоумный придурок изобретает все эти термины? Как с непорочным зачатием, честное слово. Как будто зачатие ребёнка, появление новой жизни, априори является порочным, а все матери — по умолчанию исчадья ада! Цифра со Страшилой переглянулись. — Я, может, с тобой и согласен, — угрюмо сказал альбинос, — однако ты уж воздержись от таких оценок. Положено называть их непорочными матерями, и точка. Конечно, в таких вопросах не будет другого аргумента, кроме казарменного «положено». В своё время меня повеселило мнение Мариэтты Чудаковой, которое она втиснула в хвалебный роман о Егоре Гайдаре, что слово «бог» положено писать с большой буквы — как имя собственное. Вообще-то именами собственными являлись непосредственно имена богов: Зевс, Яхве, Озирис… Кузя, наконец — в то время как само слово «бог» указывало на принадлежность этого Зевса-Иеговы к определённой категории существ, и писать его следовало с маленькой буквы. В некоторых местах, наверное, Бога было уместно писать с большой буквы — если речь шла конкретно о Едином персонифицированном, но это я оставляла тем, кто верит в такие штуки. Иметь детей богу всячески рекомендовалось, ибо только через эту династию дух святой осенял своей благодатью весь Покров, но, насколько я поняла, дядь, племянников и братьев всегда хватало для того, чтобы династия не прерывалась. Разумеется, не обошлось без скучных божественных примочек: мол, после смерти бренного воплощения бога его сила должна была автоматически перейти к одному из его родственников — причём сразу было видно, кого именно «осенил» дух святой. (Мне очень хотелось съязвить на тему возможного спускания на голову наследника гадящих голубей и прочей мифотворческой ерунды). Причём девочек дух святой никогда, что примечательно, не «осенял», и даже ребёнок от дочери не считался претендентом в боги. Я выдвинула монахам ехидное предположение, что так называемый божественный ген, если мы всерьёз допускаем его существование, находится в Y-хромосоме, поэтому имеется только у представителей династии мужского пола, а женщина не может быть даже носителем гена; но они лишь похлопали глазами. — А что, не бывает такого, что добрые родственники убивают бога? — невинно осведомилась я. — Чтобы, скажем, самим встать на его место. — А на что его сверхъестественные способности? — с умилительной серьёзностью возразил Цифра. — Богу ведь достаточно осенить себя звездой, и напавший на него просто рассыплется пеплом. К тому же бог должен ездить по республике, нужно, чтобы народ видел его. А с каждым творимым чудом он уменьшает свои жизненные силы. Кто взвалит такое на себя по своей воле? Кому это надо? — Как раб на галерах трудится небось, бедняжка, — сказала я сочувственно. — Ходит пешочком, побирается, подаяния просит. А то, может, его в клетке возят: ну, народ-то и сквозь прутья боженьку увидит. Оба монаха, как ни старались сдержаться, прыснули от моего богохульства. — Бог у нас скитается с комфортом, — признал Страшила, отсмеявшись. — К тому же с ним, как правило, все его непорочные бабы и богема. — Богема? — я подумала, что ослышалась. — Родственники бога: все, кого потенциально может осенить святой дух, — объяснил Цифра, и я от души развеселилась. — Когда бог умирает, следующим становится тот, кто первым осенит себя звездой. И они стремятся быть рядом, чтобы было больше шансов успеть. Впрочем, по другой версии, дух святой сам выбирает наиболее достойного и осеняет его. — Как пчела не влетает в сосуд смрадный, так и дух святой не входит в нечистую душу, — ехидно процитировала я с подвыванием. — И что, сразу видно, кого именно осенило? — Ты правда никогда бога не видела? — недоверчиво спросил Цифра. — Страшила, если будешь отпрашиваться в отпуск, поставь целью паломничество и уточни, где сейчас находится бог, пусть Дина хоть посмотрит на него. — Да я на таких божков ещё на родной планете насмотрелась. Ничего они не умеют, кроме как злоупотреблять своей властью. — Тебе, наверное, сложно это понять, но когда кого-то осеняет святой дух, то помыслы его устремляются к добру, — проворчал Страшила. Ему явно не очень нравилось сидеть посреди леса и объяснять мне азы социального устройства общества. — Ну, у меня другое отношение ко всему этому паноптикуму. А я вот стесняюсь спросить, как коррелируется ваша Великая священная с живой и здравствующей божественной династией? — Нельзя об этом спрашивать, — грустно и серьёзно объяснил Цифра. — Такой вопрос — сам по себе ересь. — Кто бы сомневался. Ладно, а паломничество, которое ты упомянул, это частая практика? Судя по названию, паломничают на юг; здесь-то у вас, насколько я вижу, пальмовых ветвей не достать? Я намекала на этимологию слова «паломник». — Не знаю, о чём ты, но бог ездит по всей республике, и паломники к нему приходят регулярно, — сказал Цифра, и я поняла, что в здешнем языке тоже утрачена связь этого слова с пальмовыми ветвями. — Особенно из нашего ордена. Вообще молодые воины часто отпрашиваются после посвящения посмотреть на воплощение святого духа. Это престижно: абы кого не отпустят. — Меня уже подташнивает от прилагательного «святой», — сказала я честно. — Святой дух, святые братья, святые отцы — ой, по-моему, я уже чувствую в воздухе запах ладана. Цифра рассмеялся: — Да просто устоявшееся выражение. Так положено: к ровесникам или тем, кто младше — обращаешься «святой брат». Ко всем, кто значительно старше по возрасту или званию — «святой отец». Соответственно, к женщине — святая мать или сестра. Жену, даже будь она вдвое моложе, принято называть при посторонних исключительно святой матерью. Ну хорошо хоть не «моей старухой». И вообще-то, пожалуй, эта система нравилась мне больше наших реверендиссимусов доминусов, святейших владык и прочего. Я даже не стала приводить мою любимую цитату: «отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах», хотя дома часто тыкала ею «святым отцам», батюшкам и апологетам подобных именований. — Нимбы вам всем не жмут? — ехидно осведомилась я вместо этого. — И к детям тоже обращаешься — «святой брат»? Альбинос улыбнулся, затягивая пряжку на ремне своих заплечных ножен — настоящую пряжку с язычком. — Дети невинны и хотя бы в силу этого святы. — Ну да, конечно, — проворчала я. — Аты-баты, дети святы. Я вот помню, как невинные святые братья моего района мучили кошечку; точнее, начинали мучить; точнее, попробовали начать мучить. Цветы жизни, блин, их либо в землю, либо в воду. Шучу, но вообще-то вы и сами ведь понимаете, что дети отнюдь не невинные агнцы по умолчанию. А вот мне интересно, раз вы говорите, что дух святой может осенить человека в любом возрасте: что будет, если бог, пока маленький, сотворит что-то не очень мудрое? — Тебе же Страшила сказал, что бога осеняет дух святой, и его помыслы навсегда устремляются к добру и благости. — Сказал, — ехидно подтвердила я. — А на деле как? Это правда? Цифра посмотрел на меня такими усталыми глазами, что мне на миг почти стало совестно. — Спроси что-нибудь полегче, — отозвался он. — Спрошу. Что, если я затребую у бога свой нормальный человеческий аватар: сможет он мне его организовать? Цифра внимательно посмотрел на меня. — Не нравится быть мечом, да? — Я промолчала. — Не знаю… А если ты не сможешь дышать местным воздухом, как в той легенде, а отменить превращение не удастся? Страшила, а ты что думаешь? — А что ты будешь делать, Дина, когда станешь человеком, даже если и сможешь дышать? — поинтересовался Страшила скептически. — Мне лично кажется, что у меча не такая уж плохая жизнь. У женщин вообще-то хуже. — Вот я тебе от всей души желаю в следующей жизни переродиться мечом, — сладенько отозвалась я. — А женщины в нормальных странах не так уж плохо живут. Я вот бакалавриат заканчиваю. Впрочем, карьеру в журналистике мне делать неохота. Если начистоту, у меня был экзистенциальный кризис: я разочаровалась в своём без преувеличений прекрасном образовании и намеревалась использовать его разве что для воспитания из своих будущих детей достойных граждан, умеющих самостоятельно разбираться с проблемами, верифицировать информацию и отвечать за свои поступки. Впрочем, я не сомневалась, что кризис мой — просто временная блажь, которая пройдёт к концу учебного года. — Карьеру? — переспросил поражённый Цифра. — У вас женщины могут делать карьеру? — У нас демократическое государство, — объяснила я. — Можно работать, а можно — нет; правда, если ты мать-одиночка, то рискуешь жить впроголодь. А чтобы была хорошая работа, нужно хорошее образование. Учиться я люблю. Если б меня выдернули из моего мира на три года позже, у меня в кармане была бы степень магистра. По скептическому выражению лица Страшилы было видно, что он не поверил ни одному моему слову. — Интересные у вас… обычаи, — произнёс Цифра очень тихо и скорбно. — И что, у вас женщины… выходят на улицу? — Выходят, конечно, — заверила его я. — И учатся, и работают там, где им нравится. Или не работают, если есть такая возможность. Я же говорю — у нас в мире демократия и всеобщее равенство. Я не стала упоминать об Исламском государстве и разных странах, где не особенно приветствуют демократию и женскую эмансипацию. Да и о том, что у нас в стране тоже, если разобраться, не всё в порядке. И что-то царапнуло мне душу; ведь Цифра, в отличие от меня, открыто признавал несовершенство их республики. «Ну и что? — упорно возразила я себе. — Это его дело, я никого за язык не тянула. Мне что, в формате откровенности за откровенность признавать перед ними, что у нас в стране меркантилизм по Эрнандо де Сото в сочетании с плутократией и олигархией? То-то будет радости Страшиле». — А магистрами у нас называют тех, кто получил определённую учёную степень, — добавила я. — Причём даже не самую высокую. Это вам не кандидат наук, и не доктор наук, и не профессор. — Что, у вас кандидат выше магистра? — осведомился Страшила, язвительно усмехаясь. — Выше. — А вы там случайно все не на голове ходите? — спросил Страшила с довольно оскорбительным апломбом. — Только в Австралии, — заверила я. — И ты хочешь быть — магистром, — уточнил Цифра. — Сначала бакалавром, — скромно поправила я. — А потом, да, магистратура и диссертация… А у вас-то образование для женщин закрыто, раз вы даже насчёт возможности выходить из дома справляетесь? — Да у нас образование… — Цифра вяло махнул рукой, о чём-то думая. — А вот эта… журналистика — это что такое? Что ты делать-то можешь? — У вас нет такого, что где-нибудь печатаются новости, аналитика, обозрения? — Печатаются? — переспросил Цифра. — У вас ещё не изобретено книгопечатание! — взвыла я с восторгом, чувствуя себя Гутенбергом или, скорее, Иваном Фёдоровым. — Всё предельно просто. Берёте металлические или деревянные кубики, вырезаете на них по одной объёмной букве алфавита навыворот, чтобы при оттиске получалась нормальная буква… — Монахи, подумав, кивнули, и я воодушевилась. — Потом из множества этих букв на кубиках составляете текст, весь написанный навыворот, фиксируете кубики вместе какой-нибудь рамочкой, смазываете кубики краской или чернилами, прикладываете с силой листик бумаги и вуаля! Они оба как-то странно улыбнулись. — А зачем это надо? — спросил Цифра. — Не проще ли самому написать от руки? — В одном экземляре — проще, — согласилась я, — но здесь можно, единожды сложив кубики, получить быстро сразу много одинаковых страниц. Смазываешь краской и прикладываешь листик, потом ещё смазываешь, и ещё прикладываешь. И делаешь так хоть сто экземпляров, хоть тысячу. А сейчас у нас технологии ещё более продвинутые, я в них мало что смыслю. Однако можно ведь начать с кубиков-литер! Страшила молча мотнул головой, наклонился и сорвал зелёную травинку. — Я услышал тебя, но, боюсь, ты плохо представляешь себе, как у нас всё устроено, — сказал Цифра, и в его голосе я услышала сочувствие. — Знаешь, как проходит экзамен по Великой священной? Ты берёшь в библиотеке экземпляр, считающийся оригинальным, и переписываешь его от руки разборчивыми буквами, страницу за страницей, причём на листе должно умещаться столько же текста, сколько в оригинале. Заодно переписанную книгу, а она огромна, проверяет куратор. Ему-то текст уже знаком, но все ошибки, пропуски увидеть очень сложно. Поэтому это тоже делается не в самом конце, а параллельно с тем, как текст переписывают. Просто берёшь оригинал и скрупулёзно вычитываешь по нему. Все оригиналы, их десять тысяч, тщательно выверены… хотя и там бывают ошибки. — Минутку, — вмешалась я. — А вот этот переписанный экземпляр остаётся кандидату? — Да, для личного пользования. — Уважаемый Цифра, — едко сказала я, — вот мы учимся в вузе четыре года. Первые два мы делали домашние задания по принципу «каждый за себя». Потом у кое-кого из нас возникла хорошая идея, и наша группа начала распределять задания поровну. Скажем, переводы: кто-то один делает и делится с остальными. Нехорошо, конечно, но нам задавали столько, что за этими переводами можно было, прости за грубость, подохнуть. Несложно? Несложно. Однако, например, в другой группе не прижилось. Потому что для этого нужно стремление помочь ближнему, прости за банальность, а не желание полюбоваться, как его будут отчитывать за невыполненный перевод. Причём, кстати, сначала ты помогаешь, а потом и тебе помогут. Не сразу, правда, а когда привыкнут к тому, что делиться выполненным заданием — норма. Но начинать надо с себя. Я понятно изъясняюсь? Так вот теперь объясните мне, почему у вас кандидату не могут подарить или одолжить переписанную книжечку? Жалко, что ли? — Не жалко, — сухо усмехнулся Цифра. — Стремление помочь ближнему имеется в избытке, хотя и не у всех. Просто специально для того, чтобы остановить особо добрых самаритян, на каждом листе, на развороте справа сверху, положено ставить личный номер и отпечаток пальца. Лазеек нет, Дина. Те, кто в комиссии, и сами ведь сдавали экзамен… и всё это прекрасно знают. — То есть экзамен по Великой священной подразумевает её обязательное переписывание, без осмысления… — Да! — резко подтвердил Цифра. — Именно переписывание без осмысления. И ещё надо зачитать наизусть отрывок. — С ходу, что ли? — ошалело спросила я. — Вы этот… катехизис… наизусть весь учите? «А почему бы и нет? — подумала я мрачно. — В Иране, скажем, для того чтобы занять мало-мальски стоящую должность, надо знать наизусть хотя бы половину Корана… Хотя в Израиле дети на бар-мицве просто зачитывают заранее выученные кусочки из Танаха». — Нет, нет, не весь, — успокоил меня Цифра, — просто заблаговременно выбранный отрывок определённой длины. — А у Страшилы какой отрывок был? — осведомилась я с любопытством. — Если не секрет, конечно. Цифра молча посмотрел на Страшилу. — Псалом тридцать четвёртый, — хмуро ответил монашек. Я порылась в памяти, но псалмы по номерам не помнила. — А можешь инципит… — Нет! — вспылил Страшила, и по его раздражению я поняла, что пока экзамен и его составляющие — не лучшая тема для разговора. — Ладно, не злись, — попросила я, не скрывая досады от его неумения держать себя в руках, и он отвернулся. — Я просто в жизни не нёс большего бреда, — проворчал Страшила себе под нос, но мы услышали. Цифра укоризненно качнул головой, хотя, что интересно, не возразил. — Обычно для выучивания выбирают именно псалмы, — сказал он, как бы извиняясь. — Пока кандидат говорит, комиссия открывает переписанный им текст на середине, или где им самим вздумается, и проверяет, нет ли в нём ошибок. Если вдруг обнаруживается хоть одна, отправляют на пересдачу. Попыток пересдать всего три. То есть две. Сдать — три, пересдать — две, — педантично уточнил он. — Если с третьей попытки экзамен не сдаётся, то он считается проваленным. — И кандидата… на костёр? — скептически уточнила я. — И куратора тоже, — заметил Страшила уже спокойно, — хотя он имеет право зачитать на экзамене отказ от кандидата, и тогда всякая ответственность с него снимается. Мало кому, знаешь ли, хочется идти на костёр из-за раздолбая-кандидата. Хотя вопрос чисто моральный. — Это раньше называлось отречением, — добавил Цифра, — а теперь, видишь, отказ. Чтобы звучало не так жёстко, понимаешь? — Просто некоторые кураторы считают бесчестным использовать эту свою возможность, — объяснил мне Страшила, как слабоумной. — Поэтому, кстати, когда готовишься к экзамену, осознаёшь, что в случае чего подставишь не только себя. — Ну, у меня, когда я на твоём экзамене сидел, текст отказа лежал под рукой, — ехидно возразил Цифра, и они оба засмеялись. — Ещё чего не хватало… — А Страшила сдал с первого раза? — Со второго, — качнул головой Цифра. — Он, когда отрывок зачитывал наизусть, в одном месте не так поставил ударение. Я, когда с ним учил, и не замечал, а эти сразу… Я живо представила себе Страшилу, который, стоя за кафедрой, декламирует выученный текст, всем своим видом демонстрируя, что в жизни не нёс большего бреда. Комиссия из нескольких пожилых монахов в это время придирчиво, с гротескно большой лупой, проверяет переписанную книгу. И тут монахиня с розовым бантиком и лицом Долорес Амбридж поднимает руку и говорит высоким насмешливым голосом: «Вы, святой брат Страшила, сейчас неправильно поставили ударение? Ай-ай». Комиссия переглядывается, в воздухе витает невысказанное «на пересдачу». Нос у Страшилы сам собой заостряется ещё больше, Цифра медленно проводит рукой по волосам и улыбается с наигранной беспечностью… Да, конечно, зачитал бы он отречение. У него на лбу написано, что он из числа идейных. — Отказаться можно только во время самого экзамена или после него, — продолжал Цифра. — До этого нельзя. Даже если кандидат достаётся безнадёжный. У меня товарищу пришлось с одним таким работать. Он вообще ничего не мог нормально делать, не из-за лени, просто… больной был. Там без вариантов следовало подождать экзамена и зачитать отказ. А ему жалко было парня, он за него всю книгу сам переписал, по очереди со знакомыми выверял, потом пытался заучить с ним наизусть страницу… Бесполезно. Тот на экзамене ни строчки произнести не мог, все попытки провалил… — Но товарищ-то твой хотя бы зачитал отказ? — Зачитал, — ответил Цифра неохотно. — А когда парня… убили, скажем так, он в ту же ночь сломал свой меч и покончил с собой. — А на кой чёрт таких больных людей берут в ваш орден? — Орден формируется из детей от рождения и до четырнадцати лет, у которых нет обоих родителей, — объяснил Цифра со скрипучим смешком. — Там всякие попадаются. «Интересно, здесь подводится идеологическое обоснование, как в Lord’s Resistance Army, что орден должен формироваться из индивидов, не тронутых грехами? — подумала я с интересом. — Или всё зиждется на рациональном использовании той части людского ресурса, которую у нас распределяют по детским домам? С технической точки зрения это, пожалуй, не уступает чудо-придумкам Османской империи, где в янычары забирали детей иноверцев. Ещё вопрос, что рациональнее. Хотя в общем-то это одинаково отвратительно. А ещё вербовка детей — первый признак тоталитарной секты». — Знаете, у нас первым человеком, которого осудил Международный уголовный суд, был Томас Любанга, — сообщила я. — И срок ему дали во многом именно за вербовку детей. Я бы очень хотела, чтобы всех, кто мешает детям нормально жить и развиваться, рассадили по соседним камерам. А что касается сожжения умственно неполноценных, то это вообще звездец. Никогда не думала, что скажу это, но выходит, что нацисты с их диетой-E, машинами-душегубками и барбиталами были почти милосердными. — Да его не сожгли, — мрачно произнёс Цифра. — Его… ну как бы он покончил с собой. Скорее всего, не сам, потому что вены были вскрыты на правой руке, а он был правшой. — Я ехидно вспомнила, как министр внутренних дел Борис Пуго и его жена застрелились, а пистолет после этого оказался аккуратно положенным на тумбочку. — Наш магистр считает, что они ни в чём не виноваты и им фактически нечего искупать на костре, поэтому им дают отсрочку, чтобы они могли вскрыть вены. Или вены вскрывают за них. — А вашему магистру не кажется, что их вообще не следует убивать? — вспылила я. Я собиралась прибавить, что при должном уходе и воспитании такие дети могут проявлять уникальные способности к математике, физике, а картины их весьма успешно продаются на аукционах, где бывают богатенькие буратины и сердобольные дамы, но мрачно промолчала. Для начала следовало научиться интегрировать таких детей в моё родное общество, а уж потом можно было начинать раздавать ценные указания. — Просто они и так страдают всё то время, сколько живут, — беспомощно сказал Цифра. — Смерть фактически кладёт конец их страданиям. На самом деле, имело бы смысл делать это ещё в детстве, а не тянуть до совершеннолетия. — Ба! да вам ли, батенька, ратовать за расовую гигиену? — едко отозвалась я. — Что, в отношении альбиносов не действует закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями? Цифра глянул на меня с настолько беспомощным, виноватым выражением, а Страшила, напротив, посмотрел в мою сторону так холодно, что мне стало неловко. — Ладно, извини, это я погорячилась, — проворчала я. — Вы-то тут ни при чём, это tempora и mores. Крутое у вас времечко. Того не скажи, туда не ходи. А о боге не только говорить, но даже думать плохо нельзя, потому что мыслепреступления квалифицируются по такой же статье, как и умственные расстройства. Монахи покатились от смеха, хотя, на мой взгляд, я ничего смешного не сказала. — Думать-то, к счастью, можно, что хочешь, — обрадовал меня Страшила. — И даже говорить… где не слышит никто посторонний. «Ну, значит, лучше и вовсе не говорить, — мрачно съязвила я про себя, — потому что если допустить, что бог всеведущ, то вообще невозможно говорить там, где бы тебя не слышал никто посторонний. Разве только если считать бога не посторонним, а этаким ласковым лубочным папашей, похожим на Колу Брюньона». — Вот примерно то, что ты рассказывала про литеры, у нас используют на ткани, — заметил вдруг Цифра задумчиво. — Знаешь, на доску с вырезанным узором наносят краску, потом кладут её на ткань и бьют по ней молотком, вколачивая рисунок. Например, так украшают церемониальную одежду нашего магистра. У вас так не делают? — Когда-то делали что-то похожее, но сейчас наша текстильная промышленность добралась до лавсана и капрона, — скромно объявила я. Однако объяснить, что такое лавсан и капрон и как их можно получить, я не смогла, поскольку абсолютно не помнила разницы даже между полиэфирами и полиамидами — а без учебника или доступа к Интернету не вспомнила бы и под угрозой расстрела. «Жаль, что я не помню и не понимаю очень многого, — с грустью подумала я. — И жаль, что в моём уме не укладываются слишком многие формулы, и я не могу их лично верифицировать. Но то, что я умею и знаю, надо постараться не потерять, потому что даже эта малость увеличивает объёмность и рельефность мира в разы». Я не была уверена, что небо оставалось бы таким же бесконечным, свободным и зовущим, если бы не знать, что за его сине-голубым градиентом простиралась чёрная вечность, прекрасная своей безбрежностью и безграничностью. «Нет берегов у Океана смерти, — подумала я с чем-то вроде меланхолии. — Как бы человеку ни хотелось — нет берегов. Иметь бы разум, который был бы способен осознать это в полной мере, охватить бесконечность, представить её… Как сказал бы Козьма Прутков, нельзя объять необъятное, а как заметила бы я, хоть и нельзя, но очень хочется». Максимум, что у меня получалось — это ржаво-красная безумная скорость мчащейся звезды где-то на краешке Вселенной, которая смыкалась с вечным покоем в центре какой-нибудь чёрной дыры. Я с юмором вспомнила исхищрения наших премудрых диалектиков: мол, мир одновременно и конечен, и бесконечен; потому что если он бесконечен, то у него нет формы и границ, значит, он ничем не отличается от всего прочего — и невозможно установить, существует ли он вообще. Но если он конечен, то что дальше-то, за космологическим горизонтом? Стало быть, где-то там дальше новый космологический горизонт — и так до бесконечности; и вот эта тупая матрёшка, продукт ограниченности человеческого разума, типа лучше просто бесконечного мира. Тьфу! Я уставилась на небо и призвала его доказать мне, что оно синее. Небо ехидно ответило, что оно синее только для меня — возможно, также для других людей и ещё некоторых существ, а вообще-то оно просто излучает волны определённой длины, не заботясь о том, как именно они воспринимаются. Чем короче волна, тем легче она отклоняется; и свет от солнца, когда проходит через атмосферу, как бы «теряет» коротковолновые лучи, а поскольку наименьшую длину волны имеют фиолетовые и синие лучи (ещё ультрафиолетовые, но это нас уже не интересует), то как раз они и «теряются» по дороге. Но фиолетовые и синие лучи никуда не деваются: они здесь, в атмосфере, она ими пронизана, и они окрашивают её в синий и голубой цвет. Правда, теперь мне вдруг стало интересно, почему в таком случае небо не окрашивается в фиолетовый цвет, ведь у него длина волны ещё короче, и он ещё легче поддаётся рассеиванию. Может, его просто мало в спектре солнечного излучения? Или, может, фиолетовые, как и ультрафиолетовые, лучи может поглощать озон, и они рассеиваются в верхних слоях атмосферы и не доходят до нас? А может, всё дело в меньшей чувствительности человеческого глаза к фиолетовому цвету? А я-то тут при чём, у меня и глаз-то нет? Где мой смартфон с доступом в Интернет?! — Дина, что ты молчишь? — поинтересовался Страшила, с опаской покосившись на меня. Вот так родители слышат иногда, что ребёнок в соседней комнате подозрительно притих, и безотлагательно спешат туда, с ужасом представляя себе, какую новую шалость он готовится совершить — или уже совершил. — Думаю, — меланхолично ответила я. — Вот вы знаете, почему небо днём голубое? Монахи выжидающе смотрели на меня, и я вкратце пересказала им ход своих мыслей. — Но меня кое-что смущает. Ведь на закате небо становится оранжевым, красным — хотя и не всегда. Свету же на закате приходится преодолевать до наблюдателя более долгий путь, чем когда солнце высоко, в зените, и если в воздухе много пыли, то она поглощает все цвета. И тогда глаза наблюдателя достигают только красный и оранжевый, которые хуже всех рассеиваются в атмосфере. Верно? Но почему же тогда небо не становится зелёным и жёлтым в промежутке между его синевой и краснотой? Хотя нет, жёлтым, бывает, становится. Скажем, на рассвете. А зелёным почему нет? Впрочем, — перебила я себя, — иногда у солнца появляется зелёная кайма. Это, помнится, если воздух чистый и горизонт ровный, то солнце раскладывается через атмосферу, как через призму, и верхняя кайма у него становится зелёной. Когда исчезает основная, красная часть диска, то эта кайма становится видна. Но она зелёная — а не голубая, синяя или фиолетовая; видимо, потому что эти цвета хорошо рассеиваются атмосферой. Короче, они напрямую не достигают глаза наблюдателя. Да, видимо, верно: если нет пыли — то есть частиц, которые бы активно рассеивали лучи — то пожалуйста, до глаза доходит даже ярко-зелёный. Но, братцы, чего б я сейчас не отдала за доступ к Интернету… Монахи глядели на меня так кротко, что я почувствовала себя неловко. Страшила кашлянул. — Странная ты, — сказал он честно. — Какая ещё зелёная кайма? — Да вопрос ведь не в этом, — вкрадчиво проговорил Цифра. — Дина, всё просто. Самый первый бог, который сотворил мир наш на покрове Первой непорочной матери, пожелал, чтобы небо днём было голубым, а солнце на закате становилось красным. И стало по слову его. Вот это подход правильный. Ещё вопросы есть? — «И сказал бог: прокляну. И проклял», — мрачно процитировала я. — А небо голубое, потому что это цвет Софии, которая божья премудрость… Есть вопросы. Если я попрошу теперешнего бога сделать солнце зелёным… Цифра резко качнул головой: — Невозможно менять то, что уже однозначно оговорено предыдущими творцами. Первый бог, когда творил мир, создал почти всё то, что мы видим; и, образно говоря, задал параметры, которые изменить никто уже не может. «Хитро придумано, — отметила я. — И вроде как и великого чуда не потребуешь совершить, чтобы проверить возможности бога. Ты его попросишь сделать по приколу солнце фиолетовым, а он тебе ласково скажет, что нельзя: до него мир творили великие мастера, где ему, жалкому маньеристу. Ещё и хмыкнет с таким снисходительным сожалением: ну, параметры ведь уже заданы, вы ж понимаете…» — А что за параметры, есть конкретный список? Мне почему-то представилось что-то вроде чудовищной товарной номенклатуры ВЭД Таможенного Союза — с разделами, подразделами и классификационными кодами. — Списка не видел и не думаю, что он существует, — отозвался Цифра. — Но если вкратце, вот всё, что ты вокруг себя видишь, является таким по воле бога. Небо голубое — по его воле. Иглы на ёлке красные — по его воле. Все мы смертны и подвержены болезням — по его воле. Другой бог, творящий позже, может творить чудеса в любой сфере, которая для него не закрыта. А закрыть её очень просто. Сказал: «Да будет небо голубым», и вот оно голубое, и никто никогда не сможет этого изменить. — Да оно же не всегда голубое! — возмутилась я. — Это тоже было оговорено. — Ясно. Если переводить с религиозного на человеческий, ваши замечательные божки ничего не умеют и придумали хорошую отмазку от умников, которые захотят наглядно удостовериться в их способностях. — Можно менять частные случаи в установленных рамках, — возразил Цифра. — Например, сказано, что все подвержены болезням; бог может исцелить отдельного индивида, но не может сделать его не подверженным болезням. — Это профанация самой концепции роли бога, потому что исцелять может и врач, — проворчала я. — Хотя не могу сказать, что я удивлена: у нас, скажем, французские короли «лечили» золотуху. Тоже что-то вроде ваших божков, простой народ был в восторге. Потом, правда, французы своим божкам поотрубали головы. — Простой народ? — переспросил Цифра, и лицо у него странно дёрнулось. — Прямо вот… лечили? — Лечили, — ехидно подтвердила я. — Точнее, так: к королю подходили люди из народа, и он в экстренном порядке возлагал на них руки. Ну или осенял их крестным знамением. Король-солнце, Людовик XIV, очень такое любил. — Возлагал руки? — повторил Цифра медленно. — На кого угодно… из народа? — В каком смысле — на кого угодно? — не поняла я. — Нет, блин, только на избранных! На всех, которые болели золотухой! Я даже не знаю, кстати, что это за болезнь, но явно не опасная и не заразная — и, видимо, лечится, как насморк. Знаете анекдот: если насморк не лечить, он пройдёт за неделю, а если лечить — то за семь дней. — Монахам анекдот не показался смешным, и я обиделась на них за это. — Чуму вот так никто не лечил, потому что всем бы стало очевидно, что никаких суперспособностей у королей нет. — Бог от всего исцеляет, и от чумы тоже, — серьёзно заверил меня Цифра. — У вас есть чума?! — ужаснулась я. — Мать вашу природу! И оспа? — Есть, конечно. — Я могу вам дать хороший совет, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мы окончательно справились с чёрной оспой в прошлом веке, и теперь у нас от неё никто не умирает. Я с биологии помню про опыты Дженнера. Надо взять корову… — Она, по-моему, называется просто оспа, — заметил альбинос. — Да у нас тоже от неё никто не умирает. Некрасиво вот только… Он тронул рукой несколько крошечных незаметных ямочек на левой щеке, которые явно были следом обычной ветрянки. Я с трудом поборола желание разразиться чудовищной бранью. «Некрасиво»! Я-то думала, здесь действительно распространена натуральная оспа, которая у нас в мире выкашивала города, страны и континенты! А ветрянка-то — чёрт бы с ней! Оспинки, подумаешь! — А чёрная оспа есть у вас? — почти заорала я. — От неё ещё умирают. — Нету, не кричи. — А чума, значит, есть? От неё тоже умирают. «Чума, если разобраться, ещё и у нас в мире не побеждена, — мрачно подумала я. — Хотя и вакцины против неё созданы, и лечат её вполне успешно. Если вовремя успеть». — Есть, — вмешался Страшила, — но в нашем монастыре от неё никогда никто не умирает. Если вдруг дойдёт до нас, приезжает бог и исцеляет всех заболевших: не положено ведь, чтобы воины умирали от эпидемий. — Я чуть не расхохоталась от этого прелестного «не положено». — Наши жизни нельзя тратить на чуму и прочую ерунду. Понимаешь? — Конечно, понимаю. У нас при Алексее Михайловиче казна, из которой надо было платить жалованье войску, находилась в Москве, а там как раз свирепствовала чума. И поэтому деньги отмывали в щёлоке и ещё чёрт знает в чём. В Москве умерла масса жителей, а в войске — ни один. — А был бы у вас бог, у вас в войске и так никто бы не умер, — ехидно заметил Страшила. — Ну, это ещё бабушка надвое сказала. — Нет, Дина, — произнёс Цифра с тоской, — бог исцеляет по-настоящему, это факт. Кого угодно и сразу, если пожелает. Просто… Он же тратит на любое чудо свои жизненные силы. Поэтому исцеления допустимы только для богемы или воинов-монахов. Иначе бог всю свою жизнь проведёт на одной улице, исцеляя чужие хвори, и умрёт там от потери сил. — Стоп, то есть он, получается, «лечит» исключительно своих: вас и богему, — начала понимать я. — У вас, воинов, круговая порука, и вы молчите о том, что никого на самом деле не исцеляют, что король-то голый. Знаете, есть такая сказка: проходимцы наплели, что сшили королю наряд из чудесной ткани, которую не видит только безнадёжно глупый или тот, кто не годится на свою должность. И вот король вышел в новом наряде, все чиновники, народ восхищаются: какие краски, какой фасон… и вдруг какой-то ребёнок сказал, что король голый, и все стали шёпотом повторять. Страшила расхохотался от души, а бедный Цифра только моргнул: — Дина, бог может творить чудеса и исцелять в том числе… это каждый ребёнок знает. Ну просто поверь мне на слово, раз уж ты не знаешь. — Ещё чего! Пока не вложу персты в раны, не уверую, — упрямо процитировала я. — По-вашему, беда в недостатке веры, а по-моему, в недостатке критического мышления. Настоящему богу вряд ли потребовалось бы осенять себя звездой. Да и вообще, по моему мнению, богу не годится опускаться до правления страной. Как говорится, богу — божие, а кесарю — кесарево. А слесарю — слесарево… слесарь, вишь, недостоин того, чтобы его исцеляли — тьфу! Да ваших тавматургов просто некому уличить во лжи. Вот даже не старайся, Цифра: пока я сама не увижу чудеса этого вашего Гудвина, ни во что верить не стану. Да и потом — тоже не факт. Может, ваш так называемый бог в подмётки не годится нашему Гудини. И вообще чудеса с исцелением — это натуральное низкопробное фокусничество; у нас кашпировские-чумаки и не такое творили. Всё замешано на самообмане и склонности человека верить в чудо. Однако даже если — вдруг — воины были правы и местные боги на деле умели лечить золотуху, насморк и другие прелестные хвори, то это, на мой взгляд, тоже было какое-то фиглярство. По моему глубокому убеждению, настоящий бог должен был работать с глобальными штуками: со справедливостью, со стихиями. Как минимум полагалось уметь останавливать солнце, как это происходило в Ветхом завете (хотя злобный Яхве в моих глазах всё равно оставался чёртом, что бы он там ни умел). А нельзя: тут, видите ли, его предшественником уже установлен параметр: солнце движется вокруг центра галактики в рукаве таком-то, а планетка — вокруг него, по орбите, близкой к эллиптической. И никуда против этих параметров не пойдёшь — вот вам и уважительная причина для бездействия. Вообще, если чисто теоретически допустить, что местные боги всё же способны творить чудеса, то работать им тут, видимо, не очень весело, но зато увлекательно. Похоже на то, как искать лазейки в законах. Можно было бы сделать такую онлайн-игру: выискивать лакуны, не затронутые предыдущим творцом, чтобы все изменения, когда-либо сделанные игроками, хранились в «облаке». Правда, вряд ли эта игра переплюнула бы, скажем, какой-нибудь Spycraft: The Great Game товарища Олега Даниловича Калугина, срубившего на своём творении хорошие деньги. — Может, пойдём уже? — недовольно заметил Страшила. — Скоро темнеть начнёт. Дина, я понимаю, в чём твоя беда: тебе просто смирения не хватает. А должны быть смирение и страх перед богом, тогда и не будешь ставить себя выше него. — Не дождётесь от меня ни того, ни другого, — мрачно объявила я. — И даже не тратьте слова: на Земле мне достаточно лили в уши этой хрени, у меня семья религиозная. Ты вот просто пойми, мой золотой: если уж ты считаешь, что человек создан по образу и подобию божьему, то ему надо себя хотя бы минимально уважать. А когда тебе затыкают рот, запрещают задавать вопросы и включать мозг, предлагают полюбить поношения и кушать оскорбления, как эклеры, выбивать из себя силой даже не гордость, а просто чувство собственного достоинства… думаешь, ты останешься здоровым вменяемым человеком, так-то себя переламывая? Чёрта с два: я вот обожаю Достоевского, у него как по нотам расписано, как этим макаром сделаться сумасшедшим невротиком. Люди пытаются вбить в себя тупое смирение и самоуничижение, сама природа их человеческая им противодействует, они ловят ответку и купаются в чувстве вины: и идёт раскачка по кругу. А им внушают, что это правильно, так и надо! Некоторые умники ещё и сравнивают людей с пчёлами и муравьями в пользу последних: мол, у них-то нет гордости за свои заслуги, они крутые. Так а зачем бог, если уж в него верить, вообще дал нам разум, приткнуть его некуда было, что ли? Сделал бы нас муравьями, жили б без разума, на радость всяким пророкам бездумного смирения. Воины-монахи слушали меня с некоторой растерянностью. Я вспомнила, как задвигала такие лекции на Земле: на тему религии я могла говорить часами, но, к сожалению, мне не удалось ни в чём убедить даже мою же маму. Она почему-то уверила себя, что я просто перечитала Айн Рэнд, хотя её идеи мне нисколько не были близки. — Так вот я не собираюсь себя ломать об колено, — подытожила я. — Если уж есть разум, то надо его развивать, использовать по назначению, осмысливать и спрашивать без всякой боязни ереси и совопросничества. И хвалить себя, если получается, потому что мозгу нужно положительное подкрепление, а то он перестанет работать. И между прочим, страх тоже мешает думать, поэтому страх божий идёт к чёрту, тем более что и бога-то никакого нет или он неверифицируем, что для меня равнозначно. Я бы на девятый круг ада Данте поместила не предателей, а разных упырей, которые запрещают людям думать и наслаждаться жизнью. Некоторые ведь всерьёз верят во всю эту лабуду про гордость и смирение, пытаются себя перебороть, перегорают и теряют вкус к жизни: и живут уже словно бы для галочки, не используя свои возможности на всю катушку. Хоть бы притчу о талантах прочитали: таланты, в том числе и разум, надо использовать по назначению, а не равняться на пчёл и муравьёв. Ещё на девятый круг дантовского ада я бы отправляла людей, неспособных к критическому мышлению: здоровых совершеннолетних, которые уже должны бы научиться думать, но почему-то неспособны верифицировать информацию, верят в гомеопатию, астрологические прогнозы и вред генной инженерии. Борцов с ГМО вообще бы связать верёвками из абсолютно натурального джута и оставить на молодых побегах бамбука, которого не касалась рука генного инженера, пока они не признают, что натуральное — не всегда хорошо. — Что за притча? — равнодушно осведомился Страшила. — Нет, тоже мне, монах! Ты как вообще сдавал экзамен? — возмутилась я. — Переписывал текст, не понимая, что пишешь? — Без осмысления, — напомнил Цифра, а потом, к моему удивлению, покраснел. — К тому же он не всё сам переписывал. — Ты ему помогал? — спросила я с нескрываемым восхищением. — А чего тут стесняться-то? По-моему, это очень мило! Куратор тоже явно считал, что это мило, и я чуть не прослезилась, когда поняла, что ему просто стало невмочь похвастаться добрым делом. — Только никому не говори, это строго запрещено. — С места не сойти, — поклялась я. — Вы за кого меня принимаете? Фискал я вам, что ли? — Время такое, — примирительно сказал Страшила. — Время всегда одинаковое, — проворчала я. — И люди одни и те же. Четыре миллиона доносов вон написали… — Сколько? — ужаснулся Цифра. — Когда? Я, подумав, разрешила воинам-монахам уходить с полянки и вкратце объяснила про доносы. И про притчу о талантах тоже. Шли мы долго, потому что Цифре упорно не нравились места предполагаемого ночлега, и ужинали уже после того, как солнце закатилось. Ветер мягко отодвинул завесу облаков с одной половины неба над лесом, и там показались звёзды и две непревзойдённые по красоте луны. — У нас вот луна одна, — сказала я с невольной завистью и подумала: «Чужая малина слаще». — Они у вас как-то называются? Страшила посмотрел на меня с выражением, которое мне не удалось идентифицировать. — Мы называем их небесными воплощениями бога и святого духа. Ну разумеется. — А вы как считаете, они и звёзды находятся в Океане смерти? — Океана вообще нет, а есть Озеро: вот они над ним, — объяснил Страшила и снова уткнулся в мешочек с чищеными орехами. — Звёзды расположены на тверди небесной, под ней твердь земная, и на земной тверди Озеро смерти, над которым когда-то носился дух святой. Вроде так. Ясно всё с вами, святой брат Страшила. Хотя нет, не всё. — А при чём здесь тогда Первая непорочная мать с её покровом? Страшила засмеялся: — А ты об этом не читала? У вас что, тоже из книг её вычёркивали? У нас несколько веков тому назад нашли оригинал, где говорится, как она, бросив покров в Озеро, тем самым даровала богу место для основания нового мира. Ага, то есть был бог, а параллельно с ним существовала эта самая мать — и кто из них первичен, непонятно. Бабушка Алёши Пешкова на такое плюнула бы: вот, мол, придумали — бог был, а матери у него не было? А вообще-то из самой идеи стриптиза Первой непорочной матери могла бы выйти неплохая манга. — Трансцендентально, — сказала я, как Витёк из «Козлёнка в молоке» Полякова. — А сам Великий архитектор Вселенной не мог сотворить места для основания мира? Может, у него руки с перепоя дрожали? Мне вообще кажется, что эту легенду нужно трактовать по-фрейдовски. В похабном смысле, я имею в виду. А не может статься, что этот ваш найденный оригинал как раз несколько веков назад и был написан? Цифра как-то странно кашлянул, и, взглянув на него, я поняла, что он пытается сдержать смех. Страшила молча пожал надплечьями. А мне стало неловко: ну чего я издеваюсь над людьми, как будто у нас такого не было! И покруче ведь случалось. Взять хоть маньчжурскую династию Цин, из которой был последний император Китая Пу И: разве не бытовала там легенда, что семья Айсингиоро ведёт род от девушки-ангела, забеременевшей от чудо-плода, который притащила какая-то отмороженная сорока? — По оригинальному тексту Первая непорочная мать бросает в Озеро смерти integumentum, — доверительно сообщил Цифра. — И это может означать не только одежду, но ещё и, скажем так, кожный покров. И на эту тему есть ещё мрачная шутка, что она сама с себя содрала кожу, и на ней-то, собственно, мы и живём. — Трансцендентально, — машинально повторила я, вконец ошалев. — Что, прямо сама? Может, там боженька приложил к этому руку, спустил с неё шкуру? Домашнее насилие в божественных масштабах. — Там открытым текстом написано, что она сняла этот integumentum с себя и бросила в Озеро смерти. Я призадумалась: слово показалось мне знакомым из биологии. — Полагаю, она была крабихой, — объявила я. — Старый панцирь стал ей мал, она из него вылезла и пошла отращивать новый. — Монахи посмотрели на меня как-то странно, но мне уже наскучил этот разговор. — Слушайте, а как у вас называются созвездия? Вон то, рядом с правой луной, похоже на мужика с лопатой. Ну правда! Посмотрите! Вот сверху голова, вон шея, надплечья, ступни, кисти согнутых рук и большая лопата слева. Или, может, это Первая непорочная мать, который снимает с себя покров и бросает в небо? Цифру душил хохот, который он пытался скрыть хриплым кашлем. Страшила тоже засмеялся: — Похоже… У нас нет созвездий, но каждая звезда имеет своё имя. Самая яркая, которая голова мужика с лопатой, называется Найральзаурак. А вон те две звезды, — он указал наверх, почти не глядя, — называются Киносура и Дхрувалока, они всегда расположены точно на севере от Покрова. А там, посмотри… И он, показывая на звёзды, принялся называть их, рассказывать, в какое время ночи они видны и в какой стороне неба. С удивившей меня информированностью Страшила, указав на одну из звёзд, сказал, что раньше («Тысяч пять лет тому назад», — бросил он небрежно) север определяли именно по ней, но потом, видимо, Покров сильно сместился в Озере смерти, и эту функцию взяли на себя другие звёзды, те самые, Киносура и Дхрувалока. Цифра жевал орехи, одобрительно посматривая на Страшилу. Я с удивлением смотрела на монашка. Он полулежал на лапнике, глядя в небо, и у него в зрачках отражались звёзды. Да он, оказывается, нормально говорить умеет! Люди, увлекающиеся астрономией, всегда вызывали у меня уважение. Я вот, хотя и слушала внимательно, так и не смогла уяснить, где какая звезда находится: для меня они все были одинаковыми. С названиями дело обстояло ещё хуже. Раньше я самонадеянно полагала, что после Гурбангулы Бердымухаммедова меня ничего не может удивить, но местные звездочёты переплюнули туркменов. — А скажи, пожалуйста, — обратилась я к Страшиле, — как ты объясняешь то, что звёзды движутся в течение ночи, если они приколочены к небесной тверди? — Я разве говорил, что они приколочены? — сухо осведомился монашек. — Они движутся так же, как и луны, и солнце. У вас есть часы? — он обвёл пальцем в воздухе круг, и я, поняв, что он таким образом изобразил движение стрелки на часах, утвердительно звякнула. — Вот так, может быть, и звёзды движутся — как стрелки. Я хотела изложить ему нашу концепцию… но потом подумала: а зачем? Страшила всё равно не откажется от здешней теории. Ещё и посмеётся. Хотя жаль: когда он рассказывал про звёзды, глаза у него блестели по-умному. Нет, наверное, всё же попробую, только сначала прощупаю почву. Может, у них тут в ходу что-то вроде наших знаков зодиака или манихейского восприятия неба — и такое может быть. — А луны ваши просто так существуют, как… гхм… воплощения, или обладают какой-то… символикой? Например, можно поделить всё небо на части, назвать их домами и сказать, что луна, когда возвращается в свой дом, становится сильнее. Страшила с Цифрой обменялись взглядами, которые могли бы меня обидеть, если бы я не обрадовалась, что у них нет хотя бы такой чуши. — Ура! Вы даже не представляете, насколько мне стало спокойнее. Это вселяет в меня надежду. А скажите… вот у вас расписаны луны: одна бог, другая святой дух. А солнце чьё воплощение? Первой непорочной матери? Монахи задумались. Если откинуть мой атеизм, солнце я полагала отдельным и единственным божеством, воплощением самого себя. Прав был отец Ричарда Фейнмана: всё движется, только потому что солнце светит. Машинка ездит по полу, потому что мальчик завёл пружину в ней, съев до этого кашу из злаков, выросших благодаря солнечному свету на Земле, сформировавшейся когда-то из звёздного вещества нашей системы. Не будет солнца — не будет ни каши, ни злаков, ни мальчика. Правда, некоторые шли дальше и верили, что Солнце движется по воле Господа; а я твёрдо полагала, что под волей Господа подразумеваются гравитационное воздействие центра Галактики и инерция. — Можете исследовать этот вопрос на основе Великой священной книги, — сочувственно посоветовала я, видя, что воины-монахи «зависли». — Исследуем, — задумчиво пообещал Цифра. — Я просто прикидываю, не относится ли твой вопрос к числу еретических или квазиеретических. — Каким боком он к ним относится? — возмутилась я. — Мой вопрос направлен на получение нового полезного знания, разве это может называться ересью? Страшила, не скрываясь, фыркнул. Цифра молча посмотрел на меня долгим добрым взглядом. — Ну ладно, ещё как может, — сдалась я. — И тем не менее, ничего криминального в вопросе не было. — Я тоже так думаю, — признался альбинос, — но подобные случаи лучше оговаривать со… знающими. — Ну уж к сильно знающим я бы поостереглась обращаться. Ты же сам сказал: приклеят квазиеретичество, и что тогда? — Цифра проворчал в ответ что-то неразборчивое. — У вас ведь за ересь сжигают? — Да, если упорствовать в ней, — мрачно подтвердил тот. — У нас вообще много за что сжигают. Скажем, весь наш орден собирают из детей, у которых не стало обоих родителей, и часто это потому, что хотя бы одного из них сожгли на костре. — Это недостаточно репрезентативно, потому что я не знаю, сколько людей у вас в республике и сколько воинов в ордене. И какова доля тех, у кого был сожжён хотя бы один родитель. Впрочем, факт существования сожжения сам по себе не очень хорошо характеризует вашу республику. Цифра покорно кивнул. — Сколько в ордене воинов, наверное, точно знают только великий магистр и его заместители, — сказал он. — Там и центральный монастырь, куда мы сейчас идём, и форпосты на лимесах, и воины во всех поселениях. В любом селе непременно должен быть хотя бы один воин-монах. И все они остались в детстве круглыми сиротами, и многие — потому что их родителей казнили. У меня, например, сожгли обоих родителей… Он, судя по интонации, явно хотел продолжить фразу, добавив: «У Страшилы — …», но замолк — видимо, из деликатности. А может, он не хотел продолжать фразу, а просто у него перехватило горло, потому что он как-то нехорошо, невпопад искривил губы в подобии беспомощной улыбки; я увидела это даже в сумерках. — Я уже сказал ей, Цифра, — заметил Страшила. — Что точно знаю, что мать сожгли. Потому что она была ведьмой. — Сказал? — удивился альбинос. Мне показалось, что он покосился на Страшилу с уважением. — Ведьмой, — у меня не укладывалось это в сознании. — Слушайте, ну это же уму непостижимо. Как вы такое терпите? Ведьмы, сожжения, экзамен по Великой священной… да у нас бы народ давно поднялся и скинул церковников! — Я знала, что сильно отступила здесь от истины, но оправдалась перед собой тем, что в истории Земли хватало антицерковных выступлений, и не вина их участников, что они часто проваливались. — Провели бы секуляризацию… — Тихо! Я даже не предполагала, что Цифра может так кричать. — Вот это слово… последнее… никогда не произноси. Вообще забудь его. Слышишь? И не высказывай вслух такие идеи. И не шути про Первую непорочную мать. Надо было сразу остановить тебя. Никогда такого не говори, ты услышала меня? — Услышала, — хмуро ответила я. — И увидела. Увидела, что у вас сильно развит институт доносительства, если вы даже в лесу озираетесь, ища чужие уши. — Это ты можешь видеть, сколько душе угодно, но вслух не произноси. Подведёшь под трибунал и Страшилу, и себя, да и меня тоже. — Тебя-то за что? — За то, что слушал подобные разговоры и не побежал доносить, — без улыбки объяснил Цифра. — И потом, я куратор Страшилы, так что до посвящения несу за него ответственность. Вот через день вздохну свободно. — Хорошо, что ты бы не побежал доносить, — проворчала я. — Лучше перестукиваться, чем стучать. Все бы так поступали, глядишь, и… ладно, молчу. — Молодчина, — искренне похвалил меня Цифра. Он убрал еду в сумку, зевнул и расстегнул пояс, явно намереваясь наконец ложиться спать. Я присмотрелась: под широкой внешней частью ремня находился ремешок поуже, на котором была закреплена пряжка. Он, видимо, выполнял чисто утилитарную функцию. — Шикарный у тебя, Цифра, ремень, — сказала я с нескрываемой завистью. — Такой… атмосферный. Много красивых штук на своём веку повидала, но эти глазные яблоки — вне конкуренции. — Что, нравится? — несколько виновато улыбнулся альбинос. — А по мне, он совершенно жуткий… — Так не носи! — удивилась я. — Нельзя: его дарит куратор при посвящении, и ты потом носишь его всю жизнь. Если перетирается меньший ремешок, то ты, конечно, можешь его поменять, но наборный верх остаётся. — Сурово у вас! — развеселилась я. — Бедняги, и не скучно всю жизнь в одном и том же? А руководитель у тебя, видимо, интересный мужик был. С юморком. — Мне ещё повезло, — смиренно произнёс Цифра. — Некоторым особо весёлые кураторы выбирают бляшки… так скажем, с другими частями тела. Или даже пряжки. И носят, бедняги, никуда не деться. Врут, что нравится. Я немножечко повыла от смеха. Ну а что: скажем, у Сирано де Бержерака ношение лунянами на поясе отлитых из бронзы изображений определённых органов указывало на высокий статус носящего. — То-то будет смешно, если ты подаришь такой Страшиле, — елейным голосом заметила я. — Но имей в виду, я тогда не смогу видеть его без хохота. И много у вас таких шутников? — Ну, всё в меру, — успокоил меня Цифра. — Шутка должна быть доброй, и если и шутят, то всегда учитывают характер кандидата. А то ведь он может и покончить с собой, если не выдержит насмешек. Хотя вот у нас есть — Страшила, знаешь же? — воин по прозвищу Зануда, так ему достался пояс с синими цветочками. Как-то сильно не сошлись они с куратором характерами, и тот ему вот так… отомстил. Гнусновато, конечно, а что поделаешь? Никуда не денешься — носит. С трагической миной на лице. Я посочувствовала бедному Зануде. — Ты, я так понимаю, не скажешь, что припас Страшиле, — предположила я с тайной надеждой, что Цифра всё же расколется, но он, улыбнувшись, покачал головой. — Окей, скоро узнаем. А я бы ему, — я задумалась, — наклепала на ремень что-нибудь вроде стилизованных звёздочек — с намёком на то, что он знает все эти непроизносимые Даянсеймы и может с ходу найти их на ночном небе. Да и в принципе звезда — древний символ, бла-бла-бла, и красиво. Вообще у моей тирады была тайная цель: слегка польстить Страшиле, акцентировав внимание на его умениях и сильных сторонах, чтобы он стал добрее и мягче. Но тут я всё поняла по шалым глазам Цифры и взвыла от смеха: — Матерь божья, ты что, мыслил так же?.. Ну вот, сюрприз тебе испортили… — Да моль небесная с ним, с сюрпризом… — отмахнулся растерянный Цифра. — М-да… — А только ведь ещё очень важно, что это за звёздочки! — окончательно развеселилась я. — Как бы нам в калошу с ними не сесть! Восьмиконечная, скажем, это и намёк на Богоматерь, и славянский символ, и даже толкиеновским Феанором тут попахивает. Шестиконечная, да если ещё из жёлтого металла, вообще сказать страшно — как еврей в нацистском концлагере. Пятиконечная — уж не апологет ли ты восстановления Советского Союза? Я вообще за пятиконечку, хотя бы из ностальгии по Родине… если, конечно, она не перевёрнутая рогами вверх. А то это будет уже символ сатаны! Кстати, у нас вот Шойгу недавно организовал нечто вроде перечёркнутой пятиконечки из двух частей разного цвета — весь наш военный городок по этому поводу злобствовал. Мне новый вариант тоже не нравится: какая-то нидерландовщина. Цифра напряжённо и внимательно слушал меня, вряд ли много понимая. — А четырёхконечная? — осторожно спросил он, окончательно уничтожив всякий намёк на сюрприз и будущий эффект неожиданности. — Четырёхконечная? — повторила я задумчиво. — С четырёхконечной, по-моему, всё окей… — и тут же взвыла от смеха: — НАТО!!! Четырёхконечная звезда, четырёхлучевая роза ветров — символ НАТО! — НАТО — это кто? — ещё осторожнее осведомился Цифра. — Это творение дьявола, превзошедшее своего создателя! — потешалась я. — Всё зло, все горести и беды в мире — из-за НАТО! Лишь ниже тропика Рака не распространяется власть его, хотя и там способно оно протягивать свои липкие щупальца, затянутые в армированную камуфляжную ткань! НАТО — это главный злодей нашего мира, дирижёр большинства современных революций и государственных переворотов, опирающийся на коррумпированность и бюрократию законного правительства, на недостаточную просвещённость народных масс и исторические предпосылки. Как дьявол проникает в душу человека, пользуясь его слабостями, так и НАТО пользуется слабостями беззащитного государства. Вечно строит НАТО свои козни, и звезда о четырёх лучах — символ всесилия её основных спонсоров. Подробности в следующем выпуске Дмитрия Киселёва! Ой, расслабься, Цифра, я же прикалываюсь! Всё намного сложнее и одновременно проще. Американцы — одни из лучших партнёров и соперников для нашей страны. Их поведение хотя бы можно предсказать, и с ними можно прекрасно сотрудничать. С ними можно сотрудничать! — яростно крикнула я, продолжая начатый когда-то с кем-то спор, хотя Цифра не спорил со мной. — Если вы даже не закрепили липовое обещание не расширяться на восток на бумаге, нельзя же ожидать от страны, а тем более от организации такого уровня, что она будет действовать в соответствии с вашими личными ожиданиями и симулякрами вроде чести, придуманными людьми и для людей! Цифра, успокойся, я просто заочно заканчиваю неоконченную дискуссию. Ликвидирую, так сказать, гештальт. — Но для тебя символ НАТО — это не очень хорошо, — резюмировал приунывший Цифра. — Да ты не волнуйся, — успокоила я его, — всё путём. Американские индейцы, скажем, носили на поясе скальпы врагов. Будем считать, что четырёхконечные звёздочки символизируют побеждённых Страшилой натовцев. Это объяснение показалось мне забавнее всего того, что я говорила ранее, и я просто захлебнулась смехом. Мы ещё немного посмеялись и поговорили, а потом Цифра со Страшилой улеглись спать и вскоре негромко захрапели. На самом деле они, конечно, всего лишь очень мило посапывали во сне, но я нарочно ворчала про себя, что не могу уснуть только из-за их храпа. Усталости и как такового желания освежиться сном у меня не было, так что оставалось любоваться природой. Кобальтовое небо сияло необычно яркими и многочисленными звёздами, которые нельзя увидеть в таком количестве в городе. Где-то среди них сияли Киносура и Дхрувалока, но я знала, что никогда не смогу найти их самостоятельно. На фоне неба графичными чёрными силуэтами вырисовывались деревья в ажурной листве; две луны, как в романе Харуки Мураками, улыбались миру щербатыми краями. Я чуть слышно замурлыкала песню; голос идеально исполнял все мои капризы, но у меня почему-то возникло неприятное чувство, что я пою в последний раз в жизни.