Поющий меч Покрова

— Просыпайся, друг мой, пора. Ты ведь просил тебя разбудить в пять утра? Солнце уже вышло из-за леса. — Из-за какого леса? — проворчал Страшила, неохотно разлепляя веки. — Это цитата, — объяснила я. — Мать будит Тильтиля и Митиль и говорит, что не даст спать им до полудня, а то обленятся, да и для здоровья это вредно. Ты собираешься идти на тренировку сейчас или подождёшь, пока на плац явится весь ваш монастырь? Страшила неохотно вылез из-под пледа, натянул сапоги и поёжился от холода. Побрёл в ту вторую дверь, откуда Цифра ранее приносил воду, и вернулся умытый и относительно бодрый. — Будь благословенна горячая вода, — объявил он. — У вас горячая всегда есть? — с завистью спросила я. — Угу, по трубам идёт и холодная, и очень горячая, — кивнул Страшила, зевнув, — почти кипяток. Чай им завариваем. А у вас не так, что ли? Даром что наше офицерское общежитие находилось в Москве, канализация там засорялась примерно раз в две недели, и тогда оставляли течь только холодную воду тонкой струйкой. — Ну именно уж кипятка из крана нет, им и дети ведь ошпариться могут, — уклонилась я от прямого ответа, — но горячая и холодная — как правило, есть. Тут мне кое-что пришло на ум при виде Страшилы, который отхлёбывал свой чудовищный настой прямо из исходящего паром стакана. У меня не было полной уверенности, что то, что я намеревалась сказать, не относилось исключительно к горячему матэ; но возможно, что для матэ это утверждение было справедливо только из-за этнической традиции пить его обжигающим… — Знаешь, боец, чай нельзя пить очень горячим, потому что он тогда вроде как может вызвать карциному пищевода. — Какую ещё карциному? — У вас нет рака? — восхитилась я и тут же погрустнела. — Или вы его по-другому называете… Злокачественные опухоли — когда клетки организма начинают неконтролируемо делиться. Короче, просто не пей этот свой настой слишком горячим, здоровее будешь. Пресловутые карциномы возникали в какой-нибудь ненужной части тела у всех моих родственников по материнской линии. У отца бабушки нашли запущенный рак правого лёгкого, закончившийся летальным исходом; у бабушки был рак почки; у мамы — рак щитовидной железы. В двух последних случаях, впрочем, дело не доводили до нелечимой степени, и всё обходилось гладко. Мама, конечно, после операции пила гормональные препараты, постоянно жаловалась на боль в шее и, когда хотела показать, что я огорчаю её своим поведением, страдальчески хваталась рукой за шов на горле; но в общем чувствовала она себя вполне приемлемо и, по моим предположениям, должна была ещё и пережить нас с отцом. Бабушке удалили почку ещё в восемьдесят пятом году, причём врачи в местной больнице верили в силу позитивного мышления и сказали ей, что это был не рак, а киста, так что она винила в своей болезни какую-то пьяную учительницу биологии, которая пнула её по почке во время развесёлого празднования Нового года. О том, что это был рак, оперировавшая её Нина Борисовна, военный хирург по специальности, сообщила только маме (а она — мне) и высказала мнение, что если бабушка узнает настоящий диагноз, то проживёт от силы полтора года. Я, конечно, не верила во всю эту зеландщину, но, как бы то ни было, бабушка беспечно прожила с одной почкой до старости. — Да он не такой уж и горячий, — пожал надплечьями Страшила, отхлёбывая ещё глоток. — Пожалуйста, — взмолилась я, чуть не плача, и он, видимо, это заметил. — Ладно, я пока буду одеваться, а он немного остынет. — А у вас, стало быть, развито пчеловодство? — поинтересовалась я, глядя, как он добавляет в свой адский настой ещё ложечку мёда. Я вспомнила огромное гречишное поле, отделявшее поселение от леса. Да рядом с ним сам бог велел разводить медоносных пчёл: есть ли симбиоз удачнее гречишного поля и пасеки? А если ещё и липы имеются — эх и хорошо тут должно быть в летний день, когда «каждая пчёлочка с каждого цветочка берет взяточку», даром что лично я побаиваюсь жалящих насекомых… — Ты о мёде? — уточнил Страшила. — Мёд осиный. Пчелиный, говорят, вкуснее, сам никогда не пробовал. — Осиный? — с интересом переспросила я. — Насколько я понимаю, чтобы добыть мёд, ос нужно уничтожить под корень. Они злые и будут мстить, если разорить их гнездо. — Уничтожаем под корень, — равнодушно кивнул Страшила. — Вот недавно, в первом осеннем, жгли целыми гнёздами. Меньше их, впрочем, не становится. Он выпил свой канцерогенный настой и высыпал кусочки осиновой коры за окно. Я мысленно закатила глаза: ну что за культура! Вымыв стакан, Страшила надел куртку и вытащил из шкафа перчатки. Я с интересом присмотрелась: внутренняя, ладонная, сторона была целиком из кожи, а на внешней крепились металлические пластинки — видимо, в целях обеспечения рукам дополнительной защиты. «Если руками в этих перчатках схватиться за клинок, порежешься или нет?» — возлюбопытствовала я, но не стала предлагать проверить это эмпирически. Страшила вынул меня из держателя. — Пойдём, короче, — сказал он мне весело, — сейчас к мастеру за ножнами, потом в лабиринт, пока там народу поменьше, а дальше посмотрим. Языком не трепать; если что-нибудь понадобится, говори этой своей костной связью. Не получив ответа, он положил меня плашмя на надплечье, вышел за порог и закрыл дверь на ключ. «Как, интересно, я буду переговариваться с тобой костной связью, если ты не подносишь меня к виску?» — сварливо подумала я, и Страшила, точно услышав, развернул клинок и склонил ко мне голову. Мы отправились по коридорам и лестницам куда-то в центральное здание. Ёлочки, даже не излучая света, были прекрасны. За ними мерцали огоньки по-казарменному одинаковых минималистичных светильников. — А что означают меловые пометки рядом с номером комнаты? — Это индекс: каждый успешно выпущенный в жизнь кандидат — единица, — объяснил Страшила и чихнул. — Неуспешно — ноль. На время подготовки ставится нижнее подчёркивание, чтобы тем, кто выбирает куратора, было видно, что у этого воина уже есть подопечный. По индексу сразу видно, со сколькими кандидатами куратор потерпел неудачу. Плохо только, что не определишь, почему эта неудача случилась: бывает, что виноват куратор, бывает, что кандидат. Вообще-то, Дина, экзамен сдают практически все… у нас в монастыре, по крайней мере. Первые попытки могут заваливать, но на третьей, даже если вдруг находят в тексте ошибку, комиссия чаще всего закрывает на неё глаза и позволяет тихо исправить на месте. Если уж кандидат совсем «нулевой» или, скажем, намеренно оставил в середине чистые листы, надеясь обмануть, тогда валят. Тощий монах, стоявший у открытого окна, повернулся и уставился на нас, угрюмо осклабившись, так что стали видны неровные кривые зубы. Воином он однозначно не являлся: на нём были надеты франтовские бордовые штаны и на редкость уродливый рыжий короткий балахон. Я мысленно дополнила его костюм вполне уместной скоморошьей шапкой. — 60412, ножны для меча, — лаконично произнёс Страшила. По-моему, ему этот тощий тоже не понравился. — Измерительная лента, анкеты и восковые мелки на столе. Схема, как измерять, там же. На схеме ничего не чертить и не рисовать. Тон был под стать зубам. Как будто у кривозубого страшно болела спина, а мы пришли звать его таскать тяжести. Страшила, нахмурившись, посмотрел в анкету, потом на чертёж. — И как измерять? — Что, в первый раз, что ли? — Хотелось бы, чтобы и в последний, — холодно отозвался Страшила. — На схеме подробно указано, что и как делать. Не мне же этим заниматься. Но могу и я, доверишь мне меч, а? Не хочешь — тогда, значит, сам измеряй. Читать-то хоть умеешь? Боец, ты ведь не поведёшься на такую грубую провокацию, верно? Страшила, честь ему и хвала, не повёлся: изучил чертёж, спокойно взял ленту и принялся с методичной тщательностью прикладывать её ко мне, аккуратно занося результаты в анкету восковым мелком. Только эта педантичность и чуть подрагивающие от ярости руки выдавали его бешенство. Кривозубый стоял лицом к открытому окну, всем своим видом демонстрируя полное равнодушие к происходящему вокруг. «А интересный тут узор витражика, — подумала я. — Похоже на морозные узоры на стекле. Вот бы мне домой такую красотищу!» Потом меня заинтересовала лента. Она, в принципе, напоминала классическую сантиметрово-миллиметровую для шитья, но здешний «сантиметр» визуально показался мне больше, чем наш. А может, я ошибалась: мне не с чем было сравнить, а на «глазок» определить всегда сложно. Узнать собственные габариты в местных единицах измерения я не могла, потому что ко мне лента была обращена стороной без циферок. Попытка же увидеть записи в лежавшей на столе анкете напомнила мне тщетные старания заглянуть вбок в зеркало, чтобы рассмотреть его воображаемую внутреннюю поверхность. Страшила быстро перепроверил результаты. — Что теперь? — спросил он мрачно. — Теперь идти к себе, отдыхать, расслабляться и наслаждаться жизнью, — безмятежно ответил кривозубый, не поворачиваясь. — Девять дней на работу: стало быть, семнадцатого надо будет прийти и забрать то, что я сваяю по твоим измерениям. Или не забрать. Чтобы было не так обидно, скажу, что примерно восьми воинам из десяти получившееся не подходит, и отнюдь не по моей вине. — И не стыдно переводить казённый материал? — сухо поинтересовался Страшила. — Республика не обеднеет. А вот то, что в ней элитный орден составляют остолопы, которые не в состоянии пару раз приложить к предмету измерительную ленту и записать результат, очень прискорбно. И за это мне стыдно. — Мы свою судьбу не выбирали. И предпочли бы не в элитном ордене состоять, а иметь родителей и дом, — холодно заметил Страшила. Я мысленно ахнула. Боец, да что же ты такое говоришь? Родители ваши ведь в том числе еретиками считаются! Откровенничать, совершенно не зная собеседника, но видя, как он негативно к тебе настроен? Монах, к счастью, ничего не ответил, даже не соизволил отвернуться от своего морозноузорного окна. Страшила дёрнул надплечьем и ушёл, и я возблагодарила Вселенную. Потом, когда я вдумалась, мне стало интересно: он правда предпочёл бы не состоять в элитном ордене, а иметь родителей и дом? Или сказал так для красного словца? Но спрашивать я не решилась. Надо всё же иметь и чувство такта. По праздникам. — А у тебя нет календаря или ежедневника? — осведомилась я, благо сейчас Страшила прижимал меня клинком к виску. — Чтобы не забыть про семнадцатое. Запиши куда-нибудь. — Календари висят рядом со столовыми. А число — как же, забудешь его тут… Страшила нехорошо выругался сквозь зубы, и я поняла, что кривозубый взбесил его даже сильнее, чем я думала. — Эй, не злись, чего ты? Мы куда идём, тренироваться? — Тренироваться, да, — уже спокойнее отозвался Страшила. Над арочным дверным проёмом выхода в лабиринт красовалась какая-то надпись на латыни, которую я не заметила накануне. — Что там такое написано? — Diu apparandum est bellum, ut vincas celerius, — ответил Страшила, не задумываясь. — Долго тренируешься, чтобы потом побеждать быстрее. — А, то, о чём говорил Цифра, — вспомнила я. — Если достаточно долго тренируешься, тело не может в нужный момент не нанести верного удара. — Это не просто Цифра говорил, а один из основополагающих принципов, — хмыкнул Страшила. — Логично. А скажи, над входом в столовую у вас не написано чего-нибудь вроде: Edite, bibite, post morte nulla voluptas? На нас с подозрением оглянулся проходивший мимо воин-монах, потому что Страшила без всяких видимых причин вдруг прыснул и залился весёлым смехом. — Тогда уж mortem, — поправил он меня, отсмеявшись. — Нет, ничего не написано. А было бы весело. — А ты подбрось вашему руководству предложение. Днём лабиринт показался мне даже величественнее, чем ночью. Страшила, окинув его сверху беглым взглядом, тут же указал мне на безлюдный участок и направился туда. Я с ужасом почувствовала себя металлическим шариком в игрушке-головоломке, который должен будет сам по памяти найти дорогу к определённой точке; но Страшила спокойно бежал по абсолютно одинаковым проходам, неизвестно как отличая их друг от друга. Я понимала, что он не может не знать этот лабиринт, как свои пять пальцев, потому что живёт и бегает здесь с детства, и всё же настолько уверенное ориентирование выглядело очень круто. Лично я видела отличие разве что в видах покрытия: песок, полувытоптанная трава, кое-где — что-то вроде гравия. А ещё живые изгороди из ржавых ёлок время от времени чередовались с зелёным бамбуком, так что должность садовника здесь однозначно не являлась синекурой. Я старалась не смотреть на развлекавшихся спаррингами мужиков, мимо которых мы пробегали: по мне, они тыкали друг в друга железными вертелами. Прав был Савельич. Б-р-р… — Ну что ж, начнём, — весело сказал Страшила, осмотревшись, и снял меня с надплечья. Я мрачно звякнула, пытаясь воспроизвести звук клацанья зубами и предвкушая, как всё вокруг снова завертится безумным хороводом. — Да не бойся ты. К моему удивлению, Страшила не стал превращать мир в две унылые воронки. И вообще-то мне даже понравилась самодеятельность, которую он организовал: что-то вроде прикольного махания мечом с псевдотанцевальными элементами. Я пожалела, что никогда не увлекалась ни фехтованием, ни реконструкторством, так что мне было сложно понять, что конкретно происходит, тем более что всё виделось из раздражающе непривычного положения, ещё и постоянно перемещавшегося. Одно я знала точно: это было очень красиво. Даже несмотря на то, что меня по-прежнему укачивало. Страшила плавно переместился вдоль елового извива и вышел к зарослям характерных коленчатых трубок бамбука. Тоненький, с палец толщиной, зелёный и высотой примерно в полтора человеческих роста. Знать бы, что это за вид и произрастает ли он у нас… — Так, Дина, не волнуйся, — предупредил Страшила, перехватил меня поудобнее, положив одну руку в перчатке на рикассо, и рубанул по верхушке крайнего бамбукового стебля. Я ошалело наблюдала, как лезвие методично, немного наискосок, врубается точно в перегородки. Вот же ёлки-мигалки! Я вспомнила, как в одном фильме мужик потушил свечу, срубив мечом фитиль, и решила как-нибудь предложить Страшиле провести эксперимент. Что-то мне подсказывало, что он не ударит лицом в грязь. Хрясь! Хрясь! Коленца бамбука летели наземь. Страшила стянул перчатку, согрел рикассо тыльной стороной запястья и приложил меня к виску. — Ну как? — Просто слов нет, — искренне сказала я. — Выглядит завораживающе. И рубишь ты… впечатляюще. А почему наискосок, а не прямо? — Рубить надо обязательно под углом, иначе можно повредить лезвие, — объяснил Страшила. — Стебель же сам по себе жёсткий, упругий. — Эй, а ты кромку-то не затупишь? — с опаской спросила я. — Да нет, так нормально, этот сорт специально выращивают для тренировки точности удара. — Ну ладно. А сложно вот так — рубить чётко в перегородку? — При достаточной и регулярной практике — несложно, — хмыкнул Страшила. — А меткость очень важна; у нас даже в уставе чётко определено, какие качества должны быть у воина, без которых он не станет хорошим мечником. — Он произнёс какую-то непонятную тарабарщину на латыни. — То есть зоркость, знание, быстрота, сила и мужество. Зоркость на первом месте. — Прямо глазомер, быстрота и натиск, по заветам Суворова, — блеснула я. — Значит, вот это нечто, похожее на окулиста, было про зоркость. И там, по-моему, было что-то про сердце — cor, нет? — Cor — да, сердце, — подтвердил Страшила, — но ещё это мужество и, кстати, рассудительность. Можно перевести по-разному. — Да, точно, мужество, — согласилась я, — по-итальянски coraggioso — смелый, да и cuore — не только сердце. Боец, а мы больше не будем выполнять то жуткое вращение? Страшила смущённо улыбнулся: — Ты знаешь, что «то жуткое вращение» относится к разминке? Я могу позволить себе иногда делать то, что ты видела, без разминки. Ну просто это не очень сложно. — А мне понравилось, — честно отозвалась я. — И меня почти не укачивало. — Хорошо, — одобрительно кивнул Страшила. — Но разминочные упражнения тоже надо. Хотя проводить их в конце и странно. Я невольно рассмеялась: — Разминка после тренировки — вот это по-нашему! Да забей ты на неё тогда уж! Страшила покачал головой: — Мне, может, тоже не хочется. Но понимаешь, если сейчас не сделать, то я потом буду делать себе поблажки и пропускать. А это неправильно и опасно, и к тому же мышцы иначе не разработаешь. «А подтягивания-отжимания, гири какие-нибудь?» — хотела было воскликнуть я, однако Страшила уже натягивал перчатку, прижимая меня левым предплечьем к груди, чтобы не уронить. Начался ад. Методичность этих проклятых восьмёрок меня просто убивала. А с другой стороны, не ездить же бедному парню по ушам своим нытьём! Упражнения в любом случае полезны и лично мне: меня же вначале мутило вообще от всего, как на корабле во время качки, а сейчас уже виден какой-то прогресс. Я долго не решалась зазвенеть, но потом почувствовала, что мне действительно плохо, и тихо звякнула. Страшила меня даже не услышал! Я протестующе зазвенела погромче, и он наконец спохватился. — Нормально всё? — однако мой боец не стал прижимать меня к виску, а я не решилась говорить вслух, что сейчас скончаюсь, потому что не могла понять, есть ли рядом с нами посторонние: всё вокруг троилось. — Тогда давай ещё так… И он закрутил меня по какой-то совершенно безумной траектории. Я мрачно молчала, пытаясь раствориться в бешеной круговерти окружающего мира. Через некоторое время она стала напоминать цветной фрактал, как в часовне, и к тому же мне послышались отзвуки Concerto Grosso Альфреда Шнитке. Ну, я тебе устрою, сокол ты мой ясный, дай только вернуться в комнату! Однако пока мы возвращались назад по лестницам, коридорам и переходам, я успела прийти в себя и, хорошенько поразмыслив, понять, что, в принципе, Страшила прав и ничего ему устраивать не нужно. Морская болезнь ведь рано или поздно проходит. Может, шоковая терапия как раз заставляет вестибулярный аппарат быстрее приспосабливаться. Вестибулярный аппарат в мече, боже правый! Но мутит же — значит, теоретически есть и вестибулярка. Мы вернулись обратно к себе, и Страшила положил меня в держатель. — Всё нормально? — любезно уточнил он. — Вообще-то не очень, но куда деваться, — проворчала я. — Так что можно считать, что нормально. Страшила сочувственно кивнул и потянулся, хрустнув суставами. — Ладно, я пойду вымоюсь. Пока его не было, я вспомнила, о чём хотела спросить. И когда Страшила вернулся из душа, собралась уже задать приготовленный вопрос, но вместо этого невольно удивилась, потому что он снова был полностью одет и застёгивал пуговицы куртки. — А вы что, вообще не носите какие-нибудь халаты? — Дина, у нас в монастыре очень холодно, тут, случается, в куртке-то мёрзнешь. Пока тело ещё не остыло после горячей воды, вытираешься полотенцем и снова одеваешься. Как иначе? — Действительно, как иначе, — проворчала я. — Мне вот непонятно, как можно в душевой надевать верхнюю одежду. Ладно, это ваши обычаи и ваши культурные особенности. Я вот хочу тебя спросить, что вы с магистром вчера говорили во время посвящения. — Ты латынь не знаешь? — удивился Страшила. — Если бы знала, не спрашивала бы. Страшила, к моему изумлению, немного смутился. — Там такая… чисто символическая древняя клятва. Если вкратце, обещаешь защищать бога, республику и меч. — Чисто символическая? — язвительно переспросила я. — То есть республику свою ты защищать не собираешься, правильно я понимаю, патриот ты мой? И меня тоже? Лежи, родная, ржавей потихонечку? — Я поклялся, значит, собираюсь, — отрезал Страшила. — Ну так переведи, что ты собираешься. Давай колись, мне интересно. — Слушай, я есть хочу, — ловко вывернулся мой боец. — Если я сейчас не уйду, в столовой займут все места, придётся ждать. Вернусь примерно через час, не волнуйся. И ещё: если вдруг кто-нибудь явится, веди себя как немая. — Да кто может явиться, если ты дверь закроешь на ключ? — Мало ли, — уклончиво ответил Страшила. — Подожди, ты на Цифру намекаешь, что ли? — Нет!! — Страшилу моё предположение поразило до глубины души. — Я имел в виду… если, например, зайдут с обыском. Не волнуйся, это абсолютно нормально, к тебе в любом случае никто не прикоснётся. — Обыск-то — абсолютно нормально? — скептически переспросила я. — И то верно, чего это я… А прослушки точно нет? — Прослушки нет, иначе нас с тобой, думаю, уже давно бы вызвали на допрос, — с юмором заверил меня Страшила. — А обыски всегда проводятся внепланово. Могут по полгода не шевелиться. А могут зайти, предположим, сегодня и на следующий день, потому что первым заходом просто усыпляли бдительность. — Коварно, — одобрила я. — Ладно, иди. Страшила ушёл; я услышала, как в двери щёлкнул замок. Хорошо ему, а мне, понимаешь, лежи и смотри в потолок. В это время выглянуло солнце и зажгло витраж, как новогоднюю ёлку. Почему у нас в домах не принято делать такую красоту? Хотя бы там, где не самый удачный вид из окна. Интересно, между стёклышками свинец или что-то вроде основы для современной техники «Тиффани»? Витражик был составлен из астроид и криволинейных двуугольников в сине-фиолетовой гамме с вкраплениями прозрачных стёклышек; сочетание мне понравилось, хотя я и не смогла не съязвить, что знаток геральдики развернул бы из него целую теорию. Да и синий с фиолетовым — это, пожалуй, даже конкретно к Павлу Флоренскому, его тема. Ладно, неважно, человек он был мудрый, несмотря на все его религиозные закидоны; про карболит помним. Страшила вернулся, сытый и довольный; в руке у него было нечто, завёрнутое в салфетку, что он положил в тумбочку — видимо, про запас. — Может, всё-таки скажешь, что вы с магистром говорили? — Да что ж ты настолько любопытная? — возмутился Страшила. — Вот такие, как ты, и подбивают людей есть плоды с разных там древ познания. Я тихо, чтобы не было слышно в коридоре, засмеялась: — Подбивают людей? Ты имел в виду, что я, меч, не человек, или то, что любая femina не человек? А у вас вообще, кстати, как считается: есть у женщины душа? На Земле один случайный знакомый как-то доказывал мне, что у меня в силу гендера нет души. Я подчёркнуто робко говорила ему про какой-то по счёту Вселенский собор, на котором учёные мужи от христианства скрепя сердце признали, что душа у женщины всё-таки есть, а он приводил мне случаи из своего личного опыта и ссылался на Олега Новосёлова, «Трактат о любви» Протопопова и ещё каких-то фриказоидов. Мужик всерьёз объяснял мне, что эмансипация отнимает у женщины стимул создавать семью, где бы её кормил добытчик, от которого бы она зависела, поэтому в мире и наступают абсолютные разврат и беззаконие. «Так для общего счастья надо просто создать полную зависимость женщины от мужчины! — воскликнула я и сложила ладони, как танцовщица в индийском фильме. — Спасибо, что просветили! А мы тут сидим, ничего не знаем; ещё хорошо, что добрые люди есть: нет-нет, да и слышишь, что на белом свете делается; а то бы так дураками и померли». Правда, с мужиком мы в итоге поссорились, потому что он объявил, что все беды на Земле — от баб ещё со времён праматери Евы; и тогда я наивным голоском напомнила ему историю Содома и Гоморры, а также Гивы Вениаминовой, где разврат творят явно не девушки, которые по тексту — смиренные безропотные девственницы, несмотря на наши женские ущербность, бездушность и бездуховность. Мужик почему-то решил, что я этим аргументом уличаю его в нетрадиционной ориентации, обложил меня чудовищным матом и оскорблённо ушёл. Самым забавным в этой ситуации было то, что я вообще-то считала, что у человека нет души, по крайней мере, бессмертной. Просто собственную личность удобнее условно называть именно душой, которой, по выражению Клайва Стейплза Льюиса, было подарено тело (а теперь вот какая-то железяка). Более того, я расширила это утверждение Льюиса до тезиса, что всё на свете, начиная с тел и заканчивая спутниковой связью, — всего лишь медиа по-маклюэновски, средства общения личностей друг с другом. Но из-за того, что люди не понимают, что реальное бытие их личности, их души — здесь и сейчас, что оно безвозвратно окончится со смертью физического тела, они не используют свои возможности и таланты на полную катушку, не берут ответственность за собственную жизнь; поэтому-то на свете и творится такой беспредел. — Есть, — коротко ответил Страшила. — Я имел в виду, что есть те, кого не интересуют вещи, не касающиеся их напрямую, а есть те, которым неймётся. — И эти последние — не люди, а нелюди, — согласилась я. — Ну что ты передёргиваешь? — Нет, боец, это действительно важно! И, между прочим, у вас практикуется такое непотребство как сожжения, только потому, что нормальными вы считаете конформистов и тех, кого не интересует то, что их не касается! Страшила сел на матрац и посмотрел на меня: — Тебе просто хочется поспорить? — Вообще-то да, — призналась я. — Тебя нет, а мне скучно. Знаешь, как тоскливо лежать и смотреть в потолок? Одна радость, что витраж красивый. Страшила развернулся к окну всем корпусом. — Он тебе кажется красивым? — Да. А тебе — нет? — А по-моему, он ужасен, — сказал Страшила искренне. — Он холодный и неприятный. Он будто бы всегда готов уколоть. — Да ты поэт, сокол мой, — удивлённо звякнула я. — А что же ты его не поменяешь? — Ты как себе это представляешь? Вырвать из стены композитную конструкцию из металла и стекла? — А металл — свинец? — Свинец, да, со впаянным стеклом. — Свинец, — повторила я. — Витраж — не посуда, конечно… Ну ладно, наверное, это не страшно. А что ты не поменяешь комнату на другую, с более удачным витражом? — А она даётся на всю жизнь, как и личный номер. Хотя с номером сложнее: когда меня распределят из монастыря — на лимес, скажем, то вторую цифру в номере заменят на какую-то другую. Ноль могут изменить на двойку, тройку, пятёрку или шестёрку. Мне очень нравилось здешнее словечко «лимес», явно имевшее латинские корни; оно было мне знакомо, потому что так назывался итальянский геополитический журнал, статьи из которого мы постоянно переводили. Страшила улёгся, закинув руки за голову, и уставился в потолок. — А чем ты в это время обычно занимаешься? — поинтересовалась я. — Скучаешь? Имей в виду, это самый страшный грех. Вот придёт Страшный суд, Господь бог призовёт и спросит: «Почему не пользовался всеми благами жизни? Почему скучал?» Мой боец, конечно, не мог узнать ехидной цитаты Льва Ландау. — Знаешь, до четырнадцати лет ты учишься, — зевнул Страшила, — потом три года целыми днями переписываешь Великую священную, а между попытками я, честно говоря, почти постоянно спал. — То есть ты сейчас собираешься спать? Ладно, не дрейфь, отдыхай, — милостиво разрешила я, видя, что он смутился. — Три года подряд работать — это, знаешь ли, не фунт изюму съесть. Только скажи мне, пожалуйста, одну вещь… — Сказал, не переведу, значит, не переведу! — вспылил Страшила. — Я не о клятве… А что это ты на меня кричишь? — Ну говори, — отозвался он уже спокойнее. — А на того же магистра ты тоже голос повышаешь, если он говорит что-нибудь, неприятное тебе? Если допустить, что он такое скажет… ты на него вот так крикнешь? Страшила некоторое время переводил взгляд с одной ёлки на другую и наконец произнёс: — Виноват. — Ничего. Я хотела спросить, чему вы учитесь до четырнадцати лет. — Помимо навыков боя, почти исключительно тому, что нужно, чтобы сдать экзамен, — сказал Страшила. — Там идёт чтение, чистописание, счёт… — А счёт-то вам на экзамене на что? — Я сказал, почти, — устало заметил Страшила. — Шестью девять? — спросила я с подозрением. — Пятьдесят четыре. — Семнадцать в квадрате? — Двести восемьдесят девять, — ответил он, как-то странно глядя на меня. — Двадцать шесть на двенадцать? — Триста двенадцать, — произнёс Страшила без запинки, и я ужаснулась: это я и сама с ходу бы не посчитала. — Дина, ты что, издеваешься? — А отрицательные числа у вас есть? — Куда ж они денутся, — хмыкнул Страшила. — А квадратные уравнения решать умеете? — Это какие? — Эмм… Если у тебя здесь есть бумага и карандаш, я тебе продиктую. Страшила вытащил из тумбочки восковый мелок и чистый листик на удивление приличного вида, который уложил на деревянную доску, явно служащую подставкой. — А из чего у вас делают бумагу? — с интересом спросила я. — Вроде как из бамбука, — отозвался Страшила. «Что-то в этом есть тибетско-японское», — подумала я и тут же напомнила себе, что могу сейчас спутать бамбуковую бумагу, о которой вообще никогда не слышала, с рисовой. — А вы только мелками пишете? У нас просто раньше использовали перья и чернила. А на Востоке, например, тушь и кисти. — Начальство пишет какими-то интересными ручками, — зевнул Страшила, — а нам такого не положено, пишем мелками. А карандаш — это что? — Это штука из дерева с графитовым стержнем. Её затачивают и пишут острым концом. — Да, тебя ж тоже нужно будет заточить, — вспомнил Страшила. — Зачем точить новый меч? — ужаснулась я. — Или тебя не устраивает качество моей фабричной заточки? По мне, это было всё равно что покрывать антифогом новые плавательные очки, стирая тем самым заводское покрытие. Вот через некоторое время, когда оно подсотрётся… — Это больше традиция, — засмеялся Страшила. — Я так понимаю, выспаться ты мне не дашь? Да ладно, ночью отосплюсь. Диктуй уже своё квадратное. Как выяснилось, мой боец не знал названий латинских букв, хотя и мог читать на латыни, так что я чуть не расплавилась, объясняя ему, как записать уравнение; когда он обвёл икс в квадратик вместо проставления значка степени, я взмолилась к святым мученикам Сепиру и Уорфу, чтоб мне не двинуться. Хорошо ещё, что значки плюса и равенства здесь были, как у нас! Манера Страшилы выводить буквы чем-то напомнила мне тории — японские штуковины, символизирующие насесты для петуха, который в своё время выманил из пещеры пением богиню солнца Аматэрасу. Впрочем, там есть разные версии, кто и как её выманивал. — Мы это читаем как а-икс… Но это тебе не нужно, — перебила я себя. — Вот «а», «б» и «ц»… это коэффициенты. То бишь уже известные нам числа. — Я понял, — терпеливо сказал Страшила. — Ага. А нам надо узнать, какие числа можно подставить на место икса, чтобы уравнение приобрело смысл. Пиши, например: пять на икс в квадрате — минус десять на икс — плюс пять. Равно ноль. — Равно нулю, — поправил меня Страшила, и я впилась в него взглядом Юлия Цезаря, только что узревшего кинжал в руках Брута, но моего взгляда, конечно, никто не заметил. — Один. — Что — один? — Этот твой икс. Один. Я сфокусировала взгляд на листе. Действительно, получалась единица. Да и дискриминант равен нулю, значит, корень всего один. Вот я молодец! — Ладно, зачеркни последнюю пятёрку и напиши вместо неё единицу. Под мою диктовку Страшила решил уравнение и уже по своей инициативе быстро сократил дробь. Получилось пять плюс-минус два корня из пяти, с пятёркой в знаменателе. Мой боец с любопытством глядел на листик; я почему-то чувствовала себя редкостной идиоткой. — Скажи честно, тебе от этого стало легче? — мягко спросил он; я промолчала. — Нет, объясни, зачем это надо. — Просто так, — мрачно ответила я. — Для развлечения. И умолкла, потому что у Страшилы в глазах вдруг появились весёлые добрые искорки. Всегда думала, что это такая фигура речи — нет: они правда появляются! — А возведи восемьдесят пять в квадрат, — предложил он. Со счётом в уме у меня были нелады. Если б я ещё могла закрыть глаза, чтобы сосредоточиться! — Я не умею. Мы часть таблицы квадратов и кубов учили наизусть, восемьдесят пять туда не входило. — Я почему-то так и подумал, — кивнул Страшила. — Смотри… Если число двузначное и оканчивается на пять, то первую цифру, десятки, умножаешь на следующую за ней в числовом алфавите цифру. В нашем случае на девять. Сколько получается? — Семьдесят два, — мрачно ответила я. — Отлично. Теперь к этому приписываешь возведённую в квадрат пятёрку… Получается семь тысяч двести двадцать пять. Ты правда это не умела делать или разыгрываешь меня? — Не умела, — проворчала я и решила, что, как только вернусь, напишу в Министерство образования жалобу на то, что из-за недоработок школьной программы земляне позорят родную планету перед средневековыми монахами. — Тридцать пять в квадрате? — Тысяча двести двадцать пять, — сказала я, подумав. — Зато я умею умножать двузначники на одиннадцать. Сложить цифры двузначника и сумму вписать в этот двузначник посередине. Между цифрами то есть. Этому меня научил один батин знакомый, зашедший в комнату, когда я готовилась к олимпиаде. — А если в сумме получается число, большее девяти, то надо вписать посередине вторую цифру, а единицу, то есть цифру десятков суммы, прибавить к первой цифре двузначника, — прибавил Страшила. — Боец, ты крут, — искренне сказала я. — Вообще-то это самое лёгкое, — заметил Страшила, зевая. — И счётом мы, честно говоря, особо много не занимались. Так, чуть-чуть… Подожди… — Он отвернулся, но я заметила, что он прикусил губу, чтобы скрыть улыбку. — Продиктуй любое пятизначное число. — Шестьдесят тысяч четыреста двенадцать, — ответила я, не задумываясь. Он глянул на меня тёплыми глазами и записал на лист собственный номер. — Ещё. — Любое пятизначное? 46102. Страшила записал, потом с ходу добавил к получившемуся столбику 23897 и снова поднял на меня взгляд — как мне показалось, с тревогой: — Ты можешь отойти от цифр моего номера? — Да пожалуйста, — я посмотрела на число. — 35789. Страшила как-то странно глянул на меня, записал и добавил под ним 64210. — Ещё. — 66666. — Ты можешь нормальные числа придумывать? — взорвался Страшила. — Виноват. — Извиняю: 66666. Он метнул на меня огненный взгляд. — Я тогда тоже в долгу не останусь, — предупредил Страшила и записал после 66666 число 33333. А потом он поставил аккуратный плюсик слева от колонки цифр, подчеркнул нижнее число и уверенно, не задумываясь, вывел внизу: 330409. — Подожди! Это ты сумму так быстро сосчитал? — Угу. А вы так не умеете? — спросил Страшила, глядя на меня смеющимися глазами. — Дай я проверю! Он положил лист передо мной, потом зажал рот руками, чтобы не рассмеяться, и кинулся в душевую, откуда до меня донёсся его хохот. Когда Страшила вернулся, я всё ещё пересчитывала. — Вроде посчитал правильно, — сварливо сказала я. — Здесь явно есть подвох, но у меня не хватает ума его разглядеть. — Не понимаешь? — Не-а. — Смотри, — Страшила опустился на матрац и улыбнулся, — ничего сложного нет. Ты просто пишешь такие числа, чтобы они в сумме с теми, которые загадывает… так скажем, жертва… составляли 99999. Мы так малолеток разыгрывали. — Так старая Дина для тебя жертва! — развеселилась я. — Стало быть, в сумме составляет 99999… и дальше что? — И дальше ты фактически считаешь вот что: исходное число плюс три раза по 99999. То есть триста тысяч минус три. К исходному числу прибавляешь спереди тройку и отнимаешь от него тройку. Сложно? Я медленно осознавала, что он сказал. — Но у тебя в первом же числе, которое ты сам записал, первая цифра не пятёрка, как должно быть, а двойка! — Ну, для маскировки надо чуть-чуть менять циферки, иначе будет заметно. А ты ещё и всё время выбирала такие палевные числа! Вот смотри: то мой номер; то число из цифр моего номера; то такое число, что мне пришлось указывать в качестве дополнительного число, похожее на мой номер; то пять шестёрок! Я вообще не знал, что делать! Страшила посмотрел на меня с укором, и я невольно рассмеялась, поняв, почему он так нервничал. — Ох, Евклид ты мой! Подожди, а у вас тоже есть слово «палевный»? — Ну, — он немного смутился, — это не очень хорошее слово. Оно же сродни слову «палевый». — Да они вряд ли однокоренные, — возмутилась я. — Вот даже не знаю, от какого слово происходит слово «палевый». Бледный жёлто-розовый… Может быть, оно имеет общий корень с английским pale, бледный, или даже с pallid? У Байрона есть pallid brow в значении «бледное чело». Эх, этимологический словарь бы сюда! — Смотри, слово «палевый» имеет вполне определённое происхождение, — серьёзно объяснил Страшила. — Огненную карту выписывают на бумаге такого бледного жёлто-розового цвета, ты правильно сказала. Но это оттенок получил название от бумаги, а не наоборот. А палевая она, потому что после зачитывания того, что на ней написано, карту поджигают — запаливают — и подносят к дровам… — Вот давай дальше без подробностей. Понятно… И палево у вас, выходит, это то, что, если откроется, обеспечит тебе огненную карту в узком смысле или неприятности в широком. Так? — он, поколебавшись, кивнул. — Да, любопытная семантика. Страшила откинулся назад и снова забросил руки за голову, уставившись в потолок. — Но в любом случае сжигают ведь только копию приговора, а оригинал наверняка где-то хранится? — Может быть, и хранится, — сказал Страшила равнодушно. — А может быть, и нет. Может, сжигают как раз сам оригинал к моли небесной, чтобы пропала и всякая память о том, кого казнили. — Трансцендентально, — одобрила я. Я позволила ему поспать три часа, занимая себя возведением в квадрат двузначников, заканчивающихся на пятёрку; а когда их не осталось, принялась умножать двузначные числа на одиннадцать. «Хорошо всё-таки живут воины-монахи: спят, пируют, в ус не дуют», — подумала я с завистью, глядя, как Страшила, заварив своего чудовищного настоя, вытаскивает из тумбочки нечто завёрнутое в салфетку, принесённое ранее с завтрака. Внешне оно напоминало кубдари. — С чем? — Обещали, что с форелью, — весело ответил Страшила. «Тогда это не кубдари, а я не знаю что», — подумала я. Мой боец откусил большой кусок форелевого пирога и блаженно закрыл глаза. — Чревоугодие — это грех, — проворчала я, и он подавился. — Дина, ну серьёзно! — возмутился Страшила, откашлявшись. — Весь аппетит сбиваешь. — Так из зависти, — ехидно объяснила я. — Мне же тоже хотелось бы, а нельзя. — Вообще-то зависть — тоже грех. — Замолим, — заверила я его беззаботно, и он снова подавился. Перекусив, Страшила привычно высыпал заварку в окно на головы случайным прохожим и ушёл мыть стакан. Потом приволок из ванной воды, щедро плеснул на витраж и небрежно протёр его тряпкой: я глядела на это непотребство, мотая на ус, как именно умные люди моют стёкла. Затем Страшила вытащил из-за шкафа длинную метлу и принялся сноровисто подметать пол, отодвигая кресла-матрацы. Эффективность этого занятия, впрочем, оставалась под вопросом: метла из прутьев явно проигрывала привычному мне венику из узбекистанского сорго. — Круто метёшь, — одобрила я. — И шить наверняка тоже умеешь? — Сшить что-то не смогу, — меланхолично открестился Страшила, — только если зашить или пришить пуговицу. — У нас многие молодые люди и этого-то не умеют, — отозвалась я с грустью. — Некоторые приходят в армию и в первый раз в жизни видят иголку. Пуговицу пришить не могут, не то что там эмблему. — А что тут сложного? — удивился Страшила. — Эмблему сложно, потому что там надо по линейке отмеривать расстояние от надплечья и швов. Если не соответствует, то могут заставить пришивать заново. Или вот мне батя рассказывал про поднаплечники. Не знаю, принято ли их до сих пор регулярно отпарывать и свежие… — Точно, наплечник, — произнёс вдруг Страшила, перебив меня. — Я же забыл его заказать. Погоди… Он бросил метлу на пол и выбежал из комнаты: хорошо хоть, закрыл дверь на ключ. Я мысленно выгнула бровь. Ладно уж… — Умница, что напомнила, — сказал Страшила, вернувшись. — Обращайся. Мой боец хладнокровно вымел пыль и еловые иголки за порог и запер дверь. — А у нас говорят: не выметай сор из избы, — меланхолично сообщила я. — В том смысле, что не выноси семейные дрязги и пересуды из дома. — Мудрая пословица, — одобрил Страшила и зевнул. — Там дежурный по этажу уберёт. Совершеннолетних это уже не касается. — А почему ты сегодня не делал зарядку? Страшила смущённо потёр левый висок правой рукой, чуть наклонив голову вперёд. — Смотри, я предпочитаю упражнения делать вечером, перед ужином. А Цифра просто считает, что зарядку нужно делать утром, чтобы взбодриться. — Получить заряд бодрости на целый день, — елейно добавила я. — Но понимаешь, для него утро, как для меня вечер. Я, когда просыпаюсь, еле добираюсь до душа. Мне в таком состоянии тяжело заниматься всерьёз. — Может, нам с тобой тогда лучше ходить в лабиринт в другое время? — предложила я. — Если тебе тяжело. Страшила улыбнулся: — Да нет, не волнуйся. То, что в лабиринте, это так, гимнастика. Я тебе честно скажу, — он понизил голос, — у меня просто нагрузка серьёзнее, чем у Цифры. Он упражнения делает через силу. Ему бы в книги зарыться, и больше ничего не надо. Только ему не говори, а то он обидится. — Ты за кого меня принимаешь? — оскорбилась я. — Слушай, я не уверена, но, по-моему, мне крёстный говорил, что росту мышечной массы помогают как раз вечерние тренировки, а рельефа добиваются утренними. В смысле… э-эмм… жир сжигают утренними. — Мышечная масса — это, конечно, хорошо, но не главное, — объяснил Страшила. — Надо, чтобы мышцы и сухожилия были привычными к нагрузке. Иначе в бою тебя действительно надолго не хватит. — Ты имеешь в виду, что здесь главное не сила, а выносливость? — уточнила я. — Ага. А когда именно ты занимаешься — это вообще неважно. Мне лично удобнее, когда утром идут лёгкие нагрузки, а вечером — серьёзные. — По-твоему, махание тяжёлым мечом с утра пораньше — это так себе, лёгкая нагрузка, разминочка? — Ох, Дина, — не без удовольствия потянулся Страшила, — сразу видно, что ты никогда оружия в руках не держала. Знаешь, как приятно, легко и удобно работать хорошо сбалансированным двуручником? Который на каждое незаметное движение отзывается, и ты, держа его, уже даже не перемещаешься, а почти играешь центром тяжести? Не знаю, для меня это лёгкая нагрузка. — Звучит лирически, — одобрила я. — И тебе что, совсем это не тяжело? Просто я всегда думала, что двуручник требует большой физической силы, а у вас-то не все культуристы. — Главное, чтобы баланс был хороший, с правильно подобранным под тебя мечом даже ребёнок справится. И я же говорю: здесь нужна не столько физическая сила, сколько выносливость и тренированные сухожилия. Страшила глянул на часы и зевнул: — Начинать, что ли? — Тебе же не будет мешать, если я посмотрю? — Будет, — сказал Страшила грозно. — Поэтому я тебя сейчас положу под покрывало. Что ты ерунду какую спрашиваешь? Как ты можешь мне мешать? Я хотела обидеться за «ерунду», но последняя фраза меня обезоружила. Нет, я понимала, конечно, что она всего лишь означает, что Страшила воспринимает меня как предмет. Ну а в конце концов, разве я сейчас не предмет? Такой же, как, скажем, обычный планшет, который, если разобраться, тоже вполне поюще-говорящий. Окей, Гугл! Страшила скинул куртку. — Больше всего меня раздражает то, что тут холодно, — проворчал он. Я впервые заметила, что Страшила выполняет отжимания по-разному. Сначала у него кисти были расставлены чуть шире надплечий, потом он свёл их так, что у него соприкасались указательные и большие пальцы обеих рук. По-моему, это было сложнее, потому что он как-то более резко выжимал себя вверх и дольше задерживался в положении с распрямлёнными руками. «Да он же трицепсы напрягает», — вдруг дошло до меня, и я тут же засомневалась, что эти мышцы называются трицепсами. А затем Страшила широко развёл руки, чуть вывернув ладони наружу, и начал отжиматься, почти касаясь грудью пола. Я смотрела на него с обожанием, забыв, что собиралась считать, и пообещала себе начать вести подсчёты как-нибудь потом, когда научусь смотреть на это священнодействие без благоговения. Страшила медленно опустился на согнутые руки и замер, видимо, отдыхая. Потом, выпрямившись, сел и закрыл глаза. Судя по всему, он восстанавливал дыхание. — Я такого вообще никогда не видела, — честно сказала я. — У тебя отец не отжимался, что ли? — удивился Страшила. — Ну, иногда… — уклончиво ответила я. — Но обычно нет и точно не так долго; он, знаешь, уставал очень на службе. Но, кстати, он однажды мне показывал, как выполнять плиометрические упражнения. Это когда выжимаешь себя вверх рывком и делаешь хлопок в ладоши. Страшила открыл глаза и посмотрел на меня с любопытством. — Вот так? — он как-то неуловимо снова перетёк в стойку для отжиманий и воспроизвёл то, что я сказала. У него, понятно, это вышло намного эффектнее и изящнее, чем у моего тяжёлого, уже с брюшком, бати. Но это-то было вполне объяснимо: заставить Страшилу сидеть целыми днями за письменным столом и возиться с бумагами, а вечером ещё и наливаться спиртным с бесчисленными земляками, друзьями и знакомыми — посмотрела бы я тогда на его фигуру и пластику. — Ага. В точности. — Сложно, — признал мой боец после ещё четырёх хлопков и с уважением посмотрел на меня; я через время и расстояние поблагодарила своего батю за то, что он показал мне эту полезную мульку. — Слушай, а какая у тебя масса? — Откуда ж я знаю-то? — рассмеялся Страшила. — Мне этого не сообщали никогда. Зачем самому знать, сколько ты весишь? — Эх, боец, и ты туда же: я тебе про массу, а ты мне про вес! — ехидно взвыла я, радуясь, что есть, к чему прицепиться. — Я тебе про скаляр, ты мне про вектор! Ну да ничего, сейчас озарим твой невежественный ум светом знания. Страшила сел на матрац и уставился на меня, как на пророчицу. — Масса направления не имеет, — наставительно сказала я. — Она никуда не направлена. Она просто есть. Она величина скалярная. По крайней мере, в классической физике считается, что скалярная, — это я неведомо к чему вспомнила про массу покоя, но тут же справедливо рассудила, что Страшила — не элементарная частица. — А вес — это сила, с которой ты сейчас давишь на пол. А равна она произведению твоей массы на ускорение свободного падения, в народе просто «же». Вид, открывающийся из окна, девять восемьдесят одна. Так вот я и спрашиваю, какая у тебя масса. — Я не знаю. Она мне не нужна. Хотя когда тренировочный меч… — Страшила задумался. — Короче, массу измеряли, но я её не знаю. «Журналиста бы из тебя не вышло, нелюбопытный ты мой», — ехидно подумала я. — А в чём хоть её измеряют, знаешь? Страшила молча посмотрел на меня. Я подумала, не отправить ли его взвеситься, а заодно уточнить местные единицы измерения, но рассудила, что для моих целей это всё равно бесполезно: тот же килограмм — это масса одного литра воды, вот только если здесь нет ни литров, ни килограммов (что вероятнее всего), то мне никак не удастся перевести местные единицы измерения в наши, чтобы хотя бы примерно сориентироваться. «На глазок» массу Страшилы я бы не угадала в жизни: даже не могла с уверенностью определить его рост, хотя бы потому что сравнивать могла только с другими людьми. «Вроде относительно высокий, — подумала я, — и худобой не отличается, хоть и двигается легко: пластику развил благодаря фехтованию. Есть ли в нём центнер или нет — понятия не имею». Тут Страшила снова опустился на пол, отвёл левую руку в сторону, потом заложил её за спину и начал медленно отжиматься на одной правой. Я смотрела на него с чем-то вроде языческого благоговения. Лично я не могла даже держать «планку» дольше минуты и никогда не отжалась бы и на двух руках. Если бы у меня была третья рука, я не отжалась бы и на трёх. В общем, глядя на Страшилу, я прониклась в полной мере. — Блин, это ж какие мышцы должны быть, — тихо проворчала я. — Это — не столько — мышцы, — раздельно отозвался Страшила и сменил руку. — Тут главное — удержать — равновесие. А мышцы — второстепенно. Я решила на будущее молчать во время тренировки, чтобы не отвлекать моего бойца и не усложнять ему задачу, заставляя в довершение ко всему ещё и отвечать мне. Тем более что я не могла придумать, как выразить ему своё восхищение без нецензурных слов. Страшила с минуту восстанавливал дыхание и перешёл к скручиваниям. Мне сильно не понравилось, что у него для этого не было какого-нибудь гимнастического коврика. С открытым окном, на холодном полу — возьмёт, блин, и застудит себе лёгкие или почки. И особенно меня взбесило, что он, даже отдыхая, лежал на полу. Ну и средневековье! — Ты крут, — искренне произнесла я. — У меня просто слов нет. А ты не мог бы перебраться на матрац? Я просто боюсь, что ты простудишься. Страшила, не открывая глаз, сделал, как я велела. «Верной дорогой иду, — ядовито поздравила я себя, — как эта… как бишь её… Наталья Дмитриевна: послушайся разочек, мой милый, застегнись скорей! Да отойди подальше от дверей, сквозной там ветер дует сзади! Ну, а что, — возразила я себе настойчиво, — я должна была спокойно смотреть, как разгорячённый человек лежит на холодном полу?» Страшила поднялся, сладко потянулся и ушёл в душ. А я тем временем вспомнила, как читала у Роберта Пейна, что незабвенный Ленин, тогда ещё Ульянов, в тюрьме каждый вечер перед сном отжимался по пятьдесят раз, чтобы согреться: мол, после этих упражнений тепло так и разливалось по телу, и едва голова касалась койки, Владимир Ильич сразу засыпал, несмотря на пронизывающий холод. А какой-то Ванеев, тоже революционер, заболел в таких условиях туберкулёзом. Я не знала, отжимался ли этот Ванеев, но как только вспомнила про него, то решила, что однозначно поступила правильно, что вмешалась. — У вас вообще не принято отжиматься или делать скручивания на каких-нибудь матах или ковриках? — поинтересовалась я, когда Страшила вернулся. На нём был надет другой свитер, чуть более светлый, хотя я помнила, что он не вынимал свежего из шкафа, и я сделала вывод, что пока он носит одежду, в душевой у него сохнет выстиранная ей на смену. Я, правда, очень надеялась, что у моего бойца не два комплекта одежды, а больше. — Мат, по-моему, это кое-что другое, — сказал Страшила после небольшой паузы и привёл весьма тривиальный пример того, чем, по его мнению, являлся мат. — Был бы тут мой батя, он бы тебе устроил, — обрадовалась я. — Он всегда говорил, что для мужчины материться при дамах — верх неприличия. (Сам отец по каким-то причинам считал, что на него это правило не распространяется, и я время от времени напоминала ему это высказывание, позволяя себе двусмысленные шуточки, связанные с его гендерной идентичностью). Сначала я хотела сказать, что если уж если ругаться, то не такой банальщиной, и собиралась хладнокровно привести пример многоэтажной матерной конструкции, которую специально заучила наизусть, чтобы впечатлять наивных подростков и вводить их в разум. Эту конструкцию в числе десятка прочих я услышала, когда к нам в общежитие приходили два электрика — разбираться с отсутствием света в коридоре. Десять минут они искали выключатель, потом куда-то ходили за фонарём, а затем три четверти часа возились с выключателями и лампочками, приговаривая, что давно уже не видели настолько древних светильников. У одного из них была присказка «Не пальцем деланы», а изо рта второго так и сыпались искрившие конструкции, отличавшиеся оригинальностью и меткостью. Я готова была держать пари, что у Страшилы от любой из них брови изогнулись бы параболами Кеплера. Но то, как они с Цифрой восприняли в лесу мою совершенно безобидную шутку про сходство потребностей оружия и женщин, заставило меня автоматически выбрать более «культурный» стиль общения, и в рамках этого я почти машинально процитировала пословицу бати. Кстати, вторая часть высказывания гласила, что для дамы материться при мужчине — значит упасть ниже некуда, и меня всегда веселил шовинистический подтекст, который выражался вектором перемещения матерящегося в некой воображаемой системе координат. — А вообще мат — это что-то вроде вашего матраца, только плоский. Просто делать упражнения на холодном полу опасно для здоровья и, полагаю, некомфортно. — В уставе сказано, что физические упражнения следует выполнять на полу, — меланхолично возразил Страшила. — Как нам объясняли, если воин стелет что-то на пол перед тренировкой, то начинает хуже подметать комнату. У него как будто исчезает стимул делать это хорошо. — И что это за бред? Одно лечим, другое калечим? — я задумалась. — А что, если тебе стелить на пол хотя бы вон тот плед? — Нельзя. В уставе… — Минутку! Я тебе скажу честно, ты не производишь впечатления законопослушного человека. — По-моему, Страшила ужаснулся. — У нас такие, как ты, в самоволку через забор бегали, то бишь нарушали устав чуть ли не каждый день. Главное, чтобы никто не видел. — Так, кажется, я сейчас прикоснусь к тайнам физиогномики нашей службы охраны, — заметил Страшила, усаживаясь на матрац. — Почему не произвожу? Такие, как я, это какие? — Физиогномика — это лженаука, — заверила его я. — Но просто у тебя что-то такое в линии губ, как будто ты сейчас улыбнёшься и крикнешь: айда, хлопцы, малину воровать! Это что-то по-детски весёлое в линии губ сразу исчезло: Страшила смотрел на меня с неподдельным ужасом. — И сегодня, когда ты мне показывал эти пятизначники и упоминал про малолеток, над которыми вы потешались, я в этом убедилась, — добавила я. — Так что не надо мне тут заливать про устав, который нельзя нарушать. Короче, вон на втором матраце плед, будешь стелить его на пол. — А Цифра что скажет, когда увидит? Он, если мёрзнет, им укрывается. — А третьего нет?! Должен быть! Вы же их чистите время от времени? — А что их чистить? В крайнем случае за окно, потряс — и всё. — А если облил чаем? — не сдавалась я. — Ну, высохнет. Иногда стираем. — Мех стираете?! — ужаснулась я. — Изуверы, вандалы, варвары… гринписовцы! Понимаю, что химчистки у вас здесь нет, но должны быть какие-то границы! Так вот почему ты позавчера спал на полу — чтобы не испачкать мех; так тогда на тебе хоть куртка была! Думай, что делать, потому что ваша система неправильна. Нельзя лежать на холодном полу, это не мои причуды. Давай купим третью меховуху. — На какие шиши? — с интересом спросил Страшила. — Откопаем мою безмолвную копию и сбагрим её из-под полы. Изобретём что-нибудь. Будем петь и плясать за деньги. — Ладно, шучу, у нас есть запасные меховухи, — сдался Страшила и улыбнулся. — Всего их четыре, по две на каждый матрац. Просто зимой бывает холодно, и приходится кутаться сразу в две. Хотя насчёт продажи меча хорошая мысль, нечего ему впустую в земле ржаветь. Поговорю с Цифрой на ужине. — Вот, отлично. Выдели одну… меховуху, — мне понравилось это слово, — для занятий, и я буду счастлива.