Поющий меч Покрова

— Когда теряет равновесие твоё сознание усталое, — декламировала я мрачным шёпотом, — когда ступеньки этой лестницы уходят из-под ног, как палуба, когда плюёт на человечество твоё ночное одиночество — ты можешь размышлять о вечности… Господи! сколько ж времени люди, оказывается, тратят на сон! Как же не свихнулась бедная Кэролайн Мартин Клиффорда Симака? И ведь у меня ещё есть дневные перерывы, когда можно беседовать с живыми людьми. Будем надеяться, что с ума я всё-таки не сойду. Хотя было бы неплохо, если бы у меня, как и у неё, развилась телепатия. Великую-то математическую формулу я вряд ли изобрету, материал не тот. Не физик, не лирик, а не пойми что. Лучше всего я разбиралась, что иронично, в международном гуманитарном праве. Официально я не дослушала этот предмет до конца (поскольку меня кинуло непонятно куда первого октября, в разгар семестра), но к четвёртому курсу лекции в основном повторяют уже пройденное или хотя бы косвенно затронутое ранее. Фанат гуманитарного права в облике боевого меча, орудия убийства, умереть не встать… По ночному небу пронеслась тень. Птица или летучая мышь… а может, дракон или назгул. Звёзды, которые тень на миг заслонила собой (и как Страшила помнит, где какая?), в следующее мгновение словно бы загорелись ещё ярче. Я меланхолично отметила эту зрительную иллюзию; вот кто бы мне объяснил, как она рождается у людей, не говоря уже о мечах… К утру меня обуяло странное веселье, и день начался с моего вопля шёпотом: — Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Страшила упорно не хотел разлеплять веки и что-то бормотал сквозь сон. — Тебя удерживает демоница Бушьяста, — объявила я ему. — Её длинные костлявые руки не дают тебе подняться. Отринь её с презрением! Кипит наш разум возмущённый и смертный бой вести готов! «Интернационал» я знала наизусть целиком, так что, пока Страшила протирал глаза, декламировала его шёпотом. Потом он молча лежал, заложив руки за голову, и слушал меня. — Это песня, верно? Вопрос был непраздным: некоторые строчки я не проговаривала, а пропевала шёпотом. — Ага, — подтвердила я. — От неё веет историей. Я такие люблю. — Можешь повторить самое начало? Я повторила. — То есть те, кто поёт эту песню, признают, что они рабы? — уточнил Страшила. Я не сразу поняла, о чём он, а когда мысленно повторила начало ещё раз, страшно разозлилась. — Вот такие, как ты, и критикуют, не зная истории! — закричала я шёпотом. — Кто бы говорил, а то, простите, монах! Слушай внимательно: довольно кровь сосать, вампиры, тюрьмой, налогом, нищетой! У вас — вся власть, все блага мира, а наше право — звук пустой! Понимаешь? Что тут, к чёрту, признавать, если людям жить было невозможно? Если ни прав, ни свобод, одни обязанности? Если ты приходишь к царю-батюшке просто пожаловаться и попросить разобраться, а тебя вместе с твоим ребёнком расстреливают? «Можно подумать, потом стало особенно много прав и свобод, — заметила я себе ехидно. — Но, кстати, появилось право на бесплатную медицину и образование. И даже до сих пор осталось». — А сейчас у вас… иначе? По глазам Страшилы я поняла, что он не издевается, а спрашивает серьёзно. — Ну уж точно стало лучше, чем раньше, — туманно ответила я. — Однако лозунг «Вся власть народу трудовому, а дармоедов всех долой» навсегда останется только лозунгом. Иди умывайся, ты меня навёл на грустные мысли. Страшила ушёл, а я задумалась. Говоря о том времени, я всегда пыталась абстрагироваться от мировоззренческих стандартов. Грустно, конечно, когда осознаёшь глубину разрыва между идеями и реальностью. Та же пятая строфа «Интернационала» звучит совсем иначе, когда рассматриваешь её через призму Великой Отечественной войны. «Когда ж тираны нас заставят в бою геройски пасть за них»: поэтому-то в сорок четвёртом гимн и заменили. Не умаляя итогов и значения Великой Отечественной: ведь возможно же было сделать так, чтобы не случилось столько жертв и военных потерь в самые первые дни? Хотя из XXI-то века, когда точно знаешь, как всё случилось, легко рассуждать, что там надо было сделать… Люблю ссылаться на Стэнфордский эксперимент Филиппа Зимбардо: власть определяет очень многое, а в нашей стране всё почти полностью определяет личность. Народ у нас способен на такие чудеса… но чтобы они произошли, надо создать подходящую среду, и тогда она была. Если уж на то пошло, успешная индустриализация СССР, создание экономической системы, эффективной настолько, что она выстояла в Великой Отечественной и переломила хребет нацизму, само по себе было достаточным чудом. И создал его человек, в том числе трудившийся в тылу, работавший и выживавший наперекор всему. Правда, кроме этого человека, были и спекулянты, и воры, которых после войны отлавливали товарищи типа вайнеровского Шарапова. И были те, кто строчил донос или соглашался по нему выбивать показания из заведомо невиновного и потом не замечал в упор членов семьи врага народа. Ведь не могли же они и правда верить, что перед ними сплошь ЧСИР и ЧСВН? Так-то в Российской империи тоже была система лагерей для политических; другое дело, что они оттуда бежали, куда хотели, и к чему это привело Российскую империю? Может, и СССР должен был иметь дырявые границы и дырявые лагеря? А если говорить о скорорешительных судах, то это вообще изобретение Столыпина. Методы кровавого Сталина не очень отличались от тех, которые применялись при канонизированном Николаше. Да и в принципе при тиране Сталине люди как-то не особенно вешали нос: я вспомнила график, на котором чётко был виден уверенный рост населения СССР, перебитый только «горбом» от присоединения в сороковом новых территорий и «заломом» последовавших потерь в Великой Отечественной; демография показывала, что для большинства жизнь всё-таки продолжалась. Хотя, как любит говорить мой крёстный, «нас… имеют, а мы крепчаем», так что сам по себе демографический рост ни о чём ещё не говорит. Да и к тому же, несмотря на все мои замечательные рассуждения, я категорически не хотела бы жить в то удивительное время. Тут вдруг в дверь забарабанили, и у меня мурашки побежали на кромке, когда я представила, что там могут стоять мрачные парни в фуражках с васильковыми тульями, хоть я и понимала умом, что оказаться здесь они не могут ни под каким соусом. Страшила как раз вышел из душа и впустил Цифру. У того были красные глаза, но не в том смысле, в каком это обычно пишут про альбиносов, а просто он не спал всю ночь или плакал (впрочем, последний вариант я отмела как несостоятельный). — Дина и Страшила, — обратился он к нам скороговоркой. — Вам деньги нужны? — Конечно, — ответила я. — Не особо, — отозвался мой юродивый боец одновременно со мной. — А я говорю, нужны!! Цифра немного задумался. — Я понимаю, что никаких прав на этот меч не имею, — сказал он мне, — фактически ведь он — твоя копия, а предназначался Страшиле. Просто сейчас действительно нужны бы деньги… на доброе дело, не могу объяснить подробнее. Я с подозрением уставилась на него: мне не очень нравились добрые дела, про которые нельзя говорить. С другой стороны, Цифра вполне мог бы наплести про больного сыночка какого-нибудь воина-монаха, которому нужна матпомощь, чтобы съездить в паломничество к богу полечить спинальную мышечную атрофию; а он не стал ничего придумывать. Потом, возможно, он не хочет говорить именно при Страшиле… так-то мы с товарищем Цифрой втайне договорились о революционной деятельности, а на подобное нужно много денег… — Поскольку меч принёс ты, — рассудила я, — и вообще-то мог бы и не подходить к нам в лесу, не нарушать правила, а втихомолку оставить его себе, то у тебя такие же права, как у нас. Поэтому делим деньги на три части. Если останется лишняя монета, как в песне «КиШа», пожертвуете её мне. Возражений не последовало. — Страшила, сейчас пойдёшь туда, где мы зарыли меч, — распорядился Цифра, — откопаешь его и отнесёшь по адресу восемь-шестьдесят два. Там живёт кузнец, с которым мы тогда встретились на улице, помнишь? Отдашь меч ему; я подойду через час, всё с ним и обговорю. — А почему такая спешка? — недовольно сказал Страшила. — Я, скажем, сегодня ещё не тренировался. — Раньше вставать надо, всю жизнь проспишь! — отрезал Цифра. — Спешка, потому что ничего никогда не надо откладывать, а меч в земле может заржаветь. Восемь-шестьдесят два, не забудьте. — Не забуду, — заверила я. — Восемьсот шестьдесят второй год, призвание варягов, чистая мнемоника. Цифрушка, а ты извини меня за любопытство… вы с Серой случайно не родственники? — Что? — искренне удивился альбинос. — Вы немного похожи, — объяснила я. — Особенно глазами. И в принципе взглядом. — Нет, нет, не родственники, — заверил меня Цифра и ушёл. Страшила поворчал вполголоса, но надел куртку, и мы с ним направились в наш поход за зипунами — то есть за мечом. Я не могла не усмотреть в этом наизабавнейших аллюзий. Обычно-то герой идёт за мечом, чтобы потом с его помощью совершать подвиги, защищать прекрасных дам, освобождать осаждённые города. А мы идём за мечом, чтобы тайно толкнуть его местному диссиденту и дай бог чтоб не пропить выручку! Знаю я эти «добрые дела» военнослужащих. При выходе из монастыря, как выяснилось, тоже требовалось пройти процедуру дактилоскопирования. Строго у них тут, и с размахом всё поставлено! Бритоголовый привычно прокатил подушечку пальца Страшилы по листку бумаги. — 60412, — отрапортовал мой боец, не дожидаясь вопроса. — Шагай, — зевнул бритоголовый. — Когда выходишь из монастыря, тоже надо отмечаться, — шёпотом сказал Страшила, прервав мои унылые думы, — хотя мы, когда были маленькие, лазили через форточки на первом этаже. Потому что нам вообще нельзя было выходить. «Да, форточки у них тут такие, что и взрослый, пожалуй, пролезет», — подумала я. И меня почему-то очень умилило то, что Страшила поделился со мной детским воспоминанием. — А вы с самого начала живёте именно в монастыре? Даже маленькие, грудные дети? — Смотри, — Страшила повернулся и указал на небольшое здание неподалёку; с высокой лестницы открывался отличный обзор. — Дети младше трёх лет живут там, а потом их переселяют в монастырь. Но номер и будущую комнату определяют сразу. Пока мы шли по улице по направлению к выходу из города, я рассматривала местных. Бородатые, плохо выбритые, хорошо выбритые, все в по-джедайски многослойной одежде, только более уродливой по крою. — Вот было бы прикольно, если бы адепты вашего ордена одевались бы так же, — не без ехидства заметила я шёпотом, благо непосредственно рядом с нами никого не было. — В сто одёжек, все без застёжек. Страшила повернул голову ко мне: то ли потому, что я говорила шёпотом, то ли по какой-то другой причине он не уловил в моём голосе иронии. — Мы хорошо одеваемся, — ответил он с недоумением. — Тело защищено, причём надёжно… — Да я ж не об этом! Ладно, тогда ответь: почему остальные так жутко закутываются? Пока все эти одёжки наденешь и потом снимешь, полжизни пройдёт. Вы же вот одеваетесь по-человечески. Надел-снял. Я имела в виду, что между внешним видом местной формы и гражданской одежды существует разница, как будто они из разных частей света или, по меньшей мере, из разных стран. И странно, что в местную моду не вошёл, с позволения выразиться, стиль милитари с поправкой на характеристики здешнего обмундирования. Но Страшила снова меня не понял. — Именно! Поэтому мы такого и не носим: если тебя ранили, то часто требуется оказать помощь как можно скорее. А как ты быстро снимешь, скажем, вот это уродство? — Так я о том и говорю, — пояснила я. — Почему они одеваются в уродство? — Да нам-то какое до этого дело? Что могут купить, в то и одеваются. Если в других орденах состоят — им там выдают одежду. Не мёрзнут, и ладно. Скажи лучше, ты помнишь, как мы шли через поле? — Ты же в тот раз шёл по компасу точно на восток? Вот давай повтори свой Drang nach Osten, авось выйдешь, куда надо. — Что повторить? — не понял Страшила. — Drang nach Osten, натиск на восток, — объяснила я. — В тысяча девятьсот сорок первом году гитлеровская Германия напала на нашу страну, так началась Великая Отечественная война. И вот… — Подожди! — прервал меня Страшила. — Ты говорила про восемьсот какой-то год, помнишь? Ты оговорилась или имела в виду тысяча восемьсот какой-то? — Не оговорилась. Восемьсот шестьдесят второй — точка отсчёта появления государственности как таковой. По официальной версии. Потом больше тысячи с лишним лет на эту государственность покушались. И мы тоже на чужую покушались. Вот в тысяча девятьсот сорок первом в очередной раз покусились на нашу. — Пока помолчи, — попросил Страшила. — Сейчас выйдем на поле, и расскажешь. Шёпотом всё-таки лучше не надо, а на весу у виска мне тебя тяжело держать одной рукой. Шли мы прямо на восток. — Это улица относительно широкая, — негромко заметил мне Страшила, обернувшись к поселению и указав мне на неё рукой. — И она такая по всей своей длине. Остальные улицы у монастыря сужаются, кроме той, которая точно напротив, с другой стороны от краба. — Чтобы нападать было сложнее? — уточнила я шёпотом. — И это тоже, — подтвердил Страшила и зашагал дальше. — Нам показывали план нашего поселения, когда обучали, как его оборонять в случае нападения. — А где у вас сжигают людей? — Где сжигают… — Страшила замялся, но всё же ответил: — Между столовыми, где заканчивается лабиринт… так что видно и оттуда, и из монастыря, и снаружи из поселения. Я промолчала. — Ты хотела о чём-то рассказать, — напомнил мой боец. — Да. Тебе о Великой Отечественной или с самого начала? — Давай с самого начала, — ответил Страшила, подумав. — Давай, — согласилась я. — Только имей в виду, в истории тоже всё очень противоречиво. Вот я тебе сказала, восемьсот шестьдесят второй год, а на самом деле чёрт знает какой он был! Просто с вычислением точных дат по летописным источникам существуют определённые сложности. Да ещё и разные умники, будь они неладны, подчищают историю, как им нравится. Где тут разберёшься? В качестве примера я привела явный разрыв между годом заключения брака Игоря и Ольги и датой рождения Святослава. Я-то лично считала, что Святослав родился в девятьсот двадцать седьмом году; мы с моими преподавателями истории сломали по этому поводу немало копий. У меня было что-то вроде хобби — искать и выявлять явные фальсификации, и я как-то даже хотела стать специалистом в этой области. Не по самой фальсификации — на это много ума не требуется — а именно по её случаям, с тем чтобы попытаться восстановить подлинный ход истории. Но искать правду — занятие сложное, долгое, а главное — бесполезное и неблагодарное: оно никого особенно не интересует, а искатель правды рискует прослыть поклонником альтернативной истории. Меня вот несколько раз причисляли к последователям Фоменко, хотя я не имела к ним никакого отношения. «Что-то я забежала малость вперёд», — подумала я и отступила во времени чуть-чуть назад, начав всё-таки с восемьсот шестьдесят второго года. Я не стала забивать Страшиле голову теориями происхождения славян и финно-угров, а также всякими венедами, тем паче что и сама не особо в этом разбиралась, а вместо этого вкратце изложила норманнскую теорию, её критику и критику антинорманнской теории. Причём я постаралась сделать рассказ поинтереснее и в то же время добавила в него кучу не совсем нужных деталей, так что в итоге Страшила, кроме прочего, знал, что город Белоозеро существовал, скорее всего, только с X века, а Михайла Ломоносов — один из самых крутых и трудолюбивых людей на свете. Здесь мы зацепились за много других интересных фактов, и я вдоволь порастекалась мысию по древу. За это время мы не только пересекли поле, но и, порыскав, отыскали чёрную полосу земли, которая знаменовала место временного упокоения бедного неодушевлённого меча. Страшила вытащил из своего бездонного кармана лопатку, похожую на сапёрную, и я обрадовалась, что мне не придётся служить делу эксгумации собственным клинком. — Лопата твоя не будет сверкать, как окажешься в месте, где стоит копать; но копай, только если будешь предельно пьян от холодного пива, — процитировала я. — От холодного пива? — недоуменно переспросил Страшила. — Это тайные знания поющих мечей, — туманно ответила я, решив не углубляться в тему компьютерных игр. — Копай, дядя Фёдор, может, заодно клад найдём. Да восстанут мёртвые из гроба! Земля ещё не успела схватиться, так что мой боец довольно быстро добрался до меча и осторожно вытащил его на свет божий, отряхивая от почвы. На клинке не было ни пятнышка ржавчины, но Страшила всё равно вынул из кармана приготовленную ткань и масло и принялся оттирать сталь. — Что молчишь? — Любуюсь на себя со стороны, — меланхолично ответила я. — Прямо какое-то Королевство кривых зеркал. — Моль небесная, Дина, вот как мне тащить два меча без ножен? — проворчал Страшила, недовольно осматривая клинок. — У тебя же два надплечья, — заметила я безмятежно. — Так меч нужно придерживать двумя руками, иначе он соскользнёт и упадёт. «И хорошо ещё, если не на ногу мимо проходящему, — ехидно подумала я. — То-то кому будет веселья». — Ну положи оба на надплечье и постарайся удержать. Или, если хочешь, оставь меня здесь, потом вернёшься. — Сейчас, — ядовито кивнул Страшила, — оставлю я меч, дарованный духом святым, чтоб его украл первый же местный проходимец. Ладно уж, дотащу. Он перехватил одновременно рукояти меня и моей неодушевлённой копии и закинул клинки плашмя на надплечье. — Ох ты моль небесная, — проворчал Страшила и наигранно покачнулся. — Слушай, если тебе тяжело, правда оставь меня на время. Ну, присыпь землёй. Ничего со мной не случится. Мой боец, не ответив ни слова, зашагал по полю. Я не стала настаивать: мне не особо-то хотелось, чтобы меня заживо зарывали. У акведука Страшила свалил с надплечья оба меча и опустился на землю передохнуть. — Дина? — позвал он. Я ехидно притаилась. Нехорошо было, конечно, издеваться над усталым человеком, но я знала, что второго такого случая не представится, и не смогла не созорничать. Посмотрю я, как он «на глазок» отличит, какой из мечей — его, поющий! — Дина, ну серьёзно, — сердито сказал Страшила, но глаза у него смеялись. Я невольно расхохоталась, однако ему это, понятно, не помогло: мы с моим безмолвным двойником располагались слишком близко друг к другу, чтобы разобрать, откуда именно раздаётся смех. — Отгадай, — игриво предложила я и для пущей потехи проверещала голосом царя морского, отца Варвары-красы: — Пер-рвая попытка! — Хватит уже издеваться. — А что ты мне сделаешь, муахаха? Да ладно тебе, это же игра. Угадывай. Не угадаешь — голова с плеч! — По-моему, вот это ты, — сказал Страшила, приподняв меня за эфес. «Молодец», — подумала я, стараясь не рассмеяться. — Ну ёлки-мигалки, Дина! — Ладно, отгадал, — признала я. — Но когда мы придём к тому кузнецу, я так просто не сдамся. Тут мне на ум пришла не очень вдохновляющая мысль. — Боец, а скажи… не вызовут два одинаковых меча подозрений у прохожих? И вообще два меча — вроде бы у человека не должно быть в руках сразу двух двуручников. Мало ли что — заметят, потом пойдут слухи… Страшила засмеялся, откинув голову: — Дина, о чём ты? Они же глаза боятся поднять, когда мимо них идёт воин-монах, тем более с оружием. Да и гражданский одноручника от двуручника-то не отличит. Для них все мечи на одну стать. «Где-то я уже слышала эту характерную снисходительную интонацию насчёт гражданских», — подумала я иронично. — Такое странное слово — гражданский, — заметила я вслух. — Удивительное, на самом деле. Почему слово «гражданский» означает невоенного человека? Не думаю, что это как-то связано с наличием особых гражданских прав. Тем паче у вас. — Если верить Цифре, у нас когда-то было слово «гражданин», но давно уже вышло из употребления. — А оно само вышло, или его отменили? — осведомилась я. — У нас, например, в конце восемнадцатого века его отменил император Павел. Как и слово «Отечество». По Руссо, Родина не может существовать без свободы, свобода без добродетели, а добродетель без граждан; но ведь гражданином можно быть, и не называя себя таковым. Может, это как раз хорошо, если это слово выходит из употребления — если расценивать его как имеющее смысл только там, где есть и не-граждане. Впрочем, там, где людей казнят через сожжение, гражданами и их правами и не пахнет. — Не знаю я, — недовольно ответил Страшила. Он глубоко вздохнул, поднялся и на этот раз закинул на надплечье сначала меня, а потом второй меч — видимо, чтобы не спутать. — Очень тяжело? — Ничего, — отрывисто хмыкнул Страшила. — Номер восемь-шестьдесят два. — Помню, — кивнул он. — У нас поселение расположено таким… кольцом вокруг монастыря. Шестьдесят два — вдоль по кольцу. Восемь — поперёк. — А улицы вы не называете? Держу пари, вот та, по которой мы шли, улица Ленина. Страшила не понял остроту и просто ответил, что улицы они никак не называют. Он зашагал к ровным рядам домиков, быстро отыскал нужный во внешнем, восьмом кольце и, не стучась, зашёл в приоткрытую дверь. Затем в некоем подобии сеней прислонил немой меч к стене, а меня прижал к виску, держа обеими руками. — Дина, это ведь ты? Только давай без шуток. — Да я, кто же ещё, — успокоила я его. Страшила положил меня на надплечье, удерживая одной правой рукой, левой перехватил рукоять немого меча, обратив его остриём вниз, и коленом толкнул дверь. Голубоглазый дедушка Сера, похожий на Рабиндраната Тагора, сидел за столом и пил настой еловых иголок, считавшийся тут видом чая. Увидев нас, он поперхнулся и вскочил. Страшила молча кивнул ему и грохнул немым мечом об стол. Я в очередной раз умилилась тому, что здесь не принято здороваться. — Что, неужели с мечом что-то случилось? — Нет, — ответил Страшила, которого вопрос, судя по всему, удивил. Кузнец приблизился как-то боком и посмотрел на меч на столе, потом на меня. — Цифра не приходил ещё, я так понимаю? — поинтересовался мой боец. — Не приходил, — ответил старик задумчиво и сощурился. — Пока его нет… скажи, пожалуйста, за какие это заслуги тебе такой меч отгрохали? — Что? — не понял Страшила. — Для честных воинов, — объяснил кузнец, глядя на него колючими голубыми глазами, — такие мечи не заказывают. Ты в каком же департаменте намереваешься подвизаться? «Это что, оскорбление? — взъярилась я про себя. — Чем это я не меч для честного воина, интересно?» — Я ещё не решил, — холодно заметил Страшила. — Скорее всего, ни в каком. — Ах вот как. Ты, стало быть, внештатно стучишь? Страшила непонимающе моргнул, потом побледнел так, что мне стало за него страшно, мягко опустил меня на скамью и шагнул к Сере. Ясно было, что сейчас начнётся драка. «Не надо!!! — мысленно взвыла я. — Кто-нибудь, остановите этих идиотов!» Я покосилась на дверь, костеря про себя необязательного Цифру. Где его носит, когда он нужен? Если я вмешаюсь лично, кто даст мне гарантию, что это не повредит Страшиле и мне, что кузнец не оповестит о случившемся весь здешний посёлок городского типа? В конце концев, он сам виноват, надо же соображать, что говоришь! — Извиняться будем? — поинтересовался Страшила холодно и, не получив ответа, ударил первым. Это было просто ужасно — смотреть, как мой боец по факту избивает человека в несколько раз старше себя. Старичок защищался; вообще-то я видела, что он, судя по всему, умеет драться: может, он и язык распустил, положившись на свои умения, но явно переоценил их. Я, наверное, на месте Страшилы тоже полезла бы в драку, и всё равно… Хотя на тот момент запись «Янни-Лорел» ещё не завирусилась, я в любом случае знала, что с возрастом барабанная перепонка человека теряет чувствительность, причём в первую очередь в плане восприятия высоких частот. — Боец, ну не надо, — пискнула я, пытаясь подобрать нужный тон, и даже перестаралась, потому что они меня вообще не услышали. — Боец, слышишь меня, я только с тобой говорю! Ну хватит, ты же его искалечишь, чего доброго! — Ты совсем с ума сошла? — с яростью крикнул Страшила, обернувшись ко мне. — Ты и меня, и его сейчас подставляешь! Я посмотрела на озадаченного Серу: судя по всему, он пока не пришёл к однозначному выводу, ломает ли мой боец комедию, разговаривая с молчащим куском железа, или просто он сам сошёл с ума. — Он уже старенький и на такой частоте меня не слышит, — возразила я, надеясь, что действительно удачно выбрала частоту и кузнец не изображает недоумение. — Повторюсь, я говорю только с тобой. Прекрати наконец, ну он же тебе в отцы годится! — Да я бы и своего отца за такое ударил, — сквозь зубы отозвался Страшила. Сера резко засмеялся — то ли от этих слов, то ли от самой ситуации — и тут же получил под дых. — Да хватит уже! — заорала я, еле сдерживаясь, чтобы не крикнуть в полный голос на частоте пониже. — Какая тебе разница, что он сказал, пусть сам себя слушает! — Это я знаю, вы бы и отцов своих, и матерей под нож, — ехидно произнёс кузнец, зайдя за стол, так что он теперь разделял их со Страшилой; я не сразу поняла, что он отвечает на реплику моего бойца. — Лишь бы в орден свой драгоценный попасть… Я еле расслышала последние слова из-за грохота и звона, потому что тут монахи попытались ударить друг друга столом, схватив его за противоположные края, и первыми в неравной битве пали стакан и моя безмолвная копия. Хорошо ещё, что на столе больше ничего не было. Ну он же сам лезет на рожон, Сера этот: помолчать, что ли, трудно? Или, может, ему нравится получать вот так по морде? Вольному воля, как говорится… Тут старичок подобрал с пола крупный осколок стакана. Страшила только презрительно усмехнулся, а я уже не раздумывала. — Прекратили махач, вы оба! — заорала я в полный голос. — Оба, я сказала, и ты в частности… бессовестный старый провокатор! Они вздрогнули и застыли, как персонажи первой «Матрицы» в момент, когда Киану Ривз начинает показывать фокусы с пулями. Потом Страшила подошёл ко мне и тяжело опустился на скамью, прислонившись спиной к стене и уставившись прямо перед собой. Вид у него был, как если бы я только что подрезала его родную матушку, но прибить меня он не мог по причине наличия в моём автомобиле папочки-депутата. Сера моргал, как со сна. «И что ты рот разинул, скотина? — угрюмо подумала я. — Ну, допустим, говорю я, и дальше что? Посмотрела б я, как бы ты отреагировал на наши смартфоны. Окей, Гугл, блин». Эту-то немую сцену и узрел наш куратор, появившийся на пороге. Прийти на пару минут пораньше он, конечно, не мог. Его только за смертью посылать! — Что тут было? — ошалело спросил Цифра. Вопрос был непраздным. У старика-кузнеца, который ещё держал в руке осколок стакана, из носа потихоньку текла кровь. Один глаз был подбит и теперь медленно опухал. Видимых повреждений на Страшиле я не заметила, но его поза говорила сама за себя. С него можно было ваять статую: Андреа Вероккьо, впервые узревший на своей картине ангела, изображённого Леонардо да Винчи. Ну, разве что мой боец явно был помоложе Вероккьо. — Я вас спрашиваю! Вы думаете, у меня других дел нет, кроме как тут стоять? Оба драчуна молчали: судя по всему, картину событий Цифра должен был получить не скоро. И я решила сама изложить то, что произошло. Конечно, тем самым я окончательно раскрывала свою говоряще-поющую сущность, однако продолжать притворяться неодушевлённым предметом имело смысл лишь в том случае, если старика я по умолчанию считала исключительно недогадливым человеком, неспособным складывать очевидные факты в единую картину и составлять предложения со словами «заяц», «охотник», «поле». — Да просто у вас некоторые вообще не умеют вести себя в цивилизованном обществе, — мрачно отозвалась я, и Цифра, не ожидавший с моей стороны такой наглости, воззрился на меня, выпучив глаза. — Уважение к ближнему и самоконтроль на нуле. Это обоих касается. Кузнец спровоцировал моего бойца оскорбительным хамским замечанием, а тот в ответ устроил избиение пожилого человека. Пещерная дипломатия. Я вмешалась, когда они решили драться осколками стакана. — Ах вот как? — сказал Цифра, холодно оглядывая опрокинутый стол, меч и куски стекла на полу. — Вы что, оба ополоумели? Какое замечание ты ему сделал? Дина, какое замечание? — Пусть сам повторит, если не стыдно, — мрачно ответила я. — И объявит, какие основания у него были для такого обвинения. Меня он тоже оскорбил своими словами, если уж на то пошло. — Я сказал то, что думал, — примирительно заметил кузнец. — Потому что клинок подобного качества просто так не получают. «Ах, так ты, мурло, из породы буниных, — подумала я с яростью. — Из породы самоуверенных ослов, думающих, что им достаточно одного лишь взгляда, чтобы при полном отсутствии фактов сделать вывод о человеке и его родословной до седьмого колена!» — Что ты конкретно ему сказал? — Какая разница, что он сказал? — холодно спросил Страшила, выпрямившись. — Он меня оскорбил, и я на это ответил. — А я на такое оскорбление тоже, может быть, отреагировала бы дракой, даже зная, что это неэтично, — заметила я сухо. — Так что… понимаю Страшилу. — Он волком взглянул на меня. — Сокол мой, я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. Делай, что хочешь, но молчать, пока вы друг другу резали бы глотки осколками стакана, я не могла и не стала бы. — Так, — хмуро произнёс Цифра, — понятно. Помогите мне поставить стол. Страшила! Мой боец поднялся и мрачно взялся за край стола. — Теперь все сядем и успокоимся. Сера, что именно ты сказал и зачем? Даже меч подтверждает, что ты оскорбил их обоих! — Что я сказал, неважно, — спокойно ответил Сера. — Тем более что я уже понял, что, видимо, ошибся. И да, признаю, что у мальчика было право на меня напасть. — Если бы у меня наличествовали глаза, я бы с удовольствием закрыла их: в такой ужас меня привело употребление вслух слова «мальчик» применительно к Страшиле в его присутствии. — Но я, пока не знал, что к чему, имел право на ту точку зрения. — На какую точку зрения? — снова спросил Цифра; никто не ответил. — Финтите что-то вы оба. Дина, ты тоже не скажешь? — Я скажу только, что они друг друга прирезать могли из-за ерунды, — мрачно ответила я. — Или покалечить. Стёклышком по сухожилию — и финиш. Кузнец беспечно махнул рукой, как будто речь шла о чём-то неважном, и это тоже привело меня в ярость. Из-за этого старого придурка с его преждевременными выводами Страшила сейчас сидел и злился на меня, потому что я, видите ли, нарушила первое и основное правило поведения меча. А всё так славно складывалось: хоть бы накануне, когда он объяснял мне их арифметические фокусы! А теперь, считай, весь налаженный контакт к чёртовой матери! Возьмёт ещё и откажется от меня: он уже сказал, что, мол, обычный меч устава не нарушит. А это немое произведение кузнечного искусства к тому же лежит на столе прямо перед ним — бери, не хочу. Что я тогда буду делать, жить с этим длинноязыким кузнецом? Цифра, как будто подслушав мои мрачные мысли, попытался меня защитить. — Дина правильно поступила, зря ты кипятишься, — сказал он примирительно. — Она же боится за тебя. — А это никого постороннего не касается, — отрезал Страшила. — И тебя, виноват, в том числе. Я прекрасно могла понять его недовольство: он ведь действительно просил меня молчать. И сейчас наверняка прикидывал, где я в очередной раз вздумаю заговорить: в коридоре, полном людей, или, скажем, при Катаракте. «Здравия желаю, товарищ великий магистр!» Я поняла, что надо срочно принимать меры, пока мой боец сгоряча не выбрал вместо меня безголосую железную болванку, которая, как нарочно, призывно лежала на столе. — Соколичек мой, прости меня, дуру грешную, — заныла я жалобно. — Не оставляй меня милостью своей неизреченной! Если хочешь, я больше вообще никогда ни слова не скажу, только не бей! Страшила посмотрел на меня ехидным взглядом, в котором читалось слово «замётано», и резко поднялся из-за стола. — Короче, Цифра, разбирайся с этим, — он брезгливо указал то ли на Серу, то ли на меч, — сам. Денег этих я не коснусь; и ноги моей больше здесь не будет! Он подхватил меня и направился к выходу. Я чуть не взвыла в голос от его фразы про деньги. — А ты зачем приходил-то? — крикнул ему вслед Сера. — Юшку тебе из носа пустить, — ответил Страшила, не обернувшись. Пока мы шли через поселение к монастырю, я сознательно накручивала себя, всё глубже погружаясь в безмолвное отчаяние. О, зачем я дала такое необдуманное обещание! Ведь общение, разговор — это, можно сказать, моё имманентное свойство, что-то вроде расширенного фенотипа, который описывал Ричард Докинз! Оно для меня, как воркование у птиц в брачный период! Как танец у пчёл, как инфразвуковые серенады у крокодилов! Кто те безумные люди, которые по доброй воле устраивают себе мауны, дают обеты молчания? Я с удовольствием увидела, как Страшила резко дёрнулся, когда ему на руку скатилась слеза. Горючая слеза девушки, которая только что пообещала вечно молчать. А-а! — Дина, да успокойся ты, — попросил он сквозь зубы. Страшила быстро огляделся, шагнул в ближайший проулок и перебрался через низенькую изгородь. В проулке никого не было, к тому же от случайных прохожих нас скрывали ёлки. — Ну что ты всё время плачешь? Но я лила слёзы молча. На риторические вопросы отвечать не положено. Плачу — значит, плохо мне. — Объясни мне по-человечески, — сказал наконец Страшила, — зачем, моль небесная, тебе потребовалось вмешиваться у этого кузнилы? «Кузнила? — удивилась я. — Это они так правда кузнецов называют, или кузнила — пренебрежительная форма, жаргонизм вроде нашего лепилы-врача?» Прямую просьбу «объясни» я восприняла, как официальный отказ от моего предложения вечно молчать (чего я и добивалась), и мигом успокоилась. Но и немедленно начинать активно пользоваться вновь обретённым правом говорить я не собиралась: не стоило так сразу борзеть. — По-человечески объясню в комнате, — смиренно ответила я. — А на улице я с тобой разговаривать вслух не буду. Мой расчёт оказался верен: у Страшилы сделалось лицо, как у Оби-Вана в третьем эпизоде, когда Энакин перед ним извиняется. Я чуть не рассмеялась. — Ну ладно, — сказал он удивлённо. — Ты больше не будешь плакать? — Нет, нет, — заверила я. Страшила наскоро стёр с клинка слёзы платком, закинул меня на надплечье, оглянулся вокруг и хладнокровно, словно так и надо было, выбрался обратно на брусчатку. Когда мы входили в монастырь, было светло, и на этот раз я всё же разглядела над проёмом поблёскивающие в лучах солнца буквы, словно бы из какого-то тёмного металла: «Quod tibi fieri non vis alteri ne feceris». «Клёво у них тут сделано с этими выражениями», — подумала я, но вслух говорить ничего не стала. Для начала Страшила заварил себе своего адского настоя, потом сел на матрац и пристально посмотрел на меня. Я поняла, что распеканция всё же будет. — Дина, я тебе говорил, чтобы ты молчала при посторонних? — Говорил, — смиренно подтвердила я. — А потом попросил меня заговорить при Цифре. — Но при ком-то ещё я тебя говорить не просил, — заметил Страшила и шумно отхлебнул из стакана. — Да, это было исключительно моё решение, — признала я, не смутившись. — И сейчас я поступила бы так же. Страшила молча смотрел на меня, и я посчитала нужным объяснить подробнее: — Мне категорически не хотелось, чтобы он перерезал тебе глотку осколком стекла. Или ты ему. А вы собирались. Со стороны бы на себя полюбовались! — Могли бы и перерезать, — подтвердил Страшила. — И это нормально, Дина. Как и то, что он схлопотал за свой длинный язык. А ты думаешь, я должен был стерпеть и промолчать? — Никто никому ничего не должен, кроме взаимной любви! — брякнула я, чтобы разрядить ситуацию, но Страшила молча заломил бровь, и я поняла, что ему не понравилась любимая присказка дяди Серёжи. — Есть же ведь и другие способы разрешить конфликт. Если бы вы сели и поговорили, то, может быть, он понял бы, что ошибается. Он же и сам потом признал, что сделал неправильные выводы, хотя и имел на них право, не владея всей информацией. — Во-первых, ничего бы он не понял, если уж к такому возрасту не набрался ума, — сухо сказал Страшила. — Во-вторых, он не имел ни малейшего права делать обо мне какие-либо выводы. Он, видно, втемяшил себе в голову, что он — один-единственный великий мастер, делающий хорошие мечи, и это как-то отличает его от прочего населения. В-третьих, Дина, на такое бьют в морду, а не начинают беседовать. — Вот с последним я не согласна, — упрямо звякнула я. — Это какой-то зэковско-детский подход. Давай я тебе кое-что расскажу, просто послушай меня, ладно? Я, как ты уже, наверное, понял, неважно разбираюсь в оружии. Но у нас, на моей планете, есть один вид оружия, который меня очень интересует, и в котором я немного смыслю. Я задумалась, как объяснить про средства доставки человеку, никогда не слыхавшему о ракетах. — Так, я сейчас отвлекусь от темы… Ты когда-нибудь был на море? Да ты что, от души желаю побывать. А может быть, видел кальмара? Страшила покачал головой. — Но я слышал, что такие есть. — Окей… — о великий Ктулху, как же описать кальмара? — Представь себе рыбу. Мысленно отрежь ей плавники и хвост. Вместо хвоста… Нет, не то. Представь себе морское чудище. Спереди, рядом со ртом-клювом, у него щупальца. Десять щупалец, два из них особенно длинные. Тело гладкое, удлинённое, заострённое сзади, — я чуть не сказала «торпедообразное». — Внутри тела у кальмара находится полость. И он, когда ему нужно плыть быстро, впускает в неё воду, а потом резко выталкивает через сопло, которое может направлять, куда захочет. Таким образом он передвигается. Если он выталкивает воду назад, то его реактивной силой отбрасывает вперёд. А если влево, то его отбрасывает вправо. — Это понятно, — заметил Страшила. — Понятно? — удивилась я. — Ну, скажем, при ударе влево мечника невольно дёргает вправо. — Гхм… да, — согласилась я, — это закон сохранения импульса. Так вот, если кальмар находится у поверхности воды и направит сопло в сторону дна, очевидно же, что его при должной отдаче выбросит наверх? — И у вас такие кальмары правда есть? — Правда есть, — заверила я. — Я салат с ними люблю. — И кракены есть? — Эмм… — я смутилась. — Понимаешь, у нас исследовано всего процентов пять от Мирового океана. Так что, на самом деле, может быть всё, что угодно. Вот рыбы огромные точно есть, величиной с пять таких вот комнат. — Пять? — Ага. Китовые акулы. Они питаются крилем… планктоном… мелкой рыбкой. На людей не нападают. Вообще-то я не была уверена, что комнат вышло бы именно пять: метраж помещения я определяла намного хуже Жеглова. Но в длину комната, на мой взгляд, не превышала четырёх метров. Страшила осмотрел свою комнатушку. — Пять, — повторил он. — Ты мне не веришь, что ли? — обиделась я. — Китовые акулы достигают в длину двадцати метров. — А метр — это сколько? — Метр есть одна сорокамиллионная часть Парижского меридиана, — авторитетно ответила я. — А ещё расстояние, которое фотон преодолевает в вакууме за одну трехсоттысячную долю секунды. Что, много тебе это сказало? У меня рост метр семьдесят три, вот и считай. Слушай дальше. У нас раньше существовала отвратительная система социального неравенства, когда с одной стороны — угнетённое большинство, крестьяне, а с другой — так называемые помещики, меньшинство, наделённое всеми привилегиями и неограниченной властью над большинством. Ну и понятно, они этой властью злоупотребляли. Я думала, что Страшила сейчас спросит, как именно угнетённое большинство связано с кальмарами. Но он успел вытащить из тумбочки чищеные орехи (кажется, лещину или фундук), и их поедание занимало его намного больше. — Цифра сказал бы на это, что и большинство виновато, что позволило себя угнетать, — довольно-таки равнодушно заметил Страшила. — Да, — согласилась я, — с этим трудно спорить. Однако некоторые люди в меру своих сил и способностей стремились изменить сложившийся порядок. Насколько это у них получалось — другое дело, но главное, что они пробовали. И в конце концов кое-что таки получилось, потому что в тысяча восемьсот шестьдесят втором году наш император Александр Второй любезно продал свободу большинству. Государство получило с этого нехилый навар, а императора назвали освободителем. Тогда возник дефицит, начали брать внешние займы, и значит, можно было торговать чужой свободой. Я могла рассказать о правлении Александра Второго ещё много чего. Мне как раз пришло на ум, что то, что происходило в селе Пратулин, было бы уместно поставить в один ряд с местной манерой убивать антитеистов. Людей расстреляли и покалечили за то, что они отказались по приказу поменять веру и не отдавали ключи от местной церкви. Но я и так ухитрилась изрядно растечься мысию по древу, приплетя кальмаров, помещиков и Парижский меридиан: следовало приближаться к сути дела. — В конце концов люди разозлились, и императора убили, — продолжала я мрачно. — В тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Штука, которой его убили, была начинена «гремучим студнем»… не спрашивай, что это такое; сделал её народоволец Николай Иванович Кибальчич. Я имею в виду, из организации «Народная воля». Так вот его расчёты предвосхитили изыскания Ивана Всеволодовича Мещерского и господина Циолковского на тему конструкции чудесного летающего аппарата на реактивной тяге. То бишь ракеты. Это, в общем, большой металлический кальмар без щупалец, у которого такая реактивная сила, что он может летать. Страшила удивлённо, но без недоверия поднял брови и ободряюще кивнул: — Так, дальше. — Ага… слушай, а порох у вас есть? Такая штука, которую поджигаешь, а она взрывается. — Страшила пожал надплечьями. — У нас в книгах герой, попадая в прошлое или другой мир, обычно рассказывает, как сделать порох. Я, к счастью, не знаю, из чего он состоит, и даже если бы знала, то не сказала бы. Ещё на моей совести будут все жертвы вашего огнестрела! Сейчас-то вы дерётесь на уровне военных конфликтов нашего первого поколения — а что станется, если изобретёте порох и гладкоствольное оружие? Нет уж, пусть во второе поколение вас переводит кто-нибудь другой. — А у вас какое поколение? — улыбнулся Страшила. В его улыбке мне почудилась снисходительность. — У нас — пятое, — ответила я, поймав себя на некотором самодовольстве, словно я лично переводила человечество на все уровни ведения конфликтов, начиная с первого. — Порох и гладкоствольное — второе поколение. Нарезное многозарядное оружие и сопутствующие примочки — это третье поколение и оперативно-тактический уровень. Туда же, кстати, идёт окопная война. Автоматическое оружие, и бронетехника, и подлодки, и РЛС, и артиллерия, и авиация — это четвёртое поколение, эмм… оперативно-стратегический масштаб. А пятое — это наше: бесконтактное ядерное взаимодействие. Мы в два счёта можем сделать свою планету безжизненной, понимаешь? Такого никому не пожелаю, так что чем медленнее у вас здесь пойдёт прогресс в военно-техническом плане, тем лучше, и ускорять его я не собираюсь, это всё равно что дать гранату ребёнку. Знаешь, когда наша семья жила в Екатеринбурге, мы с другом по малолетству и отсутствию разума делали простейшую зажигательную бутылку: бензин с керосином. — А для чего это? — с любопытством спросил Страшила. — Очень прикольно горит, — объяснила я. — Горело действительно эффектно. Ужас! Не понимаю, как мы не остались без пальцев… — Нет, а практическое применение? — У этой смеси есть и практическое применение в твоём вкусе! — разозлилась я. — Вот представь себе самодвижущуюся повозку, коробку из металла, которую не разрубить мечом. Ты сидишь в ней и думаешь, что находишься в безопасности: сейчас вы с товарищами немножечко повоюете и поедете домой. Потихонечку стреляете во врагов, убиваете их без всякой пощады: они ведь ваши враги, и вас не трогают их страдания и боль, се ля ви. И тут к вам подкрадываются и бросают в моторный отсек такую вот бутылочку. И эта ваша коробка, с бензиновым двигателем, пропитанная каким-нибудь мазутом, всей той дешёвой дрянью, которая остаётся в процессе переработки нефти, начинает гореть. А заодно люди в ней — заживо. Круто, да? От ваших костров далеко не ушло. Хотя я и понимала в сугубо техническом смысле, как происходил процесс замещения образа ближнего своего образом врага, всё равно мне было противно осознавать, что люди соглашались на это замещение и не препятствовали ему. Ведь ясно, что прав в большинстве случаев тот, кто выиграл, выгоду по итогам всего мероприятия имеют правительства, а с обеих сторон бросают бутылки товарищи с такими вот подменёнными образами. Меня коробило даже от творчества Ильи Эренбурга времён Великой Отечественной, а уж там-то точно не возникало вопроса, кто виноват и что делать. Приятно, когда ты наверняка прав, как в Великой Отечественной войне, а если взять Афганистан, если Пражскую весну, если подавление контрреволюционного мятежа в Венгрии в пятьдесят шестом? Хотя в случае с венграми у меня возникали некоторые вопросы к их адекватности, потому что если за афганцами я признавала право на определённые зверства (что с них взять, они об идеях гуманизма и не слышали; а о которых слышали, над теми смеялись всем аулом), то понять, каким образом просвещённые венгры-европейцы оказались в состоянии облить горючим и поджечь беднягу Григория Моисеенкова, пусть даже он и возглавлял колонну, доставлявшую ГСМ… И ещё я не понимала, почему Моисеенков не мог схитрить, внешне поддаться на уговоры венгерских повстанцев, войти к ним в доверие, а потом ещё и получить орден имени Штирлица. Зато я очень хорошо понимала, почему спустя столько лет проводятся парады в честь победы в Великой Отечественной: ибо это было время, когда и сила, и правда бесспорно были за нами — так что ни у кого даже не возникало вопросов о праве СССР на получение зоны влияния в Восточной Европе. И парад каждый год словно бы воскрешает те времена, позволяет забыть о том, что потом случилось со страной. А ведь по сути-то это уже почти что карго-культ: Вторая мировая всё глубже уходит в область мифа, что открывает простор для спекуляций; часть тех, кто повязывает георгиевские ленточки, имеют о вехах войны довольно смутное представление; и самое главное — если, не дай бог, Фрицы Гейгеры придут к власти в России, большинство даже не сможет понять, что происходит, и провести правильных аналогий… — У нас есть подобные смеси на керосине, — сказал Страшила. — Ими уничтожают деревни антитеистов, если они того заслуживают. У нас принято за одну пущенную стрелу сжигать один дом. Чтобы не использовали стрелы, сама понимаешь. — Ну-ка расскажи подробнее, — попросила я. — А какой точный состав, не знаешь? — Нет. А что рассказывать — шарашат из сифона по дому горящей смесью. Гнёзда шершней, кстати, тоже так уничтожают. Ты не отвлекайся. Вы правда делаете летающих кальмаров по проектам этого вашего Кибальчича? — Увы, проекты кальмаров Кибальчича были сделаны им в заключении, а самого его вскоре повесили, и после казни все его записи долго пылились в архивах. Их нашли и опубликовали, то бишь перепечатали во множестве экземпляров, только после Октябрьской революции. Но до настоящих летающих кальмаров было ещё далеко. Сначала в Германии сделали Фау-2, а потом мы с союзниками делили немецкие наработки и мозги Вернера фон Брауна. Мозги достались не нам, так что пришлось думать самим, с чем мы вполне успешно справились. И у нас вот уже несколько десятков лет, — я не смогла с ходу вычислить, сколько лет прошло с запуска советского спутника, — есть чудо-аппараты, которые могут летать даже в безвоздушном пространстве. Потому что там, наверху, не твердь небесная, и не Озеро смерти, а просто безвоздушное пространство со звёздами, планетами и кометами. — Это спорный вопрос, — заметил Страшила. — Не спорный, но об этом мы ещё поговорим. Так вот, наши чудо-ракеты используются не только для полётов в космос. Представь себе металлического кальмара, взлетающего в воздух; сверху у него находится головная часть, в том числе боеголовка, которая, упав на поселение, целиком уничтожит взрывом всё живое, плюс там ещё лет сто нельзя будет жить. Круто? Могу тебе авторитетно заявить, что, скажем, ваш монастырь и все кольца домиков снесло бы сразу вместе с акведуком. Таких ракет у нас много, и наличием их мы в основном обязаны Михаилу Кузьмичу Янгелю с его командой. Королёв при разработке самых первых советских ракет — кажется, Р-1, отдавал предпочтение спирту как горючему — и жидкому кислороду как окислителю; и ими ракеты надо было заправлять прямо перед стартом. А Янгель был сторонником этих… высококипящих окислителей — не спрашивай, что это такое, знаю только, что такие ракеты можно долгое время хранить заправленными, в постоянной боевой готовности, в шахтовых пусковых установках. Не нужно тратить время на то, чтобы их заправить в экстренной ситуации, понимаешь? Страшила не знал, что я ничего не смыслила в ракетостроении и просто воспроизводила вычитанное когда-то из учебников и научно-популярных журналов, поэтому слушал меня с всё бо́льшим вниманием. Вообще-то я всегда умела уверенно плести ерунду, если знала, что собеседник не может уличить меня в этом: но плести ерунду Страшиле мне было стыдно. Одно дело, если вешаешь лапшу на уши человеку, у которого был доступ к школьным учебникам, книгам, журналам, Интернету: если он «покупается» на заведомую бессмыслицу, то это только его вина и свидетельство его недообразованности и неинформированности. И совсем другое — сочинять человеку, изначально не имевшему равных с тобой возможностей. Так что я старалась не ввести нечаянно Страшилу в заблуждение в силу собственной малограмотности. — Теперь представь ситуацию: такие ракеты есть и у вас, и у антитеистов. Есть и средства доставки — это сама баллистическая ракета, и ядерные боеголовки — это те блоки головной части, которые, собственно, и взрываются. Положим, великий магистр по пьяни пошлёт хамскую ноту в соседнюю республику: скажем, оскорбит тамошнего лидера. Мол, главой такой прекрасной страны становятся не просто так. И что, по-твоему, будет, если там решат, что стоит ответить кулаками на государственном уровне? Если они шарахнут ракетами, а потом вы в ответ шарахнете ракетами — то жить у вас на Покрове будет нельзя; и вся ваша республика, и всё их государство превратятся в полотно мёртвой фонящей выжженной земли. — Всё, я понял, к чему это было, — сказал Страшила с досадой, но улыбнулся. — Ты вела очень издалека. — Верно, потому что мне хотелось дать тебе некое представление о том, что происходит у нас, — подтвердила я. — В нашем мире довольно хрупкое равновесие и масса угроз международной безопасности. Оружия и этих ракет так много, что мы уже пытаемся ограничить их количество. Ядерное противостояние у нас в основном с США. Злобные США, заправила в НАТО, помнишь? Мы с ними постоянно сокращаем и ограничиваем количество ракет и боеголовок. Сейчас, например, у нас порог в полторы тысячи боевых единиц. А порог для средств доставки — семьсот. Я замолчала. Если Страшила слушал меня внимательно, то после последних моих слов у него должен был возникнуть как минимум один вопрос. Он меня не подвёл, правда, сформулировал его несколько неожиданно: — То есть идея в том, что на деле использоваться будут только семьсот боевых единиц, потому что остальные нечем доставить? Честно признаюсь: я удивилась чистоте логики Страшилы, хотя она и была ошибочной. На Земле мне случалось общаться с людьми, которые на голубом глазу не понимали, что, скажем, формальный перевес над противником в артиллерии может сводиться на нет недостатком или даже отсутствием снарядов для оной. Что хуже, они тыкали в этот формальный перевес, наблюдавшийся в некоторых операциях в той же Великой Отечественной, и кричали о предательстве и неумении воевать. — Нет, дело в другом. Понимаешь, головная часть одного средства доставки — той же ракеты — может быть разделяющейся, с блоками индивидуального наведения, сокращённо — РГЧ ИН. Ракета поднимается в воздух, от неё отделяется так называемый «автобус», ступень разведения, на которой и закреплены эти блоки, то бишь боевые заряды. И они один за другим направляются ступенью разведения в разные цели. Один, скажем, в ваш монастырь. Второй — в ту же столицу или любой другой крупный населённый пункт. Вы бьёте в ответ — вы ведь тоже не дураки и хотите прихватить за собой вслед своих врагов: и вот ваш Покров торжественно тонет в Озере смерти. Dies irae, как говорится. — У вас интересное оружие, — солидно одобрил Страшила. — А ты-то почему в нём разбираешься? — Напомню: я учусь в институте. Вообще-то в этом вопросе я дилетант из дилетантов, знаю только малую часть теории: это ведь далеко не всё наше оружие, поверь. Там и фугасное, и вещества вроде напалма, которые хорошо горят в любой среде. Но я в них и не хочу разбираться, а эту тему изучала просто, чтобы постараться что-то сделать для разоружения. Хотя на самом деле я считаю, что разоружаться окончательно нельзя, и к антиядерным фанатикам не принадлежу. Понимаешь, это всё равно что если бы двое дрались осколками стакана, потом один предложил разоружение, они оба бросили осколки наземь, а затем кто-то из них вытащил из кармана новый осколок или даже нож. А второй остался бы безоружен. Тут никакой международный контроль не поможет. Я немного подумала. — Но, — добавила я, — у человека в таком случае может быть щит. У вас есть щиты? — Дина, если бы у меня была третья рука, то я, конечно, постарался бы держать в ней щит, — сказал Страшила серьёзным голосом и расхохотался. — Но у вас они есть, — настаивала я. — Мы, воины, смело ударим рукой по суровым щитам: да будет народ государем всегда, навсегда, здесь и там… Не знаю, к чему я процитировала этот хлебниковский утопизм. Я терпеть его не могла, считая, что нет ничего тоскливее, чем в начале двадцать первого века петь у оконца о верноподданном солнца самосвободном народе. — Были, но теперь остались только у антитеистов, и то не знаю точно, — зевнул Страшила. — Ладно, это, в общем-то, неважно. Потому что щит — это неудачное сравнение. Даже, наверное, лучше сравнить с мечом, которым парируют удар. Потому что когда боеголовка уже отделилась, то сбить её можно другой ракетой. Противоракетой. Металлическим кальмаром, начинённым электроникой, предназначенной именно для сбивания головных частей. Но о конструкции противоракет я знаю действительно мало. За окном тихо зашуршал дождь. Страшила вздрогнул и обернулся. — Эх, в лабиринт теперь не пойдём, — пожалел он. — Ладно, ничего, рассказывай. — А ты в столовую тоже, что ли, не пойдёшь? Страшила колебался. — Да ты чего? — удивилась я. — Иди поешь, ты же не завтракал! Думаешь, это короткий разговор? Как бы не так! Ты с голоду умереть успеешь, друг мой. Так что иди. — Я быстро, — предупредил меня Страшила, надел куртку и убежал. «Вообще ничего не понимаю, — подумала я. — Ему нравятся мои полуграмотные байки. И он их слушает с удовольствием! Ура!» Страшила вернулся примерно через час, снял куртку и сапоги и улёгся на матрац. Характерное бряцание его странного складываемого «кафтана» напомнило мне, что я так и не задала долгожданный вопрос. — Боец, а из чего у тебя куртка? — Это не куртка, это ку… ну, да, куртка. Внутри ткань, к ней приклёпаны металлические пластинки. Сверху тоже ткань. — Да это-то я поняла. А тебе не тяжело всё время носить эти вериги? Страшила вздохнул. — Я же далеко не всё время хожу в ней, Дина. Но если выходишь из комнаты или хотя бы открываешь дверь — лучше, чтобы эта штука была на тебе. Она жизнь спасти может. — Да она же наверняка весит не пойми сколько! — Ну да, тяжеловата, — хмуро согласился Страшила, — а зимняя вообще неподъёмная, но а ты как хотела? Если в ней не будет этих тяжёлых пластинок, она не сможет защитить тебя в бою. — Не понимаю, — решительно сказала я, — ведь можно же иметь нормальную стёганую лёгкую куртку, чтобы ходить в ней по монастырю, раз уж у вас тут холодно из-за ваших чудо-деревьев, и отдельно — доспех для того, чтобы сражаться. Зачем всё время таскать на себе такую тяжесть? — Лёгких курток воину-монаху вообще не положено, — объяснил Страшила. — Именно потому, что он начинает стремиться носить их всегда. А в бою, думаешь, ему с непривычки будет легко? Потом, когда выходишь из комнаты, то идёшь, как правило, туда, где защита необходима. За пределами монастыря тебя без неё тут же убьют. И в лабиринте во время тренировки без защиты тоже не обойтись. — Так хоть в столовую носили бы нормальные куртки! Страшила пронзительно посмотрел на меня. — У нас такое время, Дина, что лучше всегда знать, что корпус защищён. По крайней мере не получишь на ужине столовый нож под лопатку. «Время у них», — подумала я с досадой. — Кто-то из наших авторов утверждал, что нехорошо, когда садишься за стол, греметь бронёй. Страшила сжал губы, чтобы скрыть улыбку. — Она особо не гремит, — сказал он мягко, — потом, мне нравится этот звук. И я себя в ней чувствую как-то спокойнее. — Ну окей, раз так, — подытожила я недоверчиво. — Вообще крутая штука. И ты крутой, раз тебе в ней не тяжело. — На самом деле ещё тяжело, — признался Страшила. — Просто понимаешь, у нас принято сжигать перед посвящением прежнюю одежду, и потом воин получает новую. Я тогда, помнишь, носил свою старую куртку, которая была мне мала: вот она весила намного меньше, но и защищала не в пример хуже. Ну, считается, что во время подготовки к экзамену кандидат занят более важным делом, чем регулярные тренировки, и ему не нужен доспех по размеру. В то же время понятно, что если не будешь заниматься, то за три года потеряешь все навыки, а тело превратится в кисель. И меня тогда несколько раз ударяли из-за моей невнимательности по бедру. Тренировочным, незаточенным, но тоже неприятно. А эта куртка, новая, хоть и тяжёлая с непривычки, зато надёжная. Я не нашлась, что ответить. Страшила закинул руки за голову. — Расскажи ещё что-нибудь. — А ты запоминаешь? — зачем-то спросила я. — На слуховую память никогда не жаловался, Дина, — серьёзно сказал Страшила. — Вот с ней у меня никогда проблем не было. — Да нет, я не об этом. Ты воспринимаешь мои рассказы, как фактический материал или как историческое фэнтези на наукообразной основе? — Не совсем понял вопрос, — нахмурился Страшила. — Ладно, забей. Гхм… ну, вот сначала были РГЧ не индивидуального наведения, а рассеивающего типа. Но они очень недолго существовали. Ракеты с РГЧ ИН — наверное, самое технически совершенное оружие… Слушай, ты спроси, а я отвечу. Что-то я потеряла нить. Страшила задумался. — Прецедентов использования ядерного оружия, я так понимаю, не было? Я чуть не ляпнула сгоряча, что не было, потому что иначе мы бы разнесли поверхность Земли на песок, но тут же опомнилась и решила никогда и никому не говорить о своём позоре. — Были. Во-первых, оружие принято испытывать — полюбоваться, как рванёт. Как я в десять лет зажигательную бутылку — посмотреть, что будет. Вот в прошлом веке столько наиспытывали, что просто жуть берёт. Массу островов в океане испоганили, а потом ещё и сказали местному населению, которое оттуда эмигрировало, что им можно вернуться назад. А боевое применение было всего раз, когда атомные бомбы только-только изобрели: их тогда сразу же использовали на безъядерной стране для показательного примера. Разнесли два японских города, Хиросиму и Нагасаки. Сорок пятый год, шестое и девятое августа. Отмстили, так сказать, за Пёрл-Харбор. — Августа? — Августа… У вас месяцев, что ли, нет?! Вы вообще год делите на сезоны? — Делим. По два осенних и весенних месяца, по три зимних и летних. Без названий. — Ясно. Значит, будем обходиться одними годами, мне так даже удобнее, тем паче что я всё равно помню мало точных дат, — жизнерадостно заявила я. — Гхм… Помнишь, я тебе вскользь говорила про Великую Отечественную? Которая началась в сорок первом? Вот она — только часть Второй мировой войны. Послушай, мы подошли ко Второй мировой, это долгий разговор. Ты уверен, что тебе интересно? — Уверен, рассказывай. И я рассказала, как всегда, вывернув всё наизнанку. Основное внимание я уделила предпосылкам и причинам войны, личностному фактору главы страны, а также итогам войны. Зато Страшила получил представление о фашизме и национал-социализме, плутократии, корпоративизме, аннексии стран Германией и колонизационной политике Италии, реакции на это остального мира и много о чём другом. — Короче, никогда не смешивай понятия фашизма и национал-социализма, — напутствовала его я. — Это пережиток советского прошлого: не могли же социалисты драться с социалистами, правда? Главное-то, что идеология этих социалистов в корне отличалась от нашей, а ещё что они олицетворяли некий архетип захватчика. В своё время немецкий строй достаточно умно и логично заклеймили колючим словом «фашизм», и понятие «социализм» перестало нас объединять. Вуаля! А национал-социалисты, в свою очередь, считали коммунизм просто замаскированным марксизмом, не имеющим никакого отношения к социализму, великой древнеарийской традиции. Но ты знай, что всё это кликушество насчёт чистоты нации — только ширма: Гитлер потом открыто говорил про грядущее всеобщее содружество хозяев и господ без немецкого национализма. К слову, настоящие фашистские режимы к национальной дискриминации не причастны: Муссолини, Франко и Салазар вообще укрывали у себя в странах евреев. И имей в виду, что вот так называемые Третий рейх, предшествовавшая ему Веймарская республика — это названия неофициальные. Reich — это государство и империя, так что можешь называть Германским государством или Германской империей, не ошибёшься. А лучше сказать Deutsches Reich — и будет идеально. «Кому, блин, ему это говорить», — подумала я мрачно, но витийствовать не перестала. Напротив, вернулась назад в двадцать второй год и кратко поведала о создании СССР. А затем сразу — о глубине шока, которой стала война для населения СССР — фактически пересказав симоновское «Глазами человека моего поколения». А потом я представила Страшиле ещё и подход Виктора Суворова, урождённого Резуна. Потому что нечестно человеку давать только одну концепцию, без альтернативных — как бы ни относиться к этим альтернативным. На самом ведь деле непонятно: какого чёрта Сталин сидел, ручки сложа, до третьего июля. Шок у него был или что? Или он не хотел говорить, не обладая всей полнотой информации? Делал паузу, как актёры в театре, чтобы произносимое лучше запомнилось? Может быть, и шок. Вообще-то когда ставишь себя на место Сталина, или Гитлера, или Рузвельта, учитывая их склад характера, развитие событий в мире… да, в принципе, признаёшь, что, наверное, только такое решение они и могли принять. А может, в чём-то Резун прав — и нельзя систему мерить общечеловеческими ценностями. И, объясняя поступки системы, пытаться придать ей человеческое лицо — того же Сталина. Хотя его лицо я Страшиле красочно представила. Процитировала описание портрета Угрюм-Бурчеева — ведь оно же действительно до ужаса пророчески звучит! А потом я изложила и критику Резуна, и Страшила совсем развеселился. — Нагромождение, правда? — сказала я ехидно. — А что делать? Мифотворцев выше крыши, будь они неладны. И не разобраться потом в их фальсификациях. Страшила пытался выудить из меня признание, что я сама думаю по этому поводу. Я выкручивалась, по-молчалински ссылалась на свою некомпетентность, однако он меня всё же уговорил. — Тезис, что нападение Германии на СССР было превентивным, я считаю неверным, — сказала я наконец. — Хотя то, что СССР был агрессивен по своей сути, безусловно: хочешь мира, готовься к войне. Конкретно для моей семьи война стала шоком, но не могу отвечать за всех людей, которые тогда жили. Однако сама система — да, агрессивная; и она не могла быть иной. — То есть ты согласна с Суворовым? — искренне удивился Страшила. Я поняла по его удивлению, что моя беспристрастность — липа; я не могу вытравить из голоса скептицизм, когда излагаю точку зрения, которой заведомо не разделяю. — Нет, я такого не говорила, — проворчала я. — И вообще… называй его Резуном, пожалуйста. Суворов — это прекрасная фамилия, и я бы хотела, чтобы она у тебя ассоциировалась только с Александром Васильевичем. Знал же человек, какой псевдоним брать… Короче, боец, наращивание военного потенциала в любом случае нельзя считать свидетельством подготовки к захватнической войне. Это абсолютно нормально — военно-промышленный комплекс и должен был быть внушительным у страны, которая позиционировала себя против всего капиталистического мира. Он был уже не совсем таким, каким его описывал товарищ Маркс, но к нам он отнюдь не относился дружелюбно. Обороняться чем-то надо было, а иначе нам бы самим, чего доброго, устроили Хиросиму и Нагасаки. Я вот тебе буду рассказывать про разные американские планы войны — Totality, Dropshot, увидишь сам. Я не люблю аргументы из серии «А у вас негров линчуют», но агрессивность политики западных держав — это факт. Да ещё весной сорок пятого Британия разрабатывала два военных плана, составлявшие Operation Unthinkable. Потом этим начал заниматься непосредственно блок НАТО, и мы тоже не сидели в бездеятельном ожидании. Таковы реалии двуполярного мира. Хотя сейчас вот у нас мир бесполюсный и полицентричный, но безопаснее он не стал. Я хотела добавить, иллюстрируя влияние центров силы в условиях полярности, что, скажем, в Италии в 1976 году Великобритания и США готовились провести государственный переворот в том случае, если бы на парламентских выборах победила Итальянская коммунистическая партия; причём эта информация была получена не из советско-кремлёвской машины пропаганды, а из рассекреченных документов, опубликованных «Таймсом». Но я вовремя передумала, осознав, что Страшила понял бы из моих витийствований чуть меньше, чем ничего. И саму войну я пока решила пропустить — эта тема такая, что её с кондачка нельзя. Так что я сразу подошла к Потсдамской конференции и тому, какую роль в ней сыграли пресловутые удары на Хиросиму и Нагасаки, которые ранее специально не трогали бомбардировками, чтобы ярче и контрастнее проявились последствия использования ядерного оружия. В конечном счёте вышло, как у нас говорят, «от Адама до Потсдама», кое-как и по верхушкам; бедный Страшила по умолчанию не мог нормально понять, что к чему, но слушал он очень внимательно. — Ты, наверное, думаешь теперь, что у нас на планете только и делают, что воюют, — заметила я в конце концов. — На самом деле наш мир — прекраснейшее место, и люди у нас в большинстве своём прекрасные. Просто кому-то постоянно неймётся. Я не в первый раз процитировала про себя перевод из Бахаруддина Зайнала: «Если он проживёт десять веков, наблюдая войну за войной, победу за победой, и если захочет написать историю, он только и сможет поведать, что люди продолжают убивать друг друга». — Ты сейчас и на меня намекаешь? — уточнил Страшила, улыбнувшись. — Дина, я не эта ваша боеголовка и поселение выжечь не могу. Меня оскорбили — я ответил. Если ты будешь поступать иначе, об тебя все будут вытирать ноги. — Вот так считают и наши политики, — угрюмо сказала я. — И не могу не признать, что такой подход рационален. Р-рационален! Но отвечать ударом на словесное оскорбление — неправильно. Страшила пожал надплечьями и задал мне уточняющий вопрос, от которого у меня на голове зашевелились бы волосы, если бы они у меня были и наличествовала бы голова. — Нет, боец, ты неправильно понял! На Хиросиму и Нагасаки бомбы сбрасывали с самолётов! — «Матерь божья, как описать самолёт?» — С железных птиц, внутри которых люди. Даже с дюралюминиевых. Это… прочный и лёгкий сплав алюминия с чем-то. А остов из титана. «Ну почему я такой тёмный человек? — в отчаянии подумала я. — Был бы на моём месте учёный, он бы всё по-человечески объяснил. Этого сюда… Фортова Владимира Евгеньича! Вот он бы по полочкам разложил и про ракетные двигатели, и про самолёты». Я представила себе Страшилу, который слушает лекцию Фортова, и мне почему-то стало смешно. — Так вот. Средства доставки у нас — это не только ракеты, а ещё и самолёты, тяжёлые бомбардировщики. Ракеты тоже разные бывают. Есть МБР — межконтинентальные баллистические, а есть БРПЛ — баллистические на подводных лодках. Страшила поднял руку, и я подождала — видимо, пока он расшифрует в уме аббревиатуры и убедится, что я ничего не придумываю. «Для него-то это сказка, — подумала я со странной нежностью. — Ну и ладно. Слушай дальше мою фантастику». — Подводная лодка… — как мне не хватает лёгких для того, чтобы тяжело вздохнуть! — Металлическая коробка обтекаемой формы, с плотно запаянными швами, в которой люди могут относительно безопасно опускаться в толщу воды. Блин, у меня просто рук нет, чтобы жестом очертить подводную лодку в воздухе. — Дина, не волнуйся, я тебя слушаю. — Тебе правда интересно? — Очень интересно, честное воинское. «Ну конечно, тут же про войнушку рассказывают, — подумала я с иронией, но на душе у меня потеплело. — Боец, ты святой, раз слушаешь». И я кое-как принялась плести дальше про подводные ракетоносцы и всю ядерную триаду, а потом и про крылатые ракеты. Меня буквально в дрожь бросало, когда я думала, что надо будет объяснять про радиоактивный распад и термоядерные реакции. Ну я же не физик-ядерщик, что я смыслю в этом? К счастью, Страшила меня спас. — Знаешь, а расскажи с самого начала, — попросил он. — А то мы как-то тысячу лет пропустили. Ты про всю эту тысячу знаешь? — Ну, я не историк, но в школе-то училась и дополнительно много читала. Так что могу выделить тенденции, отдельные значимые события, личностей. Чем ближе к нашим дням, тем больше дат помню. Тут Страшила осведомился, от какого события мы ведём отсчёт, что прошло уже две тысячи лет с лишним; мне так и захотелось наврать, но я ответила честно. — Не ехидствуй, во многих странах иная датировка событий. В Иране, скажем. А у нас вот такая. — Она и для атеистов вроде тебя актуальна? — допытывался развеселившийся Страшила. — Так в вашей федерации тоже до сих пор в основе Великая священная; а ты говоришь… «Мне, может, вообще календарь Армелина нравится, — подумала я угрюмо. — При том, что симметричный Бромберга — нет. Но менять летоисчисление в очередной раз — маразм какой-то». — У нас реально многоконфессиональная страна, — поклялась я. — Можно быть хоть атеистом, хоть шаманом — ходить с бубном и камлать в метро. Главное — не мешать жить другим людям и не оскорблять их верования. И у нас атеисты борются не против бога, которого нет, а против самого подхода, что небо голубое, потому что бог когда-то так сотворил, поэтому, мол, не надо задавать лишних вопросов. Ибо этот подход отупляет и мешает человеку развиваться. Я с раздражением подумала о глупом и на редкость несовершенном законе об оскорблении чувств верующих. То-то, наверное, будут смеяться над ним наши потомки… Страшила с тонкой улыбкой снова уточнил насчёт точки отсчёта и того, как она коррелируется с нашей многоконфессиональностью. — Ну а от чего, по-твоему, отсчитывать? От сотворения мира? Земля наша появилась четыре с половиной миллиарда лет назад — что, оттуда считать? Или от самого-самого начала? Вселенной — тринадцать и три четверти миллиарда лет, согласно модели «Лямбда-CDM»: не устанешь произносить? — А почему именно тринадцать и три четверти миллиарда? — заинтересовался Страшила. «Откуда я знаю?» — подумала я злобно, но надо было что-то ответить, и я вкратце рассказала о красном смещении галактик и теории ускоряющегося расширения Вселенной. Страшила выслушал серьёзно и не стал делать замечаний касательно Озёр смерти и Покрова, погружающегося в хляби тьмы. Это меня несказанно обрадовало. — Подробнее ты не знаешь? — Нет, и вообще-то я в этом плохо разбираюсь, — проворчала я. — Тебе бы меч с душой какой-нибудь учёной дамы, она бы всё по-человечески объяснила. — Не надо мне никакой учёной дамы, — обиделся Страшила. — Ты очень хорошо и понятно объясняешь. — Стараюсь. Но знаешь, у меня такое ощущение, что я своими рассказами подменяю тебе историю. Ты вместо своей получаешь подробное изложение чужой. — Да подменять-то нечего, — возразил Страшила, усмехнувшись. — Рассказывай. Мне интересно. У тебя всё так точно, с датами. У нас вот и датировки событий нет. Ну или она доступна не всем. — Если б она у вас была доступна всем, то вы бы считали, что учить даты несладко, — хмыкнула я. — Хотя, по-моему, каждое событие вытекает из другого, так что, если представлять себе более-менее полную картину, то это не так сложно. Но подожди, друже… как это у вас нет датировки событий? А как тогда у вас определяются временные рамки событий? — Они у нас вообще не определяются, — криво улыбнулся Страшила. — Мы знаем, что было несколько таких-то событий и отдельных периодов, но когда… и что из них было раньше — один дух святой знает. Я у многих спрашивал в своё время: нет у нас датировок. — Ну может, вы хотя бы считаете, при каком боге что было? — У богов имён нет, — отозвался Страшила уверенно. — Когда один бог умирает, просто кого-то из богемы осеняет дух святой, и он становится новым богом. И зачем нам знать, кто из них есть кто? Главное, что цепочка не прерывается. Я знала, что люди часто бывают безразличны к процессу выбора и смены власть имущих (другой крайностью был повышенный интерес к светской хронике), но никогда не думала, что это может доходить до полного равнодушия. — Вы вообще, что ли, без летоисчисления живёте?! Ну вы даёте… Да ты что-то путаешь. У нас на Земле, в Китае, раньше летоисчисление начиналось заново с правлением каждого нового императора. Мне это всегда казалось слишком сложным. Но лучше уж это, чем как у вас. — Мне это как-то не мешает, — сухо откликнулся Страшила. — Не верю, — объявила я, немного подумав. — Что не веришь, Дина? — вспылил Страшила. — Нет у нас датировок! И летоисчисления нет! Мне что, к магистру тебя отнести, чтобы ты убедилась, что их не существует? — Хорошая идея, — ехидно одобрила я. — Лишь в силу своей неисчерпаемой доброты и кротости не ловлю тебя на слове… В то, что их нет или ты о них не знаешь, верю. А в то, что тебе это не мешает, не верю. Как и в то, что ты бы не хотел, чтобы они у вас были. И это можно легко проверить: помнишь ли ты, в каком году началась Великая Отечественная? Только, чур, отвечай честно. Страшила, кажется, смягчился. — В тысяча девятьсот сорок первом, — отозвался он хмуро. — Ну, положим, хотел бы. Но от моего желания ничего не зависит. Нет номера года — и нет. При чём тут мои желания? «При том, что это называется — отнять у человека его историю, — подумала я мрачно. — История — самый хороший учитель, Индира Ганди, но в этой республике у него, видно, бессрочный отпуск. И ведь ученики-то неплохие, но им не дают проявить себя. Вот ты бы, боец, учил историю, тебе это интересно. А впрочем, не факт: потому что сейчас в тебе может говорить интерес от встречи с чем-то новым и незнакомым, а на деле, порывшись в противоречащих друг другу летописях, возмутительных приказах и во всей этой дряни, коей полна человеческая история, ты быстро остыл бы и пошёл изучать физику. Или даже привычное фехтование, потому что ты знал бы наверняка, что эта область не таит для тебя подводных камней и не разочарует». — Подожди, а тогда откуда ты знаешь, когда ты родился, если у вас нет летоисчисления? Ты вообще в курсе, сколько тебе лет? — Семнадцать, — сказал Страшила уверенно. Если день здесь длится двадцать часов, а месяцев десять, то, стало быть, по земным меркам этот пацан младше меня не на три года, а больше? Впрочем, это было неточно, потому что я даже не знала, как местная секунда соотносится с нашей. — А на чём основывается твоя уверенность, раз у вас фактически нет летоисчисления? У вас тут вообще принято отмечать дни рождения? — Принято, — хмуро ответил Страшила. — Калёным железом. — Хорошая зевгма, — одобрила я. — А если серьёзно? — Вполне серьёзно. — В каком смысле? Страшила закатал рукав свитера и продемонстрировал мне номер на внутренней стороне левого предплечья (вместо нуля стояло нижнее подчёркивание), а под ним — семнадцать ровных рыжеватых палочек: каждые четыре были наискосок перечёркнуты пятой чертой. Я смотрела на эти палочки и чувствовала, что всё вокруг расплывается. — Ты чего? Плачешь, что ли? — Страшила выхватил меня из держателя. — Да что с тобой такое? Я молчала, судорожно пытаясь успокоиться. Братцы! Что это за беспредел? Выжженный номер, как у заключённых в Освенциме, чёрточки, каждую из которых нанесли в тот день, который мы считаем праздником… В своё время я увлекалась гильошированием и выжиганием по дереву и не понаслышке знала, что значит даже случайно прикоснуться к раскалённому металлу. — Дина, ну ты чего? — А детям? Детям тоже такие выжигают? — Ну а как же иначе? — растерянно сказал Страшила. — У нас просвещённое государство, у каждого свой номер… Да это совсем не больно, на самом деле, потом привыкаешь… И вот тут у меня случилась форменная истерика. Я мигом вспомнила фотографию детей из нацистской хроники — кажется, из Равенсбрюка… А может, из Бухенвальда… Или из Майданека — какая разница… Страшила, прижав меня к себе, старался успокоить, но, пока он не догадался опустить рукав, все его уговоры пропадали втуне. — Привыкаешь! — кричала я шёпотом. — Привычка свыше нам дана, замена счастию она! Это называется просвещённое государство, когда маленькому беззащитному ребёнку выжигают на руке палочку, знаменуя прожитый год?! Как к такому вообще можно привыкнуть? Это везде такая практика или только у вас в ордене? Смотреть тошно: циферка к циферке, палочка к палочке, ровненькие — рука, видать, опытная, набитая. У меня бы пальцы дрожали, как у алкоголика. Да я и животному клеймо не смогла бы поставить! — Везде, Дина. А как иначе? Экзамен положено сдавать в семнадцать лет, как это отследить без проставления возраста? И без номера, хотя бы чтобы контролировать, кто сдал экзамен, а кто нет? Есть те, кто против нумерации, они прячутся в лесах, строят какие-то свои закрытые деревни. Они сознательно отказываются от социальной лестницы, а прочим как обойтись? — Как обойтись — да на раз-два, — проворчала я сквозь слёзы. — У нас вот у каждого маленькая бумажная книжечка, и в ней всё сказано. — Нет, Дина, это у вас дикая система! — искренне рассмеялся Страшила. — Бумага, знаешь ли, ненадёжный материал. Скажи честно, ваши бумажные книжечки не подделывают? — Подделывают, — угрюмо признала я. — Хотя вообще-то там не совсем бумага, а особый ламинат с водяными знаками… Но пусть уж лучше подделывают, чем выжигать номера раскалённым железом. Ваши номерки-то небось тоже подделать можно. Дожечь или пережечь циферку и вуаля. — Можно, слышал, что так делают, — согласился Страшила. — Правда, с воинским номером не сработает, у нас очень характерное написание цифр. Сам по себе пятизначник — это сразу указание на наш орден; но даже если воин сбежит и, допустим, добавит к номеру цифру или даже две, шрифт его выдаст при проверке. Можно разве что изменить возраст, только смысла нет. И там, кстати, что-то вроде ваших литер навыворот: помнишь, ты рассказывала? Такая маленькая рамочка, в неё устанавливаются пять цифр, и всё это происходит очень быстро. Дина, ну не плачь так. Ты же просто душу своими всхлипываниями вынимаешь. — У вас, покровцев, вынимать нечего, — огрызнулась я. — Раз все вы терпите это годами, и ни у кого ни разу не возникло желание сказать: братцы, а что ж мы, ёлки-палки, творим-то? Номера выжигаем, в день рождения людей свежими палочками радуем… — Палочки — ну да, неприятно, особенно поперечная, — мягко согласился Страшила, решивший, видимо, снисходительно относиться к тому, что меня «заносит». — Но если ты не можешь выдержать такую-то малость, как ты собираешься выжить? Он улыбнулся, и даже отсутствие двух зубов не могло отнять у его улыбки обаятельность. — А что, поперечную ещё больнее, что ли? — Чисто психологически, — поспешно заверил меня Страшила. — Ну, знаешь, считается, что уже обожжённая кожа более чувствительна к новому ожогу. Но палочки же маленькие, там сложно ощутить разницу. «Прекрасная манера отмечать юбилей… о, матерь божья!» — Вот если пережигают прежний номер, чтобы его не было видно, — продолжал Страшила, — говорят, действительно неприятно, там такая сплошная ровная пластинка. Но мне в этом плане вообще повезло, потому что мне в ордене сразу ставили пятизначник. Основному населению номер положено проставлять в год, а я тут оказался раньше. И это всего раз в жизни… ну, два, — исправился он, — в семнадцать номер подновляют вручную для яркости. От его слов слёзы у меня полились с новой силой. — Ты просто питьевой фонтанчик какой-то, а не меч, — с досадой сказал Страшила, вытаскивая из тумбочки чистые тряпки и масло. — Весь свитер мне слезами залила! — Фонтан «Дружба народов», — пошутила я сквозь слёзы. — А что, у вас есть питьевые фонтанчики? — Вообще-то именно у нас таких нет, — признался Страшила, — но в столице есть, Цифра рассказывал. Я понять не могу, откуда в тебе берётся вода! — А в иконах, которые мироточат, откуда что берётся? — проворчала я. — У вас нет таких? Знаешь, я раньше полагала, что там просто сквозь доску идёт трубочка к резервуару с миром, но теперь вот уже сомневаюсь… Эх, вот было бы прикольно, если бы я тоже плакала миром! Тогда бы мы с тобой сэкономили на масле и даже могли бы его продавать. А ещё лучше — жемчугами и драгоценными камушками, как принцесса в сказке братьев Гримм. Ты бы тогда сделался шейхом, и орден бы тебе был до лампочки. Жалко, что я не икона и не принцесса, а атеистка и антимонархистка, поэтому-то, видимо, и плачу обыкновенными слезами. Когда я успокоилась, мой боец вытащил из шкафа сухой свитер и пошёл в душевую переодеться. — А почему вместо нуля нижнее подчёркивание? — поинтересовалась я, когда Страшила вернулся в комнату. — Вторая цифра поменяется при распределении из монастыря. Помнишь, говорил: ноль может поменяться на двойку, тройку, пятёрку или шестёрку. Единица, соответственно, на всё остальное. Из обычного нуля сложно было бы сделать разборчивую цифру, поэтому ограничиваемся подчерком. — Предусмотрительно, — язвительно одобрила я. — С умом клейма ваши ставите. — Да что такого страшного-то, Дина? И тогда, кстати, по поведению сразу становится видно, что у тебя внутри. — Боец, — отчеканила я, — то, как человек реагирует на боль, действительно определяется тем, что у него внутри. Но не тем, насколько он хороший, или бесстрашный, или мужественный, а тем, какой у него болевой порог. И любое живое существо боли избегает. Даже амёбы разбегутся по чашке Петри, если в место их скопления кинуть пару кристалликов соли. Я не беру сейчас в расчёт мазохистов. И вообще-то у нас получение наслаждения от боли считается отклонением, хотя это, разумеется, личное дело каждого. Страшила, нахмурившись, пожал надплечьями: — Да причём тут вообще наслаждение? Просто когда приучаешь себя спокойно относиться к боли, то это, знаешь ли, дисциплинирует. А как ты иначе научишься сражаться? Если не будешь регулярно выбирать на тренировках заведомо более сильного противника — как ты достигнешь хоть какого-то уровня? Или ты думаешь, что можно стать хорошим мечником, ни разу не упав на землю? Но наслаждение-то тут при чём? Воин, напротив, стремится развивать мастерство владения мечом, чтобы боли избежать! А если не сразу получается, надо принимать это спокойно. Не терять голову, а учитывать свои ошибки. — Чисто теоретически могу понять эту концепцию, — ехидно отозвалась я. — Если допустить, что человеку прямо-таки жизнь не мила без того, чтобы повысить свою квалификацию как воина, в рамках чего непременно нужно валяться в пыли. А скажи… только не обижайся, окей? Ты ведь хорошо сражаешься? Страшилу вопрос, к моей радости, не обидел, а развеселил. — Ну как тебе сказать, Дина… я в ордене почти с рождения, так что научить меня сражаться было время. Вот тем, кто попадает сюда в тринадцать лет или в четырнадцать, намного сложнее. А я держу меч в руках едва ли не дольше мелка. Потом, мне это нравится. А что? — Так хорошо? — Не хочу показаться нескромным, но хорошо, — серьёзно заверил меня Страшила. — Есть, безусловно, и те, кто более талантлив в этом плане. Однако у меня, поверь, тоже достаточно высокий уровень. — Ну ладно. А у вас нет какого-нибудь сумасшедшего Пэй Мэя, который ломал бы об вас бамбуковую палку, считая, что вы недостаточно быстро прогрессируете? — Это у вас такое принято? — каким-то странным тоном спросил Страшила и пристально посмотрел на меня: я наконец идентифицировала в его непонятной эмоции отвращение и брезгливость. — И ты считаешь, что это мы варвары? — Так и у нас на Земле полно варваров и недалёких людей, — хмыкнула я. — Их везде пруд пруди. А это, кстати, был просто западный фильм о восточных методах превращения человека в воина. Там ещё дело осложнялось тем, что учить приёмам драки надо было женщину, а Пэй Мэй был мизогиник. Потом его отравили за всё хорошее. — А зачем учить женщину приёмам драки? — ужаснулся Страшила. — Ну, я тоже не понимаю, зачем представителю любого пола учиться приёмам драки, — обнадёжила его я, — но той барышне это было важно. Для неё это стало духовной потребностью, которая пересилила потребность в экзистенциальной безопасности вопреки устаревшей пирамиде Маслоу. Кстати, в итоге наставления того сумасшедшего дедушки спасли даме жизнь. Я кратко рассказала Страшиле про пирамиду Маслоу и про градацию физиологических, экзистенциальных, социальных, престижных и духовных потребностей. — Так вот она сильно устарела. Более того, я лично изобразила бы её в виде перевёрнутого треугольника, потому что человек, как только удовлетворяет немногочисленные основные потребности, сразу переходит к потребностям более высокого уровня, которых намного больше и которые не в пример важнее. — А духовные какие, ещё раз напомни? — Познание, самоактуализация, самовыражение, самоидентификация, — ответила я и тревожно подумала, не забыла ли уж чего. — Как-то убого, — заметил Страшила. — И меня раздражает эта приставка «само». «Ого», — подумала я с искренним восторгом. — Во-первых, может, это я что-то упустила, а во-вторых, не спеши, это лишь начало. Вот был такой Клейтон Альдерфер, он выделил три потребности: потребность существовать, потребность общаться с другими и потребность своего роста и развития. И у него переход может идти не только вверх, но и вниз. И я поведала об альдерферовском переключении на более конкретную потребность и о фрустрации. — Постой, не торопись критиковать, у нас есть ещё концепция Мак-Клелланда, связанная с потребностью достижения, аффилиации-соучастия и властвования! Я изложила и её, а потом добавила, что эта потребность может характеризовать не только отдельных людей, но и отдельные общества, причём, по Мак-Клелланду, страны, где потребность достижения высока, обычно имеют хорошо развивающуюся экономику. — Вообще у нас теорий много, — разглагольствовала я. — По некоторым, скажем, у человека в жизни две потребности: получение удовольствия и стремление к разрушению. Потом, если расширить, как трактует один наш преподаватель, прикидывающийся скинхедом, получаем стремление к власти, признанию, мести, покою. Нравится тебе такой унылый подход? Имей в виду, ведь никто его не навязывает. Внутренне готов — принимаешь его. Не готов — ищешь дальше. Мне вот очень импонирует концепция Виктора Франкла, по которой основополагающая потребность человека — поиск смысла, этакого raison d'être. Человек всю жизнь пытается заполнить вакуум смысла всем, что попадётся под руку. Вот ты сейчас — только не обижайся — похоже, пытаешься заполнить моими рассказами вакуум raison d'être. Я кратко пересказала Страшиле мой любимый классический труд Виктора Франкла «Человек в поисках смысла», он же «Психолог в концлагере». Когда говорила, подумала, что надо бы не уходить от истории: в психоанализе я всё равно полный профан, он не особенно меня интересовал, а вот без истории нельзя обойтись точно, а то непонятно даже, каким макаром в странах просвещённой Европы стали возможны концлагеря. — У меня есть смысл жизни, — хмыкнул Страшила. — Его клятва моя определила. А твои рассказы мне просто интересны. Я вспомнила краткое содержание его клятвы: эх, да ведь, получается, он бы меня у Серы-то в любом случае не оставил! А я-то исхищрялась, выжимала из себя слёзы… Мне не очень нравилась остальная часть его клятвы, потому что именно благодаря таким вроде бы красивым идеям люди идут защищать братский народ в Афганистане и вламываться в страны вроде Югославии и Ливии, где злые тираны угнетают народ. — Хорош смысл, который ты даже перевести не можешь… Ты имей в виду, что на этом свете ничто не истинно. Теорий много, и они все в какой-то степени правы, а в какой-то — нет. Только ты сам решаешь для себя, какой из них руководствоваться. Или вообще не руководствоваться никакой. У меня вот raison d'être — радоваться жизни и работать мозгами; и не становиться по умолчанию ни на какую сторону. Это, конечно, было невозможно, но я старалась не придерживаться никаких воззрений, зная, что человек неминуемо начинает подгонять картину мира под собственный Weltanschauung. Меня страшно раздражал принцип общности, что консерваторы склонны оправдывать действия консерваторов, либералы — действия либералов… или действия людей, называющих себя соответственно консерваторами и либералами. А хуже всего то, что если человек, к примеру, либерал, то он рискует не заметить фашиста, называющего себя либералом. И параллельно с этим он склонен критиковать консерваторов и каких-нибудь неомарксистов, чьи убеждения не совпадают с его собственными, даже если у них фактически общие интересы. Я очень уважала Генри Киссинджера за его Realpolitik, отдающую преимущество практическим аспектам взаимодействия между державами, а не сиюминутным политическим доктринам. — У вас, выходит, нет какой-то единой шкалы? — уточнил Страшила, выслушав мою краткую лекцию. — Нет, это ж не математика, где всё чётко. В социально-политических науках у нас сплошной постмодерн. Почти всё до тебя уже придумано, нового не изобретёшь, и что из готового больше нравится и что тебе ближе, то и выбираешь. А вообще-то нормальный человек прекрасно обходится без этих перечисленных мною шкал. Он может причислять себя к республиканцам или коммунистам, но он же не выбирает строго какой-то один комплект потребностей и не говорит: «Будем жить только по нему», а интуитивно поступает, как ему ближе. Он исходит из собственного жизненного опыта, возможно, противоречивого, и взгляды его сложнее, чем любая программа. Тут в дверь постучали; Страшила накинул куртку и пошёл открывать. — Ты Дину не обижаешь? — в лоб спросил Цифра с порога. — Обижаю, — сухо подтвердил мой боец. — Если ты по поводу денег, мне они не нужны. И ей тоже. Вообще-то мне ещё как нужны были деньги, хотя бы в качестве финансовой подушки безопасности, но я неохотно рассудила, что раз не могу двигаться, то доброе расположение духа Страшилы мне дороже. Цифра сел на матрац и посмотрел на меня. — Дина, всё в порядке? — Оставь меч в покое, мы сами разберёмся, — отрезал Страшила. — Всё нормально. Я её не съел. Она мне рассказывает историю их федерации. — У них федерация? — оживился Цифра. — Серьёзно? Дайте я тоже послушаю. Дина, ты не против? — Да я-то не против, — отозвалась я. — Просто от эпохи, о которой я веду речь, до федерации ещё много столетий. К тому же конкретно сейчас мы говорим о религии. — У них, оказывается, тоже Великая священная в основе, а Дина это критикует, — ехидно наябедничал Страшила. — Та-ак, — протянул Цифра. — Вы осторожнее. Это не очень хороший выбор темы. — Мы же не в лабиринте это обсуждаем во всеуслышание, — заметил Страшила. — Всё нормально. — Так… — Цифра хмуро поморщился и откинулся назад. — Дина, я допускаю, что в твоём мире такие темы не находятся под запретом. Но подумай вот о чём. Мне бы, может, тоже хотелось, чтобы Страшила лучше понимал, что происходит в нашей дорогой республике. Но ты осознаёшь, что если он всё поймёт, то это может его толкнуть на необдуманное решение? Ему всего семнадцать, он только, можно сказать, учится жить… — Вот я его и учу жизни. — Ты и себя, и его погубишь, — угрюмо сказал Цифра. — Ну не сможет он трезво оценить то, что ты объясняешь. Кинется в крайность — и что тогда? Меня возмутило, что Цифра говорил о моём бойце так, как будто его не было в комнате. И его несколько менторский тон мне тоже не понравился. Я сфокусировала взгляд на лице Страшилы: его, по-моему, беседа забавляла. — Никто ни в какую крайность не кинется, — сухо возразила я. — Во-первых, я рассказываю в отвлечённом смысле, а во-вторых, у нас слишком ощутимая разница менталитетов. Я вон выяснила, что вы, оказывается, отмечаете свои дни рождения выжиганием палочек на коже и считаете это абсолютной нормой. Так что странно было бы ждать, что вы вдруг осознаете, какой трэш здесь вообще-то творится. — Но а как по-другому? — беспомощно спросил Цифра. — Как ты поймёшь, кто перед тобой, если у него на руке нет номера? — Я почувствовала себя круглой дурой, потому что у меня не хватало слов, чтобы объяснить ему, как именно это сделать. — Это здесь мы сличаем отпечатки; а если вне монастыря, то ведь могут и солгать, представиться кем-то иным… особенно если вменяют какое-то преступление. Такое случалось, и наши так делали, хоть это и бесчестно. Хорошо, если воин, на которого свалили вину, уже погиб, и его номер ещё никому не достался; а если нет? — Бумажный паспорт — который сложно подделать — обязать носить с собой и предъявлять — об утере немедленно заявлять — уж точно лучше, чем как у вас, — раздельно процедила я, старательно сохраняя спокойствие. — И стало быть, когда воин-монах погибает, то его личный номер достаётся какому-нибудь новичку. — Да, вместе с его комнатой. — То есть получается, что память о человеке сразу же умирает, — уточнила я вкрадчиво. — Номер ему уже не принадлежит, прозвище тоже не является уникальным, меч, если он ещё не сломан, переламывают. Так? Да вы шутите, что ли? У нас «право на забвение» только в частных военных компаниях и каких-нибудь суперведомствах, за него контрактникам ещё и платят дополнительно! То есть ты умираешь и знаешь, что родная страна никогда уже о тебе, скорее всего, не вспомнит? А вы где-то ведёте хоть какой-то учёт погибших? — Вообще-то ведём, — зевнул Страшила. — Но у нас незаменимых нет. — У вас тоже? — съязвила я. — М-да… а дайте-ка я посчитаю… В вашем монастыре две клешни, в каждой по тысяче комнат на этаже, этажей семь; значит, здесь может жить до четырнадцати тысяч человек. — Да, наверное, — отозвался Страшила и посмотрел на меня с некоторым удивлением. — У нас экземпляров Великой священной в библиотеке как раз десять тысяч — с запасом, чтобы точно всем хватило; а несовершеннолетние и кураторы живут только здесь. «Получается, монастырь фактически предназначен исключительно для воспитания и подготовки новых кадров, — подумала я. — Плюс тут резиденция руководства и, видимо, что-то вроде музея для редкостей». Мне вспомнился алтарь, из которого запрещалось выносить реликвии. — Если пятизначник — визитная карточка вашего ордена, то можно найти число, которое будет являться максимально возможной численностью вашей армии, — продолжала я. — Боец, ты сказал, что если тебя из монастыря распределят, например, на лимес, то вторую цифру в номере заменят на другую… Страшила быстро глянул на меня, высунул кончик языка и выразительно прикусил его. К сожалению, его немая просьба помолчать несколько запоздала. — На какой лимес? — взорвался Цифра. — Там же постоянно гибнут, в том числе от стрел, и никто за это не отвечает! Страшила, ну опомнись, нельзя такую возможность упустить! Парни вон плачутся, что у них дело с отметками, и их не пускают вообще ни в какой департамент! — И рад бы в рай, да грехи не пускают, — меланхолично прокомментировала я. — А я в рай и не собираюсь, — сухо произнёс Страшила. — И ни в один из департаментов также. Сказал ведь уже. Даже не уговаривай. — Вариантов первой цифры остаётся семь, как этажей? — спросила я, не слушая его. — А второй — становится десять? Получается семьдесят тысяч. Неплохо. На деле-то, полагаю, меньше, но всё равно шикует ваша республика! Как такую ораву прокормить, одеть, снабдить доспехами и оружием, в том числе для тренировок? Особенно если учесть, что определённый процент здесь воспитывается с детства. — Так бог же помогает, — пояснил мрачный Цифра. — Он многим нас снабжает, ему ведь это легко. — Ну ещё бы, — согласилась я. — Захотел — и накормил пару тысяч одним хлебушком. Вы так вообще можете содержать неограниченный воинский контингент. А если вдруг вам не хватит семидесяти тысяч номеров, можно будет в качестве первых циферок брать восьмёрку, девятку или даже нолик. Попросите боженьку надстроить к вашей казарме ещё этажи, ему ведь это легко. — Ноль в самом начале — это отличительная черта высшего звена ордена, — заметил Страшила. — Ну, высшее звено особо многочисленным не бывает, так что оно существенно не может повлиять на общее количество. Хотя вообще это у вас спросить надо, насколько оно многочисленное. — Пойду я отсюда, — проворчал Цифра. — Эй, ты чего? — удивился Страшила. — Да ну вас обоих, — угрюмо отмахнулся тот. И он правда ушёл. Страшила посмотрел ему вслед, потом перевёл взгляд на меня и расхохотался. — Ну ты даёшь, Дина, — еле выговорил он. — Цифра тебе этого не простит. Что девушка умеет считать лучше него — это выше его понимания. — Во-первых, что было сложного в том, что я считала? — возмутилась я. — Семь на два на тысячу — адски трудные вычисления, что ли? Позорище: на ста площадях по сто зеркал! Ты вон с ходу умножал такое, что я без калькулятора и не смогу! А во-вторых, мужской и женский мозг похожи больше, чем принято думать в среде неграмотных обывателей. Меня вот смущает то, что у меня сейчас фактически нет мозга, но тут уж ничего не попишешь. — Ты только не делай ему замечаний, — мягко сказал Страшила. — Он очень болезненно относится к своему авторитету. Он готов выслушать их от того кузнеца, который одной ногой уже, считай, в могиле. А от меня — нет, потому что я младше. И от тебя — нет, потому что… ну понимаешь. — Я вот сейчас, друг мой, сделаю замечание тебе… жалко, по шее не могу надавать… Ты на кой чёрт отказываешься от денег?! Дают — бери, бьют — беги! Что это за благотворительность: там же две трети наши! — А мне деньги не нужны, — сухо ответил Страшила. — Тем более от этого языкастого умника. Я бы их потратил на выпивку, а за его здоровье я пить не хочу. — Деньги становятся нужны именно тогда, когда их нет, — растолковала я ему, как слабоумному. — И не бывает такого, чтобы они не были нужны. По вашим клетушкам не скажешь, что вы тут прямо шикуете. Тебе сколько платят? — А нам платы вообще не полагается. Всё, что нужно, орден нам и так даёт. Что сверх того — только наша забота. Я вконец ошалела, услышав в его голосе странную гордость. Гордиться тем, что тебе не платят, притом что ты обеспечиваешь безопасность государства, а это ведь общественное благо?! — В смысле, у вас денежное довольствие целиком замещается вещевым? — ехидно переформулировала я, но Страшила не заметил моей иронии. — А если допустить, что ты захочешь накопить на домик с крыжовником к старости, чтобы наслаждаться мирной жизнью на пенсии? Нет, погоди, вот просто представь, что такое случилось: что бы ты тогда сделал? — Не могу себе такого представить, — резко сказал Страшила. — Если деньги всё-таки нужны, ищешь какие-то варианты: помогаешь проверять за плату книгу для кандидата, ещё что-то; но спокойно можешь прожить и без этого. И копить деньги на будущее — нелепо, проще уж сразу потратить их на то же вино получше. — Что-то в этом есть, — одобрила я. — Как говорится, не собирайте себе сокровищ на земле, где моль, ржа и воры… а собирайте на небе: ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Ну ладно, ты-то вон вполне ухоженный и упитанный, а вот если б ко мне на Родину перенесли вашу систему мотивации военнослужащих? ужас! Кажется, в девяностые было примерно что-то такое. Тогда зарплаты стали, скажем так, не очень большие, и офицерам было сложно прокормить на них семьи. А работать где-то ещё им запрещали; официально они, если не ошибаюсь, до сих пор не могут заниматься никакой деятельностью на стороне, кроме преподавательской. Но сейчас-то можно прожить, а тогда без второго заработка было трудно. И изворачивались, как могли. Вагоны разгружали, например. Днём трудишься на благо родной армии, ночью работаешь, занимаешься тяжёлым физическим трудом или как повезёт. А утром снова на работу — а иначе тебе и твоей семье денег может не хватить даже на еду. Легче уж было, на самом деле, кинуть армию. Но вот батя мой, скажем, предпочёл вкалывать на двух работах: но он, правда, не разгружал вагоны, а оформлял кому-то бухгалтерию. — А у тебя отец воин? — искренне удивился Страшила. — Военнослужащий, — поправила я. — У нас слово «воин» — архаизм. Устарело, короче. — А ты… законнорождённая? — осторожно спросил мой боец. — Разумеется, — развеселилась я. Вообще я подумывала демонстративно оскорбиться за честь мамы и порядочность бати, но, во-первых, Страшиле и самому явно было неловко задавать этот вопрос, а во-вторых, он-то своих родителей не знал в принципе, так что взрыв негодования с моей стороны был бы крайне бестактным. Да и, если честно, мне было глубоко наплевать на такие мелочи как, прости господи, законнорождённость. — Батя мой мечом не сражается, — прибавила я, чтобы увести разговор с неприятной темы. — Он финансист железнодорожных войск — по-вашему, наверно, трудится в департаменте. Вот благодаря таким, как он, всё до конца ещё и не разворовали. «Интересно, Страшила мне верит? — подумала я. — То-то было бы забавно, если б мой смартфон рассказывал мне про своего отца-человека». Я бы ехидно нарекла его крымчанкой, дочерью офицера, но у Страшилы не было моей мании верифицировать информацию. — Так вот, сокол мой, истинно говорю тебе, как дочь финансиста: не бывает такого, чтобы деньги были не нужны или чтобы их нельзя было потратить на что-то более дельное, чем обильные возлияния. Особенно в военной среде. Неужели ты себе никогда ничего не покупал, кроме выпивки? Страшила задумался и покачал головой. — Охренеть, — честно сказала я. — Ну ладно. Всё равно… тебе не нужны — мне нужны! Я, может, пожертвования делать буду. Знаешь, как говорила Маргарет Тэтчер: у доброго самаритянина были не только благие намерения, но и деньги, потому о нём и помнят. — Лучше уж Цифра пожертвует кому надо, — с досадой отозвался Страшила. — Брось, Дина, не нужны нам деньги, они душу разлагают. — Я мысленно застонала, потому что отнюдь не отказалась бы от небольшого разложения души. — Кроме того, у нас могут проверять, соответствует ли количество зарабатываемых денег количеству тратимых; не слышал, чтобы такое случалось с воинами, просто потому что мы не получаем жалованья, но лучше не нарываться. «То есть у них существует система отслеживания, как коррелируются траты человека со стоимостью производимого им товара или оказываемых им услуг, — подумала я с невольным восторгом. — Это же реализованная двадцатая статья Конвенции ООН против коррупции! Здесь-то презумпция невиновности никому не мешает. Хотя, держу пари, наверняка могут осудить и невиновного человека». — Ты просто не сознаёшь убогости места, где живёшь, — сказала я вкрадчиво. — Всей этой казарменности и безликости обстановки. Поселился бы тут с супругой, она бы живо повесила какие-нибудь шторы, понаставила светильничков… Слушай, а ты бывал хоть раз у вас в алтаре? Нет? Ох там и красота; как наш Алмазный фонд в сочетании с музеем древнеперсидских редкостей. Я не специалист, но на вид всё старинное и дорогое. Улётные светильники, какое-то оружие, драгоценные камушки. Книга была, большая, толстая, с желтоватым обрезом и шикарной закладкой: там на переплёте барочный жемчуг величиной с твои зубы. Интересно было бы знать, это Великая священная или что-то другое. — А что за оружие? — Кортики какие-то. Ещё, помню, прикольные мечи были, с прорезями. — С прорезями?! — не поверил Страшила. — Ага. По этому, как его… долу сделали что-то вроде орнамента из сквозных отверстий. И на металл в этих отверстиях нанесли позолоту. — Сквозные отверстия, — повторил Страшила. — Позолоту. Интересно. Чтобы золотом защищать сталь от ржавчины? — Или просто для красоты: может, это чисто декоративное оружие, — хмыкнула я с пренебрежением, удивившим меня саму; стоп, да я такими темпами и гражданских презирать начну, надо себя тормозить. — Слушай, а ты сегодня тренироваться вообще не намерен? — В лабиринте — нет, а в комнате — да, пожалуй, пора. Страшила поднялся и с леденящим душу хрустом суставов повёл надплечьями. — Зря утром не ходил тренироваться, — подосадовал он. — Каждый день надо. Ты мне тогда напоминай. — Слушаюсь, — по-военному ответила я. — А сейчас напоминаю тебе достать меховуху. Потому что на голом холодном полу упражнения делают только дикари. Скажи, а сколько раз ты отжимаешься? — А я не считаю, — отозвался Страшила. — Пока руки спокойно сгибаются. Тут главное не количество, а темп. Чем медленнее, чем лучше. — В лесу ты почему-то отжимался быстро, — заметила я. — А ты попробуй как-нибудь сама поотжиматься на корнях и траве. На этот раз Страшила дополнил тренировку отжиманиями с хлопками, так что я прониклась до глубины души и наградила его про себя многочисленными выспренними эпитетами. — Хочу уточнить, — сказала я, когда Страшила вернулся из душа. — Может ли ваш бог сотворить чудо такого плана, что вот он топнет ножкой — и из-под каблука посыплются брюлики, хризолиты или, скажем, уже обмолоченное зерно? Или, например, из-под земли забьёт фонтан нефти или воды? Страшила пожал надплечьями. — Наверняка. Он всё может. — Мне это важно, чтобы понимать, нужны ли вам в принципе налоги, — объяснила я. — Вообще-то ваша республика производит впечатление вполне процветающего государства. Вот ты ведь, боец, досыта ешь? Ну не бесись, я пошутила. Думаешь, я не вижу ничего? У вас даже и сам монастырь просто шикарный. Ты бы видел ту развалину с трескающейся краской и постоянно засоряющейся канализацией, в которой живём мы! А у вас чисто, аккуратно, камушек к камушку, смотреть приятно. — Я знаю, что бог, когда приезжает, немного обновляет и здание самого монастыря, и дома поселения, — сказал Страшила, смутившись. — Оно тоже ветшает, если заметила: и крыльцо вот два года назад… — Ой, вот только не надо! — с досадой перебила я его. — Крыльцо у них! Паркет гладко лежит? Брусчатка подогнана? Ёлочки ровно стоят? А у нас на плацу трещины в асфальте, и в них растут одуванчики и мышиный горошек, как в замке Кэр-Параваль спустя триста лет. Или ещё: опускаешь фрамугу, а стекло вдруг разламывается на две части — и хорошо ещё, что этот осколочище падает внутрь двойной рамы, а не тебе на голову. На самом деле мне иногда настолько хотелось, чтобы у нашей семьи была своя квартира, что я просто готова была продать за это душу сатане. Но на такой случай у меня имелось проверенное лекарство: в три-четыре часа утра следовало выйти на безлюдный плац и неторопливо гулять по нему, рассматривая знакомые трогательные плакаты и рябинки-берёзки-ёлочки. В тёплое время года можно было посидеть на гранитном подножии памятника, прислонясь к серой шинели каменного солдата и любуясь ночным небом, таким разным, в зависимости от месяца и погоды: звёздным, предрассветно-светлеющим, затянутым слоистыми тучами… Я вспомнила, как однажды буквально ошалела от восхищения, увидев на чёрно-синем небосводе, похожем на бархатную бумагу, розово-светлые облака, напоминавшие раскиданные обрывки сладкой ваты, а между ними горели крупные ясные звёзды ковша Большой медведицы. Я бродила под этим небом, вдыхая запах цветущей черёмухи, пока звёзды не исчезли, и к утру чертовски сильно продрогла, но это того стоило. В общем, во время этих моих пресловутых прогулок неведомым образом запускался некий механизм квасного ура-патриотизма, и я уже искренне не понимала, как буду жить без военного городка и возможности бродить по ночному плацу под защитой колючей проволоки и КПП. Хорошо ещё, что Министерство обороны ничего не знало о моём рецепте, а то, пожалуй, такие прогулки в добровольно-принудительном порядке стали бы совершать все офицеры с их семьями, стоявшие на очереди на получение жилья. Мне вдруг стало так тоскливо, что просто замутило. Абстрактная родная Земля вдруг обрела совершенно чёткие очертания: я тосковала по этому военному городку, где мы жили всего-то три года, как по некому родительскому дому, которого у меня никогда не было. «Эй, приехали, — недовольно сказала я себе и уставилась на Страшилу. — Вот у человека даже родителей нет, как и надежды их когда-нибудь увидеть. И он не ноет. А я что? Стыдно!» — Тебя завтра разбудить в пять? — Угу, — кивнул Страшила и закрыл глаза. Я с тоской воззрилась на по-ночному тёмные стёклышки витража. В форточку дышало затянутое тяжёлыми облаками небо. «Вроде весь день дождь шёл, а облака никуда не делись», — сердито подумала я. Меня переполняла злоба, смешанная с безысходностью. Ночью мне предстояло повторять про себя определения экономических терминов, потому что стихи следовало беречь и расходовать понемногу.