Поющий меч Покрова

Когда в два часа ночи начинают барабанить в дверь, поневоле становится неуютно. Я, во всяком случае, решила, что к нам пришли с плановым обыском. Будить Страшилу голосом я не решилась и терпеливо ждала, пока его разбудит стук. Причём мне показалось, что за это время успели проснуться все воины-монахи, спавшие в соседних комнатах. — Дина, спокойно, — обратился ко мне Страшила шёпотом, застёгивая куртку и пряча на грудь нашу драгоценную карту. — Ничего страшного не происходит. Даже не волнуйся. — Да с чего ты взял-то, что я волнуюсь? — нервно хмыкнула я. — Запрещённой литературы не держим, игральных карт и наркотиков — тоже. И мы вроде как ещё не сделали ничего антигосударственного. — Только собираемся, — пошутил Страшила и пошёл открывать дверь. Действительно, там стоял бритоголовый. Кажется, он был один. — Номер? — 60412, — отрапортовал Страшила. «Вот на кой чёрт спрашивать? — подумала я. — Человек ночью, явно со сна, открывает дверь, на которой снаружи указан номер. Нет, надо спросить. Однако в то же время это и разумно: мало ли что, может, тут поздняя беседа на антигосударственную тему, и открывает не сам воин, уснувший от скуки, а один из его разговорившихся гостей. Так что, в принципе, конечно, всё верно… вот только по ночам люди должны спать, а не приходить, как в тридцать седьмом». — Что так долго не открываешь, спал, что ли? — осведомился бритоголовый. — А то, может, пьянствовал с друзьями? — Пьянствовал, — серьёзно доложил Страшила. — Друзья в шкаф забрались, третью бутыль допивают. А что? — Ладно, пьянствуйте, — благодушно позволил бритоголовый. — Тебе к магистру через двадцать минут. Знаешь же, где это? Ну вот и хорошо. Форма одежды вторая, не опаздывай. Страшила закрыл дверь и уставился на меня. — Ну, как видишь, не обыск, — заметил он серьёзно, и я чуть не засмеялась, мысленно присвоив ему звание капитана Очевидность. — Так… — он отодвинул ширму от ёлок и потёр веки, как будто пытаясь проснуться. — Форма одежды вторая… Пока он ходил умываться, я прикидывала, что могло понадобиться от нас местным функционерам в два часа ночи. В мысли лезли одни только жуткие байки о конце тридцатых годов. — Наступила ночь, и в стране дураков закипела работа. Боец, это вообще нормально, что магистр вызывает к себе в такое время? — Нормально, — уверенно ответил мне Страшила, спокойно пристёгивая ремень к ножнам. — Я надеюсь, не для чего-то неприличного? — Дина… — укоризненно протянул мой неискушённый боец. — Перестань себя накручивать, не нервничай. — Я и не нервничаю! — У тебя голос дрожит. — Ничего у меня не дрожит! — возмутилась я. — Это просто генетическая память. У меня прадедушку чуть за анекдот не посадили, хорошо ещё, информация не прошла дальше начальника завода. А некоторых и сажали по разнарядке. — Никто нас никуда не посадит, — успокоил меня Страшила. — Ты же сама сказала: мы ничего антигосударственного не сделали. Чего нам бояться? В ответ я рассказала ему короткий анекдот про политзаключённых, заканчивающийся словами: «Врёшь, ни за что десять дают!»; мой боец очень развеселился, а я проворчала, что это только слушать и рассказывать анекдоты весело, а вот жить внутри анекдота никому не захочется. Страшила шагал по коридорам, освещённым ярко светящимися ёлками — в точности, как в тот раз, когда мы с ним впервые оказались в монастыре. И от вида этих чудо-деревьев в таком количестве по-прежнему хотелось плясать и поздравлять всех с Новым годом. Надо почаще ходить тут ночами! — 60412, — представился Страшила четырём бритоголовым у двери. Я чуть не засмеялась вслух, когда он поспешно сжал челюсти и «проглотил» зевок. — Раковина справа. Пока Страшила мыл руки, я представляла, что в наших государственных учреждениях, в архивах всяких, начнут принимать только ночью, чтобы посетители могли освободиться уже к утру и спокойно пойти на работу. Сколько времени пропадает сейчас зря, а? «Надеюсь, никому из наших депутатов не придёт в голову такая мысль, — подумала я с опаской. — С них ведь станется воплотить в жизнь подобное извращение». — 60412, заходи. Ночью каморка выглядела намного симпатичнее. Еловый свет смягчал жёсткость и мрачность обстановки, которые поразили меня в прошлый раз; витраж темнел невнятным прямоугольником, так что нельзя было различить цвета стёкол. Я даже предположила, что Катаракта предпочитает работать по ночам, чтобы не видеть этого жуткого кровавого витража, а вместо этого любоваться цветами-звёздочками. Великий магистр заполнял своей роскошной перьевой ручкой какую-то таблицу; он бросил на нас беглый взгляд, не отрываясь от своего занятия. — Ты ведь ещё не подавал прошения о распределении? — спросил он. И за этим нас вызвали в два часа ночи?! — Нет, не подавал, святой отец Катаракта. — Собираешься? — Не знаю, — ответил Страшила. — Колеблюсь. — Отчего? Многие ведь жалеют, что не могут подняться выше из-за отметок в личных делах, а у тебя всё чисто, — Щука коротко стукнул ногтем по объёмистой синей папке характерного вида, в которой я заподозрила личное дело Страшилы, — и почему же ты колеблешься? Не можешь выбрать между департаментами? — Я боюсь, что не обладаю необходимыми навыками для работы в каком бы то ни было департаменте, — обтекаемо ответил Страшила. — Напрасно. Всему, что нужно, научат. Твой куратор ведь тоже решил отказаться от продвижения? Однако это не значит, что и ты должен поступить так же. Я надеялась, что Щука просто пролистал эту синюю папку перед нашим приходом, а не помнит всё это назубок. Мне было слишком страшно думать, что у человека может быть такая память. — Я поразмыслю над этим вопросом, — сказал Страшила и чуть повернул голову в мою сторону. — Поразмысли, — кивнул магистр, не отрываясь от своей таблицы. — Знаешь ведь первый принцип искусства владения мечом: неподвижность — это смерть; оставаясь на месте, проиграешь… — Щука с минуту молчал, заполняя последний столбик (я тщетно всматривалась из-за надплечья Страшилы), потом аккуратно отложил лист в сторону и уставился на нас. — Есть для тебя задание. Скажи мне, кстати, поёт ли твой меч? Страшила несколько раз удивлённо моргнул: ни дать ни взять деревенский дурачок. А я отметила, как смотрит на нас Катаракта, словно бы проверяя и анализируя реакцию собеседника на свои слова. Я вспомнила, что он вытворял перед посвящением, пытаясь вызвать меня на задушевный разговор, и мне стало не по себе. — Ещё как поёт, — объявил Страшила. — Звенит во время боя, я имею в виду. — Я не про звон, — вздохнул Катаракта. — Я про… одушевлённость меча. — И это тоже, — подтвердил Страшила. — Я чувствую, как она подсказывает мне правильное решение, когда я сомневаюсь. И она совершенно однозначно ведёт меня во время тренировки. Это не просто импетус… то есть, виноват, инерция. Я еле сдержала взрыв хохота. Надеюсь, магистр не задастся вопросом, откуда Страшила взял этот термин… впрочем, так-то можно наплести, что придумал сам, или слышал где-то, или сослаться на кого-то покойного, хоть того же Цифру… Катаракта смерил нас изучающим взглядом. — Интересно, — сказал он. — А ещё ты всегда говоришь о своём мече в женском роде. Это тоже по её подсказке? Я не знала, куда деть своё суперзрение. Испытующий взор магистра, казалось, вскрывал меня, как бормашина. Страшила же стоял навытяжку, приняв, по заветам Петра Первого, вид лихой и придурковатый; я не понимала, как можно смотреть на него и не смеяться. — Так душа же в любом случае женского рода, — простосердечно произнёс мой боец. — Просто сейчас она в мече — по воле святого духа. Но в байки про то, что металл может осознанно петь и говорить, верят разве что дети. Карта хрустнула у него за пазухой. — На то они и дети, — со вздохом согласился Катаракта. — Теперь само задание. Вот этот меч, — он вытащил откуда-то из-за стола потрёпанные ножны с ремнём, — должен быть ниспослан духом святым одному из наших кандидатов. Это значит, что тебе нужно отнести меч туда, где бы будущий святой брат нашёл его утром четвёртого дня. Ножны только для твоего удобства, их надо будет сдать по возвращении. Говорить с кандидатом и показываться ему на глаза нельзя, упускать из виду не рекомендуется. Ясно? — Я понял, — спокойно сказал Страшила, перестав изображать недоумка, и Катаракта кивнул. — Тогда свободен. Сейчас ночь, сможешь незаметно отнести меч к себе в комнату. Кандидат уходит завтра — из часовни, если вдруг уже запамятовал свою подготовку к посвящению. На всякий случай назову номер: 71941. Я мысленно повторила номер. Июль сорок первого года. Сложно забыть, хотя вряд ли нам важно, какой у этого парня номер. Интересно, почему его куратору не доверили отнести меч? Может, он в запое? — И, святой брат Страшила, — Щука вдруг болезненно поморщился, — постарайся не потерять этот меч. Понимаю всё… но ведь теряют, аспиды! Береги его, как свой собственный. — Как зеницу ока, святой отец Катаракта, — твёрдо пообещал Страшила. Я изо всех сил боролась со смехом. Столько досады и недоуменного негодования чувствовалось в этом «теряют, аспиды», так страдальчески морщился великий магистр, уязвлённый вопиющим небрежением по отношению к казённым мечам! Кое-как мне удалось справиться с собой. — Если всё пройдёт успешно, доложишь об исполнении устно лично мне: просто подойдёшь и назовёшь номер, — добавил Щука и выудил из горы бумаг на своём столе новую, ещё не заполненную таблицу. — Если нет, напишешь объяснительную. Страшила слегка поклонился, и мы ушли. Он шагал по коридорам, а я вспоминала, как мой боец прикидывался наивным одуванчиком, повторяла про себя: «Ведь теряют, аспиды!» — и беззвучно смеялась. Наверное, у меня всё-таки вырвался смешок, потому что Страшила, скосив на меня улыбающиеся глаза, укоризненно качнул головой. — Итак, нам по факту надо не допустить, чтобы этому кандидату достался настоящий поющий меч вроде тебя, — весело резюмировал он, заперев дверь на ключ. — Думаю, мы справимся. Когда пойдём, будешь караулить ночью в лесу и разбудишь меня, если что. — «Настоящий поющий вроде меня», — повторила я едко. — Ты мне льстишь, боец, какой из меня поющий меч? Кому и когда я пою? Так, разговариваю, и то вполголоса. — А ты хочешь петь? — удивился Страшила. — А что ж не говорила? Я бы что-нибудь придумал. — А по эпитету в моём официальном звании непонятно? Когда ты увидел меня в первый раз, я пела: это тебе ни о чём не сказало? — Хм… Как насчёт того, чтобы спеть в лесу, пока будем возвращаться? — предложил Страшила. — Мы же только на пути туда должны следить за кандидатом. А потом отойдём от него подальше и сможем делать, что захотим. — Будет очень круто, — одобрила я. — Места там так-то пустынные. Я тогда распевала три дня во весь голос, и никого вообще не было. — Аааагх… ладно, не буди меня рано, — зевнул Страшила. — Я хочу выспаться.

☆ ☆ ☆

Спал он долго. Я перепробовала все доступные мне способы занять ум и откровенно скучала. Всё надоело. Хотелось новой информации, новых впечатлений, беседы, наконец! Страшила, просыпайся уже давай! Однако будить его я не стала. В конце концов, я-то буду совершать путешествие с комфортом, можно сказать, несомая, как любимая жена падишаха, а для моего бойца планируется марш-бросок с двумя мечами, да ещё и с мешком еды. Ладно уж, пусть спит. Авось не заржавею от скуки. Чтобы убить время, я принялась играть сама с собой в города и чуть не двинулась от невероятной тупости этого занятия. Проснулся мой боец около десяти, как раз когда лившийся из приоткрытого витражного окна свет затуманился медленно падающими хлопьями снега. Я пожелала Страшиле доброго утра (хотя уже явно был день) и предложила полюбоваться этой красотой. Однако мой бедный воин схватился за голову: — По снегу, по лесу, дух святой, что ж так не вовремя! Ты не чувствуешь, как холодно стало? — Температурный режим не воспринимаю, — меланхолично ответила я. — Полагаю, это и к лучшему. Страшила принялся ворчать, что теперь придётся надевать тёплую, более громоздкую и тяжёлую куртку, сапоги с ребристой подошвой, чтобы не скользить при ходьбе, причём они ещё не разношены по ноге… — Боец, во всём есть плюсы, — увещевала его я, пока он копался в шкафу. — Вот представь, что снег пошёл бы не сейчас, а завтра, когда ты бы уже отправился в поход в осенней куртке. — Да, это было бы хуже, — мрачно согласился Страшила. — Но просто эта меховая хреновина столько весит, что не знаешь, что лучше: таскать её на себе или мёрзнуть. Он швырнул ни в чём не повинную вещь на матрац. — Она мехом внутрь, что ли, как пехора? А внутри у неё, я так понимаю, тоже пластинки? — Естественно, — Страшила с тяжёлым вздохом примерил куртку. — Слушай, она тебе очень идёт, — искренне сказала я. — Ты в ней такой красивый и суровый. У вас к ней не полагается каких-нибудь нашивок, аксельбантов? — Слава духу святому, нет. И так неделю таскать её на себе без перерывов: можно сдохнуть с непривычки. — Всё, боец, довольно ныть, — приказала я. — Представь, что это боевое задание. На вас напали враги, и надо проследить за ними и на четвёртое утро организовать растяжку. Просто не бери с собой лишнего. Если уж на то пошло, можешь и меня оставить в монастыре. — Прекрасная мысль, — едко сказал Страшила. — А защищаться, если что, я буду молитвами. — На пути туда — тем мечом, который дал Щука. Ну а потом веди себя так, чтобы защищаться и не пришлось. Крадись тихо, ступай беззвучно — тебя никто и не заметит. — Я, Дина, не затем получил тебя от духа святого, чтобы безоружным красться по лесу, — проворчал Страшила. — Ладно, виноват, я и впрямь что-то разнюнился. А ещё собраться надо. Я скептически наблюдала за ним; опыт жизни говорил мне, что мужики собираться в дорогу не умеют. — Бритву-то зачем берёшь, лишенец? Ты что, собрался бриться в лесу, на морозе? Ладно Цифра брился осенью без воды, а зимой-то зачем? — Думаешь, не надо? — Не надо, конечно! — Черешня, — проворчал Страшила. — Виски должны быть выбриты. Иначе это всё равно что выйти без пояса. Я мысленно закатила глаза. — Да кому ты там нужен со своими висками, которые всё равно будут под шапкой! Какая бритва на морозе, тяжесть такая, особенно вместе с футляром? Убирай свой Venus Swirl, говорю! Ты еду-то, надеюсь, нормальную возьмёшь? А то я помню ваш паёк из орехов с сухарями. — Ну их я тоже возьму, — хмуро ответил Страшила. — На морозе в сумке, конечно, и рыба не должна испортиться, и мясо… Но просто та же курица весит непонятно сколько, а орехи и питательные, и весят мало. — Ты помнишь, что вес — это сила, то есть величина векторная, а не скалярная? — поддразнила я его. — Масса, умноженная на ускорение свободного падения, — рассеянно кивнул мой боец. — Вид, открывающийся из окна, девять восемьдесят одна. — Ах ты мой отличник. Я всё-таки смогла уломать Страшилу не брать с собой бритву. Вместо этого он взял оружейное масло (и с этим я не стала спорить, не желая заржаветь за неделю), а ещё чудо-кресало с чудо-кремнём и трут в металлическом футляре. — А тогда, осенью, вы почему огня не разводили? — Идя за мечом, кандидат имеет право разводить огонь, только если это происходит зимой и весной, — меланхолично ответил Страшила. — То есть весной можно, а осенью нельзя?! — Да, потому что первый весенний месяц очень холодный, а потом сыро, и без огня можно простудиться. Летом и осенью нельзя, поэтому я и не разводил. А Цифра — за компанию. Он же такой был, ну, ты знаешь… Про гиперсправедливые замашки покойного Цифры я знала и решила не развивать тему. Когда Страшила снова обращался ко мне, я отвечала умным хмыканьем: «ага», «м-да», «понимаю». — Пойдём в лабиринт, Дина, — сказал он наконец с тяжёлым вздохом. — Не поскользнёшься ты на заснеженной траве? — А что делать? — Слушай, а как же ваш бамбук? Он не погибает под снегом? — Нет, — удивился Страшила. — А почему он должен погибнуть? — Я полагала, он не особенно морозоустойчивый, — ответила я, подумав, — но теперь уже сомневаюсь. Ведь у нас же панды едят только его, а они живут в Тибете, в высокогорье. Там наверняка бывает холодно. — Иногда, в очень холодные зимы, бамбук сбрасывает листья, — отозвался Страшила, сам, по собственной инициативе, доставая бумажную шапку. — А однажды у него даже отмерли стебли. Но весной дал новые ростки. Он запер дверь, и мы отправились в лабиринт. С самого начала месяца мы тренировались с Иконой — весёлым молодым человеком, всё ещё бившимся над последними сотнями страниц Великой священной. Что мне очень нравилось, так это то, что у Страшилы абсолютно не наблюдалось надменности в стиле «я-вот-уже-меч-получил-а-ты-ещё-несовершеннолетний-почувствуй-свою-ничтожность», и разговаривали они на равных. Икона, насколько я понимала, страшно выматывался, но не унывал. Синяков под глазами у него не было, хотя работал он на износ: мы, заходя за ним утром, открывали дверь, которую он из принципа никогда не запирал (и Страшила страшно ругался по этому поводу), и бедный кандидат всё время сидел, согнувшись над придвинутой к матрацу тумбочкой с книгами. Я со свойственной мне сварливостью предположила, что он садится за переписывание специально к нашему приходу, чтобы продемонстрировать свои усидчивость и прилежание, но Страшила заверил меня, что когда бы ни зайти к Иконе, он будет корпеть над Великой священной. Ну, в принципе, логично: перспектива сожжения не располагает к блаженному безделью и прокрастинации. И — товарищи, уо-о! — кажется, я начала видеть различия в стилях. Или просто манера Иконы выглядела очень контрастно именно в сравнении с некой механичностью покойного Цифры. Икона, на мой взгляд, напоминал котёнка, играющего с клубком шерсти: котята, бывает, вот так замирают, словно затаиваясь, а потом кидаются на клубок, как на мышь. В условиях ужасающего информационного голода я была согласна даже на лекции по фехтованию, так что по моему настоянию Страшила давал мне в комнате пояснения относительно техники выполнения различных элементов, которые использовал. Причём излагал он настолько просто и без зауми, что я практически всё понимала и теперь пробовала раскладывать на элементы любое движение Страшилы. Это немного походило на выделение в музыке отдельных ладов, причём пока для меня, насколько я могла судить, существовали только устойчивые ступени. Ну уже что-то, а потом, может, и до неустойчивых доберёмся. С Иконой Страшиле было интереснее биться, это точно. И я заметила, что он, не знаю почему, стал чаще использовать высокую стойку (по крайней мере, так он её называл). На мой дилетантский взгляд, он удерживал меч у правого уха, направляя остриё в лицо бедному Иконе, и руки у него при этом были скрещены. Выглядело это очень красиво, так что я прекрасно понимала реконструкторов, пытавшихся воспроизводить что-то подобное. Если в доспехе и для, как говорится, потехи молодецкой, то это ж просто глаз оторвать нельзя. Правда, я, к сожалению, видела, что местный чудо-доспех не мог и даже не был призван обеспечить стопроцентную защиту. Как назло, за последнюю неделю нам навстречу несколько раз попадались скрипевшие зубами воины с ранениями разной тяжести, которых куда-то волокли под мышки их коллеги, ругавшиеся страшными словами и очень нехорошо поминавшие Первую непорочную мать (судя по характеру упоминаний, непорочность её была под очень большим вопросом). В двух случаях ранения были получены в левую голень, и Страшила деликатно указал мне на это как на подтверждение своих слов об основных целях для удара. Я ответила, что в его правдивости никогда и не сомневалась, но что они, зная об этой грустной статистике, могли бы носить на левой ноге какую-нибудь защитную металлическую пластинку. Страшила наставительно объяснил мне, что если обезопасить левую голень, то бить начнут в правую; или даже в левое бедро, ближе к колену. Придётся защищать и их, и что в итоге — обвешаться железом так, что не сможешь двигаться? Я вспомнила западноевропейские сплошные латы и неохотно признала правоту Страшилы. Тем не менее, я считала, что не грех и потаскать на себе груду железа, раз от холодного оружия она защищает, а огнестрельного здесь пока не изобрели. А ещё меня (по крайней мере, сначала) брала жуть, когда я смотрела на Икону, потому что подбородок у него перечёркивал жуткий косой шрам. Нет, хирург-то, скорее всего, назвал бы этот шрам вполне аккуратным, но я прямо-таки видела, какой должна была быть рана, от которой он остался. Ради справедливости скажу, что выглядел Икона очень даже симпатично и на вид не умел грустить. У него была манера громко посылать все неприятности, реальные и мнимые, выражением, которое впервые заставило меня задуматься, какой части тела краба соответствует вход в монастырь. Вообще крабов тут поминали, как у нас чертей, хотя явно не все местные ругательства и устойчивые речевые обороты имели у нас соответствующий аналог. Страшила очень мило извинился передо мной после первой же тренировки и смущённо объяснил, что у Иконы ещё наиболее близкий к литературному словарный запас. Я заверила его, что всё понимаю и никакого шока не испытываю: пусть он даже не тревожится. Когда мы со Страшилой возвращались назад с тренировки, снова пошёл снег — очень красивый, настоящий: с неба медленно летели тонкие шестиконечные снежинки. Мой боец не оценил эстетического аспекта происходящего и опять забрюзжал насчёт своего уникального везения. Вот какой смысл отправлять людей чёрт знает куда да ещё в холодрыгу, нельзя, что ли, просто передать им меч под фрактальчиком? Или это такой способ занять делом сразу двух раздолбаев в стиле вычерпывания речки вёдрами и подметания плаца ломами? С другой стороны, что достаётся с трудом, то и ценится больше. Возможно, если действовать безо всех этих заморочек, мечи начнут подозрительно быстро теряться и ломаться, а орден за них деньги платит. Иногда я думала, что «радости» беременности и рождения ребёнка — не просто плата за прямохождение, а эволюционно закрепившийся метод, которым природа мотивирует мать активнее следить за неугомонным детёнышем. С этим-то методом отказников хватает, а что было бы без него! — Есть предложение, боец, — объявила я. — С учётом выпавшего снега ваша чудесная чёрная форма может сослужить нам недобрую службу. С одной стороны, она позволит нам не терять наш «объект» из вида, а с другой — тебе бы не помешал белый маскхалат, как у нас на финской войне. У вас не выдают такого трассерам вроде тебя? — Трассерам? — Это армейский сленг, послали тебя куда-то за чем-то — значит, трассер, — объяснила я. — В магазин за водкой, например. А вообще это снаряд, который оставляет за собой светящийся след. Может, сходишь к вашему каптенармусу или кто там у вас и затребуешь себе белую зимнюю форму? — У нас такого точно нет, — сказал Страшила. — Ну давай сами сварганим маскировочную плащ-палатку. Без шуток, боец. Откуда можно было бы достать какую-нибудь белую простынку? Не рушники же ваши сшивать. — Я белые простыни видел только в больничке, — сообщил Страшила, подумав. — А больше нигде… Предлагаешь стащить? — Позаимствовать, — поправила я. — Взять во временное пользование. Знаешь, как говорят: народное — значит, наше. — У тебя какие-то воровские понятия, — мрачно сказал Страшила, и я невольно вообразила прилагательное в его фразе подчёркнутым двумя «воровскими» линиями, как это принято делать в тюремных посланиях. — Ладно, схожу и попрошу: дадут — хорошо. А красть не буду. В больничке работали щедрые и добрые люди, потому что вернулся мой честный боец с белой простынкой. Я немедленно потребовала, чтобы он изобразил привидение, и некоторое время мы развлекались этим высокоинтеллектуальным занятием. Потом Страшила, не мудрствуя лукаво, проделал отверстие для головы прямо в центре простыни. Меч он решил повесить поверх нашего импровизированного маскхалата, чтобы лишний раз не дырявить его. Ткань была вытертая, штопаная-перештопаная, но нам, в конце концов, не на брачное ложе её стелить. — А ты костёр в лесу разжечь сможешь? — осведомилась я на всякий случай. — Естественно, — мрачно отозвался Страшила. — В детстве-то в лес лазали, в том числе и костры там жгли. Лапник хорошо горит. — Я в этом не так много понимаю, — скромно заметила я, — но несколько раз мы с батей ходили в мини-походы — ещё когда жили в Екатеринбурге. Мы даже однажды ночевали в зимнем лесу без палаток. В смысле, в спальных мешках с еловым лапником под ними. И ничего. — А как нужно? — удивился Страшила. — Палатку ставить. Тебе-то, может, и на снегу спать не в лом, а я человек нежный, мне важно, чтобы не было холодно. А насчёт костра мой батя говорит, что он у каждого свой собственный: посмотрим, какой у тебя. Понабрался всякого такого на строительстве Байкало-Амурской магистрали ещё до моего рождения. Да и в других местах тоже. Хороший он у меня… Сейчас сидит небось и пьёт. Полковнику никто не пишет… Ну давайте я потоскую. Может, ещё и поплакать? Ностальгия, понимаете ли, прорезалась. — Рассказывай и это, — потребовал Страшила. — Да ты небось и сам прекрасно знаешь всё, что я могу сказать. Когда разводишь костёр, его лучше делать из разных пород деревьев. И из дров разной величины и толщины. Потому что пока мелкое и тонкое прогорит, крупные поленья как раз просохнут, прогреются — и будет конфетка. Правда, я лично костёр никогда не разводила, а только таскала ветки. Кстати, на самых нижних лапах ёлок есть такие тонкие сухие веточки, которые чудно горят — почти как береста, не спрашивай, что это такое. А вот осины, кору с которых ты завариваешь, лучше не использовать. Я замолчала, видя, что мой боец рассеянно кивает. Ну занят же человек! В тумбочке роется, ищет что-то. Зачем я мешать ему буду? — Дина, ты чего молчишь-то? — поинтересовался Страшила, вытаскивая на свет божий что-то вроде премилого металлического котелка. — Продолжай. Я мысленно закатила глаза. — Да чего я тебе тут наскажу-то, нашёл специалиста! Ладно: радиостанция «Байки о походах». Эту историю мне рассказывал батя; за что купила, за то и продаю. У вас перевернулась лодка, вы все вымокли; до этого долго шёл мелкий промозглый дождь, который только-только закончился. Всем хочется поесть горяченького и погреться. Дрова сырые, везде вода. Как бы ты развёл костёр? Страшила молча пожал надплечьями. Я, если бы мне задали такую задачу, предложила бы нарезать на полосочки и поджечь органическое стекло. Батя как-то рассказывал мне о таком способе, а я потом тайно, по личной инициативе, опробовала его на практике. Стекло горело прекрасно; запах при этом, конечно, был мерзкий, но никто ведь не просил его вдыхать. — Местный отвалил большой плоский камень, — поведала я заговорщицким тоном, — а под ним было мышиное гнездо. То есть фактически кусок сухой растопки. Я, правда, понятия не имею, как выглядит мышиное гнездо, но, может, мы тоже попадём в похожую ситуацию, отвалим какой-нибудь камень и узнаем. — Дух святой, помилуй нас, грешных, — проворчал Страшила, явно не воодушевившийся этой историей. А однажды я для потехи капала в марганцовку глицерин: посмотреть, действительно ли будет реакция. И немного переборщила, как водится, потому что сначала ничего не происходило, и я думала, что уже и не произойдёт… А затем вдруг повалил сиреневый дым — и шарах короткое быстрое пламя! Хорошо, что никто в этот момент не вошёл в комнату. То-то было бы весело! — Ещё мы как-то вырыли снежную яму для костра чуть ли не с меня глубиной, мне тогда было лет восемь. И костёр сначала горел спокойно, нормально, а потом его выметнуло из ямы на высоту опять-таки чуть ли не с мой рост. Помню, что он очень красиво гудел, только я его немного боялась. У тебя же есть лопатка типа сапёрной? Вот захвати. — А на пнях вы костры не разводили? — Нет, что ты, на пне — никогда в жизни! Мне батя рассказывал, как они с товарищами на Дальнем Востоке однажды развели костёр на пне в каком-то кедраче. И залили его ведром воды, там рядом как раз был водоём. Вернулись туда же через две недели — а там примерно сотка леса сгорела. Батя, конечно, не был уверен на сто процентов, но думал, что это могло произойти из-за того, что огонь как бы ушёл вглубь по корням. И пни он с тех пор обходил за версту. И я долго ещё рассказывала Страшиле разные походные байки, а он мрачно слушал меня, посматривая на снег за окном. Я всячески корила его за малодушие, причём мне самой становилось стыдно: невольно вспоминался восхитительный пассаж Вовенарга про созерцателя, который с ложа в обитой штофом опочивальне честит воина, ночи напролёт безмолвно охраняющего безопасность отчизны в зимнюю пору на берегу реки. Мне-то — что холод, что голод, что ветер — хоть бы хны. На ужин Страшила отправился прямо с сумкой, и, насколько я понимала, принёс её из столовой плотно набитой разными вкусными штуками. Потом зачем-то насыпал в сапоги белого порошка, который он называл боратом и в котором я подозревала борную кислоту или какую-то из её солей. Спрашивать я не решилась, потому что настроение у моего бойца стремительно ухудшалось, и он мрачнел, вполголоса ругался сквозь зубы и с каждым мгновением всё больше напоминал злобного ежа. Потом он долго рылся в шкафу, с бранью выискивая шерстяные носки и портянки, чтобы не терять время на это ночью. Одежды там было — кот наплакал, но Страшила всё равно ухитрился потратить на поиски больше трёх минут. — Оригинальное решение — совмещать два эти предмета одежды, — кротко прокомментировала я. — А носки из овечьей шерсти? Или, может, собачьи, кроличьи? Бабушка моя со стороны мамы умела прясть и когда-то давно делала нитки из пуха умнейшего пса непонятной породы, которого по прихоти нашей семьи звали кошачьим именем Барсик. Мама прясть не умела, зато прекрасно вязала и давным-давно, ещё перед вступлением в брак с батей, связала ему носки из этого самого мягчайшего собачьего пуха. Носки эти батя хранил как свой партбилет (сам хвастался пару лет назад) и вытаскивал полюбоваться по праздникам. Барсика я помнила смутно, хотя успела-таки поиграть с ним, уже стареньким, во время своих приездов в родное село мамы. Потом мы забрали бабушку в город, где собака представляла бы комплекс проблем и ограничений, на которые никто не был готов пойти, и Барсика решили оставить в деревне. Вскоре его то ли сбила машина, то ли загрызли другие собаки, и бабушка плакала, узнав об этом, а заодно укоряла себя, что плачет, ибо Церковь не одобряет оплакивание животных… Да, если разобраться, оплакивание людей Церковь тоже не одобряет: ибо если вы действительно чаете воскресения мертвых, а не бездумно проговариваете молитву, то должны радоваться смерти человека как переходу его в жизнь вечную. Я помнила, как меня развеселил восхитительный персонаж в «Приключениях атома» Циолковского — какой-то отмороженный мальчик, который верил в том числе в смерть как рождение для новой жизни и поэтому даже немного завидовал мёртвым. А потом он вспоминал, что и он тоже умрёт и родится снова, и зависть его исчезала. Я отдала бы пару месяцев своей собственной жизни ради того, чтобы посмотреть, как апологеты и ценители Циолковского прочли бы это замечательное произведение. — Крапивные, — рассеянно ответил Страшила. — Какие?! — Крапивные. Я прикидывала, шутит Страшила или нет. Конечно, пара аккуратных белых носочков совсем не походила на зелёные резные листья, но, может, пряжу делают из стеблей, из волокон, по типу льна? Так ведь лён-то не жжётся! — Боец, крапива жгучая, какой дурак станет из неё прясть? Так только разные мазохистки делают — и то в сказках. Страшила пожал надплечьями: — Я в этом не понимаю, Дина, прясть точно не умею. Но носки действительно крапивные. Да что такого? Свитер тоже крапивный. — Свитер?! — Угу. Я задумалась, и тут вдруг мне вспомнилось, как бабушка то ли в шутку, то ли с гордостью говорила: «Мы из чего только не пряли… Матери шерсти не давали — так мы иван-чай, крапиву, лебеду мяли». Я хотела, чтобы бабушка научила меня прясть, раз уж у меня под рукой есть носитель народных умений, но она отговаривалась отсутствием прялки и веретена. А вот интересно, можно ли прясть из борщевика — фабричными методами, конечно? Если можно, мы справимся с зарослями этой жгучей дряни на просторах нашей необъятной! Поставлю производство на поток, организую бизнес, если эта ниша не занята, глядишь, и разбогатею… Я даже смогу попросить денег из бюджета на этот проект, потому как он общественно полезный. Хотя надо будет на всякий случай посоветоваться с экологами и с носителями народных умений. Страшила, не догадывавшийся о моих наполеоновских планах, улёгся спать, распорядившись разбудить его в час ночи. Я ехидно осведомилась, что он будет делать, если я по какой-то причине решу разбудить его, скажем, в четыре. Мой бедный боец посмотрел на меня с такой растерянностью, что мне стало прямо-таки неловко, и я поспешно заверила его, что просто пошутила. А потом, когда он уже заснул, я всё нервничала, что действительно забуду разбудить его или перепутаю время.