Поющий меч Покрова

«А может, моего бойца волновало что-то другое? — нервно гадала я. — Но что, чёрт побери? Стихийное бедствие, что ли, он чует, как зверь?» Я живо представила себе лесной пожар, трещащие ветки и спасающихся нас. А потом мне пришла на ум совершенно ужасающая мысль: что, если мы сейчас в кальдере какого-нибудь супервулкана, вроде Йеллоустонского, и он с минуты на минуту шарахнет? Почему бы и нет? Жители Помпеи тоже не верили, что их сладко спящий под одеялом из виноградных лоз Везувий однажды рванёт. Матерь божья! Впрочем, я тут же постаралась успокоить себя. Вокруг не было никаких признаков того, что лес находится на территории с повышенной сейсмической активностью. Ни гейзеров, ни каких-нибудь горячих источников здесь не наблюдалось, как и курящихся дымов из-под земли. Мне припомнилось прекрасное озеро, рядом с которым я очнулась в этом мире: за три дня зеркало его вод ни разу не дрогнуло ни от какой сейсмической активности. По моему мнению, будь мы в кальдере, озеро должно было бы шипеть, пузыриться, как шампанское, или менять свой уровень, как в обручевской «Земле Санникова». А с другой стороны — откуда в монастыре бралась горячая вода? Вдруг её и впрямь не нагревали, а она сама поступала из недр земли нагретой, как в Винтерфелле? Конечно, одно не исключало другого, и всё же… По акведуку вода поступала холодной, иначе от него шёл бы пар в любую погоду, да и нерационально нагревать её до совершения ею определённого пути до монастыря — потери энергии будут слишком большими. Значит, до кипения часть прибывающей воды нагревается именно в монастыре — притом изрядная часть, раз нужно дать напиться, вымыться и постирать одежду нескольким тысячам воинов-монахов. Как-то зимой судьба занесла меня в мини-хостел в Петербурге, где снабжение горячей водой обеспечивалось парой бойлеров. Чтобы вымыться, мне порекомендовали проснуться в четыре часа утра, когда как раз успевала нагреться новая порция воды после помыва других постояльцев. Кипятильник я с собой не захватила, так что, поразмыслив, решила нагреть воды в электрочайнике: вставать в четыре утра я, разумеется, и не подумала. Впрочем, мне там так не удалось нормально выспаться, потому что соседи за стеной всю ночь ворчали и кляли маленький объём бойлеров. А Страшила никогда не жаловался на нехватку горячей воды. И при этом вблизи монастыря не было никаких признаков того, что каждый день надо нагревать большое количество воды. Не наблюдалось ни телег с дровами, ни фур с каким-нибудь углём, ни дыма от процесса горения, ни труб. Гидроэнергию также нельзя было использовать по причине отсутствия видимых водоёмов. Хотя… Я представила себе, что поток воды, поступающий в монастырь через акведук, срывается этаким мини-водопадом на высоту, допустим, этажа и прикладывает весь свой вес к лопастям какого-нибудь водяного колеса. Чисто теоретически — хватит добытой в процессе энергии для нагрева большого количества воды? С физикой у меня всегда были нелады, но что-то мне подсказывало, что не хватит; к тому же потом эту водицу надо поднимать обратно наверх… Хотя зерно вон жерновами мелют на раз-два, а для этого тоже надо немало энергии. Любое оборудование, однако, нужно изобрести, воплотить в жизнь и обслуживать; конечно, никогда не знаешь, где родится очередной Архимед, Ломоносов или Леонардо да Винчи, но я вспомнила, как жадно и напряжённо слушал меня Цифра, когда я чуть не рассказала ему про опыты по вырабатыванию электричества из яблок-лимонов и металлической проволоки. Да я скорей уж поверю, что вода нагревается по воле божьей. «Вообще чисто технически термальный источник — это и есть вода, нагретая по воле божьей, — мрачно съязвила я. — Исландия, Камчатка, Эйяфьятлайокудли, Ключевские сопки… Йеллоустон, кстати, тоже…» Я чуть не застонала. Вот говорят же: смелый умирает однажды, а трус — много раз. Я уже успела изобрести столько нелепых, отдающих бреднями теорий… Если бы в мече не было нервов, я сказала бы, что мне надо их лечить. А всё из-за чего? Правильно. Из-за того, что Страшила не соизволил объяснить мне, в чём дело. И вот сейчас он спит, видит сладкие сны, а я, фигурально выражаясь, не нахожу себе места. Разве нельзя было сказать мне по-человечески, что не так? Я напряжённо оглядывала обстановку вокруг, пользуясь тем, что клинок был не до конца вложен в ножны: ничего подозрительного не наблюдалось. Прислушивалась: было тихо, снег не скрипел. Но и от полной тишины становилось не по себе. Я как будто бы сверху увидела весь этот огромный лес, смесь краснохвойных елей и голых, обезлиствевших стволов. Где-то с краю его отчерчивала широкая полоса поля, за которым находился монастырь в широком кольце домов. А что с других сторон? Где он оканчивался, лес, по которому можно было три дня идти на восток и не наткнуться на человеческое жильё? Или всё же наткнуться? Ведь те мужички-грибники, учителя родной речи, явно жили не так далеко от озера. И наш кандидат, который пошёл не на восток, а куда-то вбок, на север, наткнулся вскоре на деревню. Может быть, лес просто вытянут на восток длинной полосой без поселений, подобно белой области квадратов целых чисел на спирали Сакса — как раз, чтобы создавалось впечатление, что он большой? А на деле это что-то вроде крупного парка? Я никогда не испытывала ломоты в костях, но мне показалось, что тишина чем-то её напоминала. В памяти у меня плясали нехорошие ассоциации. Сначала картина ночного зимнего леса трансформировалась в безжалостный образ из поэмы Некрасова «Мороз, красный нос». Потом припомнился рассказ «Марыся» ясновельможного пана Сенкевича, где девочку-сироту съели волки. А затем мне на память как-то сам собой пришёл перевал Дягилева вкупе с фотографиями лиц трупов, и я чуть не заорала от ужаса. — Звездец, — произнесла я дрожащим голосом, очень тихо, чтобы не разбудить Страшилу, — вот это называется человек двадцать первого века… Немножечко темноты и холода — и пожалуйста, вмиг вылезли все первобытные страхи, и даже огонь не кажется достаточной защитой. Где она, моя любимая концепция Человека, который звучит гордо? Лес ехидно молчал. «Максимушка Горький, помоги», — набожно подумала я, сделала паузу, собираясь с духом, и начала читать наизусть легенду о Данко. Это было первое, что пришло мне на ум, и вполне удачное. Ибо меня сразу развеселила причина, по которой люди не могли пойти биться насмерть с врагами: не потому, что враги — тоже люди, как подчеркнул бы Лев Толстой, а потому что нельзя было, чтобы вместе с весёлыми, сильными, смелыми «нашими» из жизни пропали какие-то их заветы… Я читала почти шёпотом, чтобы не разбудить Страшилу. А из тьмы ветвей смотрело что-то страшное, тёмное и холодное… «Смотрело, — мысленно согласилась я, продолжая читать. — Смотри дальше, страшное, тёмное и холодное, и слушай, мотай на ус. Один из самых полезных и жизненных текстов: вот умер гордый смельчак Данко — и всем было плевать. А впоследствии товарищ Горький сам ощутил на своей шкуре, что в революции Соколы погибают, а Ужи остаются… хотя делить всех людей на Ужей и Соколов — это сильно». Максимушка Горький явно помог мне с того света, потому что после слов: «И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло» — вокруг стоял абсолютно прозаический зимний лес, самый обычный, так что даже стало скучно. Впрочем, с «самым обычным» я переборщила. — Эй, ёлки! — крикнула я вполголоса. — Спасибо, что зажигаетесь. Чуть-чуть бы пораньше, и всё было бы окей. Но пойдёт и так. Действительно, цветы на верхушках ёлок начинали светиться мягким мерцающим светом. От этого сразу стало радостно, как будто включили земную новогоднюю гирлянду, и я чуть слышно замурлыкала Happy New Year группы ABBA. А потом — «Новый год» «Голубых беретов»; один наш сосед по прежнему общежитию слушал её вместо курантов, врубая магнитофон на весь этаж, а потом ходил по комнатам и чокался со всеми. И я спела и эту песню, а после неё стало просто стыдно бояться. Интересно, что сейчас на Земле? Наступил ли там уже Новый год? Если наступил, что с моими родителями? Волнуются, наверное, с ума сходят… А может быть, у нас разные скорости движения в мировом пространстве. Скажем, мы на разном расстоянии от центра Млечного пути. А может, я сейчас и вовсе в другой галактике… Кто знает-то? «Лада знает, — хмуро подумала я. — У неё ведь в её мерзком офисе, в комнате для сеансов, стояла искусственная ёлочка с такой вот красной хвоей и в гирлянде… даром что было лето». Сколько времени прошло на Земле? Несколько минут или сто лет? Заметят ли моё отсутствие, или буду ходить, как ирвинговский Рип ван Винкль? А может, я и вовсе не вернусь… Переломят меня, и здравствуй, темнота без мыслей и чувств. — Боец, — позвала я громко, — рекомендую тебе проснуться и покормить костёр. Страшила приподнялся, не поворачиваясь ко мне, свалил в костёр часть приготовленных веток, а потом снова рухнул и уснул. Много я передумала за ночь, и множество самых диких предположений посетило мой разум. Но до настоящей причины странного поведения Страшилы я так и не додумалась. Ёлки давно уже погасли, и в небе разгоралась заря. Горизонта видно не было, но мне вполне хватало и обрамлённого силуэтами елей неба, окрашенного восходом в удивительный градиент. Моё восхищение усиливалось осознанием того, что я, может статься, вижу эту красоту в последний раз. Сейчас шарахнет кальдера местного Йеллоустона — и то-то кому будет благодать. Страшила, проснувшись, сел и кинул в почти потухший огонь часть лапника, на котором спал. Ко мне он по-прежнему не оборачивался. — Боец, да что случилось-то? В голосе у меня, по-моему, послышались слёзы, и Страшила, поколебавшись, повернулся ко мне лицом. Я не сразу поняла, в чём дело. Потом до меня начало доходить. — Ну-ка сними шапку, — прошипела я, сипя, как очень, очень неправильно зажатая струна. — Моргни! Так… Отлично!.. Я тебе говорила, что в лесу зимой не спят без костра? Я тебе говорила, что шапку надо всегда носить в такой мороз? Я говорила, что ваша дебильная система правил и уставов меня бесит? Демаскировал бы его костёр, конечно! Чер-решня! А с форточкой открытой на сквозняке спать — это нормально? А упражнения на ледяном полу выполнять — это нормально? А железо к виску на морозе — нормально? А сейчас что делать?! Я тебя спрашиваю, что, блин, делать?! Я кричала в полный голос, выплёскивая на бедного Страшилу всю свою накопленную за ночь тревогу, а он сидел, опустив глаза, и даже не пытался протестовать. — Слушай меня внимательно. Вытаскивай ёмкость, в которой ты себе кипятил чай, и кидай туда снега. Побольше, не за деньги снег покупаешь! Растапливай на костре и делай кипяток. Побыстрее шевелись! Ненормальный какой-то! Вчера бы сказал! Кипя от возмущения, я смотрела, как Страшила послушно выполняет мои распоряжения. — Теперь грей руки у костра и отвечай честно: есть боль в ухе и глазу? Такая… не очень сильная? — Он, поколебавшись, кивнул. — Отлично. Точнее, ничего отличного, но всё в норме. Разминай руками мышцы лица, чем сильнее, тем лучше. Смотри только не сверни себе челюсть от усердия. Ты виском не ударялся в последнее время? Нет? А ухо правое не болело у тебя никогда? Ладно, разминай давай. «Блин, врача бы сюда нормального, — подумала я в отчаянии. — Сейчас насоветую…» — Пей кипяток, чтобы не заболеть окончательно. И пробуй активизировать мышцы на правой стороне лица. Делай, что хочешь: поднимай вверх брови, хмурься, щурься, оскаливайся, свисти… что тебе придёт в голову. Можешь отвернуться, чтобы не обращать на меня внимания и не стесняться. Чем страшнее будет гримаса, тем лучше. Если мышца отказывается работать, снова разомни её. И сделай себе ещё чаю, переохладившийся ты мой! «А если дело не в лицевом нерве? — подумала я, стараясь не поддаваться панике. — Если у него что-то случилось с троичным, а? Я же не невропатолог! Или, может, у него отит? Я не лор! Я вообще не медик! Я будущий журналист-международник! Я меч, в конце концов!» Страшила не поворачивался ко мне долго. Несколько раз он подбрасывал в огонь остатки лапника, на котором спал ночью. Я смотрела ему в спину, думая, что отлично знаю, почему он отмалчивался. Потому что понимал, как я отреагирую. Как будто не я постоянно толкую про счёт до десяти. Вот она, политика двойных стандартов: другим указываю, а сама не сдержалась. Тем более что он, когда обернулся, ждал от меня какой-нибудь поддержки… Уж я-то могла бы понять, что он чувствует! Страшила неловко повернулся и виновато улыбнулся одной стороной рта, потом попытался моргнуть. Разумеется, правый глаз по-прежнему никак не отреагировал. — Теперь ты, надеюсь, усвоишь, что надо слушать, что говорят умные люди, — проворчала я севшим голосом. — И когда тебе велят развести костёр, то надо отвечать «так точно», а не валять ваньку. — Не волнуйся, мне уже лучше, — заверил меня Страшила, массируя скулу. — А откуда ты знаешь, что нужно делать? Ты и в медицине разбираешься? — Ни в чём я не разбираюсь, — проворчала я, но, поколебавшись, всё же созналась: — Ну, если честно, мне на Земле тоже однажды случалось застудить лицевой нерв. И я его тоже лечила. — Ты что, тоже без шапки ходила? — спросил развеселившийся Страшила; улыбка у него была почти симметричная, но глаз всё закатывался куда-то. — А ты как думаешь? Были когда-то и мы молодыми, — хмуро ответила я. — Волосы красивые прятать не хотелось. Страшила от души расхохотался. Смейся-смейся, собака, разминай лицевые мышцы. — А у вас, значит, девушкам можно ходить с непокрытой головой? — У нас всё можно, — меланхолично откликнулась я. — И вообще-то холод хорошо влияет на рост волос: этакий бесплатный криомассаж. Правда, как и всё дешёвое-сердитое, сопряжён с некоторыми осложнениями вроде пареза лицевого нерва. Страшила закрыл лицо руками, он весь трясся от хохота. — Свой парез я вылечила за месяц, — добавила я мрачно, когда он отсмеялся. — При том, что у меня врач был нормальный, и я и сосудорасширяющие, и противоотёчные какие-то пила. И травы разные. Плюс проводила точечный и мыльный массаж. А вот как мы будем лечить на морозе тебя — не знаю. Давай вышвырнем ваши ёлки за дверь, поставим нормальные масляные лампы и закроем форточку. Ну что, подохнуть, что ли, из-за ваших обычаев? У тебя, я вижу, степень лёгкая… или средняя. Вот закрой глаз. Только по легчайшему, как трепетание крыльев бабочки, подёргиванию века, я поняла, что Страшила попытался выполнить мою просьбу. — Если бы ты сказал вчера, может, до лагофтальма бы и не дошло, — укорила его я. — Чего молчал, как партизан? Вот теперь пей горячую воду! Ещё простудиться тебе не хватало. Можешь её так… покатать языком с правой стороны. Вообще для этого хорошо бы использовать тёплую валерьянку, но чего нет, того нет. Страшила выпил ещё горячей воды. — То есть ты парез вылечила, — бодро уточнил он. — Вылечила, — неохотно ответила я. — Правда, с правой бровью связь потеряна, судя по всему, навсегда. Впрочем, я не знаю точно, парез ли стал тому причиной. Я, видишь ли, именно тогда… ударилась головой об угол дома. — Ударилась головой об угол дома? — Ну да. Можешь смело шутить по этому поводу. Меня, скажем так, толкнули, и мой лоб соприкоснулся с ребром жилого кирпичного параллелепипеда. Зрение, к счастью, не потеряла, даже шрама не осталось, и в принципе, ничего не заметно. Вот только бровь не реагирует. А раньше обе поднимались, хоть вместе, хоть по очереди… Тебе-то как, лучше? — Угу, — серьёзно кивнул Страшила. — Тогда давай-ка завтракай и пойдём. Я хочу, чтобы мы сегодня же были в монастыре. Тебе надо показаться врачу. Хоть я и не возлагаю особых надежд на вашу супермедицину. — Тогда мы, скорее всего, придём раньше, чем кандидат, — неодобрительно заметил Страшила. — Да плевать мне трижды на кандидата, пусть хоть через неделю явится! — вспылила я. — Компасом пользоваться не умеет — так спросил бы кого-нибудь, его б научили! А раз восток всё же в конце концов определил, какого ж чёрта его сначала шатало то на север, то ещё куда? — Ну может, это как раз девиация компаса, о которой ты рассказывала? — робко предположил Страшила. — Из-за металла куртки, например… Я чуть не задохнулась от возмущения: — Боец, так девиация компаса, если она реально возможна от таких мелочей, должна быть у нас! Потому что у тебя два меча, а у него — ни одного! И куртка у тебя внушительнее, в ней пластинок больше, они должны были влиять сильнее. А у нас девиации не наблюдалось: я навскидку проверяю направление по солнцу. Восток и восход — вещи, конечно, разные, но всё было в норме. Кандидата же нашего заносило вообще не пойми куда! — Не кипятись, — попросил Страшила, хрустя орехами и сухарями. — Сейчас пойдём. Даст дух святой — сегодня доберёмся до монастыря. Но форточку, Дина, я закрыть не могу. Она должна всегда, когда воин в комнате, оставаться открытой. А жилое помещение с окнами положено освещать ёлками, а не лампами. Это по уставу так. — Я сейчас лютовать буду, родной мой, — предупредила я ласковым голосом. — Ваш устав у меня уже поперёк горла стоит. Вот в печёнках он! Того нельзя, этого нельзя! Как вы ухитряетесь выживать в таких условиях? Меня, блин, запереть в каменной комнатушке без отопления и заставить выполнять физические упражнения на ледяных камнях, время от времени падая на них разгорячённым телом, чтоб отдохнуть! Плюс изредка для верности прислонять к виску холодный клинок! Я же в первый же день скончаюсь от двустороннего воспаления лёгких и мозга! Как ваша иммунная система с этим справляется? — Но мы ведь и не доживаем до вашего… пенсионного возраста, — тихо заметил Страшила и, судя по гримасе, попробовал «оживить» застывшую щеку. — Вы не только из-за этого не доживаете, — проворчала я, нетерпеливо глядя, как он собирает вещи и вешает сумку через надплечье. — У тебя случайно нет с собой ремешка для моих ножен? Нет? Тогда отстегни от этих и прикрепи его к моим. Я буду у тебя за спиной, лёгкие пустые ножны — в твоей левой руке, а правой ты будешь разминать лицо. Оно у тебя «застывшее», а «заснувшие» мышцы надо будить. — Нет, Дина, за спину я тебя не повешу, — твёрдо сказал Страшила. — Если мне потребуется срочно защищаться, я не смогу тебя быстро снять. А мышцы я и так буду разминать, не волнуйся. — Окей, — ворчливо согласилась я. — Предложение внесено и отклонено. Всё как полагается. — А ты прочитай какие-нибудь стихи, что ли. «Ого! — подумала я. — Мы перешли на другой уровень. Раньше была просьба рассказать что-то новенькое, теперь — почитать стихи». — Ну ладно, — милостиво звякнула я вслух. — Помнишь про СЛОН, Северные лагеря особого назначения? Страшила кивнул. Меня он перевернул открытой стороной рикассо к лесу, так что его лица я не видела. — Думаю, ты не забыл, что я тебе рассказывала про один из этих семи лагерей, Соловецкий. Теперь представь карту и на северном побережье Охотского моря, не доходя до залива Шелихова, мысленно поставь точку. Вот это будет Магадан: там такие вот заключённые добывали золото. Работа тяжелейшая, условия вполне сравнимы с Соловками: попробуй-ка повозись руками в холодной воде, поперебирай песочек. Теперь — собственно стихи. И я завела, стараясь не скатываться в нарочитое завывание, которым я часто снабжала стихи, производившие на меня неприятно сильное впечатление: — В самолёте «Ленинград — Магадан» растекается полуденный свет; стюардесса разнесла по рядам сувениры и горячий обед. Сутки сдавлены турбинами в день, над страной изогнут крыльями мост; впереди по курсу ждёт в темноте город золота, проклятий и слёз. В Магадане я так и не успела побывать: билет на самолёт стоил дорого, и было как-то недосуг. Ладно, вернусь — непременно побываю. Я то ли услышала, то ли почувствовала, что Страшила чуть повернул ко мне голову. — Мышцы «заснувшие» буди, не отвлекайся, — скороговоркой посоветовала я, на миг оторвавшись от декламации. — Здесь лиственниц лес, видевший всё: совесть и честь, подлость и ложь, кирку и нож. Лёг и не встать. Здесь плитами тракт — плюс километр, минус барак. Как на костях тундру мостят, век бы не знать. «Да, если исследовать мой выбор поэзии, так мне, пожалуй, дорожка лежит на бесноватое «Эхо Москвы», — невольно подумала я. — А что делать-то? Эпоха сталинизма во многом была крута, но во многом и перегибала. Притом что мы ещё и не всё знаем. Но я, честное слово, не возьмусь осуждать апологетов сталинизма. Конечно, любая идеология основана на мечте, идеале, а не на реальном положении дел. Но вот из того беспредела, который видели эти апологеты в девяностых и в нулевых, как раз и складывается фраза: «Сталина на вас нет». Мне вспомнилось, как батя во время какого-то футбольного матча начал кричать в экран телевизора: «Был бы жив Сталин, вас бы всех прямо с матча — на рудники! Как он говорил — не хочет золото в спорте добывать, пусть в холодной воде песок золотой промывает!» Спортсмены его услышать, понятно, не могли, зато услышала я, явилась в комнату и со свойственной мне в те времена самонадеянностью и горячностью устроила маленький ликбез по эпохе культа личности. Батя со своей обычной невнятной дикцией объяснил мне, что он всё и сам прекрасно понимает, просто ему горько и грустно за состояние спорта и, в частности, отечественного футбола. Мы немного поразвлеклись, считая денежки в карманах российских футболистов, поговорили о неоднозначности понятия легионера в футболе (в этой теме я вообще ничего не смыслила) и на этом успокоились. Страшила выругался сквозь зубы, повернул меня открытым участком рикассо в другую сторону, и я чуть не вздрогнула. Матерь божья! Угадайте, кто, называется. Мефодька! Хорошо, что я молчу уже несколько минут. После первого шока я отметила для себя, что Страшила сразу перевернул меня другой стороной. Значит, он мгновенно осознал, что надо так сделать, чтобы я не заговорила при постороннем. Это указывало либо на то, что он обо мне думал, либо на то, что у него хорошая реакция. В любом случае меня это радовало. А ещё Страшила сделал очень странную вещь: тщетно попытался натянуть свой узкий остроконечный капюшон на правую часть лица. Я сначала не поняла, в чём дело, потом догадалась: он явно хотел скрыть парез. Стеснялся неэстетичной асимметрии лица или не хотел показывать, что он тоже человек и поэтому подвержен болезням? Мефодька нас сразу узнал и радостно улыбнулся. — Святой брат, я тебе так благодарен! — вполне искренне сказал он вместо приветствия. Я, окинув его максимально непредвзятым взглядом, подумала, что это хороший пример того, насколько справедлива поговорка «У страха глаза велики». Ну ни черта же он не похож на Мефистофеля. Встрёпанный, с этими трогательными усиками, да ещё и чем-то напоминает голодного студента. — Я тебя встречаю третий раз за несколько дней в огромном лесу, и мне это не нравится, — мрачно отозвался Страшила. — Сейчас снова выйдешь в ту деревню. По костру соскучился? — Так я наугад же иду, — сказал Мефодька жалобно. — У меня же компаса нет. Куда глаза глядят, туда и бреду. — А куда тебе надо-то? — Я того… мне нельзя в Высокое поле. Я чуть не прыснула вслух: это название мигом вызвало у меня ассоциацию с «Матрёниным двором» Солженицына. Вообще Солженицына я не переносила ни в какой форме: статьи его, рассказы, романы, псевдодокументальные произведения вроде «Архипелага ГУЛАГ» и тем паче пресловутый «экибастузский донос», от которого он открещивался, не вызывали у меня ничего, кроме отвращения. «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» казались немного более удачными, чем прочее, хотя манеру писателя обобщать и выносить оценки я считала откровенно идиотской. Особенно меня развеселила оценка, данная русской печи, которая, по мнению Солженицына, плохо приспособлена для приготовления пищи, так что в ней всё обречено было подгорать. Писателю не могло прийти в голову, что, возможно, дело в кривых руках Матрёны и её неумении готовить (если бы я сама взялась готовить в русской печи, у меня наверняка вышло бы так же, как и у неё) или же в неправильной конструкции горнила и внутреннего свода печи, сложенной, по всей видимости, каким-то горе-печником. Это Константин Эдуардович Циолковский, бесспорно весьма талантливый человек, мог посмотреть на горящий в печи огонь и сразу диагностировать, что здесь нельзя печь хлеб (как это описывал Михаил Евтихиевич Филиппов) из-за неправильно сложенного печного свода; Александр Иванович же, видя подгоревшую картошку, делал естественный вывод: русская печь не приспособлена для приготовления пищи… «Посмотреть бы ему в лицо и задать парочку вопросов», — подумала я мрачно. — Я не спросил, куда тебе нельзя, — сухо заметил Страшила. — Это меня вообще не интересует. Куда ты намерен попасть? — Да не знаю я, — жалобно сказал Мефодька. — Слышишь, Дина, — издевательски произнёс мой боец, — святой брат не в курсе, куда ему надо, и ещё жалуется, что не знает туда пути. Я, понятно, не стала давать комментариев. — Желаю найти свой путь в этом мире, — холодно добавил Страшила и шагнул вперёд. — Ну помоги мне, святой брат, проведи хоть куда-нибудь! Я же никуда дороги не знаю! — Могу вывести к поселению вокруг монастыря военного монашества, — предложил Страшила после недолгого колебания. — Если ты готов быстро идти. Мефодька был готов, и меня это почему-то не удивило. — Очень тебе благодарен… — Иди слева, на расстоянии двух шагов от меня, — приказал Страшила. — Можешь забегать вперёд, но не отставай. Отстанешь — я решу, что ты собираешься напасть со спины. Я полностью одобрила эти меры предосторожности. Параноики погибают последними. — А я того… перенервничал, когда ты сказал, что я того… лазутчик южной страны, — признался Мефодька с нервным смехом. — А какой хоть именно, интересно просто? — Южной, — лаконично отозвался Страшила, и я чуть не засмеялась вслух, вспомнив версию, которую нам изложил Сера. — Уже было и сам поверил в это. Стоишь у столба и думаешь: а может, ты и впрямь того… лазутчик? Страшила не нашёл это смешным. И я тоже. Но у Мефодьки явно чесался язык. — А что такое синергетический эффект? — поинтересовался он с любопытством и нисколько не смутился, не получив ответа. — Святой брат, а у тебя того… возлюбленная есть? Я чуть не расхохоталась вслух от этого вопроса. — Смотри: или ты идёшь молча — или идёшь один! — прошипел Страшила, повернувшись к разговорчивому Мефодьке. — Ой, а что у тебя с лицом? — удивился тот. Теперь я догадывалась, как так вышло, что его чуть не сожгли. Меня даже больше интересовало, как он ухитрился дожить до своего возраста с явным талантом задавать вопросы невпопад. И отвечать: я вспомнила пассаж, которым он поблагодарил девушку за воду. Блаженный какой-то. — А правда, что ваш магистр в своё время того… отправил свою матушку на смерть ради того, чтобы в орден попасть? Ого! — Я рядом с ним не стоял, если это и так, — ледяным голосом отозвался Страшила. — Откуда я знаю? — Ну, может, у вас знают… Так есть у тебя возлюбленная? Я сначала не поняла, почему мир крутанулся, потом до меня дошло: Страшила остановился и сорвал меня с надплечья. Но из ножен не вытащил. — Ещё одно слово я услышу от тебя… — прошипел мой боец с жутко исказившимся лицом. Я отметила про себя мудрость формулировки: неопределённая угроза всегда страшнее ясно обещанной. Что, интересно, Мефодька так привязался к теме возлюбленных? Хотя… я вспомнила обрывки разговоров наших офицеров, которые доносились ко мне в комнату с крыльца вместе с их сигаретным дымом. И ведь вполне приличные люди, а послушать их задушевные беседы — матерь божья! Мефодька споткнулся о лежавшую на земле сломанную еловую ветку и выругался безыскусным матом. Нет, видимо, к категории блаженных он не относился. А Страшилу просто затрясло от ярости. — За языком следи, — мрачно посоветовал он Мефодьке. Нервы у моего бойца явно были на пределе: как-то слишком уж болезненно он на всё реагировал. С другой стороны, разве я не помнила, какое это восхитительно непередаваемое ощущение, когда тебе не повинуется половина лица? Мефодька безмолвствовал недолго. — А правда, что скоро новый эдикт о ценах выйдет, и жить станет ещё тяжелее? — Я тебя просил помолчать. — Так я ж не того… я молчу. «Была б моя воля, ух, я бы с ним пообщалась! — алчно подумала я. — Наверняка наговорил бы массу интересного, язык у него без костей. Жаль, боец мой сейчас не в форме и не расположен к разговорам…» — А почему ты того… вступился за меня? Я услышала, как Страшила хрипло выдыхает воздух сквозь зубы. Вот было б сейчас лето, он бы прижал меня к виску, и я бы ему дала ценные указания, что выспросить у Мефодьки. Хотя, может, моему бойцу просто хочется тишины и молчания. Но это вряд ли. Просил же он меня читать стихи вслух. — Уже жалею об этом, — отозвался Страшила зло. — Ты — можешь — помолчать? — Да могу, конечно. — Черешня. Я задумалась. Вообще в коридорах мне, по-моему, ни разу не попадались монахи с перекошенными парезом лицами. Со шрамами — попадались, а именно с парезом — нет. Но проблема в том, что половина, если не больше, из этих монахов — несовершеннолетние, которые ещё меча не обрели и поэтому не имеют возможности прижимать его к виску в любую погоду. А бритоголовые меч на надплечье носят редко. Если они и ходят с мечом по коридорам монастыря, то он у них висит в ножнах за спиной. Однако само по себе это ничего не значит. Прижатыми к виску мечи носят очень многие. И упражнения на полу тоже, думаю, делают многие. И с открытыми форточками живут — даже зимой… — Значит, возлюбленной у тебя нет, — прервал мои размышления голос Мефодьки. — А правда, что вы, воины, во время посвящения клянётесь… Он не договорил: Страшила ещё раньше перехватил компас правой рукой, заодно удерживая ею меня, а потом с исказившимся не то от пареза, не то от ярости лицом кинулся вперёд и левой рукой, не размахиваясь, сильно ударил Мефодьку по лицу. Я чуть не вскрикнула. Ну… вообще-то он сам нарвался. Зачем провоцировать человека, особенно в таком состоянии? Впрочем, Страшила, по-моему, уже пожалел о своём поступке. Он резко нахмурился, беспомощно дёрнув правой бровью, недовольно повёл надплечьями, переложил компас в левую руку и пошёл вперёд. Мефодька постоял на месте, потёр щёку, потом поплёлся за нами. И Страшила не стал ему делать замечания, что он идёт сзади, то есть в теории может напасть с тыла. В принципе, болтливый наш понял, наверное, что получил по заслугам. Во всяком случае, он шёл за нами, держась поодаль, и рта больше не раскрывал. Я чувствовала, что Страшиле становится хуже. Несколько раз он очень жутко кашлял. Шаг у него был неровный; я вспомнила, что он недавно подвернул ногу. «Ему в тёплый душ надо, — подумала я раздражённо, — горячего чаю выпить, отдохнуть. А он бредёт по холодному зимнему лесу, в тяжеленной амуниции, усталый, продрогший и с воспалённым нервом». — Ты уж держись, пожалуйста, — попросила я шёпотом. — Да держусь я, что со мной сделается, — хмуро отозвался Страшила и чуть не споткнулся о корень. Я напряжённо следила за его движениями. — Ты бы поел, — предложила я через некоторое время, убедившись, что Мефодька меня не услышит. — Не хочется, Дина, — отказался Страшила угрюмо. «Не хочется», — мрачно повторила я про себя и решила, что он, наверное, просто не желает давать нашему спутнику новой возможности поговорить. И к вечеру они, так ни разу и не остановившись, дошагали до поля. Бедный Мефодька всем своим видом демонстрировал, как устал, но не жаловался вслух; Страшила тоже молчал. На горизонте, за изящным, точно нарисованным, акведуком, виднелось наше поселение, которое я сразу узнала по тёмной громаде монастыря. Монастырь был от нас слева, мы действительно забрали немного севернее. — Смотри, — хмуро сказал Страшила, подождав, пока Мефодька приблизится и остановится в двух шагах, не решаясь подходить ближе. — Монастырь — там. Но вокруг тоже достаточно разных селений. Ступай, куда хочешь. — Спасибо, — отозвался Мефодька вполне искренне. — А ты вообще кто? — осведомился Страшила после паузы. — Не кузнец же, ясно. — Почти кузнец, — мрачно ответил Мефодька. — Ювелир. Почти ювелир. Украл для одной стерви, — он так и произнёс: «стерви», — из общей мастерской пару штуковин. На третьей попался. Сбежал, чтобы руку не отрубили. Вот не знаю, куда идти. Я того… вообще ничего не знаю, что вокруг нашего села находится. «Как можно быть таким нелюбопытным? — ужаснулась я. — Как можно не знать, какие рядом с тобой населённые пункты, где дорога?» — Ну, сам виноват, — хмыкнул Страшила. — Воровство до добра не доводит. А в следующий раз и ступню отрубят, вот тогда побегаешь. Я отметила про себя, что страшные кары с отсечением конечностей действительно не так эффективны, как может показаться. Жаль только, что на Земле сложно будет ссылаться на этого горе-ювелира как на наглядный пример. Поглощённая своими мыслями, я не сразу заметила, что Мефодька пошёл куда-то вправо, а мы направились к поселению вокруг монастыря. — Ты как, в настроении говорить? — Страшила молча кивнул. — Не терзаешься угрызениями совести, что дал ему по морде? — Да с чего бы? — хмуро отозвался он. — Ты вообще-то первым ударил того, кто не вправе ответить, — елейно напомнила я. — И дальше что? Между прочим, торговцев в храме твой любимый Христос ударил первым, — отозвался Страшила мрачно. — А вот они ему на удар не ответили. Я ехидно подумала, что из некоторых храмов так и хочется выгнать торговцев вместе со служителем культа, хоть это и спорно коррелируется с принципами ненасилия. — Боец, да бог с ним, с Христом: допустим, что и ударил, если не наврали, ну а мы не будем никого бить. А может, и наврали, книжки-то эти по сто раз переписаны. А ты что, считаешь теперь Христа эталоном для себя? — Конечно, нет. Дина, иди к чёрту со своими подначками. — Я вообще-то внятно спросила у тебя, настроен ли ты разговаривать; ты кивнул. Назвался груздем — полезай в кузов. Страшила вонзил в меня мрачный взгляд и хрипло откашлялся. — Каким эталоном может быть тот, кто вызывает презрение? — выплюнул он резко. — Он, умирая, точно знал, что восстанет из мёртвых: что тогда особенного в готовности отдать жизнь за всяких мразей? — Я хотела возразить, потому что не верила в воскрешение умерших и искупительную жертву Христа, но Страшила резко взмахнул рукой. — Я тебе так скажу… не о себе лично, а вообще. Когда умирает воин-монах, он знает, что никто о нём вскоре и не вспомнит; что он своей смертью фактически нарушает клятву защищать меч, бога и республику — он не может её не нарушить, она так сформулирована! Знаешь, куда мы все поэтому попадём, что бы ни делали? И потому мы выше заповедей, для нас нет смысла их соблюдать; нас только честь удерживает. И мы не ставим себе в заслугу готовность умереть за всяких подонков, которые тут живут; а он ставил, считая притом, что попадёт в рай, и ещё и колебался. В бою, когда воин погибает, рядом с ним нет никого, он один в целом свете наедине со смертью. Никого: ни матери, ни отца, ни друга — только меч, который он своей гибелью предаёт, и чёртова клятва, которая держит его за горло, как цепью! Я не сразу нашлась, что ответить. — Страшилушка, — жалобно сказала я наконец, — зайчик мой солнечный, ты неужели сейчас серьёзно? Что ж вам чуши такой в мозги налили? Нет никакого рая и ада, я тебе клянусь! Но это не значит, что всё пропало или что всё дозволено! То есть нет, всё дозволено, конечно, и ничто не истинно… и клятва никого за горло не держит, это иллюзия, симулякр… агрх! Давай ты попьёшь горячего чайку, отоспишься, и мы с тобой спокойно об этом потолкуем. Не надо этой пафосной обречённости, я тебя очень прошу. Всё будет хорошо, меня не просто так закинули сюда, на Покров, я всё исправлю. Жизнь вечную вам не смогу организовать, но вот мозги на место поставлю. — Как будто мне нужна жизнь вечная, — издевательски хмыкнул Страшила. — Да я надеюсь, что её нет! — А как вы её себе представляете? — не удержалась я. — И как это коррелируется с идеей Озера смерти, в котором тонет ваш Покров? Душа умершего уходит отсюда или, скажем, спит в каком-нибудь специальном храме Ясукуни, пока весь Покров не потонет в Озере смерти? Страшила некоторое время шагал молча. — Да не знаю я, — сказал он наконец. — Никогда не спрашивал. Считается, что нас после смерти ждёт ад, а подробности мне были не очень интересны. — Ты только не переживай, — попросила я. — Знаешь поговорку: в раю климат лучше, а в аду друзей больше? Нет там ничего, даже пауков свидригайловских. Ой, смотри, белочка, такая хорошенькая! — Вот после смерти и увидим, есть там что или нет, — заметил Страшила холодно. — Там — уже не увидим, и, кстати, Христос тоже так считал: царство божие внутри нас и всё такое; поэтому, к слову, мне кажется сомнительным, что его мог заботить беспредел в реальном храме. — Может, тоже ложь, как в случае с Иоанновой вставкой. — Но слушай, если ты всё-таки прав и там есть ад, обещаю, я тебя оттуда вытащу. И вообще разрушу его к чертям собачьим: это тебе моё слово от святого духа. На этой вдохновляющей ноте мне пришлось замолчать, потому что мы вошли в поселение. Вот о чём они, интересно, думают, произнося на посвящении этот бред, тем более если намереваются трепетно относиться к нему? И не задумываются ли, насколько надо быть психически ненормальным, чтобы придумать эту клятву, а потом убеждать других приносить её по собственной воле? Ладно бы Страшила относился к ней так же, как подавляющее большинство президентов к своим присягам; или как некоторые вступающие в церковный брак к вроде бы предполагаемому обещанию супружеской верности… Но раз ты типа уважаешь клятвы — зачем давать ту, про которую знаешь, что непременно, без вариантов будешь вынужден её нарушить? Впрочем, когда прокурор Крыма берёт со школьников-младшеклассников, «маленьких защитников России», клятву любить и защищать Родину, это ещё большая дичь. Семь-десять лет детям, а? Причём в нашей армейской присяге тоже есть подводные камни. Принято же клясться свято соблюдать Конституцию и строго выполнять приказы командиров и начальников. Меня можно уличить в формализме, и всё же повторюсь: да, армия без субординации и беспрекословного выполнения приказов проигрывает. Но слепое выполнение приказа, которое многие понимают под строгим его выполнением, мешает человеку включать здравый смысл. Именно из-за этого войны у нас иногда ведутся не умением, а числом. А что?.. навалимся все вместе, браты! Командир так велел!.. Страшила вымыл на входе руки, прополоскал рот и немного помял щёку. Несколько раз он глухо кашлял, и у меня просто душа кровью обливалась от этого звука. Я надеялась только, что он не подхватил воспаление лёгких. — Ещё чуть-чуть, — еле слышно ободрила его я. Фараончики на входе отчаянно зевали, хотя было не так уж поздно. Страшила подошёл к самой правой конторочке, у входа, чтобы, по всей вероятности, не бросалась в глаза перекошенность лица, наполовину спрятанного под капюшоном. Краб милостиво смотрел на нас: мне показалось, что он был рад нашему приходу. — 60412. — Шагай, — зевнул бритоголовый, сличив отпечатки. Мы наконец вышли на финишную прямую. Страшила открыл ключом дверь, положил меня в держатель, скинул с себя куртку и с наслаждением повёл надплечьями. Потом он сунулся в шкаф, вытащил оттуда чистую одежду и, ни слова не проронив, ушёл в душ. Не было его примерно час. Дорвался человек до горячей воды. Я с мечтательным звоном представила себе глубокую наполненную ванну, исходящую паром… пусть без пены… пусть без бомбочек… хочу! А у нас в военном городке на две-три семьи — по одному закуточку с душевой кабиной. Обычно это меня, в отличие от мамы, не особенно напрягает — но иногда так хочется ощутить тепло ванны, пронизывающее каждую клеточку тела… Хочу! Страшила вышел — и на лице у него было написано такое неподдельное блаженство, которое не мог скрыть даже парез, что я искренне расхохоталась. — Как всё-таки мало надо для счастья, — заметила я не без ехидства. — Ещё покушать, чаю горячего выпить — и будешь как новенький. — Да, — согласился Страшила. — Но это потом; сначала пойдём к магистру. — Он подобрал было с матраца куртку, однако тут же поморщился и полез в шкаф за осенним, облегчённым вариантом. — Весь извалялся, надо будет позже почистить. — Слушай, — вспомнила я, — а что имел в виду Мефодька, когда спрашивал про магистра? Что он, мол, отправил свою мать на смерть? Страшила замер. — Дина, я уже сказал ему и повторю тебе, что не стоял рядом с Щукой, если это и правда, и не буду клеветать на него за глаза. Это всё повторяют завистники, которым тошно смотреть, сколько он сделал для ордена. Да даже то, что он отменил те енотовые хвосты; знаешь, как они рассеивали внимание? Представь: на левом надплечье, вот здесь, висит енотовый хвост. Идея в том, что ты должен о нём помнить во время работы с мечом. Забудешь, скажем, при крутом развороте — нечаянно рубанёшь по нему лезвием, и всё. Так вот это было просто невыносимо, потому что воин должен думать о мече и своих движениях, оценивать обстановку — а его заставляют концентрироваться не пойми на чём, на хвосте на надплечье. Щука сумел это отменить, хотя традиция очень древняя. Я задумалась, к какому типу по классификации Маргарет Мид отнести здешнюю культуру. Изначально я посчитала её постфигуративной, предполагающей перенятие установок и ценностей предыдущего поколения, но реалии уже не в первый раз демонстрировали благотворную роль свежей крови в руководстве, требуя перемещения упомянутой культуры скорее в разряд кофигуративных… — Всё равно расскажи, — обиженно попросила я. — Мне же интересно. Хочу послушать ваши сплетни. — А ты говоришь, — хмуро прокомментировал Страшила. — Стыдно мне должно быть… Ещё раньше надо было этого ворюгу ударить, когда он только начал пасть свою раскрывать. И спасать его не следовало… — Ну ты уж не заговаривайся! — рявкнула я, и он отвернулся. — Скрытный и нехороший ты человек, редиска. Я тебя пообещала спасти из ада, а ты не хочешь рассказывать весёлую историю. — Очень весёлую, да, — неохотно отозвался Страшила. — Ладно, слушай, повторять не буду. У Щуки сожгли отца — как говорят, за публичное богохульство. Мать вышла замуж второй раз, за вдовца, у которого от первого брака тоже был сын, чуть постарше Щуки. И так случилось, что и этого монаха, отчима, тоже в чём-то обвинили и сожгли. Сыну его тогда было тринадцать, и его забрали в наш орден — потому что в живых не осталось ни одного родителя; приёмные в этом плане не считаются. Он очень тосковал по дому, а ему достался понимающий куратор, и вот он его иногда ненадолго отводил к родным. Неофициально. Они жили недалеко отсюда. — Ну это хорошо говорит о мачехе с Щукой, раз пацан по ним скучал, зная, что они ему не родные, — проворчала я и задумалась, не была ли привычка единственной причиной. Страшила посмотрел на меня искоса. — Куратор Щуке объяснял, что именно наш орден даёт реальную возможность продвижения по карьерной лестнице. Что можно пробиться в так называемую элиту, лишь став воином-монахом. Во всех остальных орденах руководство, знаешь, невысоко котируется. — А раз в орден можно попасть, только если умерли оба родителя, значит, и матери Щуки тоже не стало. Страшила коротко кивнул. — У них в доме нашли какие-то еретические или колдовские книги, и её казнили. А когда Щуку стали прочить в магистры, начались предположения, что нашли их не просто так, что у него была цель попасть в наш орден, для чего он и написал донос на собственную мать. Обычная грязь, которая выливается завистниками на тех, кто успешнее. Это было давно, уже прошло больше десяти лет. Больше, точно. Считай сама: Щуке сейчас двадцать семь… — Сколько?!! — Двадцать семь. А в орден он попал в тринадцать лет, почти в четырнадцать. — Ты уверен, что двадцать семь? — уточнила я растерянно. — Великий магистр — орден военного монашества — элита — и двадцать семь лет? — Страшила кивнул и не без гордости улыбнулся. — Да он в крайнем случае на тридцать с лишним выглядит, а иногда и на сорок! Хотя я «на глазок» плохо определяю. Я бы и про тебя не сказала, что тебе семнадцать. Двадцатник — как минимум. И то ты часто поступаешь, как муж, умудрённый годами. Я хотела ещё добавить: «А иногда — как сущий ребёнок», но сдержалась: муж, умудрённый годами, залился краской от удовольствия и отвернулся. — Вы, наверное, взрослеете раньше нас, — заметила я. Страшила снова повесил меня за спину, взял казённые ножны, и мы отправились отмечаться: квест завершили успешно, артефакт доставили, никто нас не видел. Ну, почти никто. Всего одно не в меру ретивое село и вороватый болтливый беглый ювелир. Бритоголовые у двери явно беседовали о чём-то весёлом: они негромко хохотали, прикрывая рты ладонями. Страшила подошёл к ним, и они мигом приняли торжественный и даже грозный вид. — Номер 60412, приказано явиться без прошения. Бритоголовые пригвоздили взглядами пустые ножны в руках Страшилы. — Да-да, в курсе, руки только вымой. Они педантично сличили отпечатки пальцев, ещё раз уточнив номер. Потом один из них заглянул в мрачную каморку великого магистра и через полминуты жестом пригласил нас заходить. «Двадцать семь лет, — подумала я с искренним изумлением и тут же укорила себя: — Я вот индульгировала всю жизнь, а мужик енотовые хвосты отменил». Страшила вошёл и слегка поклонился, хотя Щука и головы не поднял при его появлении. — Меч кандидату доставлен, — отчитался мой боец и положил на краешек стола пустые заплечные ножны. — Отлично, — похвалил Катаракта, не глядя на нас. — Эксцессов не было? — Не было. Я невольно перебрала в уме все наши выкрутасы, начиная с момента, когда мы волокли Серу в поселение, бросив бесценный меч в лесу, и чуть не проворонили кандидата, выручая Мефодьку. Никак нет, товарищ магистр, эксцессов не было… — Хорошо, — хмыкнул Щука. — Теперь ступай к себе и напиши прошение насчёт распределения; принеси сюда, и я сразу завизирую. Страшила чуть выпрямился. — Святой отец Катаракта, я всё же от распределения отказываюсь. Останусь, как мой куратор, на девятой ступени. «Вот теперь точно мною будут убивать антитеистов», — подумала я угрюмо. Магистр, похоже, удивился — даже поднял голову. — Простудился в лесу? — спросил он неожиданно и, поясняя вопрос, прикоснулся к своему лицу. — Простудился. — Сам не лечись, иди в больницу. Насчёт распределения… Попробуй хотя бы: ты ведь не знаешь, от чего отказываешься. — Нет, я решил, — сказал Страшила уверенно. Катаракта шумно вдохнул через нос. — Время у тебя ещё есть, — напомнил он. — Вплоть до, — он глянул в какие-то листы с рукописными таблицами, — конца этого месяца ты вправе подать прошение. Я бы на твоём месте поразмыслил как следует. И если передумаешь, не стесняйся: в том, чтобы изменить своё мнение, нет ничего постыдного. Я влюблённо посмотрела на магистра. Страшила молча повёл надплечьями. — А если всё же нет, ты, возможно, имеешь какие-то пожелания? Хочешь, чтобы тебя направили в определённое место? Или предпочёл бы оставаться в распоряжении ордена и жить здесь? Теперь пора! Царица спрашивает, чего хотите! Взять быка за рога, сказать, что хочешь жить в монастыре, и тогда не придётся никого убивать! — Я всегда в распоряжении ордена, — хмыкнул Страшила и слегка поклонился. — Пожеланий не имею. Я чуть не зазвенела от досады. Что за глупая страсть к красивым жестам? Дают — бери! — Ну хорошо, — тоже хмыкнул Катаракта. — Свободен. Если бы не молодые уши двадцатисемилетнего магистра, я бы заорала Страшиле на высокой частоте, что надо не упираться, подобно барану, а озвучить, чего хочешь, раз прямо спрашивают. Что это за тупое воландовское «никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас»? Люди мысли читать не умеют, пока ртом не скажешь, что надо, никто ничего сам не предложит и не даст! Страшила тоже не умел читать мысли и не слышал скрежетания моих воображаемых зубов, так что спокойно развернулся и вышел. Я задумалась, не заорать ли ему в пустом коридоре, чтобы он немедленно воротился и сказал магистру, что передумал, но рассудила, что здешним бюрократам всё равно понадобится заявление от нас. Так что можно отложить препирательства до возвращения в комнату. Пока мы шли по коридорам, я обдумывала услышанный разговор. Вообще стиль общения великого магистра однозначно располагал к себе. И это было очень удачное решение: если ты вежлив с людьми, которые находятся у тебя в подчинении, они начинают воспринимать тебя с приязнью и уважением. Понятно, что магистр при всём желании не смог бы поговорить лично с четырнадцатью тысячами воинов-монахов или сколько их тут, но даже такие спорадические беседы неминуемо должны были сформировать ему вполне однозначный имидж. Особенно с учётом его преобразований, восхваляемых Страшилой. Нет, но почему мой боец так наплевательски отнёсся к предложенному ему варианту? Страшила закрыл за собой дверь, положил меня в держатель и отошёл к окну. — Дина, ты не обижаешься? — За что? — сухо осведомилась я. — Ну ты же хотела, чтобы я пошёл в департамент. — Мало ли что я хотела! Жизнь-то ведь твоя, боец. Тебе и решать, как ты её проживёшь. Ты выбор сделал — молодец. Страшила повернулся и посмотрел на меня. — Ты не злишься? — Злюсь. Какого чёрта ты отказался оставаться в распоряжении ордена и жить здесь? Я думала, ты согласишься, и нам не придётся убивать антитеистов и еретиков. А ты что? Военной славы возжаждал? — То есть ты бы хотела, чтобы я прятался в монастыре, пока другие защищают республику? — вспылил Страшила. — А это меня не волнует, — не стесняясь, признала я. — Меня на данный момент заботит только то, что тебе может понадобиться кого-то мною убивать. И я резко против такой перспективы. Страшила задумался. — Дина, но ты, значит, хочешь, чтобы я отсиживался в безопасном месте, пока другие будут сражаться? — снова спросил он, с упрёком глядя на меня. — Чтобы я прятался за чужими спинами? — Минутку! А тот же Цифра, по-твоему, прятался, когда стал куратором? — Так ведь я никому не куратор, — напомнил Страшила. — К тому же и Цифру отзывали года три назад, когда я только начал переписывать Великую священную. В столице были волнения… многих тогда туда бросили. — Картина Репина «Не ждали». У вас нелояльная столица? Можно с этого места поподробнее? — Нет, потому что я сам не знаю. Цифра не любил рассказывать, а мне с подготовкой к экзамену было не до того, чтобы расспрашивать. Я помолчала. — Ну вот, теперь ты обиделась, — с досадой сказал Страшила. — Да не обиделась, а ищу решение проблемы! — возмутилась я. — Мне не хочется делать тебя уклонистом, но и резать антитеистам глотки я тоже не хочу. Соображаю, можно ли что-то предпринять, не устраивая глобальный кипиш. «Особенно если я сама не знаю, как тут поступить. Хорошо было бы, если бы у того же Дюрандаля проснулись гуманные наклонности, и он бы начал читать Роланду мораль: убивать из-за конфессиональных различий плохо, сиди дома! Если бы подобным образом поступали все мечи, может, и сработало бы, а так я действительно предлагаю моему бойцу подставлять вместо себя других». — Кипиш… хорошее слово, — хмыкнул Страшила. — Ёмкое. — Это феня, там иначе не бывает, — самодовольно звякнула я. — Феня? — Блатной жаргон. Позже расскажу, может, пригодится, — я невольно развеселилась, — вот попадёшь к нам в следующей жизни, а у нас в стране от тюрьмы и сумы никто не застрахован. На соседних нарах могут сидеть матёрые отмороженные уголовники и какие-нибудь вольнодумные профессора с уклоном в толстовство. А рядом с ними — Александр Маринеско. — Маринеско? — удивился Страшила, достаточно слышавший от меня об «С-13», «Густлове» и «Штойбене». — Тот самый, — подтвердила я. — Посадили как расхитителя социалистической собственности. Он тогда работал в Институте переливания крови и не поладил с вороватым начальством. Привлекли его за раздачу коллегам списанных за ненадобностью, — я выделила голосом эти слова, — торфяных брикетов и за присвоение списанной же железной кровати. Причём от других сотрудников суд держался в тайне. — Ты говори, у нас времени много. — Теперь меньше, чем я думала, — проворчала я, намекая на его отказ остаться в монастыре, и не удержалась от грустного звона. — Ладно, я пока не знаю, как тут можно поступить. Поэтому — да будет так. Не хочу крови и убийства, но и ты тоже прав. Буду решать ad hoc. — Дина, ведь убийство бывает разное, — серьёзно отозвался Страшила. — Это же не ради грабежа или забавы. Убийство врага своей страны — ты же сама признаёшь, что и в твоей истории люди, которые на него шли… — Признаю, — резко перебила я его, — но это — в истории! Значит, нельзя тогда было иначе, не готовы люди оказались к мирному разрешению конфликтов! А я — человек двадцать первого века, мне хочется верить в то, что мы повзрослели! — Это вы повзрослели, — тихо сказал Страшила. — А мы-то — нет. — И мы не повзрослели, — отозвалась я сухо. — Как решали конфликты первобытной дубиной, так и продолжаем. Но разве это разумно? Разве умно считать, что «не может быть настоящих друзей без настоящих врагов, что если мы не ненавидим того, кем мы не являемся, то не можем любить того, кем мы являемся»? Эту гнусную идеологию называют старыми истинами, которые мы, видите ли, вынуждены с болью открывать заново после веков сентиментального лицемерия. Видишь, как славно? Только бы расчертить всё на своих и чужих! Тупой двоичный код! А знаешь, как там дальше? «Те, кто отрицает эти истины, отрицают свою семью, своё наследие, своё право по рождению, самоё себя… И таких людей нельзя с лёгкостью простить». Да кто им дал право меня прощать? Только я наделяю людей этим правом! А меня мнение оголтелых нациков волнует меньше, чем мнение амёбы в Марианской впадине! Иди отсюда, не доводи меня до греха! Ступай в больницу, тебе лечиться надо! — Ну и как я уйду, Дина? — хмуро поинтересовался Страшила. — Тебе же плохо. — Да кому сейчас хорошо-то? — огрызнулась я. — Нормально мне, бывает и хуже. Некоторым людям холодно, голодно и больно, а мне — нормально. Приемлемо. — Давай так: выговорись и не думай больше об этом. — Это невозможно выговорить до конца, золотой мой. И я не думаю ни о чём таком, о чём не думала бы раньше. Иди, обещаю вести себя тихо. Здоровье важнее: тебе же надо лечить лицевой нерв. А у меня и нервов-то нет. Страшила поднялся, нерешительно глядя на меня. — Может, взять тебя с собой? — произнёс он задумчиво. — Но в больничку просто, понимаешь, иногда приносят и тех, кто серьёзно травмирован. А крики даже мне бывает тяжело слушать. — Нет, вот не надо, — поспешно отказалась я. — Иди один, ничего со мной не случится. Положи меня под ёлочку, я хочу поразмыслить. И ступай лечись, ты мне нужен здоровым. Нет, ты мне всяким нужен, но если можно здоровым, то лучше здоровым. Иди. Иди. Иди. Я буду повторять это, пока ты не уйдёшь. Шагом марш! Страшила наконец ушёл, а я, недолго думая, принялась сочинять стихи. Делать это в уме было довольно сложно, но в этом и заключалась моя премудрая идея: заставить себя удерживать в памяти уже сочинённые строчки, которые таким образом вытесняли все прочие мысли. Прямо ко мне склонялась еловая ветка с шафрановыми звёздочками цветков, из окна тоже лился звёздный свет — хотя и очень слабый… и, разумеется, стихи я сочиняла о звёздах.