Поющий меч Покрова

За ночь почти весь снег растаял, но нам это уже никак не могло повредить. Страшилу я разбудила, как только проснулся кандидат. Не совсем на рассвете, скажем так: даже, пожалуй, ближе к полудню. — Как нога? — шепнула я первым делом. — Нормально, — сказал Страшила уверенно и в доказательство попрыгал передо мной на одной ножке. Мешавшую ему сумку он оставил под елью, а меня положил сверху, чтобы не испачкать ножны талой грязью. Насколько я могла судить, еловые ветки закрывали получившуюся конструкцию полностью, так что надо было беспокоиться не о том, как бы её не нашёл очередной проходящий мимо мефодька, а о том, чтобы сам Страшила не забыл, под какой елью спал всю ночь. И пока он ходил подбрасывать незадачливому кандидату меч, я прикидывала, придётся ли вопить «Ау» — или всё обойдётся. Обошлось, хотя Страшила вернулся как раз тогда, когда я уже намеревалась оглашать лес жалобным визгом. — Всё, меч у него, — шепнул он мне. — Тебя только за смертью посылать. — Да ты бы его видела. Это жуть была натуральная. — Рассказывай. Страшила аккуратно повесил пустые ножны за спину, взял меня и сумку, и мы с чувством выполненного долга степенно побрели обратно. — Он, значит, встаёт, достаёт компас, вертит его в руках, и такое ощущение, что он им вообще не умеет пользоваться. Как он назад вернётся — не знаю. — Слушай, может, нехорошо бросать его в лесу одного? — засомневалась я. — Ну, кое-как он с ним всё же разобрался, пошёл примерно на восток. Я прикидываю, куда он придёт через минуту, перебираюсь туда, кладу перед ним меч. Он не видит. Ещё раз. Не видит. Рядом проходит и не замечает ничего! Я взял и, когда он в очередной раз проходил мимо меча, тихонечко завыл. Ну, он вздрогнул, заозирался и заметил-таки меч. Матерь божья!.. я думала, что умру от смеха. — А покажи, как ты завыл. — Ву-у-у, — затянул Страшила тонким похоронным голоском. Я смеялась чуть ли не до слёз. — Он, небось, решил ещё, что голос меча слышит! А он тоже подкрадывался, как ты ко мне тогда, чтобы его не было видно? — Да нет, просто подошёл, — неохотно ответил Страшила. — А ты зачем крался и прятался за камнями? — поинтересовалась я, чувствуя близящуюся потеху. — Ты, видимо, вообще полз по-пластунски, потому что иначе я бы тебя заметила, даже несмотря на то, что было ещё темно. Зачем такие сложности? И на кой чёрт тебе потребовалось с места в карьер крутить меня в воздухе? — Я думал, ты оценишь, — мрачно объяснил Страшила. — Я даже предположить не мог, что мечу может не нравиться финтование. — А, так ты просто решил сразу показать, насколько крутой! — развеселилась я. — А я думала, ты хотел с ходу привить мне субординацию вкупе со стокгольмским синдромом! Потому что после трёх дней неподвижности и вкупе с моим чудо-зрением ориентация в пространстве от этого вашего финтования теряется напрочь. — А я ещё удивился, почему ты визжишь. — А потом бесился, что меня мутило от финтов, — подхватила я. — Помнишь: ну, моль небесная, послал дух святой оружие, элементарного финта выдержать не может! Или: нормальным людям дух святой посылает мечи, чтобы они могли ими сражаться, а мне — ломик для колки льда! — Ну, такого я не говорил, — проворчал Страшила. — А помнишь, ты у меня спрашивал, что я великого умею: раны лечить, врагов на расстоянии чувствовать? — я залилась смехом, вспомнив безнадёжное ворчание моего бойца, когда он узнал, что подобными талантами я не обладаю. — Кстати, ты знаешь, этого Мефодьку я как будто бы почувствовала, но не разобралась, что именно ощущаю. Может, услышала, как он крался. Слушай, а уже можно петь? — Да пожалуйста, — разрешил Страшила и обвёл лес радушным жестом, словно аудиторию, жаждущую сольного концерта. — А если кто-то услышит? — уточнила я для очистки совести. — Как-то безответственно с нашей стороны, даром что находимся в лесу. — Если кто и услышит, всё равно, — отмахнулся Страшила. — Ответственность возложим на услышавшего. Думать надо, что и когда слушать. — Отличное решение, — одобрила я, развеселившись ещё сильнее. — Ну что ж, соколичек мой… что бы ты хотел услышать¬ в моём исполнении? Сделаем, так сказать, концерт по заявкам слушателей. — Да что хочешь. — Нет, такая заявка слушателей не пройдёт, — отказалась я. — Давай конкретнее, без карт-бланшей. Оперную арию, матерные частушки? Душевное, любовное, церковное? — Давай то, что ты пела тогда вечером, — заказал Страшила. — Что-то такое печальное про сон измученной души. Я в тот раз не расслышал как следует. — Да ну, это слишком тоскливо, — отмахнулась я и вспомнила, как мама всегда подшучивала надо мной из-за того, что я требовала дать мне совет, а потом поступала ровно наоборот. — Хотя опера знатная. Давай я тебе исполню из неё кое-что повеселее. Я вслушалась в слабый ветер, пытаясь поймать в нём отзвук аккомпанемента, и начала, как только мне показалось, что в его шуршании пробился какой-то ритм: — Здоров ли, князь? Что приуныл ты, гость мой? Когда однажды оперу «Князь Игорь» в постановке какого-то режиссёра показали на телеканале «Культура» и там не оказалось именно этой арии, я просто осатанела. Гром и молния! Там был такой отменный Кончак в шикарнейшей меховой шапке, весёлый и грозный, там было такое затмение, такая Кончаковна с косами, такой Игорь, такие половецкие пляски, такие мужские арии — но не было лучшей арии Кончака! Если бы её оставили, я бы простила постановщику даже то, что Ярославна расхаживала по сцене простоволосой и в пальто годов так пятидесятых прошлого века. Мы с мамой решили, что, видимо, голосовой диапазон певца, исполнявшего партию, не позволял ему петь про «ужас смерти». — Аль ястребы не злы и с лёту птицу не сбивают?.. «Я это пою! — думала я с восторгом. — Я могу это петь!! Это я пою, человек-меч, человек-голос, это моё исполнившееся заветное желание, моя суперспособность! Нервно кури в сторонке, Человек-паук!» Чуть повыше тон и изменить тембр, как будто это ответ: — И сеть крепка, и ястребы надёжны — да соколу в неволе не живётся… Я пела, наслаждаясь звучанием своего голоса и самим осознанием того, что я беру эти восхитительные низкие бархатные ноты. Что с того, что за голос пришлось расплатиться человеческим обликом? Душа-то у меня всё равно человеческая. Душу-то я никому и никогда не продавала… «А это потому что никто не приценивался, — мысленно съязвила я. — А то бы я, как Джон Константин, продала её сразу трём лордам ада». — Тебе почёт у нас, как хану, всё моё — к твоим услугам.… Я отстранённо подумала, что пою громко. Очень громко: а это безрассудно и опасно. Но умерять голос не стала. Мне казалось, что ветер шелестит в такт еловыми ветками. — Хочешь, возьми коня любого… Вот. Дошли до булата, меча дедов. До низких роскошных нот «ужаса смерти». В принципе, после того, как я вытянула это длинное восхитительное «а», про храбрость Кончака и невольниц уже можно было не петь. Но я, конечно, всё равно спела. Иначе бы получилась незаконченность. — Что ж молчишь ты? Если хочешь, любую из них выбирай… «А ведь у кого-то от природы такой шикарный голос, — подумала я с завистью. — Хотя мне теперь грех жаловаться. Вот подлинно никогда не бывает доволен человек!» — Я, наверное, больше не буду пока петь, — неуверенно сказала я, чувствуя замшевое послевкусие арии. — Надо уметь вовремя останавливаться. Знаешь, есть такой одиозный товарищ Славой Жижек, он вообще считает пение самым опасным видом человеческой деятельности: верит, что если позволить человеку петь, то он вернётся в животное состояние. — Да ну его к чёрту, этого Славоя! — отмахнулся Страшила. — Пой, у тебя здорово получается. Я обрадованно помурлыкала про себя, радуясь, во-первых, тому, что Страшиле понравилось, хотя он, конечно, и не тянул на арбитра изящества, а во-вторых, тому, что он явно не проникся уважением к Славою Жижеку. Я лично втайне считала этого персонажа просто распиаренным шутом. — А о чём это? — Это опера Александра Порфирьевича Бородина, — ответила я, радуясь его интересу (впрочем, я считала, что Бородин, как и Римский-Корсаков, не может не понравиться). — Помнишь, я тебе рассказывала об Игоре Святославовиче? Так вот эту арию исполняет хан Кончак, он в ней обращается к пленному князю Игорю. — Подожди, — Страшила недоверчиво прищурился, приобернувшись ко мне, — объясни… Я ведь правильно помню, что этот хан Кончак воевал с твоим народом? — Ты, друг мой, чем сверлить меня взглядом, смотрел бы лучше под ноги, — обтекаемо ответила я, мигом поняв, к чему он клонит. — Я железка, не просверлишь, а ты вот как бы не навернулся. Они по факту все — мои пращуры, тем паче что батя у меня чистый тюрк. А вообще-то ещё Бенедикт Андерсон в «Воображаемых сообществах» объяснял, насколько «народ» — выдуманное понятие. Представители народа могут быть подонками, взяточниками, лизоблюдами, ворами, пьяницами, а ты заключаешь их и себя в значок множества исходя из непонятно чего. И мне, может быть, противно ассоциировать себя с людьми, которые сами полезли к половцам ради славы и при этом напали с тыла. И с людьми, служившими князю, который в качестве мести Игорю пошёл грабить его княжество. Как и с реальными степняками, которые нападали на южные рубежи и творили беспредел. Просто конкретно в этом произведении степнякам уже за это наваляли, а вот разные ненормальные славоискатели своим необдуманным выступлением и поражением послали к чёрту все прошлые военные удачи, оплаченные, между прочим, кровью и жизнями. И Кончака я не идеализирую: я сама тебе рассказывала про половецкие набеги. С бою город Римов взяли и Путивль сожгли мы… да. Просто именно в этой арии хан Кончак выступает как добрый, гостеприимный, благоразумный человек. Я же не «Наш меч нам дал победу» спела! — А это что? — заинтересовался Страшила. — Это совсем в другом ключе. — Но моему бойцу, видимо, понравилось название, потому что он продолжал выжидающе смотреть на меня, и я вышла из себя: — Немало сёл и городов мы сожгли, на месте их лишь степь теперь, степь одна. Людей немало полегло, лишь звери по сёлам рыщут, воют. Немало вдов и матерей плачут, стонут, а дети их лежат в степях покойно, мирно, и звери, и птицы у трупов их кишат. Наш меч нам дал победу — победу над врагами! Нравится ли тебе она, боец? — Ты снова на меня намекаешь? — уточнил Страшила холодно. — Да ты-то тут при чём? — проворчала я, остывая. — Ты половец, что ли? Ты Путивль сжигал? Просил спеть, вот получай. Хотя, когда убиваешь врага, вдовы и матери плачут, факт. Но это ж нормально. Пусть расплачется не тебя, а его родившая мать! Не твоя, а его семья понапрасну пусть будет ждать! — У меня нет матери и семьи, — резонно заметил Страшила. — Так что плакать по мне будет некому. — Но у тех-то, кого ты вознамерился убивать, матери вполне могут быть, — не менее резонно возразила я. — Разорвут тишину материнские плачи — это тоже работа солдата Удачи! Потом, как это — некому? «Плакать будет некому»: замечательно, значит, я для тебя никто! Проговорился! — Однако тут в ответ на мои слова у Страшилы как-то странно смягчилось выражение лица, и я неожиданно для себя смутилась. — Слушай, я вообще не о том хотела говорить. Повторяю, в этой арии акцент на том, что половецкие ханы тоже бывают хорошими дипломатами и славными людьми, если это касается личного общения. Он, Кончак, и не хотел лезть на рожон, ё-моё! Иначе бы не выдал свою дочку замуж за сынка Игоря! Да, я ж тебе тогда забыла сказать: Игорь, когда сбежал, бросил в плену своего сына Владимира. — Бросил? — Ага, но его не убили, а женили на дочке Кончака, которую звали Свобода, а потом и отпустили. А могли ведь и убить! Игорь фактически оставил своего сыночка в заложниках, а? Я всё время удивлялась, как Ярославна не выцарапала своему муженьку глаза и не отправила его обратно, а потом узнала, что она была второй женой и мачехой этому Владимиру. Так что хан, в отличие от них, поступил, как должен поступать порядочный человек. Слава ему за это. Вот — главный итог моей тирады. Ша! — Мне сложно тебя понять, — проворчал Страшила. — Так а ты спроси, что непонятно. Своих судишь более строго. Что другие творят — это их личное дело, их культурные особенности и обычаи. А от собственного поведения требуешь, чтобы оно было идеальным, тем более что нам действительно есть, чем гордиться. Просто надо не опускаться до худших примеров, а последовательно стремиться к лучшему. Понятно? — Не очень. — А что непонятного? — разозлилась я. — Что, тоже хочешь назвать меня пятой колонной, патриотина? Это, конечно, твоё право, но кто тебе дал основания относить меня к коллаборационистам и товарищам, которые стреляли в спину защитникам Мадрида? Я своё Отечество люблю не меньше, чем ты — твоё, причём я своим Отечеством считаю не только свою страну! И я его хочу совершенствовать на всех уровнях! Не собираюсь я слепо любить его и оправдывать любые подлости! Да, пока ещё я не сделала ничего полезного ни для страны, ни для планеты, но всё впереди. Страшила внимательно посмотрел на меня. — Дина, скажи честно… вот что ты можешь сделать полезного? — осторожно спросил он. — Ты, виноват, не воин. Монахини не совершают героических подвигов. Ты просто физически не можешь защищать свою землю, как люди, о которых ты мне постоянно рассказываешь. «Сказал бы ты это Надежде Дуровой», — ехидно подумала я. Впрочем, лично я никогда не чувствовала склонности к получению навыков владения оружием. Что, однако, меня нисколько не смущало. Как сказал бы Хосе Марти, есть стихи у меня, и они сильнее, чем твой кинжал. Оружие журналиста было, пожалуй, в разы эффективнее ножей и пистолетов, поэтому-то журналистов иногда убивали. — Защищают землю не только мечом, — возразила я вслух. — Если для защиты государства от людей требуется героический подвиг с оружием в руках, то в этом государстве не всё в порядке! Значит, надо работать над тем, чтобы улучшать в нём внутреннюю обстановку: у нас на это не стоит гендерного ограничения. Уж на это меня хватит. На героический подвиг — вряд ли, я вообще отношусь к себе скептически в этом плане. Какой из меня герой? Курам на смех. — Да ты в принципе против защиты страны, которая того не стоит, — заметил Страшила. Я растерянно замерла: а вдруг он прав? Да нет, нет, чего это я… — Нет, боец! Это я в крайнем случае говорю о государственном строе! Государственность разная бывает: наци к власти тоже иногда приходят! Но люди, которые составляют основное население страны, достойны защиты в любом случае. И смотри… я не говорю, что защищать не надо. Нет! Но одно дело — оборонять свою страну, когда на неё нападают, и другое — отправлять солдат в чужие края защищать призрачные геополитические интересы. В том числе под предлогом миротворчества. Если где-то творят беспредел, это должно решаться через Совбез ООН. А защита страны… Знаешь, в моём понимании человек в норме чувствует себя в своём государстве в некой зоне комфорта. Его выводят из этой зоны, тогда он берёт оружие и защищает себя, своих близких и государственность, которой благодарен и которая ему дорога. Но бывает такое, что собственная власть хуже внешнего врага, тогда надо в первую очередь бороться с ней. Может, тогда и внешних врагов резко поубавится. — Интересная ты, Дина, — сказал Страшила ехидно. — Как против антитеистов и всякой швали идти — так ты не приемлешь насилия. А как бороться с властью — ты в первых рядах. — Во-первых, инакомыслящие — это нон-конформисты, самые активные и смелые люди, соль земли, — объяснила я. — И не использовать их таланты для блага государства — преступно. Ну а власть — это по умолчанию голова рыбы, которая гниёт первой; и какая она у вас, я и так вижу. Не сто́ит власть, сжигающая собственных граждан на кострах, обирающая их и блокирующая населению доступ к знаниям, того, чтобы её защищать. К тому же помнишь, как я учила Серу: при должном умении и планировании можно сменить власть абсолютно бескровно. И даже если нет… иногда я готова поступиться своими принципами. Вот послушай-ка: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман, много разбойники пролили крови честных христиан»… — И правда такой Кудеяр был? — осведомился Страшила, выслушав легенду. — Полагаю, это собирательный образ; насчёт дуба-то и видений — точно вымысел, но тут главное — мораль. Некрасову важно было показать, что есть товарищи, которых не грех и убить. И в этом, увы, есть зерно здравого смысла. Я сказала это и сама задумалась: чёрт с ним, с мифическим иноком Питиримом, который полагает, что боженька не может лично умертвить кого-то вроде пана Глуховского хоть тем же инфарктом, если уж беззакония его реально переполнили чашу терпения Господня. Ясно, что бога нет и ждать от него вмешательства нечего; но ведь чисто по историческому опыту и по науке выходит, что кровавая революция пожирает своих детей, и карусель насилия раскручивается с ускорением, а нам-то нужно её остановить. И к тому же когда ты в мыслях допускаешь для себя выход путём убийства кого-то, то теряешь стимул активнее проводить мозговой штурм в отношении альтернатив. А на что тебе, спрашивается, даны разум и креативность? Опыт декабристов и ГКЧП я не брала. Там и с креативностью, и с решительностью были явные проблемы. — Некрасов, — сказал Страшила, вытянув руку ладонью кверху, как делают, когда что-то припоминают, — это который издавал «Современник»… «Поэт и гражданин»? Я взвизгнула от восторга. — Ты помнишь! Матерь божья, да у нас школьники не все это знают! Боец, ты помнишь! — А что ты удивляешься, — обиделся Страшила, — то есть ты помнишь — это нормально, а как я — так сразу матерь божья? — Но это же не твоя история, ты не обязан это запоминать. — У тебя в речи очень часто слышится слово «обязан», — сделал мне замечание Страшила и присел отдохнуть на какое-то кривое деревце. — По-твоему, можно учиться и запоминать что-то, только если тебя обязали это делать? — В большинстве случаев — да, — ехидно подтвердила я. — Вас ведь обязывают знать Великую священную. Разве вы читали бы её без экзамена? Тебя вон в библиотеку ничем не загонишь. Я вообще удивлена, как ты буквы выучил. — Ну, до четырнадцати лет нас заставляют заниматься, — с юмором признал Страшила, вытягивая ноги и разминая голени. — Просто потому, что ребёнок ещё мало что понимает, и если дать ему волю, то он не будет учиться. Как ему ни объясняй, что это для того, чтобы он в будущем смог спокойно сдать экзамен, послушаются не все. Лучше уж его заставить отжиматься, что, кстати, опять же полезно, или в крайнем случае посадить в карцер, чем потом его сожгут из-за того, что он не знал букв и не смог переписать книгу. — Ах вот почему ты так хорошо отжимаешься! — невольно расхохоталась я. — С детства, видать, практика большая! В карцере-то небось тоже бывал? Страшила тоже засмеялся. — Бывал, естественно. — Он сказал это таким тоном, словно я спросила москвича, бывал ли он на Красной площади. — А отжимания у нас многие оттачивают из упрямства: тебе говорят, скажем, сделать двадцать пять отжиманий, ты делаешь, поднимаешься, и у тебя даже дыхание нисколько не сбилось. — Ого, а у нас, оказывается, нешуточная гордыня! — восхитилась я. — Но у вас, наверное, не ограничиваются двадцатью пятью, если видят, что у человека соответствующая конституция? — Как тебе сказать… некоторых даже несоответствующая конституция не останавливает, — отозвался Страшила после паузы. — Видят, например, что ребёнок явно нетренированный, но упрямый, а они ему нагрузку, которую он выдержать не может. Особенно если он только недавно попал в орден, а до этого вообще не занимался физическими упражнениями. При мне такие и сознание, бывает, теряли. — В смысле теряли? — Ну, допустим, он физически не может отжаться, сколько ему сказали, — неохотно объяснил Страшила, поднимаясь. — А признать этого не хочет из гордости. И заставляет себя отжиматься, хотя видно, что он непонятно откуда берёт для этого силы. И теряет сознание, потому что организм такой нагрузки просто не выдерживает. А один вот так вообще ослеп. Это, как ты понимаешь… ну ясно. Мы ему, естественно, говорили, что ничего страшного, обещали помочь с книгой. Но он всё равно покончил с собой. Я вспомнила, как однажды поспорила с батей, что смогу выполнить пятьдесят приседаний подряд. Мамы дома не было, привести в чувство азартных спорщиков оказалось некому. Разумеется, спор я выиграла, хотя спортом никогда до этого не занималась, на физкультуру носила справки от офтальмолога и навечно была записана в подготовительную группу. Мы с батей были те ещё придурки, потому что справки офтальмологи мне выписывали не по собственной блажи, так что я рисковала получить в качестве выигрыша отслоение сетчатки, слепоту и вдобавок вывих коленной чашечки, ибо тогда я ещё не знала, что при выполнении приседания колено не должно заходить дальше кончиков пальцев ступни. — Я сам не видел, — прибавил Страшила медленно, — но он как-то нехорошо умер. Искромсал себе всю левую руку и горло. Там куратора вывернуло наизнанку, когда он его нашёл. — А сколько ему было лет? Не куратору, а этому бедняге. Страшила задумался. — Десять или одиннадцать, — ответил он наконец. — Где-то так. — Зашибись, — мрачно констатировала я. — Ты знаешь, я как-то читала, что после Первой мировой войны в Европе было много слепых, и во Франции они организовывали, чтобы развлечься, клубы для фехтования только, скажем так, для своих. И ничего, даже турниры проводили. Правда, у нас фехтование не такое жёсткое, как у вас: рапиры-шпажки, ещё и с защитой на острие… всё равно что прутиком махать. — Наверное, рапиристы и шпажисты не оценили бы того, как я трактовала их искусство, но я имела в виду, что их оружием нельзя было раскроить голову, как можно было сделать это мной. — М-да… Я его понимаю. — Да все его понимали, Дина, — отозвался Страшила. — Потому что нет ничего хуже, чем чувствовать свою бесполезность. И когда подонка, заставившего его отжиматься, нашли с проломленной головой, никто не удивился. Некоторые в принципе предпочитают отказываться от несоразмерного количества отжиманий, потому что лучше посидеть за неповиновение в карцере и подумать, чем вот так гробить здоровье. — А в карцере здоровье разве не гробится? Там же обычно холодно, голодно и сыро. Страшила закинул голову и звонко расхохотался: — Да ты что, Дина? Ты в своём уме? Вот уж так действительно угробишь здоровье! А откуда организму брать питание — из мышц, что ли? Воина нельзя не кормить. Там идея в том, что сидишь в одиночестве и думаешь, это само по себе довольно тяжело. — Всего-то, — хмыкнула я с презрением. — Кое-кто из находящихся здесь каждую ночь сидит в одиночестве и думает — и ничего, не жалуется… Хотя для некоторых думать — в самом деле тяжело. Сочувствую тебе. Бедняжка! — Дина, прекращу полировать, — ласково предупредил Страшила. — Молчу-молчу. Слушай, а неужели вы не придумали чего-нибудь прикольного, чтобы скрасить своё времяпровождение там? Не изобрели кодовых обозначений, чтобы перестукиваться? Неужели у вас не лежит колоды карт в тайнике под особой паркетиной, чтобы развлекаться, раскладывая пасьянс? Мы со знакомым однажды проходили квест, где надо было выбраться из тюремной камеры. Именно тогда я осознала, сколь огромно количество вариантов сокрытия колоды карт даже в крохотном закрытом помещении. Я, разумеется, отказалась перетряхивать пыльные драповые одеяла и лазить по макетам унитазов в поисках тайников, так что всю чёрную работу Петя любезно взял на себя, а мне досталась сугубо умственная. Мы не сумели найти один из тайников с колодой, содержавшей часть шифра, поэтому я не смогла расшифровать код полностью и расстроилась, чувствуя, как падает самооценка от этой неудачи, которую я восприняла сугубо как результат несовершенства моего интеллекта. Тем не менее, нам удалось определить, что по задумке квеста надо открыть дверь в соседнюю комнату. Ключи от квартиры и машины к ней не подошли, и я сострила, что здесь нужны бы ключи от рая, намекая на имя Пети; и тогда он под мой дикий хохот и цитирование крыловского «Ларчика» просто вынес плечом саму дверную коробку. Предполагалось, что в этой второй комнате мы откроем один за другим два разных сейфа и в последнем найдём ключ от замка на финальном тайнике в полу, но с кодами к сейфам у нас опять не заладилось. В итоге Петя, обозлившись, подсунул ладонь под крышку и, изловчившись, сумел вытащить лист с кодом. Я полагала, что вряд ли может быть что-то смешнее осознания того, что мы «сломали систему», но всё это не шло ни в какое сравнение с выражением лица девушки-администратора, обозревавшей произведённые нами разрушения. Впрочем, присмотревшись, я убедилась, что хлипкая дверная коробка была вывернута не первый раз, так что мы явно не одни были такие умные. Из той истории я вынесла твёрдое убеждение, что никогда не надо сдаваться, даже если кажется, что всё потеряно, а время упущено (тогда мы превысили временной лимит минут на двадцать, но организаторы квеста позабыли о нас). И всегда надо пробовать вынести дверь плечом, если вдруг к ней не подходят имеющиеся ключи. — Да нет, Дина, охранники всё это отслеживают. У нас с этим строго. — Мне кажется, что строго только для особо принципиальных лохов, — заметила я. — У нас даже космонавты проносят с собой в ракету солёные огурцы и алкоголь. В сапоге, скажем. А вашим охранникам можно заплатить, и они резко потеряют остроту зрения. — Да откуда несовершеннолетний возьмёт деньги? — нетерпеливо возразил Страшила. — А совершеннолетнего после экзамена и посвящения всё это не касается. Мне сейчас максимум могут вынести публичное порицание; ну, на лимес отправить, так я только этого и хочу; ну, сжечь, если решу творить уж совсем дичь. Но разве меня, по-твоему, к чему-то принуждают? Нет! Мне просто нужно не нарушать устав, а делать я могу всё, что хочу. Могу вообще не ходить в лабиринт. Могу валяться целыми днями на матраце и спать. — И это плохо, — назидательно указала я. — Это чревато моральным разложением армии. Сон, вино, пиршества, бани и безделье ослабляют тела и души. — Это была неточная цитата из Тита Ливия. — Вот Ганнибал, например, в мирное время заставлял своих солдат трудиться на оливковых плантациях. Хотя тот же Тит Ливий знатно описывал, как армия Ганнибала пановала в Капуе. — Наверное, ваш мир и есть ад, куда попадают воины-монахи за грехи, — съехидничал Страшила. — То у вас армию пахать заставляли, то вот трудиться на плантациях… — Главным условием блаженства для человека в раю было именно отсутствие труда, праздность, — выспренне процитировала я. — И когда человека выгнали из рая, то он хоть и продолжил стремиться к праздности, но начал чувствовать за это вину. И если бы было найдено состояние, при котором человек, будучи праздным, чувствовал себя полезным и занятым делом, исполняющим свой долг, то он бы был абсолютно счастлив; и таким состоянием обязательной праздности пользуется всё военное сословие. — Однако в любой момент меня могут сорвать из монастыря для усмирения антитеистов или еретиков, — возразил Страшила, смеясь, — и вот тогда-то я пойму, что умение держать меч в руках просто так не приходит. Убьют — туда и дорога. — А если допустить, что ты откажешься идти? Чисто умозрительный интерес. — Сломают меч да вышвырнут из ордена, раз отказываюсь соблюдать клятву, — зевнул Страшила. — Придётся зарабатывать на жизнь, а воин ведь ничего не умеет, кроме как сражаться. Может, и возьмут неофициально телохранителем, только кто захочет связываться с предавшим однажды? Разве что какой-нибудь полупреступный хмырь — и будешь защищать его, сознавая каждую минуту, что ради этого отказался исполнить свой долг перед республикой, богом и собственным мечом. Честнее уж, кажется, разбойничать на больших дорогах. Тут меня наш же орден и изловит; убьют при поимке — и поделом. Нет, Дина, мы с орденом крепко повязаны. — Это я вижу, — звякнула я мрачно. — И тебя всё в ордене устраивает? И вся система ваша? — Не всё устраивает, — сказал Страшила, подумав, — но я от ордена зла не видел. Я не люблю Великую священную, не испытываю тяги служить по ней в комнате, однако меня не трогают. Потому что у меня хватает ума об этом молчать. «А у Цифры не хватало ума об этом молчать?» — невольно подумала я. Но вслух ничего не сказала. Я понимала, что Страшила сможет адекватно воспринимать мои инсинуации на тему бога, смерти и прочего, только когда сам этого захочет, а пока они вызывают в нём сугубое отторжение. Ну да вода камень точит… Буду ненароком давать ему примеры отождествления главы государства с божествами у нас на Земле: египетские фараоны, сыновья неба в Китае, императоры Японии. Да что говорить: незабвенный Туркменбаши, при появлении которого птицы начинали петь звонче, недалеко ушёл. Мне плохо было видно лицо Страшилы, скрытое от меня шапкой. Но то, что я всё-таки видела сбоку, заставило меня обеспокоиться. Моего бойца что-то основательно тревожило, и то, что он это пытался скрыть, настораживало ещё сильнее. Прежде всего я предположила, что мы сбились с пути. — Я ни в коем случае не подвергаю сомнению твоё умение обращаться с компасом, — осторожно сказала я, — но мы не заблудимся? Всё-таки, пока шли сюда, основательно кружили. — Главное сейчас — идти на юго-запад, — успокоил меня Страшила. — Там же специально оставлена длинная полоса поля. Оттуда будет видно и поселение, и сам монастырь. Да и местные подскажут, если что. Он бы почти убедил меня, если бы не некая напряжённость в тоне, причин которой я не могла доискаться. Мы прошли ещё немного, уже молча, а потом Страшила опустился на поваленное дерево, прислонил к нему меня и принялся стаскивать с себя сумку и пустые ножны. Мне категорически не понравилось выражение его лица. — Боец, что случилось? — настойчиво спросила я. — Кого-кого, а меня ты не можешь надеяться обмануть. Я твоё лицо знаю лучше, чем своё земное. Я иногда даже чувствую себя твоим alter ego. — Завтра, Дина, — вздохнул Страшила. — Всё завтра. — Завтра — это только другое название для сегодня. — Ну, значит, мы поговорим об этом сегодня, — отозвался Страшила не без юмора, — но завтра. Может, ещё всё обойдётся. И с этой вдохновляющей фразой он прямо руками в перчатках разгрёб тонкий слой снега до травы, кое-как свалил туда веток с земли — причём вся моя душа восстала против такого кощунства. — Эй, боец, ты что же это творишь? А ну, давай делай костёр по-человечески! Совсем уже одичал! Страшила явно скрепя сердце поднялся, натащил веток разной величины и толщины, вынул из сумки ножовку и приволок откуда-то деревце, похожее на осину. Затем он стал какими-то неверными движениями складывать классический «колодец» с «шалашиком» внутри. Часть веток и поленьев Страшила сложил рядом с костром — видимо, на ночь — и рассеянно на них уставился. — Скажи, ты себя плохо чувствуешь? — спросила я с тревогой. — У тебя голова болит? Или ногу опять… Мой боец коротко мотнул головой, положил в костёр матерчатую салфетку и поджёг её с первого раза. Правда, её тут же едва не унёс ветер, но Страшила успел поймать её на лету. Потом он, не надевая перчаток, улёгся прямо на снег. — Ты чего это? — растерянно спросила я. — Боец, с тобой всё хорошо? Он молча посмотрел на меня. — Встань и организуй себе лежанку, нельзя же спать на снегу! Страшила, как автомат, надел перчатки, вытащил ножовку и принялся пилить еловые ветки. Я вообще не понимала, что происходит. — Да что с тобой такое, объясни? Мой боец молча пожал надплечьями, улёгся на лапник спиной ко мне, лицом к костру… и, кажется, сразу уснул. «Может, он простудился? — предположила я с недоумением. — Да, по-моему, простудился. А я, блин… меч! Ни воды не могу подать, ни элементарно подбросить веток в костёр, чтобы не будить его ночью!» И я так возненавидела себя за свою беспомощность, что чуть не расплакалась от ярости. К счастью, вовремя опомнилась. Ещё Страшиле слёзы мне утирать! Я впервые пожалела, что мы не пошли вместе с Мефодькой: если бы он был тут, наверняка бы нам помог. Мы же его спасли в конце концов! Не может быть, чтобы он презлым заплатил за предобрейшее! Пусть он и похож чуть-чуть на Мефистофеля! Я прислушалась. Было тихо. «Так нечестно! — возмутилась я. — Во всех сказках инвестиция в добро приносит герою дивиденды! Та же щука или медведь… Да ну ёлки-мигалки!» Лесу было плевать на мои понятия о справедливости, взлелеянные мифами и сказками. А хрустальному куполу небес и подавно.