Поющий меч Покрова

Ночью поселение смотрелось на редкость эффектно. Я находила в нём определённое сходство с привычной мне зимней улицей, освещённой земными фонарями. По-новогоднему сияли ёлки, мягко светились цветные стёкла витражей, и каменные стены домов казались из-за этого ещё темнее, словно состояли из сплошной черноты. Причём чем ярче горели окна, тем вероятнее было, что люди внутри спят — отодвинув ёлки к окну и отгородив их ширмой. Дорога, с которой аккуратно смели снег, тоже оставалась тёмной: нежное свечение хрупких еловых цветов не могло до конца уничтожить глубокие тени на брусчатке. И этот контраст как будто тихо ударял молоточком по невидимому камертону где-то в душе, вызывая в памяти картины Эль Греко или Караваджо. И Ричарда Савойи; мне даже иногда казалось, что он вдохновлялся именно этими пейзажами при написании своего «Рождественского ноктюрна». А над всей этой благодатью мерцали звёзды. — Вот скажи мне, американец, — брюзжала я, — живёте вы среди такой красоты несказанной. Что ж вы не ужасаетесь-то на контрасте уродству того, что творите? Почему эта красота не облагораживает ваши души? — Может, она и облагораживает, — отозвался Страшила, — однако не всех. Местным не до того, им бы семью прокормить. — К тому же если кто из местных и ужасается, вряд ли он может что-то сделать в одиночку, — добавила я смиренно. — Но знаешь же: из искры возгорится пламя, и просвещённый ваш народ сберётся под святое знамя. — Ну каким боком-то он просвещённый? — с досадой сказал Страшила. — Брось, Дина, не трави душу. — Он просвещённый в буквальном смысле, — ехидно возразила я. — Ты посмотри вокруг: звёзды, ёлки, витражи — море света. Да как вообще можно спать в такое время, когда за окном подобная красота: протяни руку — и коснёшься… Хотя кое-кто не спит… вон девица какая-то. Тоже, видно, вышла полюбоваться звёздами и ёлочками. Я насторожилась (у меня уже сформировалось консервативное представление о том, какие именно девицы могут выходить по ночам на здешние улицы) и присмотрелась внимательнее: мне показался любопытным фасон платья. — Такое платьишко симпатичное… — сказала я вслух и тут же почувствовала, как пальцы Страшилы сильно стиснули рукоять. — Эй, ты чего? Он попробовал произнести что-то, но не смог. Я настороженно попыталась сфокусировать взгляд на странной фигуре; как раз в этот момент Страшила резко повернулся и словно бы скользнул к ближайшему дому, наступив прямо на клумбу. Он в два прыжка достиг двери и, не пытаясь открыть её, не стучась, прижался к ней спиной, распластавшись так, будто хотел слиться с её деревом. Причём меня он всё ещё держал на наплечнике, и кованый наконечник ножен прочертил по двери и потом по гладкому чёрному камню облицовки вертикальную линию, снизу вверх. Я услышала этот звук, и мне стало не по себе: а если б там был дверной наличник? Теоретически так можно и переломить клинок, если давить на него всем весом… А что Страшила шарахнулся-то, не понимаю? Меня он прижимал к виску, закрывая обзор, но то, как он сжимал пальцами рукоять, неровный стук крови и отрывистое дыхание мне категорически не понравились. — Боец, ты в порядке? Может, это его бывшая девушка, поэтому он так волнуется? Выбралась побеседовать со своим милёночком? Лихая девка, если учесть, что выходить из дома женской части населения запрещено! Может, она сидела у окна и караулила, не покажется ли Страшила? Или, может, он ей написал письмо — почему нет? Грамоте они тут все обучены… А чего тогда убежал? Поматросил и бросил, обрюхатил и в кусты? Ну я тебе сейчас покажу «Бедную Лизу», Эраст ты этакий! — Так, сокол мой, — произнесла я сурово, — немедленно дай мне посмотреть на эту кралю. Страшила снял меня с наплечника и шарахнул кованым наконечником ножен о брусчатку. «Да что ж за беспредел-то: я разве винтовка, чтоб вот так, прикладом оземь?» — мрачно подумала я. Ва-ах… Я уставилась на прекраснейшее платье бохо из изумительно подобранных тканей. Ой, какой талантливый дизайнер собирал сию волшебную эклектику… Впрочем, по мне, сочетание светло-серого и кремово-розового напоминало Миланский собор, который всегда казался мне немного похожим на гору пыльной паутины, освещённой рассветным солнцем. Уж простите меня, итальянцы… Оторвавшись от созерцания платья, я сфокусировала взгляд на всей фигуре… Нет, братцы, только я могла до такой степени засмотреться на платье, чтобы не заметить маску-мешок без каких-либо отверстий — даже для глаз, совершенно сюрреалистическую металлическую косу в обтянутой перчаткой руке и механическую, роботоподобную манеру двигаться. Я в своё время пыталась научиться танцевать дабстеп, поэтому смогла оценить уровень мастерства, с которым шагала эта красотка… О чём я вообще думаю? Смерть неторопливо ступала по брусчатке. Беловатые редкие пучки ниток, пришитые к маске, явно изображали пряди волос. Лица не было — только кремовое плоское нечто, от которого бросало в жуть. Я вообще не выносила вида людей с полностью закрытыми лицами: возможно, из-за того, что однажды в моём далёком детстве батя в шутку решил прийти домой то ли в противочумном костюме, то ли в противогазе (скорее всего, в противогазе, потому что я не знаю, как бы он шёл по улице в противочумном костюме, но мне почему-то в память врезалось именно тёмное гладкое стекло на месте лица). Все соседи выбежали на мой истошный визг: папа домой пришёл, называется… Я глянула на Страшилу: сделать это было сложно, потому что вырез ножен был обращён скорее к смерти, а не к нему. Но я всё же разглядела боковым зрением, что он стоит, прислонившись к стене, и обречённо смотрит поверх крыш домов куда-то в небо. — Боец, ты там не заснул? Страшила даже не шевельнулся, и я вдруг с бешенством поняла, что сопротивляться он не собирается. Смерть приближалась. Я вспомнила обломки Струны: это ведь тоже произошло на четвёртом кольце, и Цифра, наверное, тоже не пытался бороться. Интересно, я попаду домой? У меня хотя бы есть надежда на это… А Страшила — что будет с ним? — Нет, боец, ничком молиться не годится на войне, — затараторила я тихо, но отчаянно, — нет, товарищ, зло и гордо, как закон велит бойцу, смерть встречай лицом к лицу — и хотя бы плюнь ей в морду, если всё пришло к концу… Ну, сокол мой ясный, соберись! Глядите! Смерть мне смотрит на нос — смотри, безносая, сама! Пришли мои враги. Позвольте вам представить. Они мне дороги, как память. Ложь! Подлость! Зависть! Лицемерье! Страшила не слышал — стоял, прислонившись к стене, и молча смотрел в небо. И рукоять он давно уже не сжимал сильнее обычного. Смерть неумолимо двигалась по кольцу, приближаясь к нам. Она шагала абсолютно бесшумно, и её походка привела бы в благоговейный экстаз любого тренера по дабстепу. Я с яростью сфокусировала взгляд на Страшиле и замолчала, видя, что его всё равно не расшевелить, а мне лучше не демонстрировать раньше времени, что я живая. Пусть для смерти это будет неприятный сюрпризец. Сопротивляться самостоятельно я, понятно, не могу, но когда она подойдёт и поднимет косу, я завизжу. И, может, хоть это заставит моего бойца устыдиться, и тогда он попытается устроить ей первое причастие. Смерть была совсем близко. Я всё надеялась, что это у Страшилы просто такой хитроумный план: усыпить бдительность противника собственным бездействием, рассредоточить его внимание. Но по тому, как его руки безжизненно сжимали рукоять, я поняла, что он вообще не собирается сражаться. И плевать смерти в морду — тоже… Нет, братцы, видели вы такое: молча стоять с боевым мечом в руках и ждать своей гибели, даже не пытаясь защититься? Ну и что, что смерть? Да хоть бог! Хоть сам сатана! «Стыдно, товарищ воин, — подумала я яростно и приготовилась визжать: ничего другого мне всё равно не оставалось. — Пожалобнее надо, как будто мне страшно: чтобы Страшиле стало совестно». — Идёт смерть по улице, несёт блины на блюдце… — беззвучно заскандировала я, переводя непроизвольную дрожь в жёсткий ритм, характерный для песен «Гражданской обороны». — Кому вынется, тому и сбудется… Я вспомнила, как исполняла подблюдную песню с похожими словами, когда магистр торжественно передавал меня Страшиле: вот так всегда, красиво говорить мужики умеют, а как до дела дошло — справляйся, милая, сама. Ну да ничего. Кому песню поём, тому добро; кому сбудется, не минуется. Подойди только, я тебе покажу lux perpetua, небо в клеточку! Смерть прошла мимо, даже не повернув головы в нашу сторону. Размеренное шарканье, сопровождаемое каким-то ужасным сухим костяным постукиванием, удалялось прочь: я слышала это, но не видела, потому что открытый участок рикассо был направлен в другую сторону. Может, вот сейчас смерть обернётся и нанесёт удар, а я этого даже и не увижу? — Боец, ну-ка разверни меня к ней, — прошипела я. Он молча послушался. Я ошалело уставилась в спину удаляющейся смерти и вдруг заметила чёрные сапоги, выглядывавшие из-под роскошной серо-розовой юбки. Сапоги показались мне чисто мужскими. Это, конечно, ничего не доказывало, но я тут же вспомнила актёра, который загримировался под несчастную вдову и в таком виде уволок у Шерлока Холмса кольцо Джефферсона Хоупа. Потом сообразила, что я правоверная атеистка. И сделала единственно возможный вывод. Страшила слегка приподнял меня. Я поняла, что он пришёл в себя, и поспешно воспользовалась этим. — Боец, ты в порядке? — Он медленно кивнул. — Слушай, это никакая не смерть. Это актёр. Я тебе точно говорю. Слово критически мыслящего человека. Страшила молча посмотрел на меня, потом запрокинул голову и ощупал горло, как бы не веря, что из него не хлещет кровь. — Актёр так бы не двигался, — заметил он глухо, устало прикрыв глаза. — Боец, да актёр это, век свободы не видать! Точно тебе говорю, я сама умела так ходить, это называется дабстеп! — здесь я основательно прихвастнула. — Актёр, честное слово. Соберись давай, почапали за ним! Страшила открыл глаза и посмотрел на меня с мукой во взоре. — Слушай, смерть прошла мимо, чего ещё надо? Что тебе неймётся? — Знаешь что, боец, — сказала я решительно, — ты вообще понял, что сейчас случилось? Ты во время инициации обещал на своей латыни беречь меня и защищать? А что ты сделал, чтобы защитить меня от смерти? Любовался диффузным рассеянием неба, готовился расстёгивать воротничок и наблюдать, как эта тварь переломит твой верный меч о колено? Удар попал в цель. — Кстати, может статься, именно она и убила Цифру, — добавила я безжалостно. Я не была уверена, чем в большей степени объяснялась моя ненависть к этой серо-розовой фигуре: тем ли, что она шагала с восхитительной наглостью, сознавая, что вызывает ужас в сердцах случайных прохожих, зная, что может поднять косу и не встретить и попытки сопротивления, или тем, что я, человек двадцать первого века, атеистка со стажем, малодушно решила, что передо мной и впрямь смерть. Я оправдалась перед собой тем, что в моём положении поверишь во всё, что угодно. «А может, это и вправду смерть? — закралась мне на ум предательская мыслишка. — Ведь я — живое доказательство существования сверхъестественного. И бог тут вроде как есть. Вдруг это действительно смерть: бродит ночами по поселению, любуется звёздами, собирает редкий урожай…» Страшила резко повернулся; я не сразу поняла, что случилось. В конце улицы, там, куда пошла смерть, из-за угла появился человек в характерном облачении воина-монаха и остановился как вкопанный. Я видела, как он прижался к стене дома и с безыскусным ужасом схватился за горло. Смерть шла своим жутким механическим шагом по самой середине улицы, и ей, казалось, не было дела ни до кого на свете. «Может, у неё сегодня выходной?» — всплыла в моём сознании неуместная мысль. И вдруг, поравнявшись с человеком, смерть остановилась, медленно отвела в сторону руку с косой и свободным, почти танцевальным движением взмахнула ею. Всего один взмах, да ещё и на другом конце улицы — но меня сразу охватил мертвящий ужас, мой давний страх перед холодным оружием. Человек бессильно соскользнул по стене и запрокинул голову, покорно ожидая удара. Наверное, я крикнула от ярости. Страшила неторопливо перехватил меня поудобнее, крепко держа за рукоять, но не вынимая из ножен. Мне не было видно его лица, и я не могла понять, о чём он думает. Смерть размеренным движением полоснула человека по горлу — и хотя у меня горла не было, я всем существом своим ощутила эту жуткую режущую боль. Человек упал без крика, а смерть спокойно стряхнула с косы капли крови. «Если лезвие вот так не вытирать, оно испортится», — автоматически отметила я. И тут же убедилась, что была права в своём предположении относительно сущности смерти, потому что она вдруг совершила ошибку — небольшую ошибку, когда, кладя косу на надплечье, не замедлила в конце движение руки, и дабстеповская отточенность вышла смазанной. Не знаю, заметил ли это Страшила, но он неторопливо извлёк меня из ножен, стараясь не звякнуть случайно об оковку. — Это точно актёр, — сообщила я шёпотом. — Ряженый. Без вариантов. Мой боец кивнул, осторожно положил ножны на брусчатку и шагнул, потом ещё раз, бесшумно ставя ногу на носок и гибко перетекая всем весом на пятку. Он явно собирался подкрадываться к смерти справа — видимо, потому что слева мерно покачивалось волнистое лезвие косы. «Смерть — левша? Да, левша. Она вела косу левой рукой». И наверное, я немного потеряла рассудок от страха при виде этой косы, потому что… — Эй, мы что, будем бить сзади, как крысы? — шёпотом возмутилась я. — Я не виноват, что у неё на голове мешок, и она нас не видит, — чуть слышно ответил Страшила. — Я протестую, боец. Это подло. — Дина, да как подло? Это же смерть! — прошипел Страшила. — Подло, — повторила я с яростью. — Я тебе не какой-нибудь кинжал милосердия, чтобы мною нападали со спины. Я честный меч, и изволь биться мною как полагается. Даже против смерти — особенно против неё! Слышишь меня? — Дура ты честная, — бросил Страшила сквозь зубы, выпрямился и, уже не скрываясь, кинулся вперёд. Он в несколько прыжков обогнал серо-розовую фигуру и преградил ей путь. Смерть замешкалась, а потом молниеносным рывком сняла косу с надплечья. Она стояла, просто держа её в левой руке, даже не пытаясь угрожающе взмахнуть; послышался глухой, нечеловеческий смех. «Люди так не смеются!» — пронеслось у меня в сознании, и теперь уже меня охватил необъяснимый, панический ужас. А вот Страшила не подкачал: я почувствовала, как пальцы у него чуть сильнее сжались на рукояти, и поняла, что через секунду он рубанёт. И это было что-то вроде визуализации: я буквально ощутила себя одним сплошным острым лезвием и, не имея возможности даже зажмуриться, вся сжалась до дрожи, ожидая столкновения и точно стремясь сделаться прочнее и, как бы выразились переводчики Гомера, изощрённее. Сродни этому, думаю, стремление сжаться и до судорог напрячь мускулы, когда видишь, что сейчас тебя ударят. Смерть продолжала глухо смеяться, держа косу в руке и даже не пытаясь защититься ею. Я в оцепенении сфокусировала взгляд на переплетении нитей в грубой ткани того, что изображало её лицо… Удар пришёлся туда, где голова смерти соединялась с шеей. Поскольку косу она держала в левой руке, то и Страшиле пришлось рубить не справа налево, как было бы привычнее, а слева направо. Но рука у него не дрогнула: я невольно подумала, что мой боец действовал так, словно перед ним был коленчатый стебель бамбука. Всё вокруг завертелось: сквозь испачкавшую клинок кровь я увидела, как из непонятной сплошной маски-чулка, которую Страшила не до конца разрубил мной, показалось что-то вроде расколотого округлого деревянного шлема, похожего на половинку матрёшки. Он повис в тканевой «макушке» маски, как голова у Почти безголового Ника в первом фильме про Гарри Поттера. Из куска шлема выпало что-то вроде отдельного подшлемника… а ещё бритая мужская голова, которая покатилась по брусчатке. Коса с безжизненным звоном упала на брусчатку, и почти сразу же с подозрительным сухим грохотом навзничь рухнуло тело актёра. «Решительно не понимаю, как можно танцевать дабстеп в доспехах, пусть даже они и деревянные», — подумала я. Страшила наклонился над человеком, которого мы убили. — Посмотри, — сказал он мне, указав на косу. — Вот такое лезвие называется пламенеющим. Я никогда не видел подобного воочию. Откуда оно у этого ряженого? Его спокойный тон меня поразил, но потом я поняла, что у него, скорее всего, шок, как и у меня. «Ряженого», — обречённо пробормотала я. Бритая голова… Похоже, мы только что убили сотрудника местных спецслужб. Да ещё при исполнении: я нервно глянула на труп незнакомого воина-монаха с перерезанным горлом. Явно не просто так произошла их встреча на улице именно в этот час и именно здесь. А неплохо у них тут поставлена система ликвидации диссидентов. Костры, ряженые… Цифра… Цифру-то за что? И как только я вспомнила Цифру, у меня как-то разом исчезли все угрызения совести. Мысли стали такими ясными, что почти захрустели. Я даже смогла рассмотреть клинок косы и заметила, что каждый изгиб на одной стороне лезвия был как бы продолжением предыдущего на другой. Ширина клинка косы оставалась примерно неизменной на всей его длине, так что он представлял собой как бы одну жирную кривую линию. Но края у лезвия были не ровными, как у меча, а как бы рваными, зазубренными, с мелкими, едва заметными зубчиками. Как-то раз я пролезала в дыру в заборе одной воинской части, в которой мы с батей остановились, как в гостинице (кажется, это было незаконно). Батя куда-то ушёл, а я проголодалась. Самостоятельно искать в части столовую и объяснять, что я здесь делаю и почему мне должны дать поесть, я постеснялась и решила пойти в булочную, которую видела накануне. Но идти туда через КПП — значило сделать огромный крюк, поэтому я, недолго думая, спросила у первого попавшегося солдатика, нет ли более короткого пути. По-моему, я ему понравилась, потому что он не пожалел времени и провёл меня до самой дыры в заборе, чтобы я не заблудилась. Это было намного быстрее, чем идти через КПП, вот только я, пролезая через дыру, зацепилась кожаным сапогом за колючую проволоку (позднее батя сказал, что она называется «Егоза»). Солдатик, увидев это, расстроенно сказал: «Я ведь предупреждал»; а я откуда должна была знать, что он не перестраховывается из вежливости? Я никогда раньше не думала, что это возможно: порвать прочную обувную кожу о жалкую колючую проволоку! И я сильно опасалась, что лезвие меча смерти походило на те коварные заострённые прямоугольнички на проволоке… — Руками не трогай! — быстро предупредила я. — Ещё порежешься, чего доброго, а вдруг там яд! — Возможно… — Страшила опустился на одно колено, рассматривая шлем. — Зачем вообще носить деревянный доспех? Ведь он же совершенно точно не обеспечивает достаточную защиту. Как, интересно, его сделали? Вырезали из цельного куска дерева? Странно — я не вижу стыков… Он разорвал серо-розовый рукав и попытался стащить лакированный деревянный наруч, явно желая посмотреть номер на предплечье; но наруч как-то хитро крепился в области локтя и сидел намертво. — Не трогай руками! — взвыла я. — Вдруг вы уже умеете снимать отпечатки пальцев с предметов? Сличат следы капиллярных узоров — и привет, не отмажешься! Протри тряпкой, живо! Теперь подбери ножны и валим отсюда в монастырь кратчайшей дорогой! Страшила стёр отпечатки куском рукава смерти, быстро вернулся за ножнами к месту, где оставил их лежать, а потом шагнул к ближайшей клумбе и несколько раз вонзил меня в заснеженную почву, счищая кровь. Затем он наскоро присыпал оставшиеся от клинка следы комьями грунта и снегом. «Говорят, на крови хороший урожай бывает, — подумала я мрачно. — Помнится, в четырнадцатом году в соцсетях рекламировали сирийские мандарины: мол, их уродилось невиданное количество». Страшила вытащил из кармана носовой платок. — Не надо! — прошипела я поспешно. — Ты ведь не всю кровь стёр! Не отстираешь же её потом с платка, она засохнет! Улика будет! — Вернёмся — платок сожгу, — коротко отозвался мой боец и наскоро вытер клинок. Мог бы и не стараться: немного крови всё равно осталось, но я не стала акцентировать на этом внимание. Страшила быстро вложил меня в ножны, перехватил их рукой ближе к эфесу, натянул на голову капюшон и ринулся к центру поселения, причём не напрямик, а петляя по улицам. За несколько кварталов до монастыря Страшила пошёл медленнее, размеренно дыша. Он положил меня на наплечник, прижав висок к рикассо, но я молчала. Что я могла сказать? Мы только что убили человека. Причём я сама подбила на это своего бойца. Правда, до этого наша жертва сама перерезала горло какому-то ни в чём не повинному воину-монаху, и было похоже, что она это проделывает далеко не в первый раз… — Ты чего молчишь? — спросил Страшила тихо, и по его упавшему голосу я поняла, что у меня просто нет права разыгрывать Сонечку Мармеладову и просить его целовать землю и каяться. — Ну что, товарищ вигилант, мы с тобой влипли, — отозвалась я подчёркнуто спокойно, — но знаешь: dum spiro, spero — пока живу, надеюсь. Найти нас, в принципе, не должны. Это ряженое нечто действовало вполне профессионально, а киллеров убивать не грех. И знаешь, у нас был писатель Эрих Мария Ремарк: у него в книге «На Западном фронте без перемен» есть момент, когда солдаты на Первой мировой специально смотрят, чтобы на их ружьях, на штыках — это такой клинок на ружье — не оказалось зубчиков, как у пилы. Потому что если солдата с подобным штыком брали в плен, то его очень нехорошо убивали: они этот штык считали очень жестоким и нечестным оружием. Причиняющим излишние страдания. Так что ничего аморального в наших действиях не было. К тому же может статься, что Цифру в своё время пришили именно этой косой; в таком случае я отказываюсь чувствовать даже малейшие угрызения совести. Страшила промолчал. Не исключено, кстати, что с нашей «смертью» работает напарник. Может, нас видели? И сейчас уже за нами, может быть, выехали, то бишь вышли? Ведь вероятнее всего, ряженый фараончик принадлежал именно ордену военного монашества… Однако высказывать свои опасения вслух я не стала. Что тебе сказать успокаивающего, мой дорогой боец? Что я тобой горжусь? За убийство-то? Или что я на твоём месте поступила бы так же? Страшила поднялся по ступенькам, свернул направо, быстро вымыл руки. Потом неторопливо пошёл по коридору, положив меня сразу на левое надплечье. Бритоголовые, зевая, ткнули на центральную конторку. Сидевший там монах не спеша налил на стекло свежей краски, раскатал её непонятной штуковиной: на этот раз привычная процедура почему-то показалась мне скверным предзнаменованием. — 60412. Монах лениво шелестел страничками. Страшила терпеливо ждал, пока он сличит отпечатки. Я нервно рассматривала интерьер помещения. — Шагай. Страшила свернул на этот раз в другую сторону. Я настороженно смотрела ему в висок, и мне на ум пришла страшная мысль: а вдруг он идёт признаваться в убийстве? исповедаться? — Мы… куда сейчас? — звякнула я шёпотом. — Я хочу тебе показать библиотеку, — ответил Страшила после небольшой паузы. — А разве можно с мечом? — Естественно. Воину везде можно с мечом. Я не думала, что данный момент и вообще данное время суток очень уместны для посещения библиотеки, но решила, что Страшиле лучше знать. Будет у нас библионочь, точнее, библиоутро. Мы долго шагали по коридорам и наконец вышли в длинный переход, где полукруглый потолок и верхняя часть стен были витражными. Я почувствовала себя словно бы внутри калейдоскопа. Цветовая гамма там была шикарная: лазурно-янтарная с редкими вкраплениями цвета клюквенного киселя; она напоминала рассвет над морем. — Боец, подожди немного… Тут так красиво… Страшила улыбнулся и остановился. — У вас есть ещё где-нибудь такие переходы? — Да, в обе столовые. На верхнем этаже потолок тоже стеклянный, а так — полностью стены. — Шикарно… — Когда солнце просвечивает сквозь витраж, то намного красивее, — заверил меня Страшила с улыбкой. — А сейчас просто ещё не так светло. — Покажешь когда-нибудь, — велела я. — И не надо мне заливать про ведущиеся в столовых разговоры. Я, может, слыхала такое, перед чем все байки ваших суровых воинов — просто побасёнки из детских пионерлагерей. В столовую же тоже можно с мечом, верно? — Ну… можно, и многие носят, — неохотно отозвался Страшила. — Но вообще меч там положить негде, так что это не очень удобно. Только за спиной таскать. — Ничего, потаскаешь, не развалишься. Лепота, — подытожила я, ещё раз осмотрев эту рассветно-водоёмную красоту. — Ну ладно, пойдём дальше. Я подумала, что с точки зрения символики такой роскошный коридор, особенно если он залит днём мягким светом, очень подходит, чтобы вести в библиотеку, царство книг, то есть в рай для мыслящего человека. У порога, за конторочками, зевали уже привычные бритоголовые, которые глянули в нашу сторону с откровенной и вполне объяснимой настороженностью: явившись в библиотеку в четыре утра, мы переплюнули любые классические вопросы из гайдаевских комедий. А дальше, за широким высоким столом, сидели три очень красивые молодые девушки в тёмно-зелёных платьях и странно задрапированных белых апостольниках. Они с любопытством взглянули на нас и синхронно выдали фирменную улыбку продавщиц в бутике, завидевших богатого клиента. Я с завистью поморщилась про себя. Вообще-то моё земное отражение в зеркале мне вполне нравилось, но до этих красоток мне было далеко. Зато у меня перед ними имелось преимущество: я не прятала волосы под невнятную тряпку, похожую на второй подбородок. Эта мысль принесла мне некоторое умиротворение, и я решила, что даже если мне вдруг представится такая возможность, я не стану бороться за общепокровскую отмену обязательного ношения женских головных уборов. Буду одна красивая с непокрытой головой. «И почему люди во всей Вселенной так стремятся заставить женщин одеваться, как матрёшек?» — миролюбиво думала я, вспоминая истерию девяностых вокруг внедрения в Чечню хиджабов и паранджей. Ещё понятны традиции носить эту одежду в странах, где это обусловлено адским климатом, а вот красавицы-то чеченки исторически носили великолепные чудо-костюмы, со всеми этими аккуратными чухтами для волос и летящими головными платками — и пытаться закутать их в паранджу было так же нелепо, как заменить папаху на голове чеченца на игаль. Веселее всего было то, что дочки и сынки особо активных нагнетателей истерии учились в швейцарских и британских университетах, где они, конечно, не обращались к средневековым стандартам дресс-кода. «Но не буду я ничего доказывать, — благостно подумала я, — пусть ходят хоть в паранджах, хоть в мешках от сахара: тем лучше я буду чувствовать себя на их фоне». Неприятнее всего было сознавать, что эти гурии в апостольниках наверняка обладают ещё и широким кругозором: уж конечно, работая в библиотеке, они не упускали случая приобщиться к вековой мудрости. Возможно, они видели и книги с летоисчислением — если такая литература тут вообще имелась… — Боец, спроси у них что-нибудь по истории с датами, — напомнила я ему в висок. — Может, они в курсе. Страшила прикрыл глаза в знак того, что услышал, и снял меня с наплечника, перехватив рукой за верхнюю часть ножен. Ясно, почему он это сделал: чтобы я своим зудением старого напильника не мешала ему говорить с живыми обаятельными девушками. «Ну ладно, это вполне объяснимо, — милостиво подумала я. — Всё-таки они реально красивые». — 60412. Одна из девушек тут же подошла к громадному стеллажу, вся видимая внешняя поверхность которого представляла собой мозаику из небольших ящичков; на каждом было аккуратно написано пятизначное число, заканчивающееся на два нуля. «Удобно», — одобрила я такую сортировку. Девушка вытащила тоненький формуляр из ящичка с номером 60400 и грациозно повернулась, словно на пуантах: она ступала, как будто солируя в «Изумрудах» Джорджа Баланчина, и фасон юбки фталоцианинового платья усиливал ассоциацию. Глядя на это, я вспомнила увещевания бабушки насчёт моей походки: она любила вспоминать, как шла вместе с подругой по ноябрьской грязи, и какой-то глазастый молодой человек восхитился плавной поступью бабушки и тем, что её чулки оставались чистыми сзади, несмотря на слякоть. Чуть не умершая от зависти подруга после этого случая поработала над походкой, так что вскоре и по её чулкам нельзя было понять, что она только что совершала прогулку по грязи; и бабушка, рассказывая свою историю, подразумевала, что я должна бы последовать примеру этой самой завистливой подруги. Я знала, что моя стремительная прыгающая походка — кара божья для эстета, и в сырую осеннюю погоду голенища моих сапог всегда оказывались забрызганы грязью чуть ли не до колен, но я предпочитала каждый вечер драить сапоги щёткой, чем учиться ходить, как бабушка. Ей такая походка шла, а я вот, когда пробовала сдерживать шаг и делать его более плавным и мелким, почти физически ощущала какую-то фальшивую манерность и с ужасом чувствовала, как, пока я стараюсь красиво идти, утекают в никуда драгоценные секунды. Больше всего я любила ходить под руку с батей: у него тоже был размашистый скорый шаг, и если мы шли вместе, то все наши спутники неминуемо отставали и злобно орали откуда-то издалека, чтобы мы подождали. — Не знаю, что конкретно мне нужно, но — какая-нибудь литература по системе датирования событий или по летоисчислению в нашей республике, — обратился к девушкам Страшила. Те переглянулись и отрицательно качнули головами. — Вообще ничего по этой теме нет? А если не в нашей республике? Синхронное качание головами. Я заметила, что бритоголовые слегка насторожились, но, возможно, их самих заинтересовала эта тема. Мы ведь в любом случае не могли сделать ничего крамольного, раз соответствующих книг в этой чудо-библиотеке не имелось. «А может, это вовсе не библиотека, а замаскированный бордель? — мрачно подумала я. — Ведь отчего-то сюда посадили именно этих Окини-сан, а не суровых бритоголовых мужиков. Вот эти секьюрити у входа: лучше бы занялись делом и сами раздавали книжечки, вместо того чтобы охранять девиц! — Я нисколько не сомневалась, что они охраняют не столько сокровища здешней либереи, сколько прекрасных библиотекарш от посягательств местных воинов-монахов, у которых с гормональным фоном всё было в порядке. — Так нет же, приволокли этих феечек, причём явно выбирали отменных красоток, и для этого даже формально, судя по всему, отделили библиотеку от здания монастыря. Может, это вообще личный гарем Катаракты?» Но мне тут же стало совестно: разве девушки виноваты, что судьба сотворила их такими красавицами? Так какого ж чёрта я позволяю себе оскорблять их, пусть и в мыслях? Милые скромные девушки, с романтической печалью в глазах, чем-то неуловимо напоминающие женских персонажей на картинах Перуджино. Да ещё и умеющие молчать. Молчание, как говорится, лучшее украшение женщины: Лада бы одобрила. Может, их сюда посадили, чтобы они своим ангельским видом мотивировали воинов-монахов больше читать. — А по истории возникновения системы измерения времени? Вот сейчас, например, примерно четыре утра, — Страшила махнул рукой в сторону часов, — откуда мы это знаем? Когда сутки начали измерять именно так? После некоторой заминки — снова отрицательное качание головами. Фараончики у выхода смотрели на нас уже с нескрываемым подозрением. — Ну хорошо. А есть у вас эти… — Страшила замялся, вспоминая слово. — Которые у Дюрера… Он не мог произнести слово «картинки». — Гравюры, — вспомнил наконец мой боец. Девушки молча смотрели на него. Слово, похоже, не было им знакомо. — Ну, изображения какие-нибудь, — болезненно сморщившись, пояснил Страшила. — Так бы сразу и сказал, что изображения! — хмыкнул один из фараончиков. — Чего девчат путаешь? Бритоголовые засмеялись, девушки смущённо заулыбались — и причина их веселья стала понятна, когда они положили на стол пачку «изображений». Их вид заставил меня задуматься, в каком веке человек изобрёл первый аналог «Плейбоя». Что примечательно, за этой порнографией гуриям-библиотекаршам даже не пришлось никуда ходить: «изображения» лежали прямо в ящиках стола, чтобы, как недавно вышедший бестселлер, быть всегда под руками. Страшила, в отличие от девушек, не покраснел, но зато взялся за голову и тихо застонал. Он явно проклинал меня и то, что поддался-таки на мои вечные призывы пойти в это ужасное место. — Да не такое, — сказал он с удивительной кротостью. — Дайте мне что-то, чем можно было бы занять ребёнка. Или девушку. «Ну, девушки разные бывают, — заметила я про себя. — Впрочем, я не против считать себя ребёнком. Хорошо бы ещё кондукторы в транспорте считали так же». Гурии посмотрели на Страшилу с уважением, и одна из них отправилась куда-то в недра либереи, откуда принесла прекрасные пейзажные зарисовки, которые только выигрывали от того, что автору был доступен всего один цвет воскового мелка. Я отметила, что на идиотскую заповедь, запрещающую делать изображения «того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли» тут тоже плюнули. Ну и слава богу. Пейзажи были действительно прекрасны, в манере изображения было что-то от китайской живописи. — Подойдёт? — нахально уточнил у меня Страшила, считая, видимо, что лучший способ спрятать что-либо — это положить его на видное место. Я с сожалением поборола искушение ответить ему: «Подойдёт, дорогой» — и посмотреть, что будет дальше. Страшила вымыл руки в вычурной раковине у конторок бритоголовых и, не глядя, отсчитал три штуки пейзажей. Я-то предпочла бы целый альбом с зарисовками, но известить мир о своём желании было нельзя, да и к тому же листать его ночью, даже если здесь и имелись такие альбомчики, всё равно было некому. На каждом пейзаже с обратной стороны прямо по центру стоял неразборчивый номер, и одна из девушек скрупулёзно записала все три в тощую книжечку Страшилы; формуляров-вкладышей здесь, видимо, не полагалось. Другая девушка в это время раскатывала краску на листе стекла. Я посмотрела на неё и, как Коломейцев в «Ягодных местах» Евтушенко, мстительно отметила про себя, что она напрасно подсинивает глаза: ей это не шло. Я, кстати, в своё время тоже совершала такую ошибку, красилась голубыми тенями — пока однажды не поэкспериментировала с зелёными. А потом эта девушка, которую, в общем-то, не так уж сильно портили эти тени, взяла указательный палец Страшилы обеими руками и мягко прижала подушечку к формуляру. И ещё и улыбнулась ему. А он дружелюбно улыбнулся всем трём. И они тоже улыбнулись ему в ответ. Я мысленно закатила глаза. Бритоголовые у двери сдержанно хохотнули. — Спасибо, — по-джентльменски поблагодарил Страшила, — и да осенит вас своим покровом Первая непорочная мать. Он снова вымыл руки, положил меня на надплечье, взял пейзажи и ушёл. Из-за этих библиотечных фей я даже забыла, что мы вообще-то убили человека — между прочим, вероятного коллегу бритоголовых, которые сидели на входе и в библиотеке. Знали бы они… но уж пусть лучше не знают. Страшила закрыл за собой дверь на ключ и, не снимая меня с надплечья, заглянул в шкаф. Потом открыл дверь в закуток перед душевой, прислонил меня к стене и, опустившись на одно колено, начал привычно чиркать кресалом. Я уставилась на полузавёрнутую в ткань опасную бритву на полочке — видимо, её, как и кресало, надо было хранить здесь, чтобы она не ржавела. Цветок вспыхнул, Страшила лучинкой зажёг от него фитиль лампы, а потом открыл дверь в душевую и внимательно осмотрел помещение — видимо, проверяя, нет ли подслушивающих бритоголовых. Я тем временем ошалело оглядывала внутреннее убранство того, что мой боец скромно именовал душевой. Всю стену занимал витраж с такими же полупрозрачными стёклами, и в утреннем свете, проникавшем внутрь, видно было, что здешняя роскошь не имеет ничего общего с аскетичностью спальни. Сочетание светлой облицовки стен и чёрного камня ванны воскрешало в памяти описание «душевой» в «Человеке, который смеётся» Виктора Гюго. Вообще обстановка отличалась редкой красотой и лаконичностью, вот только я бы здесь как следует всё отдраила. Полностью чистым, пожалуй, было лишь зеркало на стене. Больше всего меня поразил сливной бачок. Акведуки-то даже у нас придумали ещё в древности, но ведь унитаз со сливным бачком, чудо инженерной мысли, появился не раньше викторианской эпохи! А потом я чуть не выматерилась вслух, потому что заметила открытую форточку, рядом с которой висели и явно сушились свитер и полотенце. Видимо, это приветствовалось как мера против плесени, но ёлки-мигалки! Бедный Страшила! Может, такая практика и закаляет — однако это пусть говорят те, кто не видел его перекошенное парезом лицо. Я сделала себе зарубочку в памяти: поговорить с ним по этому поводу. Братцы, вот теперь я понимаю, почему они тут все такие чистоплотные, смотреть приятно! Да потому что сюда войти — одно удовольствие! И хвосты енотовые на куртках, пока их не отменили, были очень к месту: тут любой сделался бы енотом-полоскуном! Какая это, к чёрту, душевая: это проекция рая! Пожил бы Страшила у нас в военном городке, в офицерском общежитии (читай, бывшей казарме), тогда бы понял, чем владеет. Я бы, будь моя воля, безвылазно бы сидела в этой купальне! — Никого, — констатировал мой боец. Он вернулся обратно в комнату, снова заглянул в шкаф, как будто туда кто-то мог забраться за время его отсутствия, и наконец успокоился. — Вот тебе твои картинки, — сказал Страшила с некоторым ехидством, садясь на матрац и кладя меня рядом. — Я бы для тебя и книжку взял, но они у нас все на латыни, а ты её не знаешь. — Пейзажики — огонь, — одобрила я. — Хотя и то, что девочки предложили изначально, тоже было неплохо. Вот сейчас Страшила покраснел. — Странно, что ты не любишь ходить в вашу библиотеку, — добавила я. — Девчонки-то — настоящие красавицы. Скажи, а у вас не проводили конкурсы «Мисс военный монастырь»? Просто интересно, какую из этих молчаливых гурий вы, парни, считаете самой красивой. На твой вкус, какая лучше? Мой боец молча моргнул. — Неужели ни одна не нравится? — удивилась я. — Может, ты просто конкуренции среди ваших боишься? Ты смотри, я ведь могу помочь в этом деле. Методы Печорина, лирика, серенады под окном — влюбишь в себя нужную, и, как говорится, честным пирком да за свадебку. — Ты же не знаешь… — сказал Страшила наконец. — Книгохранилищ у нас мало, и там по правилам могут работать исключительно немые. Но работают они в любом случае только до семнадцати лет; а в семнадцать им, как и всем, надо сдавать экзамен по Великой священной. Немые этого сделать не могут — просто потому, что физически неспособны рассказать наизусть отрывок. Понимаешь? И после семнадцати они вскрывают вены, чтобы избежать казни. Мне, когда я с ними говорю, всё время кажется, что я общаюсь с живыми трупами. — Это ты сейчас так неудачно шутишь? — Похоже, чтобы я шутил? — мрачно усмехнулся Страшила. — Извини меня за такой вопрос, — осторожно сказала я после паузы, — а у вас вообще часто сжигают людей? — По-разному бывает. Прошлой зимой двоих. С тех пор пока ещё ни одного. При прошлом магистре, Луковке, сжигали часто, он был… немного не в себе. — А почему эти двое не предпочли вскрыть себе вены? — Так их за дело сожгли, — хмуро ответил Страшила. — Если трибунал выписывает огненную карту за какое-то преступление, то осуждённого обычно прямо оттуда ведут на костёр. Как раз чтобы не дать возможности избежать правосудия, а попутно и погубить свою душу. Самоубийство — это самый страшный грех, особенно для воина. — Это я и без тебя знаю. Хотя мусульмане-шахиды с тобой не согласились бы. Но сам по себе трибунал же не обязательно означает костёр? — Нет, конечно, нет, — поспешно заверил меня Страшила. — Вполне можешь оправдаться. Цифру вот несколько раз вызывали. Три раза точно. — Вызывали… — отозвалась я задумчиво. — А потом, видать, пришили за излишнюю активность. Однако решили не сжечь, а воспользоваться ряженым с косой. Как думаешь, почему? — Не знаю, — тихо сказал Страшила, закрыв глаза. — Но если уж выбирать, то я рад, что поступили именно так. Потому что смерть на костре, Дина, это страшно. «Страшно, — эхом подумала я. — Да уж, ты их достаточно видел воочию, чтобы понимать, что это такое». Я понадеялась, что если уж монастырю вдруг вздумается казнить за что-то нас со Страшилой, они тоже выберут ряженого: уж во второй-то раз мы с ним не растеряемся. Хорошо, что здесь нестандартный облегчённый вариант — платьишко и деревянные доспехи куда веселее савана или чёрного плаща и лошади цвета блёд… а с всадником-то, к слову, мы бы, скорее всего, и не справились. Особенно если учесть, что здесь вообще не готовят сражаться с конными воинами по причине отсутствия лошадей. Я хотела спросить, умеет ли Страшила вести бой с человеком, сидящим на осле, но не успела: он открыл глаза и пронзительно глянул на меня. — Я хотел перед тобой извиниться, — произнёс он и сжал челюсти. — Извиняю, только скажи, за что. — А сама ты не понимаешь? «Не понимаю…» — подумала я растерянно и вдруг догадалась. — Боец, да ты чего? Ты же взял себя в итоге в руки! Ну, задумался о высоком, дальше что? Если бы мне в голову с детства вбивали, что это ряженое чудище — настоящая смерть, я бы поступила точно так же. — Но ты так не поступила, — заметил Страшила угрюмо. Он запрокинул голову, с лютой ненавистью уставившись в потолок. Я поняла, что бойца надо срочно спасать. — Напрасно ты так думаешь. Знал бы ты, что я почувствовала, когда услышала его смех! Я была уже уверена, что это актёр, и всё равно решила, что это может быть настоящая смерть. А вот ты ничего — справился. Рассматривай отношение к ситуации в динамике: моя неутешительна. А ты пусть сначала и растерялся… — Это страхом называется, — жёстко произнёс Страшила. — Да ты просто, видимо, никогда не испытывал настоящего страха, — мрачно отозвалась я. — Хотела бы я вот так же бояться! И даже если допустить, что страх… ты ведь его преодолел. Это главное. И в следующий раз ты сразу поступишь, как надо. «Как надо» — это, видимо, немедленно убить. Советы от гуманистки. Ну а куда деваться… — В страхе как таковом, — соловьём разливалась я, — нет ничего постыдного: все ведь чего-то боятся. Я вот шершней и холодного оружия… боялась и, между прочим, вылечилась от фобии благодаря тебе и Цифре! А тут, блин, смерть! Страх перед ней и так имеет очень глубокие корни, а вы к тому же его умело эксплуатируете. У вас смерть, видишь, и персонифицируют, и отождествляют с абстрактным Озером, в котором плавает ваш Покров. Умно, хоть всё это и враки. — Да тебе-то откуда знать? Может, в вашем мире просто всё иначе, чем у нас. — Понимаешь, у нас в мире что-то похожее уже говорили и тоже врали, — беспечно ответила я, и тут вдруг на меня снизошло новое озарение. — А Каддафи-то ошибался: смерть только маскируется под женщину. У нас один ливийский диктатор написал книгу «Дерев… неважно. И в том числе упоминал, как его отец сражался со смертью всю жизнь, но в итоге всё-таки сдался ей, когда заболел. И Каддафи сделал вывод, что смерть — женщина, потому что его отец в последний момент ей уступил. А если бы это был мужчина, то следовало бы сопротивляться смерти до конца. Усёк? Так вот, может быть, ваши ряженые действуют, руководствуясь похожими соображениями, иначе бы они не одевались в эти странные тряпки, маскируясь под женщин. Типа женщину стыдно ударить. Страшила с досадой кивнул, потом вскочил и прошёлся по комнате. — Я ведь правда верил, что это настоящая смерть, — признал он и яростно дёрнул себя за волосы. — Ты верил, и Цифра верил, — заметила я успокаивающе. — Боец, перестань: мало ли кто во что верил. Человеку некомфортно жить в мире, который хаотичен и необъясним: все мы стремимся его объяснить, свести в какие-то рамки — в том числе относя всё, что кажется сверхъестественным, к непознаваемому по умолчанию. Ну и что? Думаешь, тебе одному неприятно не быть в состоянии объяснить множество фактов? И мне неприятно. И я тоже искренне поверила, что это смерть. Но сейчас-то мы точно знаем, что смерть в той форме, в какой мы её видели, это просто актёр. «У которого нет «Оскара» — и никогда не будет», — ехидно договорила я про себя. — Я вот не понимаю одного, — добавила я. — Почему ряженый не сопротивлялся, не попытался прикончить нас сам? Меня ведь заморозило всего лишь от того, что он просто снял косу с надплечья. А если бы он ею взмахнул, я бы, наверное, упала в обморок. А смех… бр-р-р! Боец, не делай так, пожалуйста, это очень раздражает. Страшила задумчиво постукивал костяшками пальцев друг о друга (получался премерзкий звук), но, услышав мою просьбу, тут же перестал. — Дина, откуда я знаю… Стоять в деревянном доспехе и ждать, пока тебя ударят стальным мечом… — И ещё и смеяться при этом, — мрачно добавила я. — Знаешь, у него шлем, насколько я заметила, спереди напоминал венецианскую маску баута. Она в числе прочего меняет голос. Наверное, смех был такой жуткий именно из-за этого. На самом деле, я вспомнила и осознала это только сейчас, когда пыталась понять, почему смех звучал так пугающе. Эх, я! Могла бы сразу догадаться. Как будто бауты никогда не видела! — Думаю, ряженый понадеялся на ваш извечный страх перед его имиджем, — предположила я. — И на вашу веру в существование именно такой смерти, которую ты, скажем, яро передо мной защищал. Нет, возможно, конечно, что мы действительно убили смерть — воплощённую смерть этого мира, ха-ха. Вот так прикольно она выглядит, ходит в деревянных доспехах и с пламенеющей косой. Меня, возможно, и перекинуло сюда только ради этого великого акта. Откуда мы можем знать наверняка, что перед нами был человек: потому что труп выглядел, как человек, что ли? Нет, боец! Наблюдение как способ эмпирического познания не всегда гарантирует корректность выводов. Как говорил Нильс Бор, средства наблюдения влияют на результаты эксперимента. Окажись на нашем месте товарищ с низкой квалификацией по Даннингу — Крюгеру, он бы решил, что перед ним реально убитая смерть. — Вот у меня как раз низкая квалификация, — с досадой сказал Страшила, прервав мои мудрствования, — потому что я до сих пор не протёр как следует клинок. Виноват. — И что? — залихватски хмыкнула я. — Большую часть крови ты стёр землёй. И платком. Кстати о платке: иди и сожги его немедленно. — Потом, Дина. — Иди! Не думаешь же ты, что я заржавею от такой мелочи? — Заржавеешь, — ласково заверил меня Страшила и полез в тумбочку за чистой тканью. — Мечи от крови ржавеют. И от воды — потому что на клинок попал снег. Даже не спорь. Мне не очень хотелось покрыться ржавчиной, поэтому я не стала спорить, а только проворчала что-то невнятное. Меня тревожил один вопрос морально-этического толка. Косу-то ряженый с надплечья снял, и что-то подсказывало мне, что если бы он попробовал ею атаковать, то нам со Страшилой пришлось бы несладко. Но он этого не делал: так честно ли было нападать на него? «Выстраиваем логическую цепочку, — скомандовала я себе. — Оружие у него в руке было? В руке, он снял косу с надплечья: значит, это точно не нападение на безоружного. Страшила находился перед ним? Перед ним: значит, не вероломное нападение со спины. Даже стойку свою принял перед ударом. Что не так?» Кое-что, понятно, было не так. Потому что ряженый был человеком, и мы со Страшилой нарушили его основополагающее право на жизнь. И этого никак не смягчал тот факт, что ряженый сам был убийцей и зарезал при нас человека, как овцу. Меня не смущало, что наши земные правовые нормы на Покрове оказывались явно неуместны. По нормам-то Покрова понятно, что ничего сверхужасного мы не совершили, но я-то с Земли-матушки и, стало быть, должна оценивать свои поступки по земным нормам, причём по правовым, а не моральным! Что касается норм Покрова, то поговорка «В чужой монастырь со своим уставом не ходят» тут неприменима: если её использовать, то и сжигать людей тоже приемлемо. С точки зрения покровцев-то это даже высокоморально, ибо ты якобы спасаешь душу грешника. А раз здешние трактовки норм морали и нравственности мне не подходили, то оставалось опираться на наши земные общечеловеческие ценности. А по ним мы со Страшилой были просто два головореза. Ощущать себя головорезом мне было неприятно, поэтому я, поразмыслив, решила, что здесь вообще неуместно говорить о нормах международной защиты прав человека. Ведь даже у нас они прекращают действовать во время вооружённого конфликта, уступая место нормам международного гуманитарного права. И касается это как международных, так и внутренних конфликтов. Стало быть, если я докажу себе, что на Покрове, в республике, налицо этот внутренний немеждународный конфликт, то смогу расценивать Страшилу и ряженого как комбатантов. А по нормам международного гуманитарного права убийство комбатантом одной стороны комбатанта другой преступлением не считается. Признаки комбатантов есть: открытое ношение оружия, Страшила в куртке местных ВС, да и розовое платьюшко ряженого вполне можно рассматривать как форму. И даже то, что он рядился в женщину, не страшно: человек, берущий в руки оружие и убивающий по приказу ответственного командования, вне зависимости от гендерной принадлежности становится комбатантом, к которому по закону военного времени может быть применена высшая мера насилия. Видела бы наша преподавательница по праву, как я выворачиваю всё наизнанку. Но её здесь не было, а мне требовалось доказать себе, что ничего особенного мы не совершили. И я принялась припоминать определение вооружённого конфликта немеждународного характера. Оно появилось только во Втором Дополнительном протоколе к Женевским конвенциям в семьдесят седьмом году и было не самым прозрачным и ясным. Я говорила об этом ещё на семинаре, и именно из-за его расплывчатости у меня сейчас должны были возникнуть проблемы. — Боец, отвечай честно и прямо. Ваши столкновения с антитеистами и еретиками — это отдельные случаи нарушения внутреннего порядка и возникновения обстановки внутренней напряжённости? Это отдельные, спорадические акты насилия или нет? Вот такими глазами Иван-царевич, наверное, смотрел на волка, который возговорил человеческим голосом. Я и сама знала, что здоровые люди так не изъясняются, но сейчас была важна именно точность определений и понятий. Благо на правовые формулировки память у меня всегда была хорошая. — А что? — осведомился наконец Страшила. — Ты давай отвечай. — Отдельные случаи, — ответил мой боец осторожно. Это меня не смутило. Как раз из-за того, чем формулировка в Дополнительном протоколе мне не нравилась. — Так. А есть ли у ваших антиправительственных вооружённых сил или других организованных вооружённых групп вроде антитеистов и еретиков ответственное командование? Страшила подумал. — Не могу сказать точно. Скверно, но я не отчаивалась. — А осуществляют ли они контроль над частью вашей территории? Деревень, одним словом, у вас в республике много? — Много, — уверенно сказал Страшила. — Я лично знаю как минимум двадцать воинов, которые в своё время участвовали в уничтожении разных деревень. Причём я сейчас говорю о тех, которые не склонны приукрашивать и попросту лгать. — А ты хорошо чувствуешь ложь? — скептически уточнила я. Страшила пожал надплечьями: — Так фальшь же всегда чувствуется, её видно по лицу, по мимике. — Чувствуется, — язвительно проворчала я. — Если бы она чувствовалась, институт разведки-контрразведки прогорел бы. — Да чувствуется! — заверил меня Страшила со смехом. — Это, по-моему, работает на уровне инстинкта. — У человека нет инстинктов! — Ну допустим, — не стал спорить мой боец. — Но о подобных случаях говорят же сразу несколько воинов. Поправляют друг друга, подтверждают, что рассказанное — правда. — А сейчас у вас есть деревни? — Наверняка. Страшила словно бы выдёрнул своим последним ответом булавочку, на которой я плела своё логическое кружево. Удовольствоваться расплывчатым «наверняка» я не могла. Стало быть, с контролем над территорией спорный вопрос, с единым центром сопротивления тоже. Хоть иди к тому старичку-диссиденту и спрашивай у него, есть ли ответственное командование и контроль над территорией! «Да и к тому же они в любом случае не применяют Дополнительных протоколов, — подумала я мрачно. — А это важная деталь — ведь идея в том, что обе стороны знают Протокол, и централизованный контроль позволяет им применять его и вести эти свои непрерывные и согласованные военные действия…» Новая булавочка — и мысли звенят коклюшками. — Боец, ответь мне ещё на такой вопрос… Можно ли сказать, что ваши антитеисты и еретики ведут — внимание — непрерывные и согласованные военные действия? — Непрерывные? — повторил Страшила задумчиво. — Тебя устроит, если я скажу, что, когда кандидат молится в часовне, перед тем как пойти за мечом, великий магистр или кто-то из его заместителей говорит ему, что с этим мечом в руках он должен всегда быть готов защитить республику, потому что антитеисты и еретики вечно строят свои козни против её целостности? — Именно так и выражаются? — на всякий случай уточнила я, хотя, зная слуховую память Страшилы, не сомневалась, что это точная цитата. — Вечно строят козни? — Угу. А тебе зачем это? — Спасибо тебе огромное, соколичек мой, — радостно сказала я, уже выстраивая в уме защиту перед своей совестью. — Понимаешь, раз козни строят вечно, то это не отдельные вспышки внутренней напряжённости, а вполне себе оформленное противостояние. И не имеет значения, дестабилизирует ли оно обстановку в вашем государстве в целом или нет. Ура! Иди сжигай платок. — Я всё же попробую отстирать кровь. — Дело твоё, только бы улик не осталось. — А тебе зачем всё это? — повторил Страшила. — Я пытаюсь оправдаться перед собой, доказывая себе, что мы не совершили ничего противозаконного по нормам международного права, — объяснила я. — Убеждаю себя, что просто один комбатант убил другого. Страшила посмотрел на меня с каким-то странным выражением и хотел что-то сказать, но передумал и молча ушёл стирать платок. На самом деле я понимала, что занимаюсь ерундой. Республика Страшилы не являлась одной из Высоких Договаривающихся Сторон, а значит, к ней было нелогично применять Второй Дополнительный протокол. Как и оговорку Мартенса, согласно которой в странах, где не действовали нормы гуманитарного права, применялось право международное. Ну не действовали тут наши документы и конвенции! С тем же успехом по современному международному гуманитарному праву можно было разбирать «Юрия Милославского» или «Трёх мушкетёров». Или «Саламбо». И тут моё сознание осветилось жуткой вспышкой понимания своего идиотизма. Минутку! Какой, к чёрту, комбатант, который убил другого?.. По моей теории, Страшила — комбатант одной стороны, а ряженый — другой? И кто же из них выступает за антиправительственную, простите за выражение, вооружённую группировку? Наверняка этот ряженый с косой был из департамента, значит, по моей логике выходит, что Страшила сейчас выступил в роли участника антиправительственных вооружённых формирований? Да и по логике ордена, если о случившемся станет известно, тоже… — Дина, о чём ты думаешь? Услышав этот вопрос, я осознала, что не только мужчине может быть сложно ответить на него. — Тебе не понравится ход моих мыслей, — предупредила я честно, и Страшила помрачнел. — Я переживаю, что мы убили человека, хотя и не совсем так, как ты думаешь. Могу объяснить, в чём суть, но мне кажется, что тебе это придётся не по вкусу. Страшила сел на матрац и уставился на меня с весёлым интересом. — Говори, Дина, не ломайся, — подбодрил он меня. Я объяснила. Подробно, с отсылками к возникновению Гаагского и Женевского права. — Но, короче, боец, эта концепция работает, если мы причисляем тебя не к вооружённым силам республики, а к антиправительственным вооружённым силам, — мрачно резюмировала я. — Или к другим организованным вооружённым группам. Эта канцелярщина — не мои слова, я тебе цитирую Второй Дополнительный протокол. Страшила, к моему удивлению, просто молча поднял брови. — Если не захочешь, можешь не отвечать, — предупредила я. — О чём ты думал, когда убивал? — Знаешь, когда я убивал, то думал, что передо мной смерть, — он усмехнулся. — Тебе это, наверное, кажется смешным… — Очень смешно, — подтвердила я сухо. — Ха-ха-ха. Ху-ху-ху. Хе-хе-хе. — А потом уже, когда нанёс удар, понял, что это, скорее всего, воин-монах, причём из какого-то департамента. — Ясно. И что ты тогда подумал? — Начал соображать, что я нарушил, — хмуро улыбнулся Страшила. — У нас в уставе чётко сказано, что запрещено обнажать меч против совершеннолетнего воина, который не вооружён мечом. А у него была коса, а не меч. Я почему-то сразу подумал об этом. — А против несовершеннолетнего можно, что ли?! — Про несовершеннолетних там сказано отдельно, потому что они и с мечом в руках не всегда могут защитить себя, — объяснил Страшила. — Но по факту плохо только то, что у того парня была коса. Если б был меч, я бы был вправе убить его даже по уставу. — Шестую заповедь вы, я так понимаю, похерили. А если вы по уставу друг друга все переубиваете? — Если с соблюдением всех правил, то это не запрещено, — ухмыльнулся Страшила. — Но, как видишь, ещё не переубивали. Плевали все на эти заповеди, их у нас разве что психи идейные соблюдают. Это вот населенцев могут казнить с формулировкой «За нарушение такой-то заповеди». А нам-то что? Некоторые выступают за то, чтобы мы тоже соблюдали заповеди, чтобы воин-монах имел право убивать только в специально оговорённых случаях, по приговору трибунала и по прямому приказу вышестоящего. Но тогда придётся разрабатывать особые правила для поведения в бою, на границе, а никому это ваше jus in bello не нужно. Так что живём по уставу. — Как гренадер у Толстого, — поддержала я ехидно. — Он как-то спросил гренадера: ты, мол, Евангелие читал? что ж тогда так себя ведёшь, обижаешь слабых? А он отвечает: а ты вот воинский устав читал?.. нет — ну так и не говори. Я бы вообще ввела в вашем обществе кастовую систему. Дхарма кшатрия у вас, считай, и так оформлена. А правонарушителей можно было бы не казнить, а делать неприкасаемыми. Ой, забудь, друг, про Индию я тебе расскажу как-нибудь потом. Как будем квалифицировать-то наше деяние? — Сама решай, — ответил Страшила с кривой улыбкой. — Мне как-то всё равно. Я вообще был уверен, что убиваю смерть. — Вот и чудно, — одобрила я. — Я в собственную сеть попался, Озрик, я собственной изменою убит — и поделом. Птицелов наш сам виноват: не рядился бы в смерть, так его бы не убили. «Целую теорию развернула — и каким выводом закончила, — язвительно похвалила я себя. — Можно было бы начать с этого вывода: сколько времени бы сэкономила». — Странно, я думал, ты это воспримешь по-другому, — заметил Страшила с удивлением. — Помнишь, как ты плакала о мышке? — Я у вас сильно изменилась, — объяснила я. — А может быть, с меня просто слетел лоск цивилизации. Я же тоже в первую очередь хищник, а не человек разумный. Может, если бы меня дней семь не кормили, я бы эту мышку съела сырой. И задумываться о том, как я выгляжу со стороны, стала бы, только когда утолила голод. А может, и вообще не стала бы. А вот Мохандас Ганди не стал бы убивать мышонка, — прибавила я нравоучительно. — Для него голодать было — раз плюнуть. И мауны он себе еженедельно устраивал — дни молчания. Ты можешь представить, чтобы я да молчала целый день? — Дина, да что плохого в том, чтобы говорить? На то и дан голос. — Погоди, я про мышей сейчас. Будда вот в одном из своих ранних воплощений добровольно принёс себя в жертву голодной тигрице с детёнышами. Потому что не хотел, чтобы она портила себе карму поеданием собственных детей. Думаешь, я бы на такое решилась? Чёрта с два! А считаю себя добрым человеком. Но не всегда считаю, на самом деле. По праздникам. — Да что это за чушь вообще, добровольно приносить себя в жертву зверям? — возмутился Страшила. — У нас один в кабаках проповедовал такое, когда напивался, а потом шёл и грабил прохожих. Дина, успокойся, я просто ответил насилием на насилие. Никого по щеке первым не бил. Правильно? — Правильно, — согласилась я. — Потому я и недовольна, что это правильно. Где гуманность моя, какая-нибудь христианская любовь к людям? Ведь независимо от того, есть бог или нет, человеку не всё позволено. Социум-то погибнет, если все будут действовать, как мы! — Ну, наш социум пока ещё не погиб, — резонно возразил Страшила. — Да наплевать мне, в общем-то, на социум, — призналась я. — Просто человек сам для себя устанавливает некие рамки, руководствуясь моральными убеждениями. Я свои рамки всегда считала нормальными. А теперь вот в них укладывается убийство себе подобного. И это меня беспокоит. — В убийстве нет ничего особенного. И у вас, когда надо, его тоже спокойно вдвигают в рамки допустимого: ты сама рассказывала про ваши войны. — Верно, на войне людей убивают, и никто не будет судить лётчика за сбитых им в воздушном бою вражеских лётчиков, — согласилась я. — Но такая логика неправильна. Именно из-за неё войны-то на Земле и не прекращаются! Да, лётчик вроде как действует по jus in bello. Но оправдывает ли это убийство лётчиком людей? Если он действует по приказу и не нарушает международного гуманитарного права, то, видимо, оправдывает. А если без «видимо»? И насколько применимо это к нам, убившим по собственной инициативе? А впрочем, существенно ли это? Оправдывал ли бы нас приказ? нет, не оправдывал. И что нам было делать? тащить этого ряженого на какой-нибудь суд? как, интересно? Он бы махнул косой, и от нас мокрого места не осталось бы. А он бы пошёл убивать других. И кто бы его судил, если он действует по распоряжению государства? Страшила пристально смотрел на меня, но о том, что происходило в моей душе, он мог только догадываться. Хорошо всё-таки быть железкой. — Давай спать ложиться, что ли, — сказал он наконец. — А то всю ночь гуляли, не выспался. Он ушёл в душ, а я снова задумалась. По моей теории в стиле Раскольникова выходило, что вообще-то убивать можно. И здесь на это для Страшилы даже практически не было ограничений. Нам можно было убивать антитеистов и еретиков, не ограничивая себя исключительно комбатантами. Более того, если бы антитеист сдался в плен, следовало нарушить моё родное Женевское право и убить военнопленного. Ибо здесь о Женевских конвенциях и не слыхивали, а потому военнопленному предоставят не отапливаемый лагерь, куда постоянно будут ездить с проверками разные Международные комитеты Красного креста, а тёплое место на костре. Мне не нравилось, что мы со Страшилой оказываемся на стороне государства, которое творит подобный беспредел. И казнит своих граждан такими вот ряжеными без суда и следствия. Хотя не исключено, что противники государственности поступают так же. «Я ведь не знаю, за что конкретно борются антитеисты и еретики, есть ли у них программа и организованное командование, — хмуро подумала я. — Знаю, что я против террора республики, но ведь антитеисты запросто могут проводить свой террор, это и логично…» Вообще, может быть, каждый начинает нести вот такую лихорадочную дичь после первого убитого им человека. Надо же было додуматься трактовать это всё по международному гуманитарному праву! А Страшила? Вслух он дичи не нёс, но что происходило у него в голове — неизвестно. Для него же это тоже первое убийство. Хотя он, по-моему, воспринял произошедшее намного легче. Во всяком случае, обошлось без рвоты. И всё равно мне следовало поддержать его, а параллельно я бы и сама убедилась, что ничего страшного не произошло. Это как с преподаванием: объясняя тему другому человеку, сам понимаешь её лучше. «Окей, братцы, — подытожила я, как бы подводя итог, — если мне когда-нибудь придётся отвечать за то, что мы сегодня с соколом моим сделали, я отвечу. Но только не перед местным трибуналом, который в моих глазах легитимности не имеет. И всё — и надо прекратить травить душу себе и Страшиле. Приличные мечи так себя не ведут. Приличные мечи поддерживают воина и воодушевляют — а не терзаются этическими вопросами, как воспринимать совершение ими убийства». Страшила вернулся из душа, стянул сапоги и улёгся. — Всё нормально, Дина? — Ага, — честно ответила я. — Всё в полном порядке. Страшила глянул на меня и улыбнулся: — Тогда разбуди в час. — А не поздно? — засомневалась я. — Чупакабра не придёт нас искать? — Чупакабра-то? — фыркнул Страшила. — Ему хоть бы и вовсе не ходить… Тут даже на спор можно: вот давай пропустим день, не предупредив, а он и не заметит ничего. — Ну раз так, то хорошо. Я сфокусировала взгляд на Страшиле. Он снова уставился в потолок широко открытыми глазами. — А можно, я у тебя кое-что спрошу? — Можно, Дина. От его манеры произносить эту фразу серьёзным ласковым голосом душа у меня всегда начинала трепетать от нежности. «Милота, — подумала я с сарказмом. — Прямо как в какой-то книге Юлиана Семёнова, там, где небезызвестный Рейнхард Гейдрих едет по лесу, нечаянно сбивает оленёнка и, в сентиментальном ужасе от того, что натворил, везёт этого оленёнка в ветеринарную лечебницу лечить ему перебитую ногу. А страниц за десять до этого он сидит в кресле в гестаповском подвале и смотрит, как выбивают сведения из какого-то бедняги, а потом распоряжается замаскировать его смерть под автокатастрофу. Вот так и я. Где-то на улице в снегу лежит обезглавленный нами человек, а я умиляюсь тону Страшилы». — О чём ты сейчас думаешь? — Тебе честно? — уточнил мой боец после паузы. — Ну разумеется. Страшила помолчал. — О том, что убивать действительно оказалось… не сложнее, чем рубить бамбук, — ответил он с грустью. — Мы, естественно, тренировались на тушах животных, но это немного не то. — Он снова помолчал. — И само ощущение было — что как будто бы и правда бамбук. Наверное, из-за деревянного доспеха. — Ясно. А зачем ты меня носил в библиотеку? — Не знаю, — признался Страшила. — Честное воинское. Просто вдруг почему-то решил пойти именно туда. Ну вот картинки эти твои добыли, радуйся. — Я радуюсь, — заверила я. — Переход у вас к ней очень красивый. Добрых тебе снов. Страшила улыбнулся одними уголками губ и закрыл глаза. Заснул он не сразу — но всё-таки заснул. Для меня же режима сна, к сожалению, не существовало. «Вот если бы я верила в бога, — подумала я с завистью, — то проблем сейчас вообще не было бы. Помолилась бы три ночи подряд, поколотила бы себя мысленно в грудь кулаками и заключила бы, что всё окей… Ещё и исповедаться для верности — и можно убивать нового ряженого. И не надо мне говорить, что я передёргиваю! Иван Грозный, по крайней мере, в литературе, вот именно так и поступал. Конечно, если сравнивать с его западными современниками, он, может, и не особо зверствовал, однако это его не очень-то оправдывает. Жён у него семь было? Семь. Филиппа Колычёва задушили? Задушили. А верующий был? Да. Или Степан Иваныч Шешковский; он вообще читал акафисты во время допросов с пристрастием. И масса других верующих людей, причём они необязательно верили именно в бога. У того же Гейдриха была вера в великую Германию и собственную правоту. А мне во что, интересно, верить, чтобы простить себя за убийство человека? Живого человека, со стремлениями, желаниями, надеждами?» Я представила себе, что на моём месте оказался кто-то другой. Осудила бы я его? Тщательно всё обдумав, я пришла к выводу, что нет. Но тогда с какой стати я сужу себя строже, чем других? Это какой-то догвиллизм, проявление гордыни! Что-то в моей душе жалобно вопило, что как же так — ведь человек же! Однако я припечатала этот крик контрвыпадом: да, человек. Но он сам человека убил! Значит, по логике «взявший меч от меча и погибнет» туда ему и дорога. «Ага, — мрачно развила я свою мысль, — и нам с моим бойцом теперь по факту тоже. Однако мы и раньше знали, что насильственной смерти воин у них в мире избежать практически не может. Страшила ведь не просто так любит подчёркивать, что мы с ним долго не проживём. Жить нам, как сказал батька Лукашенко, будет трудно, но недолго. И тут же вечный спутник Человека, немая и таинственная Смерть, всегда готовая поцеловать его в пылающее жаждой жизни сердце. Так что же я сейчас себя терзаю?» — То и терзаю, — агрессивно ответила я себе, — что по моей логике человек, обречённый на смерть и готовый к ней, имеет моральное право убивать. Из-за таких, как я, войны и не прекращаются. Ну а что делать-то, пойти покаяться, что ли, исповедаться кому-нибудь? Лучше сразу магистру! Я перебирала литературные аналогии, которые могли бы мне помочь, однако ничего хорошего не выходило. Что-то мрачное и неподкупное — сверх-эго ли, совесть ли — не унималось. В сознании застряла Дуня, которая не стала стрелять в Свидригайлова. «Так, — прошипела я наконец, потеряв терпение, — я-то не Дуня! Я не обязана вести себя так же, как чьи-то персонажи, будь они даже персонажами Достоевского! Если разобраться, на месте Дуни я бы выстрелила, не раздумывая! И мы не старуху-ростовщицу убили и не для того, чтобы себя испробовать! И не из сознания собственной исключительности! Да, если верить Достоевскому, то любой, кто убивает, болен душевно; Фёдор Михайлович, я вас очень уважаю, но ведь необязательно же вы были правы! Что скажете — мой дядя болен душевно? — я вспомнила, что болен, причём настолько, что даже лечится, и злобно отбросила этот пример. — Всё равно вы не всегда правы. Или скажете, у Сони не было другого выхода? Был, чёрт меня побери! Был! Всегда есть другой выход! Личное страдание на пьедестал возвели! Всему страданию человеческому кланяются! Да что хорошего получается из жертвы ради ближнего — ни черта! Денег у Мармеладовых как не было, так и нет! Что, забогатели они с профессии Сони? Нет — сам Раскольников говорит: понапрасну умертвила и предала себя. Чем тут восхищаться-то? Отсутствием хватки у людей? Он же сам денег им пожертвовал, и они на них поминки устроили! Не детишек приодели, не питание улучшили, не туберкулёз вылечить попытались — поминки устроили! И поделом Катерине Ивановне: пусть мёртвые хоронят мёртвых! Пусть мёртвые хоронят мёртвых! — Я несколько раз повторила про себя эту фразу, но она не сработала. — А я люблю жизнь, какое мне дело до мёртвых? Матерь божья, да почему ж такая реакция? Почему я не могу смириться с убийством? Почему? что это? что? ведь это же было рационально! Ведь он же сам — убийца?» — Боец, — позвала я звенящим голосом, не выдержав. Страшила вздрогнул и пошевелился. — Дина? — Дина… — с горечью согласилась я, пытаясь не разрыдаться. — Боец, прошу тебя, помоги мне. Я, честное слово, не могу больше. Это гуманность какая-то неуместная или во мне остатки православия не унимаются… не знаю. Как заноза в душе. Страшила, сразу поняв, о чём я, приподнялся и вытащил меня из держателя. — Успокойся, Дина, — сказал он тихо, прижав меня к себе. — Такое у многих бывает. Это — ничего страшного… — Ну так сделай что-нибудь, — выговорила я с трудом. Меня даже не смутила странность моей формулировки — как будто Страшила мог неким чудо-скальпелем вырезать саднящий кусок души и обеспечить мне вечный покой. — Ну что я тут могу сделать… — он задумался. — Скажи, ты смерти боишься? — Конечно, боюсь, — возмутилась я. — И планирую избегать её как можно дольше, потому что это единственное, что точно нельзя исправить. Поэтому мне не нравится, что мы сотворили кое-что необратимое в отношении того мужика. — Но смерть же в любом случае неизбежна, Дина. Какой смысл её бояться? Мы рано или поздно все без исключения умрём. И не особенно важно, раньше или позже. Важно — как. Слышишь меня? Неважно, в семнадцать лет или в тридцать. Когда — не имеет вообще никакого значения. И воин это осознаёт яснее прочих, поэтому сам смысл клятвы — заставить его как можно дольше сопротивляться смерти. И я как раз поступил неправильно, когда не стал сражаться: нужно биться до последнего. Но неправильно придавать жизни какую-то особенную ценность. — Да по твоей логике, можно убивать и детей: всё равно же они когда-то умрут, — проворчала я. — Нет же, — терпеливо объяснил Страшила. — Детей убивать нельзя, потому что ты тем самым лишаешь их возможности стать взрослыми и совершить тот выбор между добром и злом, ради которого мы все живём. — Я расширила своё представление о местной системе религиозных представлений и моральных ценностей. — Но совершеннолетнего убить можно — хотя это тоже зло — если ты осознаёшь, что это меньшее зло, чем оставить его жить. Понимаешь? То, что смерть неизбежна, не означает, что убивать — это очень хорошо. Но и то, что убивать плохо, не означает, что убивать нельзя. — Да не может смерть быть меньшим злом, чем оставить человека жить, если он не безнадёжный инвалид! — не выдержала я. — Ты, Дина, не спорь, а слушай, — сказал Страшила. — Ты попросила помочь, и я тебе помогаю. А ты не меня слушаешь, а только возражаешь. — Если я не возражу тебе, то, когда ты уснёшь, буду спорить уже с собой, — проворчала я. — А не надо спорить с собой. Просто заставь себя думать определённым образом. Да, я убил… — Мы убили, — настойчиво поправила я. Страшила помолчал. — Я, кажется, понял, — сказал он наконец. — Нет, Дина, признай, что убил я. Ты ведь ничего не могла бы сделать. Это был исключительно мой выбор, и я в нём не раскаиваюсь — и не собираюсь ни в чём себя винить. А ты сейчас зачем-то пытаешься делить со мной ответственность — не нужно: я её не боюсь, а вот ты её не выдерживаешь. — Это я тебя попросила пойти следом за тем парнем, — с горечью напомнила я. — И я не была против того, чтобы ты его убил. Мне этого даже хотелось. Страшила негромко рассмеялся. — Дина, мне иногда хотелось плюнуть в лицо одному нашему преподавателю. Как ты думаешь, если бы у нас наказывали за мысли и желания… — Но ты-то не плюнул, а мы убили! — Да я убил, Дина. Я, а не ты. Ну скажи, в чём ты себя винишь? Убивает воин, а не меч. — Это правильно, если меч не обладает субъектностью, — отозвалась я мрачно. — А я ею обладаю. И даже если мы посмотрим лингвистику, человек умирает не только от руки воина, но и от его меча. И к тому же, когда ты готовился ударить, я мысленно тебя поддерживала и, не знаю уж, поймёшь ты меня или нет, старалась сделать режущую кромку острее. Это что-то вроде визуализации. Так что я тоже хотела, чтобы ты нанёс этому парню смертельный удар. — Да? — негромко сказал Страшила, по-прежнему прижимая меня к груди, и я услышала, что сердце у него забилось быстрее. — Именно так, — угрюмо подтвердила я. — Поэтому ответственность мы с тобой несём вместе. Даже не говори ничего, здесь тебе меня не переубедить. И неважно, что я тогда считала ряженого смертью. Важно, что я фактически хотела убить человека. Тебе расписала, какой он нехороший, что Цифру убил такой же, как он. И вот этот человек лежит мёртвый. Если бы я не хотела его гибели, я бы мысленно постаралась как-то… скруглить лезвие. Страшила медленно отвёл меня от себя и внимательно уставился на открытый участок рикассо, словно надеясь увидеть в стали секрет нахождения квадратуры круга. И в глазах у него появилось какое-то новое выражение: как будто я перешла на более высокий уровень в его восприятии из-за того, что поддерживала его готовность отнимать чужие жизни, пусть потом меня и ломало от этого. — Ведь он-то бы не стал терзаться твоими дилеммами, — мягко сказал Страшила. — Я не терзаюсь, и он бы не стал. Или я должен был позволить ему уйти после того, что он сделал? Всё, Дина, завязывай. Мы поступили верно. Я поступил верно. И ты поступила верно, — он снова прижал меня к себе. — И в следующий раз я поступлю так же, и это будет правильно. — А если он поступил правильно, убивая того человека?.. — Та-ак, — протянул Страшила глухо и, откинувшись назад, с усилием потёр виски, скрестив руки. — Ты уж определись. Либо убийство в любом случае неправильно, либо оно может быть верным. — Да я не знаю уже, боец. В любом случае неправильно! — Хорошо. Неправильно. Он совершил неправильный поступок. Очень неправильный — с моей точки зрения. Я — слышишь, я лично — его за это убил и совершил неправильный поступок. С твоей точки зрения. Отвечай — что мне теперь, триста отжиманий сделать? Пойти прилюдно каяться в лабиринт или в зал идентификации погибших? Ну, говори! — Не знаю, — звякнула я едва слышно. — Мне кажется, ты себя не должен винить. По вашим меркам ты поступил правильно. А я по нашим поступила неправильно. В этом и разница. Страшила задумался. — Давай так, — сказал он наконец. — Ты по своим меркам поступала в своём мире. А в нашем поступай по нашим. Я не думаю, что мы сильно хуже вас, Дина. — Я не говорю, что вы хуже, — мрачно отозвалась я. — Но надеюсь, что никогда не смогу принять ваши мерки. Жизнь — это великий дар. Человек должен прожить столько, сколько может, должен иметь возможность любить, смеяться, чувствовать, выбирать свою судьбу, ошибаться. Ему другие люди могут стараться продлить отмеренный судьбой срок, а не укоротить. И тот человек… он ведь тоже любил жизнь и получал от неё удовольствие. А мы у него отняли возможность это делать. — Дина, — жёстко произнёс Страшила, — почему я должен признавать право любить жизнь за подонком, соглашающимся одеться в женское платье и закрыть лицо мешком, чтобы убивать безоружных и отнимать у них возможность любить жизнь? — Я не знаю, боец, — ответила я шёпотом. — Откуда я знаю? Мы помолчали. — Если тебе так будет легче, то поплачь, что ли, — предложил Страшила, глянув на меня с какой-то растерянностью. — А вот не могу, — отказалась я грустно. — Почему-то не могу. Хотя знаю, что стало бы легче. У меня как будто душа насквозь пропиталась горечью. Если бы я верила в бога, то было бы точно легче. Но я не готова в него поверить, просто чтобы избавить себя от душевной боли. — Да бог-то тут при чём?.. — устало выдохнул Страшила, закрыв глаза. — Бог убийство не запрещает. Он сам нам даёт санкцию на то, чтобы убивать… Сама ведь помнишь то же «ворожеи не оставляй в живых», вчера цитировала. Успокойся, Дина… ну что мне сделать, чтобы ты успокоилась? Я задумалась. Сначала я чуть было не попросила Страшилу никого больше не убивать, но потом указала себе, что в переводе на человеческий язык это будет просьба умереть без сопротивления, когда его пошлют воевать. — Брось орден, — сказала я. — И начни нормальную жизнь. У Страшилы мигом закаменели скулы. Точнее, скула — из-за пареза. — Орден я никогда не покину, — отказался он. — Нет, Дина, даже не проси. — Ну вот видишь, ты не можешь исполнить то единственное, чего я от тебя хочу. Тогда просто ложись спать. Страшила нахмурился. — Дина, ты не можешь требовать от меня, чтобы я изменил своему долгу, — произнёс он с тревогой. — Ты же меч, ты гарант моей клятвы! А ты говоришь, что она ничего не значит. — Ничего она не значит, — подтвердила я. — И однажды я до тебя это всё-таки донесу. Ладно, боец, спи. И так, видишь, разбудила, отвлекаю от объятий Морфея. Страшила тяжело вздохнул и положил меня слева от себя. — В час разбуди, Дина. Или можешь в десять, если будет очень трудно. — Он с силой помассировал виски. — Говорю же, многим сначала трудно. А ты не бойся, убить — это нормально. И ещё раз, помни, что это я убил, тебе так станет легче. При чём тут твоя кромка и то, что ты себе представляешь? Это же я веду тебя, а не наоборот. — Не обольщайся: ты ведёшь меня, только потому что я позволяю себя вести, — проворчала я. — И, повторюсь, мои фокусы с кромкой подтверждают, что здесь тоже моя прямая ответственность. — Да ты же этой ответственности не выдерживаешь! — возмутился Страшила. — Зачем она тебе вообще нужна? Рассказывай мне о вашем мире, а убиваю — я, а не ты. Мне ведь это несложно. Меня внутренне передёрнуло от его последней реплики. — Выдерживаю я эту ответственность, — мрачно отозвалась я. — Давай побьёмся о велик заклад, что я выдержу. — Ой, Дина, ну что ты за человек такой? — с досадой проворчал Страшила. — Ты, как в той вашей задачке, творишь камень, который не можешь поднять. — Ещё как смогу. Так будет справедливо. Взявший косу от меча да погибнет. Вот и вся дилемма. — Что ж тебе неймётся, — пробормотал мой боец. — Но я рад, что ты разобралась. На самом деле я, конечно, не разобралась. У меня было чувство, что я буксую на этом дебильном талионе, котрый всегда презирала. Но с мудрствованием пора было завязывать, и я принялась медленно и вдумчиво декламировать про себя лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Потом-то я спохватилась, что придётся зачитывать и самый финал, то, что происходит после беседы Степана Парамоновича с православным царём. Как бы медленно я ни читала, не могла ведь я растянуть небольшую поэму на несколько часов, при том, что в часе было сто минут, и сто секунд в каждой из них. Да только не бросать же было: из песни слово выкинешь — так песня вся рассыплется; пришлось читать до конца. Потом я мрачно и нарочито скудоумно размышляла над сюжетом, духом и лексическими средствами выразительности «Песни». Я понимала, конечно, что это время такое было. Но дикое время же! И, ёлки-мигалки, раз уж Алёна Дмитриевна говорит, что не боится людской молвы, то надо было плюнуть на скорбных разумом соседушек и прочих странных товарищей. Пришла бы и царю разъяснила: так и так, распустили вы вашу шайку, Иван Васильевич. Бога, царя небесного не боитесь, а ещё православным себя называете. Вот когда начинают считать, что ответственность — слишком тяжёлый груз для женщины, тогда честные люди и начинают жертвовать жизнью ради доброго имени жены. А если бы неумные соседи стали их осуждать и чесать слишком длинными языками, так взяли бы да уехали на Урал — или вообще в Сибирь! Немного попроявляв свою «современность» и способность к ограниченному восприятию, я скрепя сердце признала, что персонажи, наверное, не могли поступить иначе, и мрачно принялась рассуждать в отвлечённом смысле о соответствии тяжести возмездия проступку. Меня страшно бесила собственная непутёвость. Надо уж выбрать что-то одно: либо талион, то бишь «око за око», либо чисто драконтовское «смерть за око», либо «прощение за око». А я выбрать не могу, но куда-то лезу. Страшила дышал ровно и спокойно. Мне невольно стало его жаль, когда я представила всю ситуацию со стороны. Ему и самому, что бы он ни говорил, несладко. Если бы это было не так, он бы не отправился в библиотеку ни свет ни заря. И не думал бы о том, что рубить человеческое тело — на ощупь всё равно что бамбук… А я его разбудила, устроила истерику… — Ты мог родиться совсем в иных краях, — спела я шёпотом с грустью, — где нет решёток и не строят плах… Где женщины не плачут и не прячут лиц — где дети не хотят играть в убийц… Наверное, боец, наши с тобой отечества — не худшие места, где можно было родиться… хотя их бы менять и менять. Я бы, конечно, разбудила Страшилу в час. Ещё миндальничать с собой, будить в десять усталого человека! Однако он сам проснулся примерно в одиннадцать — и прежде всего обратился ко мне: — Всё нормально, Дина? — Так точно, — чистосердечно ответила я. — Умница, — искренне похвалил меня Страшила. — Но если что, ты не молчи, говори. — Нет, всё в норме, — отозвалась я и невольно отметила, что так и не пролила о ряженом ни слезинки. — Если я тебе сейчас кое-что скажу, ты не начнёшь плакать? — Непременно начну. Уаа-уаа! Не начну, говори. — Я думал, будет хуже, — признался Страшила, серьёзно глядя на меня. — Ты о себе или обо мне? — уточнила я. — О тебе, естественно. И хотя я лично будила его ночью из-за своих гуманистических тараканов и распевала со слезами в голосе тоскливые тексты «Арии», это его «естественно» показалось мне оскорбительным. А он, стало быть, хладнокровный, хладносердый убийца со стажем? — Ах так?! — взъярилась я. — Что ж я, по-твоему, кисейная барышня, непривычная к виду крови? Ты просто никогда не бывал в нашем кинотеатре на фильме Тарантино и не смотрел НТВ! Да ты понимаешь ли, с кем говоришь? С представителем Net Generation, с человеком, знакомым с кровавыми компьютерными играми, смотревшим ролики ИГИЛа через зеркала и анонимайзеры! — Я вспомнила, как разбудила Страшилу, который сейчас смотрел на меня добрыми глазами, и мне стало стыдно. — Ну да, этого всё равно не хватило, извини. Святой человек Страшила только вздохнул и улыбнулся. — Умоюсь, и пойдём в лабиринт, — пообещал он мне. Он ушёл в душ, а я задумалась. Я пыталась угадать, как отреагирую, когда придётся рубить бамбук. «Вроде бы всё должно быть нормально, — подумала я, — надо ещё обеспечить это какой-нибудь визуализацией». И тут я наконец поняла, что именно сделала вчера. Неужели я правда способна на подобное?! Круть! Ну а что тут такого, с другой стороны? Разве я не поющий меч? Разве моё пение — не колебания клинка? А колебания-то разные бывают… Я с нетерпением ждала, когда Страшила с Чупакаброй придут в лабиринт и приступят в качестве разминки к обычной художественной рубке бамбука. И на этот раз я тоже тренировалась, а не просто любовалась процессом. Я не думала всерьёз, что Страшила заметит отличие, но мой наблюдательный чуткий боец поднёс меня к глазам после нескольких иссечённых бамбучин и уставился с подозрением. Он не мог заговорить со мной при Чупакабре вслух, да и я бы ему не ответила; так что ему пришлось отложить своё любопытство до комнаты. В спарринге я, разумеется, своё новое умение задействовать не стала, а то бы бедной Розе пришёл конец. Просто ехидно смотрела на Чупакабру и думала, что вот у него-то такого клёвого меча, скорее всего, и нет… Страшила приступил к допросу, как только мы вернулись в комнату. — Дина, — произнёс он мрачно, держа меня на вытянутых руках, — скажи мне правду: тебя кто-то без меня точил? Я не выдержала и засмеялась. — Ещё гипотезы, собака-подозревака, — потребовала я вместо ответа. — Я бы предположил, что ты заострилась, вкусив вчера крови, — проворчал Страшила. — Цифра что-то такое рассказывал. Я взвыла от смеха ещё громче. — Именно, боец, трепещи теперь! А ещё ты поточил меня шёлком, ветром и рассветными лучами солнца по заветам Смерти Терри Пратчетта! Моё истинное имя — Кубикирибочо, я экспроприирую для своих нужд железо из крови жертв! Да шучу я, не бойся. Просто я поняла, что именно ухитрилась вчера сделать, и повторила это на тренировке сознательно. Когда ты наносишь удар, я использую ультразвук: это по факту микроскопические колебания самой режущей кромки. Амплитуда крошечная, в микрометры, думаю: так что внешне ты это никак не увидишь; зато частота очень высокая. Что, легче резалось? Страшила молча кивнул, глядя на меня с непонятным выражением лица. — Ну что ж, — констатировала я с удовольствием, — теперь буду помогать тебе в бою. Это мне больше по нраву, а то чувствую себя каким-то бревном, прости господи, что никак не участвую в процессе. Жалко, я не додумалась до этого, когда ты дрался с тем стеклянноглазым богемщиком, чтоб ему костью подавиться! У него б от меча одни лохмотья остались! Мой боец продолжал смотреть на меня нечитаемым взглядом. — Я был уверен, ты преувеличиваешь, — сказал он наконец. — Когда говоришь про свою личную ответственность. Но… Дина, я очень горжусь, что ты именно мой меч. Я мурлыкнула от удовольствия. Пока Страшила мылся, в дверь довольно резко заколотили, и радужных мыслей у меня как-то разом не осталось. Кто бы мне сказал накануне днём, что я буду молиться про себя, чтобы к нам пришли с плановым обыском! Потому что… а вдруг это из-за того ряженого?.. Мой боец беззаботно вышел из душа, услышал стук и растерянно глянул на меня. Я даже ничего не смогла произнести. — Дина, только не волнуйся, прошу, — попросил он каким-то упавшим голосом. Я нервно смотрела, как Страшила быстро застёгивает куртку на все пуговицы и отпирает дверь. Бритоголовые! — Номер? — 60412. — Почему не открываешь сразу? — Мылся после тренировки, не слышал, — спокойно ответил Страшила. — Плановый обыск? — Нет, не обыск. Приказано немедленно явиться на допрос. Форма одежды вторая: если ремень к ножнам не пристёгнут, пристегни. Один из бритоголовых просочился в комнату и застыл истуканом у стены. Страшила молча посмотрел на него, потом вытащил ремень из шкафа и медленно пристегнул к ножнам. «Допрыгались, святой брат Страшила, — тоскливо резюмировала я про себя; от слова «допрос» мне стало просто плохо. — Свет фар смеётся с «бэтээра», как рентген просверлит врага… Значит, кто-то видел, как мы убили того ряженого. Может, он и впрямь работал с напарником. А быстро у них тут: раскрываемость, видимо, высокая… Хотя, может, моего бойца вызывают по какому-нибудь другому поводу? Рано звонить в колокола… хорошо, что он платок окровавленный отстирал…» И я тут же с досадой обрушилась на себя: а если не до конца отстирал? Если остались кровавые пятна? Почему я не попросила, чтобы Страшила показал платок мне? «Т-ш-ш-ш, — успокоила я себя, — если что, наплетёт, что это его кровь. Нет ничего удивительного в том, что воина могли ранить на тренировке. А ДНК-анализ у них тут ещё точно не умеют проводить». Страшила закинул ножны за спину: он не стал даже пытаться подносить меня к виску. Может быть, это было запрещено, но вообще ему, наверное, нечего было сказать мне при местной охранке… А что можно сказать в такой ситуации? Двое бритоголовых остались в комнате (как я предположила, для проведения обыска — хорошо, что мы вовремя унесли компрометирующую нас карту), двое других отправились с нами по переходам чёрт знает куда. Я уже не понимала, куда они идут, спускаясь всё глубже… на подземные этажи? Охраны нигде, что интересно, не стояло. — Давай быстрее, там трибунал ждёт уже, — проворчал бритоголовый. Страшила чуть повернул голову вправо и, как мне показалось, успокаивающе моргнул. «Может, он просит меня сохранять молчание?» — безнадёжно предположила я. На очередном повороте он оперся рукой о стену, а потом быстро поднёс палец ко рту. «Да поняла я, поняла, — подумала я с горечью. — Окей, буду молчать. Только вот чертовски страшно». Мы спускались всё ниже, так что мне даже вспомнилась экскурсия в Бункер-42, когда я ухитрилась хлопнуться в обморок из-за давления на большой глубине, и меня из-за этого поднимали на лифте, а не заставляли шагать обратно пешком по лестнице. «В ад нас ведут, что ли? — пошутила я про себя без особого веселья. — Братцы, ну меня-то понятно за что, я атеистка, а бойца-то моего?» До масштабов бункера Сталина здешнее подземелье, конечно, не дотягивало, но как минимум минус три полноценных этажа я насчитала. Охрана находилась только внизу, в коридоре; если разобраться, он ненамного отличался от коридоров, которые были наверху: те же декоративные ёлки вперемешку с горящими светильниками, те же ряды дверей. Разве что пол был не паркетный, а каменный, и на потолке чернели пятна сырости. Да ещё таблички на дверях были другого формата: на них стояли трёхзначные номера, перед которыми мелом или чем-то похожим была выведена буква I (может быть, L, может быть, странно выведенная единица: ясно разобрать расплывшиеся буквы на потемневших деревянных табличках было практически невозможно). Мы вошли в тяжёлую дверь, и бритоголовые вышколенно встали по обе стороны от неё. Вместо привычных ёлочек тут использовали масляные лампы, их было не так много, поэтому в камере был удручающий полумрак; сумерки в каморке магистра и рядом не стояли. За длинным столом у противоположной стены сидели, видимо, члены трибунала, четверо, в обычных чёрных куртках и белых полумасках, закрывавших верхнюю часть лица. Они спорили над какими-то объёмистыми книгами, но замолчали при нашем приходе. Я даже не сумела как-нибудь ядовито съязвить насчёт происходящего и, чтобы было не так страшно, начала безыскусно придумывать слову «инквизиция» разные нецензурные эпитеты. Помогло это не особенно, однако я хотя бы смогла осознать, что центральное место за столом оставалось свободным: пятый член трибунала расхаживал перед столом. Он повернулся к нам, и, несмотря на полумаску, я сразу же узнала Катаракту. Куртка на нём была без золотых мечей, но я всё равно не очень поняла, зачем нужно прятать лицо, если на тебе остаётся бордовый ремень с позолоченными заклёпками, который прекрасно знает весь орден… «Эй, соколик, не вешай носа, отрицай всё к чёртовой матери», — обратилась я к Страшиле мысленно, но он, понятно, не услышал. Говорить на высокой частоте я побоялась, потому что из-за масок не могла определить возраст членов трибунала (может, за этим их тут и надевают?), да и за дверью мог подслушивать кто-то молоденький. — Воин-монах 60412 по прозвищу Страшила? — явно для проформы уточнил магистр. Мы слегка поклонились. — Ты знаешь, что говорить правду надо всегда, а здесь — тем паче, — сказал Катаракта, сверля нас глазами. «Правду говорить легко и приятно», — процитировала я про себя. Страшила молча наклонил голову. Магистр тоже кивнул и снова прошёлся перед столом, чуть сжимая пальцы заложенных за спину рук. «Он волнуется, что ли? — подумала я с тревогой. — Хотя то, что он ходит, ничего не значит, может, ему так удобнее. Может, он привык вести в такой манере эти свои трибуналы». — Хорошо. У трибунала к тебе есть вопросы по поводу твоего меча. Ты считаешь его поющим? — Все мечи поющие, — обтекаемо ответил Страшила. Отлично. Считай, уже выстроил силлогизм. Все мечи поющие. Дина — меч. Следовательно… — Так, — произнёс Щука спокойно. — Правильно я понимаю, что ты лично получал тому наглядное подтверждение? Поясни, где, когда и как это произошло. — Это общеизвестно, — не менее спокойно пожал надплечьями Страшила. — Не требуется видеть своими глазами озеро, чтобы знать, что в нём водится рыба. У меня на душе стало горячо от волнения и гордости за него. Я бы сроду не придумала подобного аргумента, стоя перед такими вот слушателями. «Хотя, если разобраться, рыба водится не во всех озёрах, — с лёгкой иронией подумала я. — Но это неважно. У вас, может быть, во всех; вам ещё только предстоит столкнуться с экологическими проблемами. Молодец, боец!» Я настолько успокоилась, что уже с интересом оглядела помещение. Вообще само сочетание полумрака и бликов от масляных ламп, да ещё с этими дурацкими полумасками, показалось мне несколько сценическим. Очередной психологический трюк — и, я скажу, весьма действенный, по крайней мере, в отношении меня. «Здесь бы масонские оргии проводить», — ехидно подумала я. — Но общеизвестно и то, что в озёрах водятся спруты и левиафаны, — заметил магистр, — а это не так. Поэтому говори, опираясь не на общеизвестное, а на собственный опыт. Ты слышал когда-то, как поёт твой меч? Разговаривала она с тобой хотя бы один раз? Вот это мы влипли. Я вообще не представляла, что лучше ответить. «Разговаривала» — тут-то нас и повяжут, если на самом деле у них все мечи откованы кузнецом. «Не разговаривала» — а почему? А может, ты, святой брат Страшила, недостоин того, чтобы дух святой послал тебе поющий меч? Но магистр-то ведь знает правду, что всем воинам-монахам мечи отковывают кузнецы! Или он нервничает, как бы Страшила не рассказал, как его отправляли с мечом для какого-то там брата? Боится, как бы не сослались на него и не вскрылась преступная схема? Вот так всегда: начальство проворачивает махинации, а по судам таскают исполнителей! — В то утро, когда я нашёл свой меч, посланный мне духом святым, — решительно сказал мой боец, — я слышал женский голос, который пел песню. Когда я подошёл к мечу, песня прекратилась. Я убеждён, что пела Дина, но не могу это никак подтвердить. Я в восторге смотрела на Страшилу: и ведь ни слова неправды не сказал! Сидевший справа от пустого центрального сиденья полненький воин-монах, под нижним краем полумаски которого виднелись тонкие, прямо-таки гитлеровские усики, откашлялся: — Ты обычно носишь меч прислонённым к виску? — Да, — ответил Страшила вполне чистосердечно. — Меч когда-нибудь говорил с тобой напрямую, через висок, вслух, как-то иначе, чтобы ты слышал чистую речь? — Чистую речь — нет, — солгал мой боец без запинки. Эти чудики в полумасках внимательно смотрели на него. Мне было очень страшно. Мне представилось, что Страшила ступает по тонкому льду, где любой шаг может оказаться гибельным, и я наградила своё неуёмное воображение цветистым проклятием. — А какую слышал? — уточнил крайний слева тихим голосом. — Мне кажется, она внушает мне определённые мысли. Это больше личное. — Итак, она с тобой никогда не говорила, — подытожил Катаракта спокойно. — Ты в этом уверен? Ты сейчас отвечаешь под протокол. — Уверен, — ответил Страшила без колебаний. «Ну, уже хорошо, что он умеет лгать», — подумала я. — Ты чему-нибудь её учил? — Она же живая, — сказал Страшила простодушно. — Я с ней говорю, может, и учил чему-нибудь. Про фехтование рассказывал. — А почему ты убеждён, что она живая? — настойчиво спросил Щука. — Все мечи живые, — упорно гнул свою линию Страшила. — Ты не отвечай за все мечи. Случалось ли нечто такое, что заставило тебя убедиться в том, что она живая? Страшила помолчал. Видимо, прикидывал, как лучше ответить. — Нет, — сказал он наконец, выражая голосом сожаление по этому поводу. — Нет, — повторил Щука. — Будит ли она тебя по утрам? — Нет. — Слышал ли ты когда-нибудь, как она поёт, именно чистой речью, не звоном? — уточнил крайний справа. — Разве что в утро, когда нашёл её, если это пела она. — Случалось ли такое, что на лезвии выступала жидкость, похожая на слёзы? — спросил тихоголосый слева. Если бы у меня были волосы, они бы встали дыбом. — Нет, — ответил Страшила с таким естественным удивлением, что я сама ему чуть не поверила. — Хорошо, — сказал Катаракта спокойно. — Теперь, собственно, то, зачем тебе задавались эти несколько странные вопросы. Согласно свидетельству очевидца, по утрам тебя иногда будит… — он взял со стола лист бумаги и зачитал прямо с него: — «Приятный женский голос, сочетающий просьбы проснуться с книжной премудростью». «Это провал, понял Штирлиц», — подумала я беспомощно. Но, братцы, я не так уж громко его будила, честное слово! Это как надо было исхитриться, чтобы услышать? У меня ведь тоже разум есть — я не стану уж откровенно себя демаскировать! Они что, эти очевидцы, стояли, прижавшись виском к филенке двери? Может, шли однажды утром, услыхали случайно… Да не могли они случайно услыхать! Я же специально понижаю голос, так что даже Страшила не сразу просыпается: у меня тоже соображение есть. И всегда говорю с ним вполголоса! «Да только всё это бесполезно, потому что вот он, листик со свидетельством очевидца, и сейчас нам будет крышка», — подумала я мрачно. Я не знала, что конкретно собираются «шить» Страшиле, но ясно было, что нас не просто так притащили чёрт знает куда, да ещё и комиссию нагнали во главе с магистром. Мой боец молчал. Катаракта изучающе смотрел на него; и другие члены трибунала тоже. — Как ты это прокомментируешь? «Ну прикинься дурачком, скажи, что слышал что-то такое, но думал, что тебе это снилось, — взмолилась я мысленно. — Может, мне вмешаться, попробовать свалить всё на себя? Дескать, я его будила, а когда он просыпался, делала вид, что ничего не было? А нет, выкусите. Может, это придумано специально для того, чтобы я заговорила и выдала себя». — Я не знаю, как это прокомментировать, — сказал мой боец негромко. — Сформулирую вопрос иначе, — магистр поправил полумаску. — Ты, святой брат Страшила, привёл в стены военного монастыря особу женского пола, зная, что это карается смертью, либо ты сейчас лгал священному трибуналу под протокол, заявив, что твой меч не поёт и не говорит с тобой? Рыбина ты блёклоглазая. Мне стало так страшно, что вокруг всё поплыло. А из-за кого всё? из-за меня. Если бы я не могла говорить, то Страшила жил бы припеваючи и горя бы не знал. Опаздывал бы, может, на тренировки, но по крайней мере не попал бы сюда! — Я готов на мече своём поклясться, что никого в монастырь не приводил, — твёрдо сказал мой боец. — Хорошо, — одобрительно сказал магистр и положил лист бумаги обратно на стол. — А что касается лжи священному трибуналу? Можешь ли ты поклясться, что… Дина, верно?.. с тобой не говорила? — Не могу, — отчётливо произнёс Страшила. — Потому что не исключаю, что слышал её голос. Я верю, что это она пела в то утро, когда я её нашёл. И убеждён, что она действительно способна говорить. Возможно, она пытается разбудить меня утром, а когда я просыпаюсь, умолкает из скромности. Поэтому здесь я соответствующей клятвы дать не готов. Все четверо сидевших за столом переглянулись с улыбками, как бы восхищаясь тем, как вывернулся мой боец. А может, они улыбались его наивной вере в одушевлённость железной болванки. Как по мне, в такой улыбке могла бы расплыться Эльза Кох, завидевшая татуированного заключённого. — Но возможно, я ошибаюсь, — прибавил Страшила угрюмо, — и просто кое-кому от вина и невоздержания мерещатся женские голоса за каждой дверью. — Ты сейчас о ком-то конкретном? — спросил тихоголосый член трибунала. — Имён я называть не буду, — твёрдо отказался мой боец и вдруг усмехнулся: — Хотя вы-то и так видите, кто подписывал… свидетельство. Вот я бы в жизни не подобрала такой контекстуальный синоним к слову «донос». Вообще-то доносы просто так в рассмотрение не попадают: они могут спокойно лежать неделями, ожидая своего часа, и скорее становятся поводом, когда со всем, вплоть до меры наказания, уже определились. Господи, неужели нас на самом деле приволокли сюда из-за того, о чём я думаю? Катаракта, чуть прищурившись, смотрел на нас с непроницаемым лицом. Честное слово, страшнее мне никогда не было. — Обоснование понятно. Согласно свидетельствам различных авторов, известным с глубокой древности, — сказал магистр таким тоном, точно зачитывал «Дано» в задаче про какие-нибудь бассейны, которые заполняются водой через трубы за время t, — мечи по милости святого духа способны петь и говорить. Не все, как мы прекрасно знаем, — добавил он со вздохом, — но если у тебя, святой брат Страшила, именно такой меч, то нам важно узнать об этом сейчас. Мы допускаем, что ты мог не знать о том, что она разговаривает, особенно если она выбирала время, когда ты спал. У нас нет цели уличить тебя во лжи; нам будет достаточно, чтобы Дина подтвердила, что вы не беседовали. — Я могу ошибаться, но кажется, свидетельства мечей не приобщают к делу, — почти перебил магистра Страшила. Члены трибунала насторожились, Катаракта посмотрел на нас с куда бо́льшим вниманием. Я понимала, что мой боец просто побоялся, как бы я не заговорила, купившись на эти сладкие байки. «Нет уж, не на такую напали, — мрачно подумала я. — Да и как вообще могут приобщать свидетельство меча, если он по уставу в принципе не должен заговаривать с посторонними? Стало быть, им всего лишь нужно получить наглядное доказательство того, что я живая. Чёрта с два!» — Ради дара святого духа мы могли бы сделать исключение и, задокументировав свидетельство, приложить его к делу, — заверил нас магистр. Страшила, подумав, повернул голову, так что мне стало видно его лицо в профиль. — Дина, если ты действительно можешь говорить, заговори сейчас. Мне и самому было бы приятно знать это, а не только верить. Мне было настолько страшно, что я на редкость скверно соображала. А вдруг он правда этого хочет? «Да нет же, он играет на трибунал, — напомнила я себе с яростью. — В любом случае открыть пасть всегда успеется, а вот доказать, что я не умею говорить после того, как я во всеуслышание заявлю об обратном, будет проблематично». Я замерла и молчала. Страшила чуть опустил веки — словно поблагодарил за то, что у меня хватило ума не реагировать на его просьбу. — Мне кажется, она всё же не может говорить, — уверенно солгал он трибуналу печальным голосом. — Может, стесняется, — предположил Катаракта и, шагнув ближе, уставился на меня с явной укоризной. — Или боится. Или… соблюдает устав. Не надо: ничего из того, что сказано здесь, не выходит за пределы этих стен. Я даже не смогла подумать в ответ чего-нибудь глумливого: когда я поняла, что Щука всерьёз обращается лично ко мне, что всё это — не просто дурацкие шутки, меня охватил почти иррациональный страх. За себя я не тревожилась: что мне могут сделать? В крайнем случае переломить — но этого я как-то не особо боялась. А вот Страшила… с их-то практикой сожжения людей по доносам и надуманным предлогам… Да тут и до сожжения наверняка не доведут, не будут же публично ломать поющий меч, который каких только проклятий ни наговорит, мне-то язык не вырвешь: убедятся, что я живая, и сломают меня прямо здесь, а моего бойца потихоньку придушат. И за пределы этих стен действительно ни слова не выйдет. Неужели кто-то всё же видел убийство того ряженого, и это — истинная причина того, что мы здесь? «Господи, да зачем мы вообще его убили! — подумала я в отчаянии. — Шёл он и шёл себе, резал людям глотки, и чёрт бы с ним! А теперь то всю ночь мучайся от угрызений совести, то вот на трибунал потащили!» — Не надо бояться, — повторил магистр, пристально глядя на меня. — Просто заговори сейчас, ничего страшного не будет, мы только зададим тебе несколько вопросов. Мы не заинтересованы в том, чтобы доводить дело до худшего. Меня прямо-таки замутило от мысли, что именно этот инквизитор может подразумевать под «худшим». Я невольно вспомнила, как богемщик, в спарринг с которым мы влезли, тоже говорил, мол, «ничего страшного не будет»: ну разве что порежет моему бойцу лицо для пущей красоты. Да что это вообще за фарс — допрашивать предмет и подозревать его в одушевлённости, ну неужели никто здесь, кроме меня, не понимает, насколько это нелепо? А может, они и впрямь не понимают: ведь тот же керосин перед инициацией Катаракта тратил на меня без халтуры и добросовестно задавал куску металла вопросы по скрипту, хотя мог бы и просто влепить в свою ведомость минус не глядя. Сомнительно, что кто-то проверяет, насколько ответственно великий магистр подходит к этому процессу. Значит, есть вероятность, что и сейчас всё тоже абсолютно всерьёз, только ставки выше. А вдруг они надеются получить от меня какую-то информацию, типа рецепта пороха или чего-то подобного? Знаю я, слава богу, не так много… и всё-таки! Хоть про тот же электрический ток из лимонов! — Когда ты сегодня вернулся в монастырь, святой брат Страшила? — спросили от стола тихим голосом. — Ночью, — непринуждённо ответил мой боец. — Точное время не помню, у охраны должно быть записано. — Ничего необычного не видел? — Ничего такого, с чем не сталкивался бы каждый день, — хмыкнул Страшила, и я чуть не завибрировала от ужаса от этой игры слов, откровенной на грани фейла. Мало в чём я была уверена настолько же, как в том, что мне нужно молчать. Что бы здесь ни говорили и какими бы сладкими речами нас ни уламывали. — Как известно, — вздохнул Катаракта, снова отойдя к столу, — меч может реагировать на происходящее не только вербально, но и неконтролируемым слезотечением. Ты сказал, святой брат Страшила, что и сам хотел бы, чтобы она заговорила. Как ты выразился… чтобы не просто верить, что она способна на это, а знать наверняка. Нам тоже важно знать, что она живая… если это так; или убедиться в обратном. Страшила чуть повернул голову и снова успокаивающе прикрыл веки, однако спокойнее мне как-то не стало. Я могла представить, чем конкретно можно вызвать у меня неконтролируемое слезотечение. — Передай мне меч, святой брат Страшила, — со вздохом произнёс магистр, надевая перчатки. — Я гарантирую его неприкосновенность и заверяю тебя, что трибунал поступает так только в силу крайней необходимости. В данном случае… finis sanctificat media. «Что? Какие ещё медиа? Вы-то откуда знаете, что я без пяти минут журналистка?!» Мой боец без возражений снял ножны через голову и отдал магистру. — Цель оправдывает средства, — согласно произнёс Страшила, у которого хватало самообладания, чтобы невзначай мне переводить. «Ну да, ведь по-английски medium — это просто средство. Зачем я, спрашивается, изучала концепции Маклюэна — чтобы свести сейчас понятие медиа только к средствам массовой коммуникации? — Согласно Маклюэну, средством коммуникации могло быть всё, что угодно, включая печатный станок, зеркало, колесо и запястье. — А вы, товарищ магистр, исказили высказывание Лойолы. Он говорил, что цель оправдывает средства, только если цель — спасение души!» Я бесилась, что Флория Тоска в одноимённой опере не могла взять со сцены табуретку и ещё в начале, когда у неё спрашивали, где находится Анджелотти, как следует огреть ею главного антагониста по голове, а потом сбежать. У неё были руки, чтобы ударить, и ноги, чтобы удрать; у меня же, как будто в насмешку, не было ничего, кроме голоса, которым я не могла воспользоваться. И я даже не могла приложить магистра контактным ультразвуком, потому что, во-первых, на нём были перчатки (может, во избежание этого он их и надевает?); во-вторых, он принципиально не касался клинка, а через рукоять я не могла распространять колебания; а в-третьих, с тем же успехом я могла бы и просто заговорить, продемонстрировав, что всё понимаю… Тихоголосый слева быстро писал что-то в протоколе перьевой ручкой; Страшила, чуть прищурившись, спокойно смотрел на меня, явно призывая молчать. — Заверить нужно, — чуть слышно сказал магистру один из членов трибунала, раскатывавший краску на стёклышке. — Визируйте, — нетерпеливо кивнул Щука и, подозвав взмахом руки охранника, бдевшего у двери, протянул меня ему вперёд эфесом. — Держи за ножны и рукоять, к клинку не прикасаться. Я смотрела на него, искренне жалея, что не могу убивать взглядом. В памяти у меня застряли отчёты российских правозащитников, и особенно отчётливо почему-то вспоминались байки о казанской милиции с её изуродованными трупами, «слониками», «ласточками» и бутылками. А ещё — запоздалые бесполезные кляузы на црушников за вполне классическую средневековую имитацию утопления и многое другое. И я не была уверена, что не расплачусь прямо сейчас только от этих воспоминаний, а не от чего-то ещё… Заговорить, не доводя до худшего? Так а если меня сломают, а моего бойца просто убьют как нежелательного свидетеля?.. Может, поющие мечи остались только в легендах, как раз потому что от них проводят такие вот чистки? Да и если я заговорю, то тем самым дам понять, что вообще-то сделаю, что угодно, ради того чтобы этого мальчика не тронули: ясно, каким будет остаток его недолгого существования… Я не могла ни на что решиться, не зная, как именно мне лучше защитить Страшилу: у меня было чувство, что я робот-исполнитель из «Отроков во Вселенной», столкнувшийся с логическим парадоксом, и сейчас задымлюсь… — …чтобы слёзы или вербальная реакция подтвердили, что мы имеем дело с истинным поющим мечом, или чтобы их отсутствие опровергло это, — мрачно договорил магистр, прокатывая палец по бумаге, с которой читал вполголоса, словно бы сверяя текст, и небрежно подписываясь. — Трибунал искренне сожалеет об этом необходимом, к нашему прискорбию, решении и заранее приносит извинения святому брату Страшиле за доставленные неудобства. Катаракта стоял совсем рядом со мной, спиной к моему бойцу; он рассматривал подушечку указательного пальца, ожидая, пока высохнет краска. «Перчатки свои белые не хочет испачкать, — подумала я; мне казалось, что через моё сознание пропускают переменный ток, и он переключает меня между ненавистью и чистой паникой, ежесекундно меняя полярность. — Господи, да что же мне делать? Щученька, отпусти нас, я волшебное слово знаю: пожалуйста…» Катаракта, словно услышав мою безмолвную мольбу, одним движением натянул вторую перчатку и снова забрал меня у бритоголового. — Маленькая, — сказал он тихо, и мне показалось, что весь мир сузился до его серьёзных глаз, — мы действительно хотим тебе помочь. Не надо бояться; я знаю, что ты из очень жестокого мира и носишь эту жестокость внутри себя в своём восприятии; но ведь тебе тяжело из-за того, что вы сделали. Здесь не всё так, как тебе представляется; скажи правду, тебе сразу станет легче, ты же сама хочешь этого… Вот теперь я и впрямь всё отлично поняла. Значит, кто-то в самом деле видел, как мы убили того ряженого. Но, вероятно, улик маловато, поэтому им и нужно моё чистосердечное признание. Хотя не исключено, что это блеф, и против нас вообще нет улик, кроме времени нашего возвращения в монастырь. Жизнь человека здесь и гроша не стоит, так что наверняка всё это — только задел для чего-то большего. Раз Щука знает, что я из другого мира и прямо называет его жестоким, стало быть, от меня действительно надеются получить рецепт пороха, метод получения электротока или что-то подобное. Возможно, кто-то из моих поющих товарок ранее раскололся — если допустить, конечно, что все мы приходим с Земли. Но даже если и не все: раз в мире есть разумные существа, то мир этот будет жестоким, как пить дать; так что «знание» этого иезуита в белых перчатках тоже может быть блефом, психологической ловушкой. Это в моём-то восприятии зашита жестокость, святой отец Катаракта? не я такая, жизнь такая! А уж обычаи моей родной Земли точно не более варварские, чем покровские; у нас, по крайней мере, есть просвещённые страны, где давно никого не сжигают. Здесь не всё так, как мне представляется? не всё так однозначно, да, товарищ магистр? Ведь я не просто из очень жестокого мира; я из России, а мы там наизусть знаем ваши штучки с добрыми и злыми полицейскими… «Ладно, — подумала я с неожиданной для меня самой трезвостью, — если я спалюсь, скорее всего, Страшиле не жить. А если нет — полагаю, его отпустят: а то бы у них тут в армии вообще никого не осталось. Значит, вы, сволочи, собрались манипулировать моей эмпатией. Добро. Если правый твой глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; вот сейчас и посмотрим, насколько хорошо я умею проводить рефрейминг. Давно пора избавиться от этой дряни, всю жизнь разные твари пытаются через неё управлять такими вот сердобольными дурачками, как я. Не всегда эмпатия — это хорошо, людей-то обычно как раз и толкают на зверства, апеллируя именно к состраданию и углубляя границу между своими и чужими: байками о насильниках с другим цветом кожи, о педофилах другой национальности. Сожалеют они, конечно… лицемеры. Ну да мы ещё посмотрим, кто будет смеяться последним». Я попробовала поочерёдно представить себя Ганнибалом Лектером, Чарльзом Мэнсоном, Андерсом Брейвиком и даже Александром Пичушкиным, но меня буквально с души воротило от всех этих психически больных товарищей. А вот интересно: правда ли, что какие-то скорбные разумом хотели оформить станцию «Битцевский парк» под стилизованную шахматную доску? Ладно, к чёрту маньяков; вместо этого я вообразила точёный профиль Рейнхарда Гейдриха. В конце концов, бесчеловечность и беспринципность в подобных жутких масштабах вызывают почти восхищение тем, что хомо сапиенс вообще способен на такое. По крайней мере в теории… я попыталась вжиться в образ Гейдриха и с ужасом удостоверилась, что ни черта они не вызывают, кроме прямо-таки животного отторжения. У меня чуть не началась паника, но я усилием воли заставила себя успокоиться. Просто до сих пор я проводила рефрейминг в основном по мелочи; ничего страшного, это была только тренировка перед экзаменом. Сейчас что-нибудь придумаем: раз ставка здесь — жизнь Страшилы, то я не вправе проиграть. Должен быть нормальный вменяемый психопат, хоть это, наверное, и взаимоисключающие параграфы… — Давайте побыстрее, — нетерпеливо сказал Катаракта, наблюдая, как его клевреты обстоятельно заверяют протокол. Что такое, товарищ магистр? рискуете из-за нас пропустить обед? Ничего, мужик, поголодаешь немножко, я всё равно не сдамся по доброй воле… Я задалась вопросом, что на моём месте сделал бы Элиезер Юдковский, и тут же поняла, что его восхитительный Волдеморт-Квиррелл из «Методов рационального мышления» — прямо-таки идеальная кандидатура. Ну теперь я точно выиграю… лишь бы потом не стать Пичушкиным… но об этом подумаем после; воистину finis sanctificat media. Впрочем, маньяками-то становятся не из-за отсутствия эмпатии как способности к сопереживанию, а из-за слабого контроля над импульсами и эмоциями. По крайней мере теоретически. Вот и проверим эту теорию на практике, куда деваться… — Пояс и куртку на стол положи, — сказал тот же тихоголосый член трибунала; он говорил так, как будто боялся, что своды могут обрушиться от слишком громкого звука. Страшила молча снял ремень и начал расстёгивать куртку. Я уставилась на него металлическим взглядом, вживаясь в равнодушную, безразличную, скучающую маску, — и вдруг почувствовала, что отключаюсь, как перегревшийся компьютер: мне показалось, что в этой жуткой полутьме начал падать снег, кружась и заслоняя мир вокруг сплошной пеленой. «Прошлогодний», — механически констатировала я про себя, с безумной радостью узнав хорошо знакомые мне симптомы предобморочного состояния. Затем я успела испугаться, что организм, поняв, что с ним происходит, не захочет впадать в беспамятство, в панике вспомнить, что у меня нет организма как такового, и тут, к счастью, свет окончательно померк.

☆ ☆ ☆

Комната медленно вплывала в фокус. Первым делом я заметила потолок, привычный и такой милый, без сырых водяных разводов. Потом медленно вернулась полная чёткость зрения, но осмысление картинки происходило с трудом. Страшила прямо в куртке сидел на полу, откинувшись спиной на матрац и обхватив себя за плечи. Он смотрел в потолок, и лицо у него было очень серьёзное и грустное. В витражное окно дышала ночь. Я ещё раз перепроверила на всякий случай, что в комнате нет никого, кроме меня и Страшилы. Визуально-то никого не было, но это ничего не значило, шпионы могли прятаться в душевой… и в шкафу… — Боец? — чуть слышно позвала я. Страшила вздрогнул и повернул ко мне голову, как бы не вполне уверенный в том, что я действительно обратилась к нему. — Дина? — Мать Тереза, — вяло проворчала я. — Кто же ещё. — Дина, мать твою Терезу молью небесной!! — заорал Страшила и перекатился на полу, нависнув надо мной. — Ты чего не откликаешься, когда я тебя зову?! — Я, по-моему, сознание потеряла, — призналась я. Страшила протяжно выдохнул сквозь зубы. — Я думал, ты совсем ушла! — Куда ж я денусь с вашего проклятого Покрова, — пробурчала я. — Чёрт возьми, боец, скажи, что эти ваши мерзостные подвалы мне приглючились. — Были подвалы, — разочаровал меня Страшила. — Но самоликвидировались, — процитировала я и поймала себя на том, что проглотила часть гласных, как пьяная. Я попыталась упорядочить мысли. Получалось плохо. Меня словно бы мутило, хотя это и слабо увязывалось с моей металлической сущностью. Мне казалось, что моё настоящее тело лежит где-то в полукоме и, чувствуя все мои переживания, транслирует мне своё физическое состояние. Такой вариант я тоже не могла исключать: нахожусь сейчас, допустим, в коме после удара по башке, а мой мозг забавляется галлюцинациями. Может, то, что я принимаю препараты железа, вылилось в то, что я представила себя мечом. — А чего там вообще было-то? — осторожно спросила я. — Всё отлично прошло, — заверил меня Страшила и звонко рассмеялся. — Ух, а они-то старались: по науке вопросы тебе строили, билингвистически, перекрёстно, с разных позиций, хаотически — а ты, получается, даже не слышала ничего? А ты не видела, какие у них лица были в самом конце, когда они все извинялись? Я эти унылые физиономии до смерти помнить буду. — Да мне до их физиономий… — проскрипела я. — А что у тебя с голосом? — От напряжения сел немного, — объяснил Страшила. — И у меня же справлялись, не хочу ли я изменить свои показания. — Он вдруг фыркнул. — Дина, это не то, что ты думаешь, я ни разу даже не вскрикнул. И от его идиотической наивности я наконец всё ясно вспомнила. Рядом словно застучали сотни ехидных молоточков, обёрнутых в вату. Господи, отчего этому дурачку не достался нормальный немой меч? Почему он оказался один там, внизу, а я не могла защитить его? Почему лучшее, что мне можно было сделать и что я сделала — потерять сознание? Как всегда: мне-то хоть бы что, а все шишки на других… Вот на Страшилу, в частности, хотя, братцы, видит бог, он же ещё ребёнок, ему бы в танчики сейчас играть!.. — Страшила, прости меня! — еле смогла выговорить я. — Прости меня, маленький, соколичек мой! Господи, зачем ты со мной связался? Он что-то говорил, а я чувствовала только, как слёзы градом катятся по лезвию. Мне хотелось истерично закричать во весь голос от разрывающего душу отчаяния, и останавливала меня лишь мысль, что тем самым я заново подтвержу всему этажу свою одушевлённость, и наверняка найдётся какая-то мразь, которая снова представит свидетельские показания. Мой боец, отчаявшись унять реку моих слёз, прижал меня к груди. Меня в буквальном смысле трясло от рыданий, так что я услышала, как клинок колотится о пальцы Страшилы. — Дина, ну хватит, — забеспокоился он. — Ты металл так портишь. Чего ты, в самом деле? Ты же меч, в конце концов. — Я — нормальный цивилизованный человек! — огрызнулась я сквозь слёзы. — И моё поведение настолько нормально, что оно даже было ожидаемо вашими моральными уродами из трибунала. Страшила немного растерялся. — Ну мы же от них отбились, — заверил он меня. — Чего ты сейчас-то ревёшь? — Потому что по факту я тебя подставила своей способностью говорить. Если бы знала, что у вас тут такое бывает, ей-богу, осталась бы у того озера! Но мне подобный абсурд и в голову не мог прийти! Ты вот даже не понимаешь, насколько это дико, когда за тобой могут вот так прийти, увести неведомо куда, и никто даже не спросит, куда человек делся! — Но так ведь нас-то привели назад, — увещевал меня Страшила. Он едва удерживался от смеха, и я видела, что он не понимает, о чём я ему толкую. — Это ещё ничего не значит. А если тот, кто донёс, будет стоять на том, что слышал мой голос, и нас снова туда потащат? У нас вот, помнится, предусматривалось до трёх подходов для изветчика и ответчика. Иногда мне становилось тошно от того, сколько всякой дряни застревает в памяти, когда просто изучаешь историю. — Не потащат, — успокоил меня Страшила. — Они сказали, что такую пробу для меча проводят только раз. Но говорить мы с тобой всё-таки будем потише, потому что если тебя услышит много свидетелей — нормальных свидетелей — то ради дара святого духа, как выражался Щука, наверное, могут и сделать исключение. А в остальном я оправдался клятвой на твоей рукояти: считается, что я не могу так солгать. Если у того, кто донёс, есть хоть немножко ума, он скажет, что ему показалось. Вообще-то, если бы хоть немножко ума было у Страшилы, он бы просто поклялся на моей рукояти, что я с ним никогда не говорила, раз такая клятва от всего оправдывает. Впрочем, не факт, что подобное отрицательное свидетельство удовлетворило бы этих скотов, и его оставили бы в покое: может, я с ним и не говорила, но в теории способна была это сделать? Господи, какой дикий абсурд! А может, с ним шкаф в теории способен разговаривать, теперь всю мебель тоже надо допрашивать? Дорогой многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование! — А если он так не скажет? — Ну тогда и посмотрим, — уклончиво ответил мой боец, и его ответ не сильно-то меня успокоил. — А почему вообще они так добивались, чтобы я заговорила? Что бы тогда было? — Понятия не имею, — признался Страшила. — Но ты видела, какой Щука был злой? Я руку на отсечение даю, что нам ничего хорошего не перепало бы. — Ты уж помолчал бы, у вас ведь и впрямь отсекут!.. — Ну, мне это точно не грозит, — засмеялся Страшила. — В нашем ордене даже за воровство руки не рубят, скорей уж на лимес отправят. Ну или могут сжечь, конечно, но это надо очень постараться. — Не каркай, — проворчала я. — У вас, я так погляжу, вообще всё возможно. У нас вот, бывало, колокола отправляли в ссылку, языки им вырывали, рубили «уши»: я, когда читала, думала, что большего бреда и не быть может, но вы даже нас переплюнули. Я задумалась, не допрашивали ли всерьёз у нас какой-нибудь колокол: может, и было, просто я об этом не знаю. А потом представила, как мне отламывают эфес и отрубают прикольные дужки у рукояти, и меня внутренне передёрнуло. — Боец, а может, у вас здесь есть какие-нибудь пророчества о поющих мечах? — Я чуть не помянула оракула из Fable, но тут же поняла, что Страшила меня точно не поймёт. — У нас в фэнтези главный герой часто находит суперартефакт, бывает, что и меч, и это указывает на то, что он избранный. А злые силы пытаются выявить главного героя, чтобы переманить его на свою сторону или убить, а артефакт забрать себе. Этакий, знаешь, макгаффин. — Никогда не слышал, — сказал Страшила. — И что-то я сомневаюсь, что подобные пророчества можно найти в библиотеке. Я тупо уставилась на него и только потом поняла, что это была претензия на шутку. — Ты ещё и шутить ухитряешься? — Ага, — согласился Страшила и со вкусом зевнул. — Я там твою рекурсию вспоминал. Что я притворяюсь, что притворяюсь, что у меня поющий меч. Ты больше не собираешься плакать? — А что? — Просто если нет, то я пойду возьму масло. — Лежи уж! — звякнула я сочувственно. — Авось не заржавею. — Ну, как это «авось не», если заржавеешь? — хмыкнул Страшила. — Да и после того, как дотронулся, тоже надо протереть. Он поднялся и подошёл к тумбочке. Я смотрела на него, и снова передо мной всё расплывалось. Я даже не пыталась сдержать слёзы: знала, что это было бы бесполезно. — Дина, ну что ты опять? — с упрёком сказал Страшила. — Прости, — плача, звякнула я. Он снова прижал меня к себе. У меня просто душа рвалась на части от отчаяния и осознания собственной беспомощности. — Ну успокойся, — уговаривал меня Страшила. — Со мной всё в порядке. Мне даже не больно было, честное воинское. Да мне, бывает, на тренировке доставалось сильнее. Работали аккуратно, в меня вообще-то немалые средства вложены, кому нужно меня калечить? Вот если бы ты заговорила или расплакалась, наверное, было бы плохо. На самом деле, я видела по Страшиле, что у местных костоломов сегодня действительно была лайт-программа: я знала, как может выглядеть человек, над которым планомерно издевались хоть в той же российской полиции, и какой у него после этого может быть взгляд. Но это не отменяло моей бессильной ярости, что людям вкладывают в головы дурацкие установки, так что они, вместо того чтобы искать адрес и телефон Европейского суда по правам человека, рассуждают о том, что «работали аккуратно», и ещё и гордятся собой, что им было не больно. — Но спокойно звенит за окном, — подытожила я наконец, выплакавшись, — то погаснув, то вспыхнув снова, железное слово: «республика». — Аминь, — серьёзно добавил Страшила. — Давай спать. Он положил меня в держатель, выпрямился и принялся расстёгивать куртку; а потом вдруг вполголоса выругался и попытался запахнуться, крутанувшись на каблуках, но я уже увидела у него на свитере пятна крови. — Что же ты говоришь, что с тобой всё в порядке?! — Потому что правда всё в порядке, — горячо заверил меня Страшила. — Со стороны могло казаться жутковато, но вообще-то это ерунда! Понимаешь, рассчитано не на то, чтобы воздействовать на меня, чтобы там, скажем, узнать информацию: скорее на то, чтобы произвести эффект на стороннего, как ты говоришь, наблюдателя. Причём на не очень сведущего и… м-м-м… мягкосердечного наблюдателя. Они в основном психологически давили: вот это действительно делали с умом. Наверняка здесь и особые протоколы есть для таких случаев, вроде того, что использовал скотина-магистр перед посвящением. Какой он, к чёрту, Хаммаршёльд, благородный ооновец? В генерал-лейтенанты МВД его, к Сергею Аренину и иже с ним! — А чего ты тогда гордишься, что молчал, если это была ерунда? — обозлилась я. — Не считай меня дурой! Я, может, и истеричка, но два и два сложить могу! — Да я не горжусь, просто в первый раз всё равно страшно, — признался Страшила, поколебавшись. — Не знаешь заранее, можешь ли ты хоть что-то выдержать или сразу сломаешься. Обычные-то травмы — это одно… И поскольку я-то точно знаю, что это была ерунда — и знаю, что могло бы быть, если бы работали всерьёз, — то страшно: вдруг ты даже этой ерунды и не выдержишь молча. Я лишний раз убедилась, что живу в одной комнате с абсолютным психом. — Иди… свитер… переодень, — с трудом выговорила я. — Стой!! А ты сознание в ванной не потеряешь? — Я — сознание потеряю?! Да с чего? — Ты бледный очень, — угрюмо объяснила я. — У тебя голова не кружится? В ушах не шумит? В больничку вашу сходи! — Да ну тебя, — отмахнулся Страшила. — Ты на меня не маши граблями! — мигом взъярилась я. — Ты почему до сих пор даже не переоделся?! Заражения крови ждёшь, что ли? — Да я просто забыл уже про это, — ответил Страшила с досадой. — С тобой вот замотался, ты же мне не отвечала. — Ах, так это я, оказывается, виновата, что ты умрёшь по своей дурости от сепсиса?! — Тут я вспомнила, что вообще-то в том, что случилось, действительно виновата я, если не брать факторы среды типа доносчиков и общества, которое поощряет их существование. — Ну да, я, это же из-за моего голоса нас замели. Прости. Только не надо и вправду умирать! Страшила, ничего не ответив, посмотрел на меня добрыми глазами, потом вытащил что-то из шкафа и, не раздеваясь, ушёл в душевую. Руку он прятал, но я всё же смогла разглядеть, что в ней была катушка марлевого бинта: я угадала почти интуитивно, вспомнив, как он обводил по ней полуокружность, чтобы начертить эллипс. Это отметало моё робкое предположение, что свитер ему закапало кровью из носа: у меня на Земле так бывало от напряжения. Я, разумеется, была искренне рада тому, что провалялась без сознания все страшные минуты. Но тут мне стало тревожно из-за моей неосведомлённости. Хоть бы Страшиле правда было не больно. А вдруг он только так говорит? Послушать моего бойца, так и калёное железо — это просто чтобы руки на холоде не мёрзли! Я посмотрела на циферблат: прошло пять часов. Сколько-то нас не было, а ещё сколько-то я приходила в себя в комнате. Скоты. Страшила вышел в куртке и улыбнулся мне с порога. — Смотри, что мне пришло в голову. Помнишь, трибунал ссылался на свидетельства кого-то там, которые слышали из коридора, как ты меня будишь? — Сочетая просьбы проснуться с книжной премудростью, — мрачно уточнила я. — Да. У нас вообще стены толстые, и мне кажется, что на самом деле снаружи ничего не слышно. — Звукоизоляция хорошая, — подсказала я, и Страшила кивнул. — Давай прямо сейчас проверим. Я выйду за дверь, и ты начнёшь говорить что-нибудь, так же громко, как обычно это делаешь. В том числе по утрам. — Идёт, — вяло согласилась я Впрочем, этот эксперимент сильно запоздал: с него надо было начать наше пребывание в их мерзком монастыре. Страшила ободряюще кивнул мне и вышел. «По-моему, это он меня поддерживает, а не я его, хотя должно быть наоборот», — подумала я угрюмо. Если из коридора ничего не слышно, может, это вообще была проверка, обязательная для всех, под надуманным предлогом? Этакий отсроченный этап посвящения? Например, так выявляют, не затесался ли всё-таки в ряды воинов-монахов товарищ с поющим мечом. Ну и методы здесь, однако… Впрочем, нет: вряд ли магистр лично присутствовал бы на плановой проверке: делать ему, что ли, больше нечего? И так удивительно, что он валандался с нами столько времени. Неважно у него, видимо, с подчинёнными, раз всё самому делать приходится. Что бы такого спеть? Чтобы было и относительно громко… Настроение у меня не располагало к «младой с перстами пурпурными Эос», и я мрачно затянула, сначала тихо: — Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой… Припев я спела, сипя, как неправильно зажатая струна. Я была уверена на сто сорок шесть процентов, что ни разу не говорила и не пела в монастыре громче. Ну разве что звенела, когда разбила стакан, однако вменять мечу в вину звон не стали бы даже здесь. Наверное. Я уже ни в чём не была уверена. Страшила вернулся, хмурясь. — Из коридора ничего не слышно, — заверил он меня, — но если прижаться ухом к двери, то что-то можно различить. Слова я смог разобрать только в самом конце. «Идёт война народная», верно? — «Священная война», — подтвердила я мрачно. Страшила сел рядом со мной на матрац и рассеянно погладил меня. — Что ж, давай говорить теперь исключительно этой твоей костной связью, — сказал он наконец, хмуро уставившись в стену. — А как иначе? Я на миг онемела. — Ну давай, — звякнула я чуть слышно. Страшила посмотрел на меня и поднял на руки, как ребёнка. — Дина, а что делать? — Да я всё понимаю… Давай будем жить в душевой. Оттуда точно ничего не слышно. Страшила грустно улыбнулся: — Ты там заржавеешь. Воздух-то влажный. — А на что ваше оружейное масло? — Нет, Дина, это не выход. — Да просто над тобой тяготеют стереотипы, что в душевой жить нельзя! И потом, я хотела сказать тебе ещё вчера, что никакая это не душевая. Это роскошная ванная комната, каких у нас на Земле поискать. У нас, может, полпланеты не отказалось бы жить в такой душевой! Да я сама с радостью поселилась бы там, будь я человеком! Целыми днями лежала бы в этой ванне — разве что изредка подогревала бы воду. — Тш-ш-ш, — зашипел Страшила, невольно улыбнувшись. — Вообще-то в ванну набирают воду, только если готовятся вскрывать вены: чтобы расслабить организм и не замечать понижения температуры тела… А моются просто под струёй воды, иначе у нас в монастыре будет не продохнуть от пара. — Я в очередной раз убедилась, что в ордене одни варвары: при наличии собственной глубокой, красивой мраморной ванны не использовать её по прямому назначению, не купаться! — Тебя устроит, если я буду спать прямо на каменном полу, или мне можно перенести туда мой мешок с косточками? Я сначала не поняла вопроса: мне почудилось, что он подразумевает под «мешком с косточками» себя, как НК-47 из «Звёздных войн» имел в виду людей под формулировкой «мешки с мясом». — Пожалуйста, переноси матрац! Или можешь постелить в ванне свою меховуху и полотенца. Фрёкен-Бок-стайл. — Угу. И тут вдруг плановая проверка. А отчего это ты, святой брат Страшила, спишь не в комнате, как положено, а в душевой? — А где это написано, что положено? — Не поверишь, в уставе, — сказал Страшила устало. — Мы же учили его наизусть. До сих пор помню. — Ну что ж, раз в уставе прописано… значит, были прецеденты. Окей. Значит, ты прав. Значит, будем говорить костной связью, — и я снова разрыдалась, не в силах сдержаться. — Дина, ну сейчас-то ты чего? — Страшила поднял меня, удерживая на весу, так что слёзы катились по его рукам и падали на пол. — Ничего, — ответила я, плача, — просто мне теперь нельзя даже говорить с тобой по-человечески. Положи меня на пол, тебе же тяжело! — Ну уж и на пол, — сказал мой боец с досадой. Он положил меня на матрац, сдвинув меховое покрывало в сторону. — Ну что ты, успокойся, — уговаривал меня Страшила. — Тихо-то мы по-прежнему можем общаться. Если шёпотом — то даже через дверь не слышно. Я же проверил. «Ему отдыхать надо, а он со мной возится», — яростно упрекнула я себя. — Ты очень добрый и хороший человек, — сказала я, немного успокоившись. — Спи уже… постараюсь больше не плакать. Страшила молча принялся вытирать клинок куском ткани. — А почему ты молчишь? — спросила я с тревогой. — Ты на меня злишься, что я постоянно плачу и добавляю тебе работы? — Дина, я просто думаю. Он сказал это серьёзно, но не сухо, как я опасалась, и мне стало спокойнее. — Боец, а скажи мне, Щука до конца присутствовал или ушёл? — Присутствовал, конечно: куда бы он ушёл, раз уж решил председательствовать, — хмыкнул Страшила. — Сидел и слушал, мрачный как туча. И знаешь, поскольку магистр нашим делом занимался лично, я теперь думаю, что ты одна такая во всём ордене. «Может, ему по уставу надо самому разбирать такие казусы, — зло подумала я. — Или он вообще получает удовольствие от подобного». — У вас тут прям так культурненько, — ядовито проворчала я. — С извинениями. У нас бы, прости за грубость, бутылкой отымели бы и сказали, что так и было. Это не очень соответствовало моим обычным россказням о верховенстве закона и права в просвещённой стране России, но я чувствовала, что мне уже на всё наплевать. — Ох, Дина, тебе лучше не знать, что могут сделать у нас, — сказал Страшила сочувственно, и я подумала, что действительно не хочу этого знать. — Но пока воин-монах может оправдаться и вероятность этого высока, унижать его никто не станет. Просто потому что он, вернувшись с допроса, вскроет себе вены, а кому это надо? Жизнь надо отдавать с пользой для ордена. Ладно, не будем об этом, давай спать. — Мне ведь утром тебя не будить? — Ну… на тренировку мы пока не пойдём, — немного смутился Страшила. — Я уже предупредил Чупакабру. Ты только не волнуйся, я просто пару дней отдохну. — Ну конечно, это такие зимние каникулы. Ты бы бинт из душевой принёс сюда, отсыреет же. Он замер. — А ты… видела? — Видела, — звякнула я грустно, — да не бойся, говорю же: на сегодня лимит слёз исчерпан. Страшила сходил в душ за марлей, небрежно сунул катушку обратно в шкаф, потом снял куртку и сапоги и улёгся, положив меня рядом с собой. Но кое-что всё ещё не давало мне покоя. — Боец? — позвала я несмело. — Да? — Ответь честно… Ты ведь ждал тогда, что я сейчас закричу или заплачу? — Ты что сказать-то хочешь? — Когда я этого не сделала, ты… что обо мне подумал? Страшила приподнялся и посмотрел на меня. — Что-то я не пойму, к чему ты клонишь, — сказал он подозрительно. — Я просто боюсь, что ты решил, что мне безразлично, больно тебе или нет, — призналась я. — Раз я дотянула до потери сознания, а не вмешалась сразу. — Ты мне от великого безразличия всю куртку слезами вымочила! — возмутился Страшила. — И матрац вон соседний! А там я только радоваться мог, что у тебя хватило мужества и совести молчать! Спи! — Да не умею я спать, — грустно звякнула я. Он крепко прижал меня к себе. — Тогда просто не думай ни о чём. Всё хорошо. Правда. Я медленно повторила про себя его слова. Меня настолько вымотали переживания, что думать действительно не хотелось. Страшила положил меня слева от себя, и я различала стук его сердца, приглушённый марлево-крапивно-меховой преградой. Я слушала этот стук, чувствуя ладонь моего бойца на рукояти, и душа у меня невольно замирала от осознания того, насколько уязвим человек и как легко причинить ему боль. И как легко его убить. — А если честно, — произнёс вдруг Страшила, и судя по голосу, он едва сдерживал смех, — я вообще не знал, что и думать. Трибунал-то, может, и не верил на самом деле, что ты живая, как и в то, что меч не может никак не отреагировать на пролитие крови носителя, а я-то точно знал… ну, ты понимаешь. И там тот же Ива такие ужасы расписывал, что даже мне не по себе становилось. Я уж начал всерьёз волноваться, что тебя подменили. Без шуток: смотрел на тебя и думал, ты это или не ты. Ерунда какая-то в голову лезла, что, возможно, это Сера донёс, и тебя, пока я свитер снимал, заменили на копию, которую я ему отдавал. Или вообще подменили ещё в комнате, пока я мылся. — Интересная версия, — протянула я, не сумев, как мне ни было плохо, побороть ехидство. — И что же, ты отправился в комнату, полагая, что у тебя в руках может быть моя неодушевлённая копия? А меня ты в таком случае оставлял на милость Щуки и его дружков в масках? — Нет, когда я взял тебя в руки, то практически уверился, что это ты, — хмыкнул Страшила. — Ты чуть-чуть легче того, и вообще вес был твой — такие штуки замечаешь. И потом я сразу, как только вернулся сюда, проверил баланс и уже не сомневался, что это ты. Раньше не мог, я ведь не знал, как ты отреагируешь. Точнее, как раз догадывался, как ты отреагируешь, и решил не рисковать. Он очень мило погладил меня — как будто дружески потрепал по плечу. — Дикость какая-то, — проворчала я чуть слышно. — Это мне бы следовало поддерживать тебя и говорить: «Всё хорошо». А ты со мной цацкаешься, как будто это мне досталось. Страшила приподнялся и взглянул на меня с каким-то странным выражением. — Да ты что, Дина? Ты думаешь, я не понимаю? Смотреть же всегда тяжелее, чем самому там… чем когда тебе самому достаётся. — Прямо-таки всегда? — язвительно переспросила я. — Ну, не всегда, но многим — тяжелее, — сказал Страшила и снова улёгся. — Особенно если кого-то близкого — ну, понятно. Я поэтому решил сначала, что ты мне не отвечаешь просто из-за шока. Не думай об этом больше. И я тебе правду говорю: мне вообще не было больно. Неприятно — да; и страшно, не буду скрывать. Но ничего серьёзного. «Ничто не ново под луною: что есть, то было, будет ввек, — мрачно процитировала я про себя. — И прежде кровь лилась рекою, и прежде плакал человек… Иди к чёрту, Карамзин». — Просто ведь цель — узнать правду, а не сломать тебя, — добавил Страшила. — Если ты чист перед своей совестью, то способен стоять на своём. А если чувствуешь за собой вину, то как раз… — Вот ты сейчас такую чушь несёшь! — закричала я шёпотом. — Если человеку страшно, то ему плевать будет на то, прав он или неправ, виновен или нет! Я, в частности, боли физически не выношу, и плевала бы я и на чистоту чьей бы то ни было совести, и на чьи бы то ни было вины! Что, по-твоему, такая практика — нормально? Если да, то почему бы тебе самому не пойти в палачи? — А помнишь, ты советовала мне подать прошение в Тайную канцелярию? — очень тихо спросил Страшила. — Знаешь, что любой, кто соглашается идти туда, обязан зарекомендовать себя именно так? Кому-то нравится, он всю жизнь свою этому посвящает… но помощниками они все перебывают. — Ну вы и… — я не смогла подобрать слова. — Сказал бы прямо, блин. У нас-то не так. — Откуда тебе знать? — ещё тише произнёс Страшила. — Если бы такое было, об этом орали бы все либеральные СМИ, — ответила я зло. — Ну то есть, полиция в регионах довольно часто применяет пытки, это известный факт; то, что творится на Северном Кавказе — вообще отдельная тема, но подобной идиотской обязаловки у нас, слава богу, нет и быть не может. Просто потому, наверное, что и без того желающих достаточно. А то, что ты говоришь, скорее из времён, когда гитлеровцы заставляли перебежавших к ним советских товарищей расстреливать советских же пленных. Наверняка под такую вот проверку подворачивались и липовые перебежчики, которых отправляли шпионить к немцам. Что делать, — прибавила я мрачно, — здесь уж точно finis sanctificat media: пленных бы всё равно расстреляли, а выполнять задание было нужно; одни радиоигры чего стоили. Но практика пыток, повторяю, неправильна и отвратительна, и ты это сам понимаешь. Что-то я не припомню, чтобы ты пылал особым желанием служить в вашем Третьем отделении: почему-то, напротив, вычеркнул его в первую голову. Страшила тяжело вздохнул. — Я лично полагал бы это бесчестным для себя, — сказал он неохотно. — Но так считают далеко не все. И для республики хорошо, что так считают не все. Ты ведь и сама понимаешь это, когда говоришь, что цель оправдывает средства. На трибунал водят не просто так и пытают тоже не для своего развлечения. Как оправдаться без этого от доноса? — Я не про то говорила, что цель… — прошипела я, потеряв голос от ярости. — А анонимный донос — это самое мерзкое, что есть на свете! Почему человек вообще должен оправдываться от доноса — да это подход Шешковского, чтоб ему ни дна, ни покрышки! — Это нормальный подход. — …подход Тайной канцелярии! — шипела я, не слушая Страшилу. — И даже хуже, потому что в Тайной канцелярии хотя бы было предусмотрено взыскание для доносчика, если выяснялось, что он намеренно оговорил человека! — Ну, у нас тоже предусмотрено, — зевнул мой боец. — Но только за злонамеренность, а не за ошибку: поэтому я и предполагаю, что этот умник скажет, что ему послышалось. А я, Дина, почти уверен, кто это. Утром слушать под дверью, чтобы услышать, как ты меня будишь, способно считаное количество человек. И я их всех знаю. Из нашей клешни, по крайней мере. — Земляника, что ли? — проворчала я. — Скорее всего, не он лично, — качнул головой Страшила, — там есть… более подходящие экземпляры. Он сам доносы не сочиняет, не хочет ставить на себе такое клеймо. Это же тоже отмечается. Для нас с тобой донос, так скажем, анонимный, а вообще-то нет. — А как по мне, всё это без исключения отвратительно, — мрачно припечатала я. — И страдают от этого, кстати, в основном ни в чём не виноватые люди. А происходит это с подлого человеческого попустительства. Вот если бы за твоим соседом пришли завтра, и он бы — вдруг — начал кричать на весь коридор о том, что невиновен, ты бы ничего не сделал, правда? — А что я мог бы сделать? — сухо хмыкнул Страшила. — Но такого не было никогда: всё же не пристало воину так себя позорить. Ты не горячись, Дина, я-то вряд ли отношусь к ни в чём не виноватым. — Да в чём ты виноват, мальчик мой незамутнённый? Сами врут на всех перекрёстках о том, что мечи у воинов-монахов поющие, а когда вдруг реально обнаруживается такой мечик, то надо тащить его носителя на допрос и творить с ним непонятно что? — Ну если и так, — фыркнул мой боец, — то фактически ведь я лгал под протокол, отрицая, что ты обладаешь душой: так что всё равно получаюсь виноватым. — Кстати, я бы на твоём месте призналась, — констатировала я, подумав, — потому что ложью ухудшила бы своё положение, а на то, что «нежное, эмоциональное и сострадательное существо» сможет поддержать мою легенду, не поставила бы и ломаного гроша. Какая-то, блин, извращённая теория игр. — Ну вот видишь, как хорошо, что я эти твои выкладки не применяю на практике! — засмеялся Страшила. — А на ложь наплевать; грех, конечно, обманывать священный трибунал, но я ради тебя и богу солгал бы. Мне стало немного не по себе от его заявления. Он-то, в отличие от меня, верит во всю эту божественную ахинею. — А бывает такое, что на ребёнка пишут донос? — Исключено, — сухо ответил Страшила. — Совершенно точно исключено. Со всеми вопросами приходят к кураторам. Ответственность за несовершеннолетнего несут они. И я никогда не слышал, чтобы в их отношении в этом случае применялись пытки. — Уже хорошо, — едко похвалила я. — Милосердно. Прогрессисты. — Дина, ну как иначе доказать свою невиновность, если на тебя написан донос? — раздельно, усталым голосом, повторил Страшила. — А я тебе скажу, как! — прошипела я. — Привести изветчика и ответчика на открытое законное судебное слушание! А вообще это должно быть не подлым доносом неизвестно от кого, а честным открытым иском! Чтобы и истец, и ответчик спокойно смотрели друг другу в глаза, как свободные люди! И это нормально, потому что все люди свободны от рождения, все без исключения, свободны и равны! — Ну и что бы я сказал на открытом законном судебном слушании? — устало осведомился Страшила. — Там у меня не было бы морального права лгать. Что — прямо заявить: да, мол, святые отцы и братья, признаю, это в самом деле поющий меч? — Да! И если бы было так, то никто бы, кстати, и не подслушивал под дверью, считая это бесчестным! И выяснилось бы тогда сразу, какие мечи — поющие, а какие — нет! И вся уродливая омерзительная система сама бы разрушилась! Страшила помолчал. — Дина, ну как это сделать? — спросил он наконец беспомощно. — Ты же понимаешь, что это — мечта. — Утопия, — сухо подтвердила я. — Но если начинаешь с себя, то запускаешь цепную реакцию. Я твёрдо в это верю. — Хорошо, — спокойно произнёс Страшила. — Что я, по-твоему, должен сделать? Пойти и начать проповедовать открытые судебные слушания? Признаться во всеуслышание, что лгал под протокол? Это такую цепную реакцию я должен запустить? Я, знаешь ли, не готов пойти на казнь из-за убеждений, которые, кстати, и не разделяю в полной мере! Что я могу сделать — ответь! — Сейчас, полагаю, ничего, — мрачно отозвалась я. — Хотя если бы ты мне объяснил свои мотивы с самого начала, я бы тебя уломала пойти в департамент. Может, и пришлось бы кого-нибудь помучить сначала, но потом мы с тобой постарались бы изменить существующую практику. Полиграф у вас, конечно, не организуешь, но правду в любом случае можно узнать гораздо более гуманным и действенным способом. Например, человеку зачитывают ряд фраз, как случайных, так и связанных с предметом, относительно которого нужно узнать правду, и он, во-первых, тихо бьёт после каждого вопроса в особый гонг и, во-вторых, говорит, не задумываясь, первое пришедшее ему в голову слово, некую ассоциацию с зачитанным ему до этого. Грубо говоря, если он, скажем, убийца царевича Дмитрия Угличского, то на словах: «Ты убил по приказу Бориса Годунова» — непроизвольно ударит либо слишком сильно, либо слишком слабо, пытаясь умерить силу удара. Этот способ был известен у нас ещё в Древней Индии. — Но ведь эта практика не точная? — тихо возразил Страшила. — У вас же её не используют. — У нас используют полиграф, это сложнее, — сухо объяснила я. — А практика с гонгом точнее вашей, потому что, во-первых, не будет тупого оговора себя из-за страха боли, а во-вторых, потому что она придумана по-умному. Из-за того, что человек должен называть ассоциации, ему сложнее сориентироваться. Так-то он может абстрагироваться от происходящего и с покерфейсом бить в гонг, думая только об этом гонге, или морском прибое, или Мальдивах и воздушных шарах. А вот если на него выплёскивают сто и более высказываний в относительно быстром темпе, и он должен реагировать ассоциацией, то неминуемо теряет контроль над силой удара. Человек редко когда может успешно выполнять две задачи сразу, ничего не попишешь. — А если он просто отказывается говорить? — спросил Страшила ещё тише. — Как ты заставишь его отвечать и бить в этот твой гонг? — Значит, он, скорее всего, виновен, раз отказывается сотрудничать со следствием, — проворчала я. Это был отвратительный ответ, но мне не пришло на ум ничего лучше. — Необязательно, — возразил Страшила. — Я лично знаю тех, кто согласился бы доказывать свою невиновность через пытку, но вот этот метод с гонгом посчитал бы унижением. Я не нашлась, что ответить. — Я, наверное, и сам отказался бы от такого, — добавил Страшила, и я услышала по голосу, что он усмехнулся в темноте. — Понимаешь, Дина, твой метод не оставляет возможности выкрутиться на силе воли, если ты действительно виновен. — А я и не хочу оставлять шанс выкрутиться тому, кто действительно виновен! — возмутилась я. — Вор должен сидеть в тюрьме! Меня безнаказанностью сильных мира сего ещё на Родине по горло накормили! Одни шансы, одни возможности выкрутиться! — Но ты ведь и мне не оставила бы шанса! — засмеялся Страшила. — Может, оно было бы и лучше, — мрачно возразила я. — Почём ты знаешь? Помнишь, рассказывала притчу про старика, у которого потерялась овца, сын поехал искать её на лошади, упал и сломал ногу, а затем его из-за этого не взяли на войну? Страшила вздохнул и промолчал. Потом я услышала, что дыхание у него выравнивается и знакомо замедляется, и поняла, что он заснул.