Поющий меч Покрова

Мне не было видно лица Страшилы, но я слышала, как он ровно дышит во сне и как методично и бессонно стучит его сердце. Я мигом представила себе всю лирическую символичность ситуации, что, мол, в комнате не спим только я и его вегетативная нервная система. Из этого могло бы получиться неплохое натуралистическое стихотворение, так что людей выворачивало бы наизнанку от прочтения. Мне не давали покоя странность и неразумность устройства мира, в котором непонятно какие товарищи непонятно по какому праву могли прийти и увести человека, и никому не было до этого дела. Ведь среди бела дня, братцы!.. среди бела дня нас провели по коридорам, и никто даже не бросил лишнего взгляда. Ну правильно: раз ведут — значит, за дело. И пытают — тоже за дело. Как выразился Страшила, как иначе оправдаться от доноса? Да у нас вон вместо чёрных «воронков» стали использовать фургоны с надписью «Хлеб», чтобы не нервировать лишний раз честных обывателей! Вообще-то, если разобраться, нас было, за что прищучить: мы, в конце концов, убили человека. Но за разговоры с мечом в мире, где мечи называются поющими и позиционируются как живые!! Хотя, наверное, лучше уж так, чем за убийство. Мне было неохота барахтаться в этих тоскливых мыслях всю ночь, и я решила последовать совету Страшилы ни о чём не думать, страктовав его буквально. Совет только казался трудновыполнимым: я просто побилась сама с собой об заклад, что смогу выкинуть из сознания все мысли — остановить, как выражался дон Хуан, внутренний диалог. «Кастанеда смог — в книге, по крайней мере — а я не смогу, что ли?» — ехидно спросила я себя. Опусы Кастанеды я ценила не очень-то высоко. Впервые об их существовании мне поведал знакомый с курсов английского языка; звали его Марк, но мы все называли его Лёвушкой от чисто толстовской фамилии Лёвин. Он был маленький, худенький, многословный, рисовал на полях тетради распятых на кресте акул и постоянно переходил в дискуссии на крик. Все мы наизусть заучили, что он родился в Фатеже, о котором очень любил рассказывать. Пользуясь добротой пожилой преподавательницы, Лёвушка часто привносил в уроки нотку веселья: он мог вытащить из сумки прозрачную кювету с большим лохматым пауком, притащить коробку с настольной игрой Leela и на английском языке предложить всем нам приобщиться к философии индуизма; хвастался трёхмерными эскизами своих будущих авторских скульптур, сделанными в какой-то компьютерной программе. До памятника Вацлаву Воровскому они не дотягивали, но всё равно были хороши. Например, там была скульптура дремлющего на скамье Суворова, рядом с которым можно было сесть, не ощущая свою оторванность от каменной фигуры на пьедестале. Сама идея, конечно, была не новая (я лично фотографировалась в Клину в обнимку с каменным Чайковским на такой вот скамейке), но несостоявшемуся скульптору на это тактично не указывали. Я тогда не удержалась и провела параллель между Суворовым и Марком Крассом, которые ловили соответственно Пугачёва и Спартака, бунтовавших против ущемления основополагающих человеческих прав и свобод (правда, Александр Васильевич так и не успел поймать Пугачёва лично, о чём очень жалел). Импульсивный фатежанин Лёвушка, поражённый моим кощунством, страшно побелел и чуть не грохнулся в обморок от негодования, так что я поспешно добавила, что русский бунт был бессмысленный и беспощадный, и такое надо подавлять, а то мы совсем распояшемся. Были у Лёвушки и постаменты: на один такой, очень низенький, он поместил членов ГКЧП: по задумке, они стояли плечом к плечу и выражали чертами лица затаённую печаль. Было их не восемь, а больше (вместе с Варенниковым и какими-то другими товарищами): по мне, печали они не выражали, а грустная усмешка получалась желчной. Идея заключалась в том, что они пытались сохранить Союз, следуя воле семидесяти процентов населения, и (в отличие от путчистов в 1993 году) не пошли ни на реальное применение силы, ни на пролитие крови. А народ об этом позабыл, поэтому-то в улыбке забытых союзовцев и должна была сквозить тоска. «Троих из числа алкашей, напавших на БМП и БРМД, не берём! — кричал Лёвушка яростно. — Поставили им мемориальчик на Садовом! Сами нарвались: водиле руки сожгли, машины тряпками забросали, бензинчиком полили — а если бы боезапас взорвался? Военнослужащие — герои, что не подавили их всех техникой, как Емеля — печкой! Вот он, зверь ГКЧП — три случайные жертвы, и вот он, путч проамериканских ельцинских демократов через два года — не в пример больше крови! Что-то о ней не вспоминают! По делам их узнаете их!» Я уличила Лёвушку в ностальгии по СССР, в котором он не жил и дня, и напомнила ему, как тот же грустно улыбающийся Александр Руцкой в 1993 году вполне смело орал в эфире «Эха Москвы»: «Поднимайте боевые машины, эта банда засела в Кремле и МВД». Впрочем, я тоже полагала, что события 1991 года не являлись ни путчем, ни переворотом, да и ельцинских прихвостней вполне искренне считала бандой. В итоге я предложила поставить скульптурную группу членов ГКЧП рядом с каким-нибудь памятником декабристам, как ещё один «символ доброй воли, погубленной безволием»: выдвинутые в политику Горбачёвым, защищавшие перестройку, они не могли спасти гибнувший Союз. Заодно я подбросила Лёвушке новую идею — бронзовый танк напротив Дома Советов, но ему больше импонировали собственные задумки. Однажды Лёвушка с придыханием упомянул о Кастанеде, после чего я пообещала ему диспут по теме и проштудировала всю серию. Больше всего меня развеселил образ Великого орла, которому я мысленно приделала сталинские усы Большого брата, но вообще-то с появлением «сестричек» читать эту муру стало просто невыносимо. Интерес у меня вызвали только осознанные сны, причём входить в них я научилась на раз-два, даром что Кастанеда расписывал, как это сложно. Следовало сделать так, чтобы тело заснуло, а мозг знал, что не спит: в общих чертах достаточно было лежать минут десять не шевелясь, с закрытыми глазами, и не забывать о том, что не хочешь заснуть в полном смысле слова. Через некоторое время мозг проверял, спит ли человек: ему, бюрократу, требовалось убедиться, что, например, рука не потянется почесать нос по его команде. И если ты не шевелился, то через какое-то время начинался, собственно, сон: можно было летать, всячески изменять мир вокруг себя и вообще пользоваться абсолютной свободой, не ущемляющей ничьи права. Мне эти практики показались скучными. Ну, летаешь ты, а кому от этого хорошо? Ну, визуализирую я прекрасный пейзаж — и дальше что? Даже можно, наверное, представить себе чудо-общество без бедности, агрессии и неравноправия — и где здесь полезная нагрузка? К тому же не такая уж у меня была неинтересная жизнь в реальности, чтобы я искала ей виртуальную замену. Больше ничего толкового я в книгах Кастанеды не нашла и отправилась на очередное занятие раздраконивать эту серию. Вместо диспута получился настоящий атас — всё равно что атаковать с ножом в руке пуховую перину. Мои аргументы напоминали капли воды, падающие на раскалённый полуденный песок Сахары. Лёвушка (читавший, как выяснилось, только первые две книги) блокировал все мои многомудрые исхищрения железным раздражающим: «Ну и что?» — так что, устав приводить несоответствия между датами и фактами и указывать на расхождения между словами и поступками дона Хуана, я вконец осатанела и послала Лёвушку прямиком в Сонорскую пустыню: если уж он уверовал, так пусть поедет и разыщет там Качору, который явился прототипом дона Хуана, и жрёт хоть кактусы, хоть ещё что. Случайным побочным эффектом для меня стала летняя практика в ФСКН, где я узнала много полезного. (В институте потом иронизировали: я на полном серьёзе, когда меня спросили о впечатлениях, назвала, как булгаковский Иешуа, сотрудников ФСКН добрыми людьми, и особо остроязыкие исхищрялись в злых шутках: «добрые люди заламывают наркодилерам руки за спину»; «добрые люди посадили тётю Глашу из деревни N за росший на огороде мак, с которым получались такие вкусные булочки»; наконец, шедевр: «находившиеся в состоянии алкогольного опьянения добрые люди, остановленные гаишниками, для восстановления справедливости подбросили им пару пакетиков с героином». Я терпеливо поясняла, что служба межведомственного взаимодействия, в которую меня определили, не имела никакого отношения к заламыванию рук, а специализировалась больше на профилактике потребления наркотиков, и люди там действительно были добрые). И вот сейчас, припомнив всю ту ситуацию, я разбудила в себе горький дух противоречия и из упрямства сделала так, что в сознании не осталось ни одной мысли, кроме образа потолка, слабо освещённого ёлками за ширмой, а потом — дневным светом от окна. Время от времени, правда, забредали незваные философские размышления, но я ехидно говорила себе: «Что, слабо перестать индульгировать?» — и они печально брели прочь. Страшила, проснувшись, некоторое время лежал неподвижно. — Доброе утро, — шёпотом поприветствовала его я. — А откуда ты знаешь, что я не сплю? Я невольно засмеялась, стараясь делать это потише: — Да я ведь слышу твоё дыхание и ритм сердца. Это всё равно что электрокардиограф не определил бы, спит человек или нет. Потом, у меня большая практика. Я на раз-два определю и твою фазу сна, и что тебе снится. Страшила приподнялся, и я сфокусировала на нём взгляд. Выглядел он вполне нормально. — Будем считать, что у тебя сегодня разгрузочный день, — заметила я бодрым шёпотом. — Моя бабушка бы одобрила. Она всякий раз утешала меня так, когда я заболевала. А я вот всякий раз бесилась, когда слышала эту фразу. Мир, можно сказать, гниёт непознанным, книги стонут от тоски, что я не могу их открыть, потому что голова не приподнимается от подушки и невозможно сфокусировать зрение на тексте (болела я редко, но тяжело), а бабушка бает что-то про день отдыха. К чертям собачьим такие отдыхи! Страшила откинулся назад. — Знаешь, ты, кажется, первый человек, который вообще поминает при мне бабушку, — заметил он с интересом. — У нас родителей-то не все помнят. — Да понятно. — А расскажи про твою семью. Я замялась. Начну говорить, увлекусь, а ему, чего доброго, станет больно: он-то своих родителей не знает. — Дина, не молчи, ты чего? — подбодрил меня Страшила. — Стесняешься, что ли? — Не стесняюсь, а прикидываю, как лучше начать. А ты пока шёл бы умыться да позавтракать. — Давай я сам решу, куда мне идти, — отмахнулся Страшила. — Перестань миндальничать, Дина, рассказывай, как есть. А то я вчера понял, что ничего о тебе толком и не знаю. — Слово-то какое, «миндальничать», — проворчала я. — Не буду я миндальничать, но только после того как ты позавтракаешь. Тебе силы нужны. Или у вас в республике отдых всегда сопряжён с полным отказом от пищи? Я всё же уломала Страшилу сходить поесть. И когда он вернулся, чуть не прыснула: с него можно было ваять статую «Воплощённая сытость». Его взор являл такое нескрываемое счастье и убеждение, что жизнь прекрасна, что увидь его какой-нибудь аскет-подвижник, он бы наверняка вытащил из укромного уголка хижины припрятанный на всякий случай презренный металл и бегом отправился бы в ближайшее заведение общественного питания. — Там ряженого нашего нашли, только это и обсуждают, — сообщил он мне шёпотом. — И говорят, что у него на предплечье вообще нет никакого номера: поэтому это, мол, настоящая смерть. Жалко, я не смог сам посмотреть, на слово не хочу верить. В зале идентификации его нет. — Люди очень часто врут, — согласилась я. — Могли и приукрасить. А может, это был иностранный агент из страны, где номер на руке не выжигают. Лазутчик, как ты говоришь. Страшила задумчиво кивнул. — Только не нервничай снова, ладно? — с некоторой опаской предупредил он и вытащил из шкафа катушку бинта. — Послушай-ка ты, храбрый портняжка, — разозлилась я, — ты разговариваешь с человеком, который вынужден смотреть телевизор, который читал Dabiq и изучал фото- и видеоотчёты террористов Земли! Я на своём веку видела больше смерти и крови, чем вы все, вместе взятые! — Кстати, Дина, я хотел спросить, — вдруг оживился Страшила. — Почему кровь, образно говоря, находящаяся внутри тебя, не гниёт, а в ране — начинает гнить? То ли моему подсознанию вспомнились эти самые видеоотчёты, то ли Страшила неудачно сформулировал вопрос, но мне вдруг стало так плохо, что прямо замутило. — Не знаю точно, — промямлила я. — Может, потому что кровь, вытекая, соприкасается с воздухом. А тут эти… бактерии в воздухе. Радуются питательной среде. Страшила посмотрел на меня и тяжело вздохнул. — Понятно. А что за «дабик»? Ох, лучше бы мы говорили про процессы гниения в ране. — Это интернет-журнал одной нашей террористической группировки, — ответила я максимально естественным тоном. — Она, как бы сказать, не вполне террористическая — настоящие террористы действуют скрытно и стремятся использовать преимущества асимметрии в конфликте — а эти, напротив, расширяются и пиарятся. И в рамках пиара делают журнал. Очень красивый, с хорошими английскими текстами и великолепными фотографиями. Некоторые даже полагают, что тупые террористы не могут быть настолько хорошими бильд-редакторами. — А что за террористическая группировка? — заинтересовался Страшила. — Потом как-нибудь расскажу. А ты чего это… вещи собираешь? — Мы с тобой, Дина, пойдём побродим по лесу, — жизнерадостно сказал мой боец. — Раз уж тут говорить нам запретили. Шептаться не будем, мы не преступники, и меня раздражает звук шёпота. Да и темы вроде родителей здесь вообще не к месту обсуждать. Я не сразу нашлась, что на это сказать. Страшила явно не ждал от меня ответа, однако кое-какие моменты всё же нужно было прояснить. — Я вот не хочу проявлять гиперопеку, ты всё-таки взрослый человек; но просто трезво оцени своё состояние и свои возможности. Ты вообще видел себя в зеркало? — Видел, Дина, много раз, — беспечно ответил мой боец. — С детства смотрюсь и ужасаюсь. Чёрт бы побрал самокритичность Страшилы! Теперь развивать тему было как-то неловко. А может, он шутил? Или специально выбирал такую линию поведения, чтобы я не могла возразить? Страшила тем временем сбегал за кресалом и кремнём и сунул их в свои бездонные карманы. Ранее туда уже отправились ножовка и лопатка, похожая на сапёрную. — Не клади в наружные карманы ручку, карандаш, очки, расчёску и другие предметы, — наставительно процитировала я. — Учебник Фёдора Фёдоровича Молочкова. Ты бы сумку взял. — Тогда на выходе отметят, что взял сумку, — объяснил Страшила. — Могут появиться лишние вопросы. Да и вообще мне удобнее носить всё в карманах. — Мне тоже, — призналась я. — У меня дома коллекция плащей с глубокими карманами, как раз чтобы носить всё там. Люблю, когда руки остаются свободными. Всякий раз, как раскладываю вещи по карманам, цитирую вслух Молочкова. Страшила весело улыбнулся своей асимметричной улыбкой и принялся пристёгивать наплечник. Я наблюдала за этими сборами со смешанными чувствами. Нет, раньше мы хоть по поселению их гуляли! А теперь в лес потопаем. Зимой. С застуженным нервом. — У тебя, по-моему, дромомания, — заметила я. — Если б мы с тобой сбежали отсюда в принципе — в какую-нибудь глушь, в другое государство — я бы не возражала. Но идти в зимний лес в твоём состоянии… — Я просто хочу с тобой говорить, — объяснил Страшила. — Здесь я, как выяснилось, не имею на это права. При чём тут эти твои мании? Я изобразила звоном тяжёлый вздох. Назло ордену отморозим уши. И мы отправились чёрт знает куда чёрт знает зачем. Мы вышли из монастыря, прошли по поселению и принялись пересекать поле. — Ну тут уже можно и говорить, — заметил Страшила. — Можешь хоть петь, если хочешь. Дают — бери: и я, недолго думая, затянула песню Высоцкого про нейтральную полосу. — Кстати, заметь, — довольным голосом мурлыкнула я, допев, — как она начинается: «на границе с Турцией или Пакистаном». Уже в одной этой строчке Zeitgeist, дух времени. Сейчас-то у нас сухопутной границы с ними нет. Хотя… возможно, что с Пакистаном и тогда не было: мне просто кажется, что там общую границу перекрывает кусок Афганистана. Не помню точно. Страшила молча кивнул. Он был занят: отпиливал ножовкой нижние ветки елей для костра на облюбованном нами месте. Потом отгрёб снег, организовал лопаткой в земле небольшое углубление и принялся складывать костёр. — Ну вот, — с удовольствием констатировал мой боец, закончив свой прометеевский труд. — Тут теперь теплее, чем в комнате. Хотя бы потому, что здесь можно развести огонь и погреться — а там нельзя. «Резонно», — с досадой подумала я, вспомнив, как он спит — не раздеваясь и кутаясь в свои меховухи. Хоть бы устроили в комнате какой-нибудь камин или провели отопление — ведь даже горячая вода есть! Так нет же, специально вымораживают всё, потому что местные осветительные ёлки, будь они неладны, любят холод. Страшила в пику всем «зелёным» мира напилил себе ещё немного лапника и улёгся на него. — Ну, Дина, рассказывай про свою семью, — потребовал он и вдруг фыркнул: — Ты знаешь, что говорить правду надо всегда, а мне — тем паче… — Ты вообще нормальный? — обозлилась я, сразу узнав искажённую фразу Щуки. — Какого чёрта ты мне про это напоминаешь? Я, блин, стараюсь выбросить всё случившееся из памяти, а ты меня специально выводишь из состояния душевного равновесия? — Дина, не обижайся, — сказал Страшила, — но я считаю, что тебе нужно почаще вспоминать о том, что там произошло. Чтобы как бы… понемногу привыкать. Быть воином-монахом в принципе опасно, а если у тебя ещё и меч, наделённый душой… Ты же сама признаёшь, что привыкла к крови и ужасам на своей Родине и реагируешь на них нормально. Ты говорила про журнал ваших террористов без слёз и даже без особого волнения. Попробуй так же привыкнуть к тому, что со мной может случиться всякое. Страшила не знал, чего мне стоило говорить про ИГИЛ без видимого волнения: я так и не смогла заставить себя рассказать ему именно про это. Вообще из всех террористических группировок он знал только об «Аль-Каиде», испанской ЭТА, и ещё я как-то упоминала Аум Синрикё (в том контексте, что они не ограничились химическими атаками, а купили в Австралии участок земли с залежами урановой руды с намерением изготовить затем ядерное взрывное устройство). Об «арабской весне» я ему говорила… но про халифат сказать не могла, потому что мне было чудовищно стыдно за человечество. При этом, хоть я и не была склонна сочувствовать игиловцам или оправдывать их, я не могла не понимать, почему молодые люди едут туда. Что делать парню, если у него в родной стране высокая безработица, заработать честным трудом он может копейки, а для того чтобы заплатить за невесту, ему нужно несколько тысяч долларов, как в каком-нибудь Тунисе? Вот он и едет чёрт знает куда, если старший брат написал ему, что сразу по приезде «воину Аллаха», пусть даже он никогда не открывал ни Коран, ни «перевод смыслов», дают автомат, рабыню и всё, что душе угодно. За эти блага сребролюбивые бармалеи и режут головы, кому прикажут. Если прикрыть им финансирование — сколько этих головорезов останется в Сирии и Ираке? — Так это смерть миллионов — статистика, — возразила я вслух, не став озвучивать свои подлинные терзания, — а вот смерть конкретного — трагедия. Страдания одного человека кажутся более значимыми, чем заражение больших городов с сотнями миллионов погибших. «Я не способен умножить страдания одного на сто миллионов», так, кажется. Это Элиезер Юдковский. — А, тот самый? — улыбнулся Страшила. — Ну так попробуй считать то, что ты так обо мне беспокоишься, когнитивным искажением. Серьёзно, Дина, постарайся изменить своё восприятие. — Я, конечно, понимаю, что сама учу тебя не отбрасывать предложение сразу, а как следует обдумать его… — Вот и обдумай, — перебил меня Страшила. — Помнишь, ты сказала ночью, что твоя истерика — это норма, настолько, что трибунал её собственно и ожидал? Это как раз и опасно, что твоё поведение можно предсказать теми дурацкими книжками. И мы отбились лишь потому, что ты, оказывается, умеешь терять сознание, а те авторы, к счастью, были не в курсе этого. Слова Страшилы заставили меня задуматься. — Ладно, соколик, — сказала я, — возможно, ты прав. Я поразмыслю, что с этим можно сделать, сегодня же ночью. А пока к чертям собачьим ваш трибунал, слушай. И я стала рассказывать про свою семью, вспоминая самые весёлые домашние байки. Про родителей, любящих меня, милых и забавных, несмотря ни на что. Про бабушку со стороны мамы, религиозную, верящую в домовых, но добрую и заботливую. Про бабушку со стороны отца и покойных дедов я упоминать не стала. Мне было стыдно объяснять Страшиле, что один дед спился и замёрз, да к тому же его там добрые соседи по затылку приложили, а второй спьяну повесился. И ещё я когда-то была не единственным ребёнком в семье… но это я тоже не стала говорить. Страшила слушал и иногда смеялся. — Вот так и живём, — подытожила я. — Всё ждём, когда выделят квартиру. Минобороны с этим не торопится. — У вас, получается, один ребёнок в семье — это норма? — уточнил Страшила. — Норма — полтора… В некоторых семьях — один, в некоторых — два. Для планеты это хорошо, для страны плохо. У нас в России живёт чуть больше народу, чем в Японии, и чуть меньше, чем в Бангладеш. Слово «чуть» здесь обозначает десять-двадцать миллионов человек. Последнюю фразу я добавила очень осторожно, памятуя о том, что у них в ордене-то состоит максимум семьдесят тысяч воинов, а на деле их наверняка меньше. — Серьёзно? — поразился Страшила. «Интересно, поверит он мне, если я скажу, что в Китае живёт миллиард триста тысяч человек?» — Ага, — подтвердила я. — С рождаемостью в стране не очень, и на то есть много причин. Правда, у меня батя, скажем, из сельской местности, и у него трое братьев и ещё сестра. Он тоже мечтал иметь много детей. Но я вот одна… так получилось. — А как вышло, что у тебя отец ветеран военных действий? Я случайно обмолвилась, рассказывая про наше общежитие, а он, вишь, запомнил. — Ветераны разные бывают, — уклончиво ответила я. — Немного разные масштабы — Великая Отечественная, защита Родины, и локальный конфликт, замешанный на криминале и деньгах. — Но в локальном конфликте он, выходит, участвовал? — с любопытством спросил Страшила. Я колебалась, не зная, как ответить. — Давай так, — сказала я наконец. — Он ветеран, но в военных действиях не участвовал. Просто потому что он человек умный и практичный. И не вздумай его оскорблять за это при мне. — Это как? — Ну, ездил он в Гудермес по вопросам социального обеспечения и денежного довольствия! — вспылила я. — А за пребывание там, даже краткосрочное, уже давали ветерана. У нас пол-общежития таких ветеранов, в том числе женщины! И что такого? Батя туда ездил года за два до окончания второй кампании, там действовал режим КТО, и было не очень-то безопасно. В Чечне и сейчас не особенно поездишь в горы на пикник. — Я тебя, Дина, ничем, кажется, не обидел, — сказал Страшила. — Почему ты так реагируешь на мой вопрос? — Потому что, — мрачно ответила я. — Он и сам об этом говорить не любит. Потому что неправильно приравнивать человека, бывшего там пять дней по финансовым вопросам, к тем, которые выходили под пули где-нибудь в Тандо или Ансалте. Настоящие ветераны у нас в семье — это прадедушки. Ещё мой дядя, но про него я тоже говорить не люблю. Впрочем, не особенно-то мы с батиного ветеранства забогатели! И он, кстати, не принимал преступных решений и не сулился взять Грозный одним десантным полком! — А знаешь, я давно хотел спросить тебя про космодесантников, — оживился вдруг Страшила. — Ты про них не рассказывала. Я зависла, наверное, на минуту, не меньше. — Ты где вообще услышал это слово? — осторожно мяукнула я наконец. — Да это ты пела, — развеселился мой боец. — Когда я тебя нашёл. Я мысленно выдохнула и решила никому никогда не рассказывать, какую чудовищную теорию развернула сейчас в уме. — Это вымышленные персонажи, — сказала я всё ещё подрагивающим голосом. — Из вселенной Вархаммера. Обожаю сорокатысячник. И песню эту обожаю вместе с клипом. Я с подружкою своею пил под вишнями компот… Как-нибудь потом тоже расскажу, когда реальные события закончатся. Слушай, ты можешь хоть триста лет прожить, у меня байки мои не закончатся. — Ты прямо мотивируешь подольше пожить! — засмеялся Страшила. — А то. Поживёшь подольше — услышишь побольше. Вместо Вархаммера я поведала, как мой прадедушка был на финской и потом, до ранения в сорок втором или третьем году, на Великой Отечественной. Мама в своё время записала с его слов школьное сочинение на пять листов, где изложила, как дед брал «языка» и как попросил себе в награду «финку» в память о том, как они боролись на снегу. В Великую Отечественную войну его демобилизовали из-за осколка, и он потом хромал всю оставшуюся жизнь. Я, конечно, делала поправку на склонность человека приукрашивать собственные похождения, но «финка» была, как и фотография, где деда награждал орденом незабвенный Калинин. А в перестройку и девяностые и «финка», и фотография, и многое другое, вещественные доказательства того, что здесь жили, воевали, любили и ненавидели, затерялись; семья, когда-то крепкая, старообрядческая, развалилась, дом в селе продали… Но я ещё помнила красный с бело-жёлто-чёрными узорами ковёр на стене, двух плюшевых медведей, бурого и белого, высокий пенёк во дворе, с которого я как-то сверзилась прямо носом в землю… Я понимала, что распад нашей семьи был так же неизбежен, как и развал Союза. Бабушка не испытывала любви к родственникам своего приснопамятного супруга-алкаша, именуя их сектантами-староверами, а маму мою они хоть и привечали, но всё-таки помнили, что она дочь нелюбимого сына и — страшно сказать! — православной. Я отчаянно жалела, что все они умерли до моего рождения: как было бы хорошо подискутировать с ними, потроллить их, приводя цитаты из Священного писания… Правда, они бы, наверное, отмахнулись от первоисточника и предложили бы трактовки каких-нибудь отмороженных авторитетов вроде Иосифа Волоцкого, призывавшего всех христиан осуждать и проклинать еретиков и отступников, а власть имущих — посылать их в заточение и предавать лютым казням. Наверное, будь он иудеем, он бы одобрил распятие человека, осмелившегося творить в шаббат добро. — А мамин прадедушка, отец её бабушки с материнской стороны, погиб нехорошо, — сказала я сумрачно. — Звали его Комаров Николай, и было это в Первую мировую… И у нас в семье тогда вошло в поговорку, что больше трёх штыковых атак человек выдержать не может. Тебе, товарищ воин, это может показаться забавным, но он, видимо, тронулся на войне умом, потому что кинулся на штыки. Так получилось, что об этом прапрадедушке я знала даже больше, чем о прадедушках: о старообрядческой семье пьющего мужа моей бабушки, как и об её отце, бросившем семью ради другой женщины (по общему глубокому убеждению, из-за приворота), не очень-то любили говорить. А вот пресловутый прапрадедушка Николай со временем стал какой-то легендой: он был человек настолько мягкий, что, уходя на работу, выбирался в окно, чтобы не будить жену Устинью, которая в противном случае должна была бы закрыть за ним на щеколду дверь — она как раз тогда очень уставала из-за необходимости вставать ночью к грудному ребёнку, их единственной дочери Зине. Ясно, что этого мягкого, деликатного человека должна была страшно поразить сама дикая атмосфера войны… — Ничего забавного, — отозвался Страшила без тени веселья в голосе. — Думаешь, у нас с ума не сходят? А мы ещё и готовимся всю жизнь к тому, как это будет по-настоящему. — Так а на кой чёрт подвергать человека воздействию, от которого он сходит с ума? — почти крикнула я. — Так страну необходимо защищать, — коротко объяснил Страшила. — Ты и сама это прекрасно понимаешь. — Защищать — от захватчика, — согласилась я, стараясь, чтобы голос не дрожал от ярости. — Логично. Но о чём думает захватчик, он ведь тоже убеждён, что прав! На что голова хомо сапиенсу? На то ли, чтоб он бездумно верил, что где-то там далеко ущемляются права человека, и надо туда съездить установить демократию или социализм? На то ли, чтобы он уверовал, что уникальность его национальности подразумевает её превосходство над всеми другими? А потом начинается разбор полётов над реками крови и грудами тел, над искалеченными судьбами и сломанной психикой! — Да никто ни во что не верит, — устало сказал Страшила. — Захватчик часто надеется на лёгкую добычу. Мы сами ни на кого не нападаем. — Да ты даже не в курсе, какие страны вас окружают, — простонала я. — Ты даже названий их не знаешь!! Как ты сам думаешь, сложно с учётом этого наплести вам про них правдоподобного вранья? — Ну а что делать-то? — вздохнул Страшила. — Так просто надо, не думай об этом… А ты по семье своей сильно скучаешь? Я рыкнула про себя, но согласилась сменить тему. — Не очень: мне почему-то кажется, что, когда я вернусь, моё отсутствие пройдёт незамеченным. Может, ваши два месяца — это одна секунда у нас. А может быть — и сто лет; вот о таком действительно лучше не думать. Мне вдруг впервые пришло на ум, что если на Земле за это время тоже прошло три месяца или даже больше, то, наверное, из-за моего исчезновения количество квадратных метров, причитающихся нашей семье по очереди на квартиру, уже пересчитали… — Но ты, значит, точно веришь, что вернёшься? Страшила, приподнявшись, наклонился вперёд и стал ворошить ветки и поленья в костре. Они почему-то, вместо того чтобы разгореться, напротив, как-то припогасли. — Куда ж я денусь! — возмутилась я. — У меня там дела неоконченные, институт. Вот заставлю вас разобраться с вашими проблемами и придумаю, как вернуться назад. — И ты совсем не хотела бы тут остаться? — Тут? — ужаснулась я. — Навсегда? Ну только если мне дадут возможность перестроить всё ваше общество по своему вкусу. И если кроме меня не найдётся другого гаранта того, что мои изменения не дезавуируют. А вообще-то я уже сейчас скучаю по нормальному человеческому телу. Осталась бы, только если б мне дали возможность по своей воле оборачиваться человеком: тогда бы я, когда надо, была мечом, а в остальное время могла бы побегать, потянуться, подышать, полежать на травке… Я остро ощутила свою вынужденную неподвижность и тихо заскулила. — Ну чего ты? — растерялся Страшила. — Слушай, боец, может, есть какой-то способ добавить мне такую опцию? У вас тут главный программист — это же бог? Может, мы его можем найти, признаться, кто я, и попросить, так скажем, изменить заводские настройки? Страшила что-то сдавленно квакнул, но меня было уже не остановить. — Я серьёзно! Более того, если он реально бог, то наверняка и так увидит, кто я. И если он отнесётся к нам нормально, я ему помогу. Только я тебя, сокол мой, сразу предупреждаю: если он поведёт себя, как ваш магистр и его помощники с трибунала, ваша республика останется без бога. Я уж что-нибудь придумаю. — Дина, — в священном ужасе провыл Страшила. — Хватит, я уже понял, что тебя надо держать подальше от бога. Я просто клялся защищать и его, и тебя, и если ты что-то против него предпримешь, то боюсь представить, что мне нужно будет делать. — Так если он вменяемый, ему ничего не грозит, — милостиво пообещала я. — А если нет, то он недостоин ваших клятв — и не грех будет избавить от него всю вашу республику. Страшила закрыл глаза. — Ладно, — сказал он кротко, — оставим пока тему бога. Искать его мы всё равно не пойдём. Но если ты действительно хочешь того, что описала… это, возможно, сумела бы сделать ведьма. Хотя я не знаю точно. — Ты уверен, что ваши ведьмы — это не просто красивые рыжие девахи с котами и какими-то странностями? — Ну смотри, — объяснил Страшила со смехом, — им нужно на что-то жить, поэтому они торгуют разными амулетами и травками: как ты выражаешься, со спорной эффективностью. Но кое-что они определённо умеют. — А почему этих ведьм, прости за циничность, не пугает судьба твоей матушки? — поинтересовалась я. — Так они же не кричат об этом на перекрёстках, — растолковал Страшила, как что-то само собой разумеющееся. — Просто все знают, к кому можно пойти, если что. Есть, конечно, риск, что донесут, но у нас половина ордена к ведьмам ходит. Те же амулеты покупают, чтобы получить неуязвимость и удачу. — Ты тоже покупал? — Мне такой амулет святой дух бесплатно выдал! — засмеялся мой боец. — Да нет, я в это не верю, не помогают такие штуки. Я проглотила комментарий о том, что как амулет я вчера скорее уж отобрала у него удачу и неуязвимость, и вместо этого рассказала Страшиле, как моя бабушка, сельская учительница, в молодости для развлечения «ловила» забегавших к ним на огонёк ведьм. Для этого она, например, втыкала в притолоку нож и переворачивала ухваты, так что какая-то зашедшая к ним в дом Татьянка не могла уйти и попросила вернуть всё, как было. (Тщетно я доказывала бабушке, что Татьянка, не хуже неё знавшая эти малограмотные деревенские поверья, просто решила подыграть: если бы она взяла и ушла, то это подорвало бы её репутацию ведьмы). А какие-то мордвины однажды видели, как в трубу дома этой самой Татьянки влетает конь с мешком картошки. (Как раз тогда они чисто случайно пили на завалинке самогон из всякой дряни). А рассказы о наведённой порче, из-за которой умерла сестра бабушки, о том, как к их дому перед её смертью приходили полчища бесов? А убеждение, что человека, поражённого молнией, надо немедленно присыпать землёй, а лучше — слегка закопать? Сколько я ни объясняла, что человека, получившего удар током, надо постараться согреть, а не зарывать его раньше срока — бесполезно. А ведь у моей бабушки было высшее образование! Страшила очень веселился, слушая меня. — Наши ведьмы точно многое умеют и знают, — заверил он меня. — Можем сходить. — Ну, попытка не пытка. Не своротить камня с пути думою: попробовать-то можно. Но только осторожно, потому что если ещё и ведьма напишет на нас донос… — Мы ей не дадим такого повода, — пообещал Страшила. — Я… снова притворюсь, что притворяюсь, что у меня поющий меч. Он склонил голову набок, явно соображая, правильно ли выразился, и звонко рассмеялся над самим собой. Я тоже засмеялась. Всё вокруг было настолько сюрреалистичным, что я пожалела, что некому написать с нас картину: заснеженный красноеловый лес, лежанка из лапника, костёр под темнеющим небом — и рядом с ним интеллигентно беседуют человек и кусок кованого металла. В прозрачно-чёрной вышине уже показались звёзды, а они всегда заставляли меня вспоминать заветы Игоря Иртеньева. Ну что ему земные беды, когда он видит Млечный Шлях, когда туманность Андромеды родней жилплощади в Филях… — Осознаёшь ли ты, боец, что мы вот сейчас любуемся небом, исчерченным силуэтами елей, и думаем, что оно неподвижно? — несколько завывающим тоном поинтересовалась я. — А на деле мы как будто глядим в окошечко-иллюминатор на громадном космическом корабле величиной с вашу планету. И корабль этот не стоит на месте, а несётся вдаль с огромной скоростью. Вот, знаешь, смотрю в небо — и вообще не вижу разницы между вашим и нашим. Нет, астроном бы наверняка увидел — а я просто даже не знаю никаких созвездий, кроме Большой и Малой медведицы. Этакие ковши с длинной ручкой, они же хвостатые медведицы-мутанты. — Я знала миф, однако резонно полагала, что хвост, за который Зевс тащил несчастную Каллисто, скорее уж оторвался бы, чем вытянулся в обезьяний; поэтому — мутанты. — И ведь звёзды, их составляющие, вполне могут быть здесь, прямо надо мной, но в другом ракурсе, так что их не узнать… Здесь я изложила Страшиле идею Платона об узнике в пещере. Мой боец снова приподнялся, чтобы поворошить дрова и подложить новых. Я осторожно намекнула, что пора идти в монастырь, чтобы поужинать; в ответ он жестом фокусника вытащил из кармана какой-то заветренный беляш и, подержав немного над костром, с аппетитом вгрызся в его хлебную плоть. — Дина, а расскажи, что происходит у вас на Украине. Приехали. — Боец, может, не надо? — жалобно звякнула я. — Это очень плохая тема. — Ты всё время намекаешь на неё и отговариваешься, — заметил Страшила. — Чего ты боишься? — Того, что я нахожусь скорее внутри ситуации и могу неправильно её оценивать. Там так много фальсификаций, что я на эту тему даже диплом пишу. Если вы произнесёте достаточно большую ложь и будете её повторять, то люди в неё поверят. Йозеф Геббельс. — Дина, мы вчера с тобой под протокол обманули священный трибунал, — мягко сказал Страшила. — А ещё раньше убили, по всей вероятности, воина-монаха старшей степени. А ты для меня не можешь сделать такой малости? Я буквально онемела. — Это ты что, шантажируешь меня нашими общими преступлениями, что ли?! Почему ты вообще вспомнил об Украине? — Да не шантажирую! — засмеялся Страшила. — Просто тебе не кажется, что нам сейчас странно иметь друг от друга секреты? — Есть сферы, где это всё равно уместно, — возразила я металлическим голосом. — Хотя бы потому, что мы с тобой разного пола. Так вот рассказывать про это — как будто стирать прилюдно грязное бельё своей страны. Я вообще считаю, что мы в целом были правы, но реализовали это плохо, не вовремя и неудачно. И халтурно, потому что если уж позиционировать себя на стороне правды, то не стоит делать телесюжеты о распятых мальчиках. — У вас там детей распинают?! Я осеклась, но было уже поздно: Страшила выругался точно такими же словами, как и я сама, когда в первый раз увидела тот сюжет и в ужасе решила, что это правда. — Нет… по крайней мере, не тогда. Просто по первому федеральному каналу показывали интервью с некоей Галиной Пышняк, в котором она рассказала, как украинские националисты в городе Славянске распяли на доске маленького мальчика, а маму его потом возили по площади Ленина, привязанную верёвкой к танку. А до этого что-то подобное писал наш клоун Дугин. Страшила сел на своей лежанке и молча уставился на меня. — В Славянске нет площади Ленина. И местные о подобном тоже не слышали. Фото и видео нет, хотя в наше время точно кто-нибудь бы да сделал. И, короче, уже ясно, что это была ложь. А самое любопытное, что там полно реальных эпизодов, которые можно было спокойно осветить. Я вот читала Белые книги, которые наш МИД выпустил по нарушениям прав человека на Украине, там просто атас, да на обложке самой первой… ладно. Я сначала думала, что это диверсия, чтобы посеять недоверие к Первому каналу. Но скорее они решили, что прокатит, никто не заметит… это такое презрение к зрителю, что я тебе даже выразить не могу. Хотя в других странах тоже так делают, — добавила я поспешно, — и тоже отупляют граждан, и это тоже плохо. Я замолчала. — Дина, расскажи мне всё по порядку, — очень серьёзно попросил Страшила. — Я вижу, что тебе это сложно, но у меня есть причина спрашивать, и я тебе потом её открою. Думаю, что она тебя заинтересует. Было очевидно, что Страшила нагло мною манипулирует… но в конце концов, что меня реально останавливало от того, чтобы рассказать ему всё, кроме личного неудобства и стыда за то, что творится у меня дома? Я собралась с мыслями. — Ладно, слушай. По официальной версии, народ Украины, движимый стремлением к евроинтеграции, возжелал скинуть российского ставленника президента Виктора Януковича, который препятствовал стране войти в Евросоюз. Но народ редко к чему стремится сам; там просто людей изначально настроили на то, что Украина интегрируется с Евросоюзом, и уровень жизни резко улучшится. Народ к этому готовился, ждал, а потом Янукович сменил позицию и объявил, что надо ещё поработать над Соглашением об интеграции. Люди почувствовали себя обманутыми и вышли на улицы; их было не так много, протест рассасывался сам по себе, но его решили подавить, и вот тогда начался второй этап. Власти, видишь ли, нужно либо совсем не применять силу, либо применить жёстко; и от Януковича, кстати, ждали жёстких мер, его и на Западе называли диктатором; а вот эта попытка слегка подавить бунт его только подпитала. Протест вообще надо подпитывать, иначе он пойдёт на спад, так что там организовали каких-то сонных студентов, с одной стороны — вывели явных провокаторов, с другой — беркутовцев; и вышло так, что «Беркут» якобы напал на ни в чём не повинных студентов. Якобы, потому что очень сложно разобраться. Янукович потом в принципе открещивался от того, что приказывал применять силу; приказ о разгоне студентов отдавал, похоже, Сергей Лёвочкин, бывший глава его администрации, весьма странная личность. Короче, сделали вброс об убитой беременной женщине, ещё налили лжи; и вот тогда начались настоящие протесты, раскинули палаточные лагеря, на сцену выступили новые люди, и полилась кровь. Я говорила медленно, боясь забыть что-то, спутать или ошибиться. Мне было очень страшно, что я скажу что-то не так, что я ранее при проверке информации уже ошиблась, что запуталась в этом море фальсификаций. Кому, например, интересен вывод, сделанный комиссией под руководством депутата Геннадия Москаля, насчёт того, что пули, выпущенные в участников протеста на Евромайдане 20 февраля, не могли быть выпущены из оружия «Беркута»? Кто в это верил, тот и не сомневался никогда. Кто не верил, назовёт фальсификацией и проплаченностью. Каждый встраивает в свою картину мира то, что больше ей соответствует. Страшила слушал меня очень внимательно. Засмеялся он только один раз: когда я рассказывала, как на культурные, социальные, исторические предпосылки наложилась роль Соединённых Штатов, и красочно описала, как представитель Госдепа Виктория Нуланд и посол США Джеффри Пайетт раздают митингующим печеньки. — Надо понимать, что именно это — просто удачная запоминающаяся медийная картинка. Куда интереснее, например, что часть революционеров, которые пришли на Евромайдан, готовили на польской базе возле Щитно, рядом с аэропортом Шиманы… там, где раньше была тюрьма ЦРУ, и никто это даже и не скрывает. Что касается финансирования, то опять же мои любимые СМИ цитировали Нуланд, что с 1991 года США выделили пять миллиардов долларов на развитие демократии на Украине. Но надо учитывать, что она сказала это, выступая перед Конгрессом, как бы отчитываясь перед работодателем, и у неё были все основания как следует завысить сумму, включив в неё всё, что только можно. Я изложила Страшиле всё, что знала по фактическому течению конфликта, и замолчала. — Ну и что ты так переживаешь-то? — всё ещё не понимал он. — Потому что есть точка зрения, что украинский конфликт носит тот же характер, что хотя бы та же вьетнамская война, что это чистой воды борьба за раздел сферы влияния, и с обеих сторон искусственно подогревают напряжённость, и ты эти стороны знаешь. И потому что мы в какой-то степени могли если не содействовать, то по крайней мере не препятствовать эскалации конфликта — хотя бы чтобы под шумок, что называется, оттяпать Крым. Прошу прощения, воссоединиться с ним. И потому что то, что западная часть Украины никогда к нам хорошо и не относилась — это провал нашей soft power, которая у нас и так находится в глубокой… яме. И потому что статистический подход допускает возможность российско-украинской войны, и я очень надеюсь, что она там не началась за время моего отсутствия. Есть, конечно, ещё цивилизационный подход Хантингтона, который снижает эту вероятность до минимума и подчёркивает возможность именно раскола Украины, но его в приличном обществе приводить не рекомендуется. Я переживаю, потому что очень люблю свою страну и вижу, что она дрейфует не туда. Страшила задумался. — То есть ты бы хотела, чтобы вы вообще никак не вмешивались? — осторожно уточнил он. — Я бы хотела, — раздельно сказала я, — чтобы мы учли ошибки прошлого, в частности, товарища Хрущёва и товарищей, которые, подписав Беловежские соглашения, первым делом кинулись звонить в Белый дом. И исправляли эти ошибки с умом. Допустим, мы хотим Крым обратно. Но ведь это надо делать не так. Помнишь, я тебе рассказывала про Николая Павловича Игнатьева и Пекинский договор, подтверждавший Айгуньский и Тянцзинский? Надо действовать умнее, тоньше, с запасом прочности… потому что сейчас всем в мире плевать на итоги референдума и нашу позицию, что мы, присоединив Крым, защитили его. Мы вот указываем на двуличность осуждающих нас товарищей, которые признали независимость Косова, закрыв глаза на гуманитарные бомбардировки, разносящие демократию, но всем это до лампочки. Во всём разумном мире на нас приклеили ярлык агрессора, имидж наш скатился к чёртовой матери. Спасибо, металлическими кальмарами действовать нельзя, но экономические санкции в каком-то смысле даже опаснее. Плюс — вроде бы случайно — начали демпинг цен на нефть… а наш бюджет во многом строится на основе экспорта углеводородов, так что рубль сразу начало лихорадить. Разве можно проворачивать подобное с такой структурой бюджета, с такой импортозависимой промышленностью? И к тому же у нас теперь под боком открыто враждебное государство, хотя, повторяю, часть тамошнего населения никогда не отличалась особым дружелюбием по отношению к России. И действительно плохо то, что на Украине гибнут люди — я даже не про комбатантов, а про мирное население, которому трижды плевать и на Россию, и на НАТО, и на Евросоюз, и на Хантингтонов, и на Мирсхаймеров. Ему просто хочется, чтобы его не затрагивали чужие имперские амбиции, чтобы ему дали спокойно жить, работать, развиваться, и чтобы над домами не летали металлические крылатые кальмары. — Когда ты рассказывала про вашу историю, тебя не очень-то тревожило, что вы там войнами приращивали территории и расширяли зону влияния, — заметил Страшила. — Молодец, боец! — похвалила я. — Всё верно! Потому что это было давно, а двадцать первый век требует другого подхода. Глобализация-то — это не просто слова! Кстати, — прибавила я с тонкой улыбкой в голосе, — когда мы с тобой чертили карту, то я, пользуясь её малым масштабом и спецификой расположения Крыма, позволила себе не относить его ни к России, ни к Украине. По нашему законодательству — он наш. Запомни эти великие слова, греющие душу без кресала в любую стужу: Крым наш; ибо жители его провели референдум об отделении от Украины и присоединению к России. По украинскому законодательству Крым не наш, потому что у них вообще запрещено внесение изменений в конституцию с целью нарушения территориальной целостности Украины. И это, между прочим, не соответствует международному праву: в Уставе ООН, в двух международных пактах сказано, что все народы имеют право на самоопределение, а государства должны это право поощрять и ставить его выше территориальной целостности. Бумажки ООН, как ты понимаешь, в этом плане — чистая макулатура; но идея в том, что если субъекту хорошо в государстве, то он из него и не захочет выходить. А ежели захотел… — я сделала выразительную паузу, вспоминая этот птичий язык: — Ничто не должно истолковываться как санкционирующее или поощряющее любые действия, которые вели бы к расчленению или нарушению территориальной целостности или политического единства суверенных и независимых государств, соблюдающих в своих действиях принцип равноправия и самоопределения народов. Декларация о принципах международного права. А Украина этот принцип не соблюдает, ибо у неё блокирован механизм выхода из её состава; значит, и апеллировать к международному праву не имеет права, ха-ха. Мы в России тешимся этим непотребным крючкотворством, а нашей-то конституцией, чтоб ты понимал, сецессия тоже запрещена. Одностороннее решение о выходе из состава рассматривается как полное или частичное нарушение территориального единства суверенного федеративного государства и национального единства населяющих его народов. Страшила молча слушал. Вряд ли он меня полностью понимал, но вопросов не задавал. — В идеале государства должны выше всего ставить решения международного сообщества. Существует конкретный документ, резолюция Генеральной Ассамблеи ООН, номер шестьдесят восемь — двести шестьдесят два. Резолюция подтверждает свою приверженность суверенитету и территориальной целостности Украины, — я не смогла вытравить из голоса сухую горечь, — и требует не признавать — любое изменение статуса автономной республики Крым и города Севастополя на основе проведённого референдума и воздерживаться от любых действий или шагов, которые могли бы быть истолкованы как признание изменения его статуса. Так что, по логике этой резолюции, Крым по-прежнему входит в состав Украины, и присутствие там, скажем, наших войск недопустимо. Но резолюции Генассамблеи ООН, как я всегда твержу, носят скорее рекомендательный характер. А декларации — чисто декларативный. В отличие, скажем, от резолюций Совета Безопасности. Так что, боец, трактовать можно по-разному. — А ты как трактуешь? — уточнил Страшила с улыбкой в голосе. — А я никак не трактую, — мрачно отозвалась я. — Знаю только, что если в неправильном месте при неправильных людях упомянуть эту резолюцию ООН и указать на примат международного права, то можно получить в лицо кличку «пятая колонна». И ещё знаю, что нам надо не приращением территорий заниматься, а развивать уже имеющиеся! Работы полно! Экономика держится на сырье! Нефтеперерабатывающие заводы все старые, их с момента распада Союза строят темпами дореволюционной России! Ладно, не стройте, модернизируйте имеющиеся, нет же: как начал Брежнев в семидесятые продавать за рубеж сырую нефть, так мы и стараемся поддерживать его традиции. А это невозобновляемый ресурс, как и природный газ, закончатся они, что будем делать? Мы только на седьмом месте по запасам нефти, а добываем, как Саудовская Аравия, которая лидирует по запасам. А себестоимость-то у нас выше из-за климата, условий добычи, необходимости очистки. Помню, говорили, что у нас считаются нерентабельными месторождения, дающие в день меньше ста тонн нефти. Побочные нефтепереработке продукты сжигаем. Коэффициент переработки низкий: из тысячи литров нефти — менее шестисот литров полезного продукта, а можно ведь довести до девятисот, как кое-где. Нефтепроводы все старые, то и дело нефть разливается по тайге, по лесам, по водоёмам! Плюс я тебе напомню, что вообще-то жечь нефть — это варварство; Менделеев бы головы поснимал всем производителям бензина! Надо переходить на зелёные технологии, на альтернативные источники энергии! И вот в точности так же, как с добычей нефти, мы поступаем со всем: экстенсивно, абы как, чтобы побыстрей и побольше. А надо продвигать интенсивную добычу; вообще отходить от нефтяной иглы, вкладывать в высокие технологии, развиваться, сотрудничать. И пока мы не слезли с западных технологий, не надо ссориться со всем миром! Потому что расширение НАТО на восток, друг мой, это ерунда, а намного более существенное — проникновение в технологическую и информационную сферу. Вот я прихожу в магазин купить телефон или планшет, а там: корпус сделан не у нас; начинка сделана не у нас; программное обеспечение не наше! А если сделано у нас, то оно работает через одно место! Кто мне даст гарантию, что если, не приведи бог, развяжется Третья мировая, то из этой техники с чёрт знает какой начинкой не польётся какой-нибудь инфразвук? Я утрирую, конечно, но отрубить программы-то могут! Да и от свифта отключить, и от мировых платёжных систем. Вот об этом нужно думать, а не бряцать оружием! Я резко замолчала. — Доволен? — сказала я наконец. — А теперь говори, зачем ты меня вынудил на эту исповедь. И если причина мне покажется необоснованной, то сейчас уже из меня польётся инфразвук. — Помнишь, ты мне рассказывала, как ваша ведьма Лада давала тебе рекомендации относительно пребывания на Покрове? — Было такое. — Официально несовершеннолетним у нас запрещается покидать монастырь, но мы часто сбегали по ночам. Все об этом, естественно, знали, и это принималось как должное, главное — вернуться к утру. «Суровость законов умеряется их неисполнением», — ехидно подумала я. — Мы облазили и наше поселение, и соседние, — продолжал Страшила. — В том числе лазили под окна к одной местной ведьме. С северной стороны есть небольшое село, — он уверенно махнул рукой, — вот она там живёт. — И зачем вам сдались её окна, нервы пощекотать? — Конечно, страшно же, в том и суть, — подтвердил Страшила. — Я однажды поспорил, что не побоюсь простоять у неё под окном всю ночь. И простоял. Точнее, просидел. — Ну, вам-то это, товарищ воин, было несложно, — хмыкнула я. — У вас с ведьмами вроде как родственные связи. Я чуть не ляпнула «ворон ворону глаз не выклюет», но, к счастью, хватило ума сдержаться. — А я тогда ещё не знал про родственные связи, — объяснил Страшила. — Узнал уже позже, когда меня водили зачем-то к Луковке, тогдашнему великому магистру. Я мало что помню, но сначала он о чём-то спрашивал, а потом я сам у него спросил что-то о матери, и он сказал, что она была ведьмой и именно за это её сожгли. И добавил, что неудивительно, что я её не помню, потому что мне было два месяца, когда меня отправили в орден. И эти слова я запомнил. «И вырос в тесных я стенах — душой дитя, судьбой монах…» — продекламировала я про себя. — Интересно, — протянула я вслух, — а это обычная процедура? Кого-то ещё водили к магистру? — Да, некоторые говорили, что их тоже водили. Правда, может, врали. Потому что мне сказали, что я придумываю, — пояснил Страшила. — Но под окном у ведьм мне стоять уже было неинтересно. Такое чувство возникало, что они меня в любом случае не тронут. — Ясно. — Так вот в тот раз, когда я сидел у дома Воронихи, она меня заметила из окна и крикнула, что мне надо будет узнать про Украину. Она говорила что-то ещё, но запомнил я именно это. И когда ты заговорила про Украину в первый раз, у меня это всплыло в памяти. Я помолчала, осмысливая его слова. — Ты всё это придумал сейчас на ходу? — спросила я наконец с подозрением. — Дина, — укоризненно качнул головой Страшила. — Честное воинское, всё было именно так. Мы к ней и сходить можем, вдруг она меня вспомнит. — Что за чушь, — пробормотала я. — Зачем тебе узнавать про нашу Украину? Может, вам нужно будет использовать наш опыт там, чтобы сделать здесь лучше? Или, может, у вас тут есть страна с таким же названием, и она имела в виду её? Страшила пожал надплечьями, осторожно потянулся и принялся забрасывать костёр снегом. — Мы идём обратно в монастырь? — Да. А перед этим ты мне покажешь Крым на нашей карте. — Ты вообще в своём уме? — ужаснулась я. — Дался тебе этот Крым! Но остановить Страшилу мне не удалось, и мы пошли к акведуку. Ей-богу, как ненормальные! Сначала вместо того, чтобы тихонечко лежать на матраце под двумя тёплыми меховыми пледами и пить разные медовые настои, потащились через снег в лес. Потом вообще — чёрт знает куда и чёрт знает зачем, смотреть, где на том, что с большой натяжкой можно было назвать картой, расположен полуостров Крым, которого никто из нас никогда вживую не видел и, как что-то мне подсказывало, и не увидит. Страшила вытащил лист «карты» с восточным полушарием (и куском западного примерно до двадцатого градуса), сел на приступочку акведука и потребовал показать ему Крым. Вследствие моей неспособности двигаться пришлось действовать в стиле игры «холодно-горячо»; но Страшила нашёл нужную точку почти сразу. — Ага, — подтвердила я сумрачно, глядя на лоскутное одеяло из стран. — А теперь смотри, кто был против вынесения той резолюции Генассамблеи. Это, на самом деле, интереснейшая и говорящая подборка. Ну, понятно, мы; потом — Белоруссия, Армения… ага… КНДР; Куба; Боливия, Венесуэла, Никарагуа; теперь — Сирия; Зимбабве, Судан. Вроде никого не забыла. Напоминаю: в ООН сто девяносто три страны. Ну, кто-то воздержался при голосовании. Мы некоторое время молчали; я размышляла об этой подборке стран и о том, что могло случиться на Земле за время моего отсутствия. О чём думал Страшила — не знаю, но он пристально смотрел на «карту». — Короче, это как с северным Кипром, правильно? — С Северотурецкой республикой Северного Кипра, — машинально уточнила я и мрачно сфокусировала взгляд на Страшиле. — Ты лучше молчи. — Почему? — удивился он. — Ты слишком хорошо всё понимаешь, — хмуро заметила я. — И тебе бы сейчас тоже указали на то, что ты предвзято относишься. — Дина, вот, кроме тебя, мне здесь никто указать ни на что не может! — засмеялся Страшила. — Так я тоже предвзято отношусь, — ответила я ещё угрюмее. — Я сказала только то, что знаю. И окрасила при этом всё цветами своего личного восприятия. Ты вполне можешь считать, что Крым, как его отобрали при Екатерине Второй у Османской империи, является исконно нашей территорией, без которой нам жизнь не в радость. И к тому же, боец, можно ведь сравнивать и не с Северотурецкой; в принципе, прецедент был: в 2008 Европа признала законность отделения республики Косово от Сербии. Почему? Потому что примат не у международного права, а у геополитической и экономической раскладки. Со стороны многих держав это политика двойных стандартов, не спорю. Крым любят сравнивать с Фолклендскими-Мальвинскими островами, они где-то справа у Огненной Земли. Там было размыто понятие о территории Антарктики, — вообще я уже как-то рассказывала об этом, но обрадовалась тому, что можно абстрагироваться от современных мне реалий, в которых я чувствовала себя не очень уютно. — До шестидесятого градуса всё точно нейтрально, потому что действует соответствующий договор об Антарктике. Потом выделили Южный океан — вплоть до сорокового градуса. Пока разобрались, что куда, случилась так называемая Антарктическая война, когда аргентинцы претендовали на эти чёртовы Фолклендские острова. В восемьдесят втором году туда зашли британские корабли с ядерным оружием и раздали неядерных щедрых люлей, чтоб не зарились на чужое добро. А у этих островов шельф заходит за сороковой градус: Бразилии стало завидно, и она тоже выделила себе кусок в Антарктике — так называемую зону своих интересов. Потом это всё придавили договором о нейтральности Антарктики совместно с договором Раротонга. И Южный океан стали выделять с шестидесятого градуса, чтобы не было вопросов к шельфу. Вроде как разобрались, но Великобритания и Аргентина всё равно делят острова и даже подали заявки в ООН на владение ими; ответа пока не дождались. Британия там, к слову, провела референдум в тринадцатом году: согласно результатам, жители хотят, чтобы острова принадлежали Британии. Референдум этот, как и крымский, проводили без санкции и наблюдателей ООН. И мы часто ссылаемся на этот самый прецедент: мол, Великобритании можно лезть на чужую территорию, а нам нельзя, что ли? Но нам действительно нельзя! Пусть кто-то другой нарушает международное право, творит беспредел! А нам зачем ориентироваться на худшие примеры? Это всё равно что сосед Гриша сделался чёрным риелтором — а мы посмотрели со стороны, как дела у него процветают, и вспомнили: дедушка наш старенький, алкаш, двадцать лет назад переписал при разводе квартирку на свою жену. Дедушка умер давно, о квартирке мы уже почти забыли… а вот сказал кто-то, и мы решили: а почему бы не отнять — хотя бы кусочек не оттяпать, хотя бы комнатку? А обосновать это тем, что супружница дедушкина — женщина злая, а нам непременно нужно иметь возможность в случае чего плевать на головы соседям именно с балкона этой квартирки, потому что соседи тоже злые. Притом что у нас свои семикомнатные апартаменты, и мы не теснимся в них, места полно, комнаты пустые! Их благоустраивать нужно бы, но где там… Мы помолчали. Страшила сложил лист, сунул его в футляр, привычно присыпал снегом, и мы побрели куда-то по заснеженному полю. — Надеюсь, у нас там не началась война за то время, пока меня там не было, — мрачно сказала я. — Мы сейчас с тобой, боец, в равнозначном положении: оба не знаем, что происходит у нас на Родине. Страшила не особенно весело хмыкнул, не поворачивая ко мне головы. — Впрочем, кое-что я знаю, — безжалостно добавила я. — Если, не дай бог, начнётся война — не ядерная, а конфликт с применением неядерных вооружений — мы останемся одни. Это мы всех лезем защищать, а случись что с нами — никто не пойдёт. Зимбабве, что ли, войска пошлёт? Или Китай — три раза ха-ха… Зато мы всем гуманитарные конвои отправляем, самолёты с продовольствием, технику какую-то на безвозмездной основе, чуть ли не в обмен на бананы — причём всякую: военную, сельскохозяйственную, пожарную, спасательную. Списываем долги, накопившиеся ещё с советских времён. Так мы же сами, считай, нищие; а это всё — никакая не инвестиция и не взаимовыгодное экономическое сотрудничество, а обычная благотворительность. Что касается псевдовоенных союзов вроде ОДКБ, то они нам нужны только для обеспечения по возможности общей противовоздушной обороны. Ну а если, не дай бог, дойдёт до заварушки, союзников у нас окажется два: армия и флот, как говорится, а теперь, с учётом научно-технического прогресса, ещё и воздушно-космические силы. Снова класть своих людей. Не умеем мы загребать жар чужими руками. Потому что дураки. А вообще-то смерть любого человека — это трагедия, и если она произошла при исполнении человеком своего долга — то ответственна за неё власть, которая не смогла защитить своего гражданина. Потому что где-то не пошли на компромисс, где-то что-то упустили… Вот когда везде — и у нас, и у вас, и где бы то ни было — власть начнёт чувствовать свою ответственность за жизнь граждан, то во Вселенной будет больше мира. Страшила негромко фыркнул. — Дина, это только звучит красиво, — отозвался он. — Но ты ведь сама понимаешь: кто-то должен умирать за то, чтобы остальные жили. Мы, например, точно знаем, что однажды каждому из нас придётся погибнуть, и это правильно. В нас как раз для этого вкладывают силы и средства. И никто ничего не будет осознавать — да этого и не нужно. Мы не ради того… чтобы кто-то потом о нас вспомнил. Просто так надо. Нельзя иначе. Я сфокусировала взгляд на белой линии горизонта. «Себя ты на поруки, телёнок, отдаёшь в заботливые руки того, кто точит нож, — мрачно подумала я. — Отныне он имеет власть над твоей судьбой — поверь, что он сумеет разделаться с тобой…» — Ну ты уж поживи подольше, — едко откликнулась я. — Заодно продлишь и моё металлическое существование. — Буду биться до последнего, — пообещал Страшила. — Но ты сама понимаешь… воин не может умереть не в бою. Это считается недостойной смертью. У нас даже те, кто всю жизнь перекладывал бумажки, в определённом возрасте меняют род деятельности. «Ты нужен командирам для их больших затей, — продолжала цитировать я про себя. — Бессилен сильный мира без маленьких людей… Тебя зарежут? Что же: телёнок, счастлив будь, что пригодиться можешь и ты на что-нибудь!» — А вот интересно, — сказал вдруг Страшила, — действительно: куда девают кости? Я не сразу поняла… а поняв, замерла, но он, конечно, не заметил — и хорошо. «Братцы, — подумала я беспомощно, — ну вот что это? Как это возможно: каннибализм в человеческом обществе? И ладно бы тут, простите, были какие-нибудь папуасы, а то — акведуки, двуручные мечи, бумажные шапки. Живи — не хочу… а они жрут тела павших защитников Отечества. И не только их. Может, они вообще воспринимают войну как грандиозное человеческое жертвоприношение? Ну просто отлично!» — Я, на самом деле, хотел бы относиться к этому легче, — заметил мой боец. — Но не могу… уже. Ладно, неважно. Мы некоторое время молчали. — А как бы ты решила с тем же Крымом? — неожиданно спросил Страшила. — Сейчас от него отказываться нельзя, — ехидно отозвалась я, не задумываясь. — По крайней мере, на основе информации, которая у меня имеется. Если мы принимаем власть как исполнителя народной воли, то для народа возвращение Крыма в состав России — уже решённый вопрос. Он, если хочешь, затрагивает национальную гордость. Понимаешь, люди-то не дураки. Они не хуже товарищей с «Эха Москвы» осознают, что во власти полно воров, что экономика у нас слабая. И они даже осознают, что, упорствуя в этом вопросе, мы нарушаем международное право, ухудшаем наш имидж в мире, даём повод включать нас в разные там «оси зла» и вводить санкции. Но они также знают, что в «ось зла» нас включают и без прямого повода — те же славные товарищи из стран Балтии. А некоторые страны, где рубят головы и руки, в «ось зла» почему-то не входят — ибо финансово повязаны с оплотами демократии, а в таких вопросах работает не международное право, а право сильного. Вот вывести б Россию на должный уровень — и с Крымом бы прокатило на ура, всё было бы в ажуре. Я тоже хочу, чтобы он у нас был, честное слово, просто не стоит он того, чтобы ссориться со всем миром и с Украиной в частности. А в данный момент у нас тупик: Запад не готов отказаться от точки зрения, что Крым — часть Украины, а мы не отступимся от своих притязаний. Встретились над пропастью два барана. Кто первым решится пойти на уступки, на компромисс? Мы или они? По логике, должен сильнейший и умнейший. Значит — точно тупик. Ну, рано или поздно мы, скорее всего, договоримся — хотя в краткосрочной перспективе ничего позитивного для наших взаимоотношений не светит. Можно, наверное, найти вопрос, в котором мы бы пошли на взаимные уступки. Запад, скажем, признал бы Крым, а мы бы в ответ организовали какую-нибудь приемлемую для обеих сторон уступку. У нас есть сферы, которые можно было бы использовать в этих целях. — Да ты себе противоречишь, — хрипло заметил Страшила. — Думаешь одно, а поступила бы иначе. Или ты готова отказаться от своего мнения? — Я не противоречу, — объяснила я. — Риторику не сменила и от мнения своего не отказалась: я по-прежнему считаю, что эту игру не стоило и начинать. Но теперь, когда актёры уже на сцене, сворачиваться поздно. Да, я бы предпочла, чтобы мы не нарушали международное право. Но ты спросил, как бы я решила с Крымом, если бы могла решать — значит, если бы общество доверило мне действовать от его имени и защищать его интересы. И моё личное мнение здесь никакого значения не имеет. А общество сейчас звучит в тональности крымнашества, его уже так настроили. Можно было бы объяснить, что страдает наш имидж, сотрудничество со многими странами мира — однако большая часть населения махнёт рукой и скажет, что потерпит. И даже обрадуется: у нас некоторые считают, что мы с Западом сюсюкаем и цацкаемся. Страшила слушал молча. — Действительно плохо только то, что люди на Донбассе гибнут, — добавила я зло. — Мирные люди. И наверняка сейчас тоже продолжают гибнуть. Сколько ещё должно погибнуть, ради чего, кто за это ответит? И даже если ответит — кому от этого станет легче? Что ни страница, то победа; кто готовил яства для победных пиршеств? Через каждые десять лет — великий человек; кто оплачивал издержки? Хоть человеческая жизнь и дороже всего, но мы всегда поступаем так, словно в мире существует нечто ещё более ценное. Мы помолчали. — Знаешь, Хемингуэй вот считал, что всех, кто наживается на войне и кто способствует её разжиганию, следует расстрелять в первый же день военных действий, — добавила я мрачно. — Чтобы в каждой отдельно взятой стране граждане, которых посылают сражаться, выбрали особых представителей, и чтобы они устроили первое причастие свиньям, думающим только об экономической конкуренции и о том, что на войне можно нагреть руки. И я даже иногда думаю, что эта позиция правильна. Расстреливать бы, кстати, никого, скорее всего, и не пришлось. Это как с безопасностью: хочешь мира — готовься к войне. Боец, всё, хватит бродить по холоду, иди в монастырь.