☆ ☆ ☆
Я не знала точно, сколько прошло времени, прежде чем вернулся клочкастый староста, которого я продолжала так называть, — в одиночестве. — Привет, мужик, — вяло поздоровалась я на всякий случай. — Скажи мне, что у вас принято делать с трупами? Суп варить, как в их придурочном ордене? Староста, судя по взгляду, расценивал этот обычай точно так же, как и я; мёртвых же здесь было принято сжигать. Будь моя воля, для себя я бы тоже выбрала кремацию, но родители, мои единственные душеприказчики, очень разозлились, когда я высказала им это пожелание, и мама в своих лучших традициях припечатала: «Всё будет, как я скажу, а я хочу, чтобы тебя похоронили по христианскому обряду». «Ладно, — покладисто согласилась я, рассудив, что мне-то будет всё равно, — лишь бы вам нравилось. Только мумию из меня, как из Ленина, не делайте, это дорого». — Очень хорошо, — мрачно одобрила я. — Живёте вы, вижу, небогато, так что разрешаю вам забрать куртку и сапоги как компенсацию за причинённые неудобства. Нам они всё равно не понадобятся. — Это не нужно, — заверил меня староста. — У нас так не принято. — А скажи мне, — поинтересовалась я, — вы же сразу поняли, что он мёртв? Вы ведь не пытались в лесу проводить ему реанимацию хотя бы для вида. — Сразу. — И вы что, подобрали его и волокли на санках, чтобы кремировать? Серьёзно? Не съесть, не обобрать, не… Да ты врёшь мне наверняка. Ну да чёрт с вами. А если вы видели, что он мёртв, почему ни разу мне не возразили? Я бы, конечно, в любом случае вас не послушала, но всё-таки? — Мы слышали о таких, как ты и он, — объяснил староста, — и у нас в селении есть… что-то вроде поверья, предсказания, что однажды к нам явится поющий меч, и нам нужно будет сделать всё, что он скажет. — Миссионария Протектива? — засмеялась я и сама ужаснулась, как звучит мой смех. — Прямо-таки всё? Я приказываю вашим женщинам согревать своим телом труп, а тебе лично — дышать ему в рот, и вы не пытаетесь спорить со мной из-за поверья? — А вдруг бы сработало, — с глубокой верой сказал староста. — Ведь твоё существование — это уже чудо. «Миссионария Протектива, — мрачно повторила я про себя. — Ещё когда я впервые услышала здешнюю муть про мечи, то подумала, что как будто бы кто-то готовил почву, чтобы мне — или подобным мне — удобнее было действовать. Прости, Юра, мы всё…» — Ещё какое, — отозвалась я вслух. — А скажи, у вас тут есть ещё поселения в округе, вы с ними общаетесь? Какие молодцы, это правильно, с соседями надо дружить. Слышал басню про сломанные прутики и веник? А в других поселениях тоже есть такое поверье? — Это именно нам так было предсказано, — уверенно сообщил староста. — Но в соседних поселениях о поверье знают, иногда даже шутят над этим. Называют нас людьми меча. Я задумалась. Всё в моей душе восставало против самой идеи, что кто-то заранее мог знать, куда именно нас забросит судьба. Ладно ещё нуль-транспортировка богом; однако потом-то мы и гребли, и на льдине плыли, и по лесу шли, и я направление чуть подкорректировала… «Может, если б я его не подкорректировала, всё было бы иначе…» — стукнула мысль, но я не дала ей воли. — Ты вот сейчас не лжёшь? — с подозрением спросила я. — А ну побожись! Впрочем, нет, — я снова засмеялась и заново ужаснулась своему безрадостному смеху, — все мы судим по себе, так что божбе я не поверю. Подойди к окну и позови сюда первого встречного. Просто окликни и вели подняться сюда; больше ничего не говори. — Млада! — крикнул староста в окно и повелительно взмахнул рукой. Когда на пороге появилась та самая насмерть перепуганная девочка, которая сперва отказывалась ложиться греть Страшилу, я чуть не застонала. Но в конце концов человек должен отвечать за свои ошибки; и я-то, в отличие от остальных, отвечаю по очень лояльному прайсу, аж противно. — Здравствуй, Млада, — сказала я мрачно. — Прежде всего хочу принести извинения за стресс, который тебе пришлось пережить, и выразить надежду, что он не скажется на твоей дальнейшей жизни. Пожалуйста, передай мои сожаления и своей подружке, или, если она захочет, пусть придёт, и я извинюсь лично. А теперь ответь мне, пожалуйста: как вас называют в соседних поселениях и почему? Девочка не сразу поняла вопрос, но после некоторых уточнений изложила мне те же паноплиа профетикус, что и местный глава администрации. Я пристально следила за ним: тот скучающе смотрел в окно и не подавал никаких подозрительных знаков. — А почему ты косишься на старосту, когда говоришь? Возможно, это он подучил тебя сказать мне всё это? — Мне просто страшно, — с некоторым вызовом ответила девочка. — Ты молодец, Млада, — сумрачно изрекла я. — Веришь ли, ты единственная из всего вашего рабочего посёлка решилась мне возразить. Ну ещё рыжебороденький. И смело признаёшь, когда боишься: это тоже отлично. То есть, товарищ староста, это, конечно, хорошо, что вы со мной не спорили, — я хотела было опять засмеяться, но передумала, — а только все беды в этом несовершенном мире от конформности. Скажите, а про моего бойца в этом пророчестве ничего не было сказано? А конкретики какой-то — что именно я буду делать и запрашивать от вас — нет? А как оживить мёртвого — не было инструкции? Уверены? Мои собеседники синхронно затрясли головами. — Ладно, не буду вас задерживать. Иди, товарищ староста, организуй костёрчик, никуда нам от него, видимо, не деться. Да, и делайте, как обычно, не надо весь лес на него пилить. Мне глубоко наплевать, какой он будет. А моему бойцу — тем более. Я вяло задумалась над здешними предсказаниями. Вяло — потому что и так было тошно. И было наплевать вообще на всё, а не только на размер и дизайн костра. Ну, допустим, что-то там предначертано — и дальше что? Ты каждую секунду делаешь выбор, и лишь ты определяешь, каким он будет: на основании своего опыта, знаний, желания левой пятки и прочего. И даже если это всё где-то зашито и может быть предсказано — разве это снимает с человека его личную ответственность? — Маленький мой, пожалуйста, оживи, — взмолилась я безнадёжно. — Пока ещё не поздно… Ты типа поселился в этом чудесном месте, а здесь все жители обязаны делать, что я скажу. Так вот повелеваю тебе: оживи. Встань и иди, как говорится. Ты обещал меня слушаться. Я чувствовала, что снова плачу.☆ ☆ ☆
Вопреки моим пожеланиям, костёрчик Страшиле сбацали роскошный. Староста осведомился, не нужно ли положить туда и меня — типа на грудь воину по традиции. Я подозревала, что огонь меня всё равно не возьмёт, поэтому отказалась. Так что староста просто держал меня в руках — вероятно, чтобы мне было лучше видно. Очень любезно с его стороны. Как говорится, дайте мне билет в первом ряду на единственное представление кукольного театра. Я меланхолично смотрела на языки пламени и на заострившееся лицо Страшилы, с белыми губами и словно бы аккуратно подстриженными волосами на висках. Мне хотелось спеть, однако на ум не приходило ни одной подходящей песни, а вспоминать мешала странная лень. В сознании, впрочем, бился какой-то невнятный мучительный ритм, и я наконец узнала его, но он оказался не в тему: орать во всю мочь «Похороны панка» при этих печальных людях (а собралось всё поселение: пока они крестились, желая Страшиле ожить, я их довольно хорошо изучила и запомнила) мне показалось святотатством. — Сапоги всё же жалко, — сказал с сожалением какой-то мужик, стоявший рядом с нами. И эта обыденная фраза вдруг привела меня в такое странное, необъяснимое бешенство, что мне захотелось растерзать на части человека, произнёсшего её, за то, что он не нашёл для моего бойца других слов. Я сразу возненавидела их всех: за то, что они не подоспели на двое суток раньше, за то, что они делали вид, что им грустно от смерти Страшилы — они же не знали его лично, какого ж чёрта лицемерят? — за то, что они скорее жалели его сапоги и куртку, чем его самого; за то, что они были такие покорные и беспрекословные, как бараны. За то, что они были живы, а Страшила — нет. За то, что они построили своё поселение в какой-то глуши, куда мы не смогли дойти и куда бы я не вывела своего бойца по всем этим лыжням и тропинкам даже инфразвуком… Обезьяна, наугад ударяя по клавишам, не напечатает и тургеневского стихотворения в прозе, не то что четыре тома «Войны и мира»… Я и сама не вполне понимала, зачем решила сейчас использовать инфразвук. Как будто бы просто потому что могла; все мои ограничители словно бы сгорели, и я смотрела на этих мирных людей, не сделавших мне ничего плохого, слушавшихся меня без возражений, и не чувствовала к ним ни уважения, ни даже жалости. — Если б дышал я, как люди, я бы просил дышать тело, — медленно протянула я вслух и с мрачной радостью убедилась, что меня никто не услышал; однако сама себя я слышала прекрасно, и звучало это всё довольно мерзко, — если бы знал, что так будет, я бы себя глухим сделал… Создан я был таким — вечным, только та вечность сломалась; не у кого просить и нечего, мне бы лишь тишины малость… Я не знала точно, до скольки герц умерила частоту своего голоса, но меня вдруг охватило подлинно опьяняющее чувство собственной ничем не ограниченной свободы и безнаказанности. Хотелось вопить, как Палпатину, и непременно на ультранизких частотах: «Абсолютная вла-асть!»; хотелось рушить молнии с небес и раскалывать эту ненавистную мне планету на части. А интересно, смогу ли я организовать инфразвук такой силы, что расколю резонансом весь их проклятый Покров? «Вот и выясним, — мрачно подумала я. — В конце концов, длина и амплитуда создаваемой мною звуковой волны зависят только от моего желания: устрою вам тут отпевание на славу. Интересно было бы знать, откуда я беру мощность, которую подаю на клинок… Но для того чтобы всё тут расколоть, мне необязательно это знать…» Первым себя почувствовал плохо «староста». Он стоял, прижав меня к груди скрещёнными руками (я знала, что на Земле так рекомендуют носить автомат при длинных переходах), и вдруг опустился на колени в снег. У мужичка, стоявшего рядом с ним и жалевшего о бесславной гибели сапог Страшилы, сделался какой-то дикий взгляд. Где-то отчаянно лаяли и выли собаки. Я не помнила, видела ли их ранее в этой деревне, но, с другой стороны, наличие собак меня совершенно не интересовало. — Дайте мне тишины, дайте, — неспешно тянула я финальную арию Люцифера, обводя взглядом стоявших вокруг костра людей, зная, что они меня не слышат напрямую, и отстранённо наблюдая, как они начинают озираться с затравленным выражением в глазах, — звуком я так измотан… Что вы о крике, люди, знаете? крик преисподней — вот он! Я осеклась от невыносимой душевной боли, когда староста, державший меня, судорожно стиснул клинок прямо руками и, конечно, порезался. Возможно, меня отрезвил сам вид крови, возможно, я вспомнила, как Страшила в отчаянии схватился за клинок, когда мы только оказались в Озере смерти, — как бы то ни было, я замолчала. Меня мутило от того, насколько всё было глупо и бессмысленно. Я не чувствовала от содеянного ни радости, ни даже логичного злорадства: лишь тоску и тошнотворную неловкость перед окружавшими меня ни в чём не повинными людьми. Я поразилась, что не остановилась раньше, и с ужасом подумала: что, если воздействие инфразвука будет иметь и отсроченные последствия? Но нет: вскоре после того как я замолчала, глаза у окружавших меня людей снова сделались нормальными. Некоторые, правда, озирались с растерянностью, однако я запретила себе ощущать по этому поводу угрызения совести. «От всей души желаю тебе ощутить такой же ужас перед смертью, — мрачно пожелала я центральному. — И чтобы тебе некуда было бежать. А ты, маленький мой… Ты просто слишком хорош для этого мира». Куртка, конечно, так нормально и не сгорела. Само собой: всё-таки металл, хоть и, как мы выяснили, прескверный. Зря только вещь испортили. — У твоего воина было доброе сердце, — с глубоким убеждением сказал староста. — Когда сгорала крода, вся природа плакала. Так тоскливо и горестно было… Я расхохоталась так, что чуть не раскололась вдоль от резонанса. — Очень добрым, — лаконично подтвердила я, отсмеявшись. — Крода — это по-вашему костёр для кремации? Да, неплохо сделали, Дарт Вейдер бы задохся от зависти. А скажи мне такую вещь, мужик… — Я чуть не застонала, думая, как сформулировать вопрос наиболее кратко и ясно. — Вот помните, вы нас нашли на лыжне? Если бы мы вышли на неё чуть левее… или правее… могло ли быть так, что мы наткнулись бы на ваш лагерь, ночёвку, поселение, хижину с продуктами или ещё какую-нибудь дрянь? Я чуть не начала плакать, увидев, как староста напряжённо сдвинул брови, соображая. — Не могло, — ответил он наконец, покачав головой. — Мы таких штук и не делаем, всё с собой носим. — А вы сделайте, — проворчала я. — Чтобы там перекусить можно было и огонь развести. И сами пользоваться будете, и кого другого, может, спасёте. — Антиреспубликанцы разграбят, — впервые возразил мне староста, грустно сдвинув брови. Я заинтересованно сфокусировала на нём взгляд и навострила воображаемые уши. — Ладно, мужик, я пока последнее своё распоряжение отменяю. Знаешь, не обижайся: ты хороший человек, но есть кто-то потолковее тебя? — Соболь, — убеждённо ответил староста. — Он уже скоро должен приехать. — Ну давай я его подожду, неси меня к нему в дом. Я его своим присутствием благословлю, и будет ему сопутствовать удача. Я снова засмеялась, на этот раз беззвучно, чтобы не бесить себя своим же смехом. Неведомый Соболь, как выяснилось, был сыном того рыжебородого мужика, который чуть не помер от изнеможения, делая двухдневному трупу сердечно-лёгочную реанимацию. Но рыжебородый, к счастью для себя, не обижался за мои тогдашние выкрутасы. — Ты кузнец, верно мне сказали? — спросила я. — Это хорошо. Знала я одного кузнеца… Что-то там сталось с Серой? Хоть бы это всё было его мнительностью, и он ещё немножко пожил… Я не видела рабочее место Серы, но невольно сравнила обстановку вокруг с новоиерусалимской кузницей, где ковала шпильку и где длинноволосый кузнец Илья любезно подарил мне подвеску-листик. Там словно бы чувствовалась жизнь — может, из-за горевшего огня, может, из-за активности весёлого мастера. А здесь было темно, тихо и мертво — а возможно, просто мертво было всё внутри меня. — А можешь спеть что-нибудь? — попросил рыжебородый, присев рядом и подперев голову рукой с явным намерением не сойти с места, пока не услышит какую-нибудь балладу. — Я голос потеряла, — холодно солгала я. — Так что даже не знаю, какой из меня теперь поющий меч — без главной-то ТТХ. Скажи мне лучше, как ты относишься к богу? — А что? — насупился кузнец, словно мигом заподозрив меня в связях со святой инквизицией. — Социологический опрос, — огрызнулась я. — Перепись населения. Не дрейфь, отец, отвечай, мне для понимания важно. — Есть дух святой, который волен в жизни и смерти каждого, — отозвался тот хмуро. — А богов всех и не упомнишь, да и нет нам тут дела до них. — Понятно, — развеселилась я. — А к республике вы как относитесь? Ты, яхонтовый мой, не чтокай: республику, спрашиваю, знаешь? Какая-нибудь Речь-Жечь Посполитая? Общее дело? Что о ней думаешь? Рыжебородый ответил не сразу. — Антиреспубликанцы есть, — сказал он. — Ты о них говоришь? — И о них тоже, — подтвердила я. — А воин твой — он из антиреспубликанцев был? — нехотя уточнил рыжебородый. Даже если бы я и собиралась солгать, мне претило клеить ярлык антиреспубликанца на человека, который чуть ли не до последних мгновений растравлял себе душу мыслью, что его смерть не принесёт пользы республике. Хотя… Я вспомнила свои угрозы устроить здесь геноцид и безмятежный ответ Страшилы, а потом постаралась выбросить всё это из памяти. — Не угадал, отец, — хмыкнула я вслух. — Он этих твоих антиреспубликанцев ненавидел всей душой. И больше всего терзался тем, что не сможет унести с собой парочку в могилу. Вот такой вот добрый он был человек. Кузнец слушал меня, вытирая руки довольно уродливым фартуком. — Так ведь они, эти антиреспубликанцы, звери, — сказал он наконец мрачно. — Для них нет святого. Всё им отдай, а они тебе — ничего, и будь ещё благодарен, что не убили. — Они дань, что ли, с вас берут? — удивилась я. — А это ясак или ближе к продразвёрстке? Еду забирают или пушнину, спрашиваю? — Всё забирают, — невесело ответил кузнец. — И еду, и что найдут. «По тебе, яхонтовый мой, не скажешь, что у тебя прямо-таки всё забрали, — скептически отметила я. — Еду и что найдут…» — Ну что ж, а вы им это всё отдаёте — значит, сами и виноваты. Вы же на зверей в лесу не со святым духом в руках охотитесь! У вас есть оружие; захотели бы — и никто у вас ничего бы не забирал. — А ты попробуй им посопротивляйся, — без злости хмыкнул кузнец. — Они своим оружием владеют… не как мы. Мы против них, что олень против нас. — Ну вот не надо, — ехидно протянула я. — Олень, если нет огнестрела, может так приложить охотника, что ему, кроме двух квадратных метров земли или кроды вашей, ничего не нужно будет… Если бы вы действительно захотели, то от этих инсургентов остались бы рожки да ножки. Понарыли бы «волчьих ям» с кольями на дне, понаставили растяжек: тронул такую, а на тебя сверху падает тяжёлый камень. Или тебе в грудь летит стрела. А касательно владения оружием — это вообще не аргумент. Слышал такое выражение: diu apparandum est bellum, ut vincas celerius? Ты латынь-то знаешь? — Я то, что мне надо, знаю, — сказал кузнец с мрачным упрямством, напомнившим мне манеру моей бабушки отвечать так на всё, что казалось ей неправильным, но что она не могла аргументированно опровергнуть. — И разведчиков умелых сколько надо, столько есть, — ехидно согласилась я. — А скажи, молодёжь эти антипарни себе не вербуют? — Ещё бы они детей наших забирали! — с мрачной горечью отозвался кузнец. — Да нет, слава духу святому. «А вот мне, дорогой мой кузнила, потребуется от вас человеческая жертва, — подумала я. — Такой… амбициозный молодой человек с находчивостью разведчика, который бы согласился отправиться вместе со мной за тридевять земель. Дойти-то мы дойдём: дотопал же Ломоносов до Москвы от своих Холмогор… Основная закавыка в том, что мне нужно уничтожить первых лиц государства, то есть по факту выступить на стороне антиреспубликанцев, а вы их ненавидите. И пресловутый молодой человек их тоже будет ненавидеть. А в республике скорее видеть потенциальную защитницу и спасительницу, по принципу «враг моего врага — мой друг». Гхм…» — А скажи, изумрудный, — задумчиво произнесла я вслух, — молодёжь у вас небось не очень? Гордыня, честолюбие, неудовлетворённость жизнью в этом захолустье? Старших не слушают? Есть такое? Кузнец немного опешил от моей формулировки, а я, пока он соображал, тут же с ходу придумала три возможных примерных плана действий, выбирать из которых следовало исходя из характера и умственных способностей молодого человека. В первом можно было мягко расширить его картину мира до всего Покрова, чтобы он понял ничтожность своей деревушки, и, заговорив ему зубы концепцией умвельта в трактовке Дэвида Иглмена, предложить поставить себя на место антиреспубликанцев. Я, чуть не засмеявшись от отвращения, даже представила себе, как буду, по заветам чокнутых восточных адептов всяких боевых искусств и пацифистских мировоззрений, проверять искренность понимания молодого человека и надменно говорить ему, что он по-прежнему не готов. Адепты в таких случаях часто бьют несчастных неофитов сучковатой палкой для пущего просветления; ну а я буду бить бедного парня инфразвуком, заодно проверяя эмпирически эффект от разных частот. Действовать по заветам Пэй Мэя и грандмастера Йоды следовало, пока объект не убедит себя, что антиреспубликанцы — это ни в чём не повинные, затравленные и беззащитные борцы за справедливость, которые отнимают у местных еду и всё, что найдут, не по своей воле, а из-за злой республики, не дающей им мирно существовать. В случае, если такая тактика должна была оказаться явно провальной из-за безграничной ненависти молодого человека к антиреспубликанцам, сравнимой с той, которую кулаки испытывали к продотрядам, следовало занять позицию, прямо противоположную вышеизложенной, и сделать упор на эффективности жёстких законов республики с её более-менее поддерживающимся порядком. Здесь надо было выдать себя за убеждённую государственницу, наплести ерунды о случайно ставших мне известными секретах антиреспубликанцев и сделать так, чтобы молодой человек по собственной воле, думая, что спасает этим мать-республику, подбросил меня через окно в комнату здания, ставшего на эту ночь пристанищем странствующего по стране кубла богемщиков. Правда, при таком раскладе от меня требовалось сгенерировать инфразвук сразу летальной частоты и мощности, потому что убивать выбегающих в панике людей было бы некому, но я была уверена, что справлюсь с этой задачей. Для перестраховки следовало постараться попасть сразу в комнату боженьки — и, стало быть, убедить в этой необходимости своего невольного сообщника. В случае же, если бы пресловутый молодой человек оказался достаточно умён, чтобы не испытывать отвращения к военной хитрости, можно было и не морочить ему голову, а честно изложить проблему и действовать с ним в связке. Сначала, например, мы могли бы завоевать доверие воинов-монахов по схеме Криспуло Патайо из «Змеиных джунглей». Почему бы и не выдать моему родному ордену военного монашества шайку гопников-антиреспубликанцев, отнимающих продовольствие у местных трудяг? В орден моего будущего партнёра, конечно, не приняли бы: втягивать в свои сатанинские планы подростка младше четырнадцати лет я не собиралась точно. Но обеспечить себе достаточное количество единомышленников было несложно; при должной хватке, честолюбии и таланте никто не мешал нам создать настоящую военизированную секту и назвать её по-патайовски «Гвардия чести»: я сочла это название хорошей шуткой. Я лично была готова выступить в роли главного артефакта и мозгового центра секты. А затем следовало вызнать, где находится богема вместе с боженькой, использовать классическую схему: окно, инфразвук, окружившие здание вооружённые люди (в данном случае, видимо, сектанты) — и насладиться местью. Кузнец мне так и не ответил. — Что, отец, молодёжь у вас, выходит, культурная? — скептически переформулировала я вопрос. — Старших слушают, стариков уважают, заветы пращуров блюдут? «Отвечай быстрее, — нетерпеливо подумала я. — Что ты тормозишь, как перегруженный компьютер?» — У нас молодые скромные, — сказал рыжебородый. — Глазастые, сметливые. Хорошая смена растёт. А сын мой — радость для глаз родителя. Я посмотрела на него и представила, как вытаскиваю из этого постфигуративного общества самого неудовлетворённого жизнью парня, этакого Зелимхана из местного Харачоя, и начинаю двигать им, как шахматной фигурой, по доске величиной с футбольное поле. При том, что большая часть доски скрыта туманом, а мы находимся в её центре и не очень знаем, куда идти… Ну да разберёмся. — Слушай-ка, — протянула я с интересом, заподозрив вдруг, почему этому словоохотливому мужику как будто намазали язык суперклеем и прижали к нёбу, едва только речь зашла об антиреспубликанцах. — А радость очей твоих, часом, отсутствует так долго не из-за этих самых антипарней? Ну давай колись, мне интересно, я никому не расскажу. Да не мнись ты, излагай, вы вроде слушаться меня должны беспрекословно. Рыжебородый ломался на удивление долго, но я всё же заболтала его, и он со сдержанной гордостью подтвердил, что его драгоценный сынуля действительно охотится на антиреспубликанцев. И чем дольше он говорил, тем сильнее я убеждалась, что, наверное, этот неведомый Соболь больше всего подходит для моих планов… и тем яснее осознавала, что не смогу его забрать, просто потому что не осмелюсь разбить сердце этому любящему папаше, который не способен говорить о сыне без горделивой улыбки. Мой батя улыбался точно так же, когда говорил обо мне… Улыбался бы он, если бы знал хотя бы про мои здешние инфразвуковые фокусы над мирным населением, про желание расколоть резонансом целую планету, про планы учинить здесь что-то страшное по заветам княгини Ольги и Катерины Сфорца? Я ведь и сама сознавала, что уже сильно съехала с катушек: меня кидало в тоталитарное помыкание живыми людьми, как марионетками, причём я перед ними даже извинялась, когда на меня находил добрый стих… а потом без зазрения совести использовала инфразвук из-за чьего-то случайного слова… Может, мне лучше отправиться домой? Там уж точно будет меньше возможностей самодурствовать, а в крайнем случае меня скрутят санитары. А если я окончательно двинусь здесь, то меня с моими умениями вряд ли кто-то остановит… Я представила себе, как лежу на золотом держателе, упиваясь страданиями жителей Покрова, а ко мне идут разные герои, чтобы сломать меня и спасти свою Родину. А я былинно шарашу их инфразвуком, заставляю видеть призраков на девятнадцати герцах, которые я, конечно, найду экспериментально, натравляю ультразвуком рои шершней и сатанински хохочу. Даже, пожалуй, лежать я буду не на золотом держателе, а в чудовищной медной катушке, к которой присоединю электрического ската или плантацию лимонов: узнаю хоть, что получится, если дать мне доступ к электромагнитному излучению. Как вариант, поменяю здесь для развлечения магнитный полюс и посмотрю, что станет с климатом. Плачь, Империум! И разумеется, как это бывает в сказках, найдётся юный и смелый герой, который своей чистой отважной душой преодолеет мои ухищрения и испытания — и всё-таки меня сломает. Я представила себе Страшилу в этой роли и засмеялась каким-то стонущим смехом. — Ладно, чёрт с вами всеми, — сказала я вслух. — Стоило бы, конечно, учинить вашему проклятому Покрову локальный Армагеддон… Но не надо. Ничего не надо. Мне, отец, нужно, чтобы ты меня сломал и перековал. Мне говорили, я из хорошей стали. Рыжебородый пожевал губами. Меня уже страшно бесило тугоумие местных. — Могу, — отозвался он наконец. — Ну вот и займись. Он повздыхал и ещё раз уточнил, правильно ли понял меня, когда уже разрезал и бережно размотал замшевую обмотку рукояти. Я подтвердила, что правильно, и заранее поблагодарила кузнеца в самых выспренних выражениях. — Я не могу лично принять такое решение, — сказал вдруг рыжебородый, смутившись, и снова вплыл в моё поле зрения. — Надо подождать сына. Всё-таки мне тебя доверили, и если я сломаю тебя без спроса… — Ты, мужик, подумал бы о том, что будет, если ты меня не сломаешь, — пригрозила я. — В лучшем случае я потребую у вас дань в виде юного девственника, и как бы это не оказался твой любимый сынуля. А в худшем — вообще объявлю джихад и заставлю вас всех уйти из этой деревни. И дай бог, вы там не замёрзнете с лицами, как у той группы на перевале Дятлова. «Возьму себе имя Лисан аль-Гаиб, Глас из внешнего мира, Податель воды…» — представила я и захлебнулась воющим смехом. — Всё равно надо посоветоваться с сыном, — как бы извиняясь, повторил кузнец, и я увидела на его лице тонкую горделивую улыбку. — Как он скажет, так и будет. — Ну хорошо, бюрократ, — засмеялась я. — Расскажи мне пока что-нибудь интересное. Мне вот говорили, что плавить железо умеют только на юге. Вы тоже не умеете? — Где там, — безнадёжно махнул рукой кузнец. Он рассказывал что-то о своих бедах при работе, но очень неинтересно, не как про сына; или это я уже не могла воспринимать информацию в его ужасающе медленном темпе. Меня просто тошнило от его тугоумия, так что я была готова на всё, чтобы не задерживаться на Покрове даже лишних десяти минут. — Соболюшка приехал, — вдруг с радостью в голосе перебил себя рыжебородый, и я подивилась его отцовскому уху: сама-то я ничего не услышала. — Сейчас приведу. Он вышел и через некоторое время ввёл за собой мрачного высокого парня, красного от мороза. Я кратко повторила Соболю, чего хочу. Он слушал меня, не раздеваясь, и только снял шапку, как будто знал о принятых у нас нормах этикета. У него оказались очень красивые тёмно-рыжие волосы, а нос был почти как у Страшилы. Соболь тоже отнёсся к присутствию говорящего меча без какого-либо удивления. — Ну раз надо, то давай… — сказал он отцу, непонимающе пожав надплечьями. — Я просто не знал, можно ли. — Ну, раз просит человек, — снова пожал надплечьями староста, не запнувшись на слове «человек». — Ты бы посидел тут, Соболюшка, — попросил кузнец, и мне показалось, что он чего-то боится; может быть, он связал в уме меня и свою неожиданную вспышку паники во время кремации Страшилы, а может быть, просто опасался ответственности. Староста в третий раз пожал надплечьями: — Только побыстрее. Он стащил рукавицы и сел верхом на стул, зацепившись за спинку кончиками пальцев. — Не страшно? — зачем-то спросил он меня. Я неопределённо звякнула. Вообще страшно мне не было: я чувствовала себя примерно так же, как замёрзшая лягушка, которую вынули из зимнего пруда. Тюкни посильнее — и лапка со звоном отломится. — Эй, а что это вы собираетесь делать? — подозрительно поинтересовалась я у рыжебородого; у меня было чувство, что он собирается отламывать эфес. — Ломают обычно, держа за хвостовик, — лаконично объяснил тот. «Да вы прямо специалист по ломанию мечей», — подумала я ехидно. — А что такое хвостовик? — Часть клинка, которая уходит в рукоять, — «обрадовал» меня кузнец. — Нет уж, спасибо! — возмутилась я. — Разве вы не можете сломать меч, удерживая его за рукоять? Вы в курсе, что у вас не принято, чтобы посторонний человек прикасался к клинку холодного оружия? Возьму вот да приложу вас контактным ультразвуком, чтоб неповадно было! Потом-то пожалуйста, хоть что делайте, хоть на органы — ха-ха — разбирайте, мне уже будет всё равно. Я вообще всегда жалела, что из-за юридической непроработанности вопроса и российских реалий не могу завещать своё тело для трансплантаций. — За рукоять — да могу, конечно… — пробормотал немного сбитый с толку мужичок. — Вперёд и с песней. И попробуйте по возможности отломить кончик: полагаю, мне этого будет достаточно, а вы сможете переделать меня в меч покороче. — Это не нужно, лучше уж в два переделать, — заметил Соболь. — Как знаете. Франциск Ассизский называл человеческое тело «мой брат осёл»; и я напрасно думала, что меня в моём теперешнем обличье эта характеристика не касается. Когда кузнец зажал клинок в жутковатом приспособлении, почему-то напомнившем мне о подвалах монастыря, и принялся медленно сгибать, держа за рукоять, я почувствовала, что у меня всё внутри холодеет. Мне показалось, что сами молекулы напряглись, не желая разрывать устойчивую связь. Какая-то часть моего разума тщетно пыталась успокоиться, но сознание замерло от ужаса. Клинок изогнулся так, что я впервые за всё своё пребывание на Покрове отчётливо увидела разные его части — фактически увидела себя. Это было так же дико, как укусить собственный локоть или увидеть невооружённым глазом своё ухо. И, честно говоря, у меня из памяти как-то вылетело, зачем я всё это затеяла. Рыжебородый медленно разогнул клинок и отпустил рукоять. — Может, не надо? — сказал он нерешительно. Соболь смотрел на меня, и глаза у него были сочувствующие, и это выглядело очень странно в сочетании с холодноватым выражением лица. Я вдруг подумала, что, наверное, смогла бы убедить его принять участие в моих планах по государственному перевороту, что мы бы с ним сработались, что, возможно, я даже могла бы честно ему во всём признаться. А он бы наверняка нашёл способ попутно решить и свои проблемы, так что меня бы не мучила совесть, что я манипулирую им. И, между прочим, месть — не такая уж плохая штука: на Руси, скажем, даже было имя Мстислав, в смысле, «славный местью»… «А вот это самая настоящая трусость, — заметила я себе ехидно. — Когда реанимируешь отброшенные планы, просто потому что боишься продолжать уже начатое. И игнорируешь приведённые ранее аргументы, заставившие тебя отказаться от этого плана». — Надо, Федя, надо. Никто не спалит сожжённых, и мёртвых не перебьют. Ломайте. «А вы ещё говорите, мечи боли не чувствуют, — хмуро подумала я. — Ощущения, блин, такие, словно руку за спину заламывают. Дёрнуться не решаешься, притом что по идее и не можешь». — Ты же боишься умирать на самом деле, — возразил кузнец. — У тебя словно бы сталь стонет. — Сталь стонет, когда её куют, — процитировала я и застонала от истерического смеха, вспомнив первоисточник, — задыхается, когда закаливают, трескается от перегрузок… Кто вообще не боится умирать, парни? Возможно, все до единого хорошие люди, которых я знала здесь, мертвы: и им всем было страшно умирать… А ведь я сумела бы всё изменить, если бы сразу не приняла навязанных мне правил игры, если бы не стала подлаживаться под эту паутину лжи и с ходу смела бы её веником. Потому что ничего так не боятся эти лживые твари, как правды, и кому, как не мне, об этом знать! Вот только за мои ошибки платят другие, а на мне, как всегда, ни царапинки. А выбираешь-то ты сам! не путь выбирает человека, а человек — путь, и не надо снимать с себя ответственность!! И не один это путь, как бают некоторые, а как минимум алгоритм с ветвлением! — Мне казалось, что я кричу на всё поселение, а может, это и впрямь было так. — И выбор твой может двинуть тебя вправо на оси абсцисс, и тогда ты можешь делать что-то стоящее, творить что-то прекрасное, и график твой взмоет вверх по оси ординат! А другой путь — это ноль на оси абсцисс, и что бы ты ни творил на оси ординат, это на ноль умножится и нулём станет, как памятники культуры в Сирии, когда туда придут игиловцы!! Я кричала в полный голос, не в силах выдержать почти физическую боль от чувства вины. Нет, Олди, не небу ты противостоишь, а сугубо обезьяне внутри себя. И тем хуже для окружающих, если ты не справляешься, и верх берёт обезьяна с гранатой. Или с инфразвуковым излучателем. — Не буду я играть в эти игры, мужики, — сказала я мрачно. — В том и беда, что вы по наивности своей и представить не можете, что я со своим абстрактным мышлением и вокальными данными способна учинить на вашем Покрове; а дома у меня хоть санитары есть. — А ты полагаешь, что вернёшься домой? — полюбопытствовал Соболь. — Куда ж я денусь. Мой боец опасался, что я уйду в небытие, но это слишком хорошо, чтобы быть правдой: поверить, что этот ад внутри меня можно погасить так просто… «Что вы о крике, люди, знаете»… ха-ха-ха… Ты песню хотел, товарищ кузнец? ну слушай… Пускай качает маятник моих безумных чаяний, я до краёв — отчаянье, и я устал от всех; изрядно тут досталось, моя душа сломалась, но не нужна мне жалость среди моих зеркал! — Я прислушалась к звенящему эху и сама вяло удивилась, что нисколько не утратила своих вокальных данных. — Видишь, мужик, никакой голос я не потеряла, просто лгу напропалую, как обычно. Теперь уже всего лишь от скуки. Так что ломай, не бойся: тому, кто чувствовал мир живой душой, скучно жить с мёртвой, а здесь мне не воскреснуть. Что я теперь — медь звенящая, кимвал звучащий… ржавый причём. — Тут я вспомнила, что видела, когда кузнец сгибал клинок, и наконец поняла, что это такое. — Слушайте, а я правильно понимаю, что эти тусклые пятна на кромке — ржавчина? У-жас! За пару дней превратиться в такое непотребство. Хорошо, что Страшила этого не видит. На самом деле эта ржавчинка выглядела вполне прилично; я почему-то думала, что должна вся покрыться рыжим налётом, как это бывает с арматурой волноломов в море. Ну, наверное, если б я попала на дно морское, так бы со мной и случилось. И возможно… возможно, Страшила и видел, как я начинаю ржаветь, но сделать всё равно ничего не мог. Может, конечно, мне, как в сказках, полагалось покрываться ржавчиной после смерти своего носителя, однако в эту лирику я не верила. И теперь я наконец поняла, что это именно из-за ржавчины у меня словно бы слегка сузилось поле зрения, потускнев по краям, как будто у меча началась глаукома. Я вспомнила, что Катаракта заработал своё основное прозвище, пошутив когда-то про нимб бога как дефект при глазном заболевании, и мне показалось, что у меня сейчас душа разорвётся на части от боли и чувства вины. — Да лучше б ты сломал меня о колено ещё перед посвящением, — сказала я вне себя. — Щука, ну что ж ты хоть не намекнул, что я больше никогда не увижу тебя, если не отвечу, что игры кончились и ставки взлетели? — Тут я вспомнила последнюю фразу магистра: «Больше я тебя не потревожу», и мне показалось, что всё вокруг потемнело. — Отчего ж я не услышала, что ты говоришь, ведь тогда я выбрала бы иначе? А я до конца не понимала сути выбора и всерьёз взвешивала возможные угрозы своей жизни, хотя она не нужна мне без тебя! Это была правда. В лодке я держала себя в руках ради Страшилы, а сейчас сплошная чёрная боль, в которую превратилась моя наивная влюблённость, начала просачиваться наружу… и я не знала, как мне с ней совладать… — И не смейте смотреть на меня с жалостью, — прибавила я мрачно. — Знаете, почему у нас в стране бардак? Потому что мы не умеем беречь нормальную власть. Если она и появляется, мы не воспринимаем её всерьёз и не слышим, когда она приходит за поддержкой, пока не становится слишком поздно. А потом скулим и плачем, как я сейчас. А жизнь мне и правда не нужна. Страшила был последним, что меня тут удерживало, а теперь и его нет. Ни единого шанса не оставил я своей судьбе… — Мне сказали, что твой воин был из числа достойных, — сочувственно отозвался Соболь. — Мол, при погребении были какие-то знаки. — Это не знаки, — мрачно возразила я. — Это у меня началась истерика, и я использовала инфразвук. Хорошо, что вовремя остановилась, а то бы ты в этой деревне никого живого и не застал. Извините. А вообще-то он реально был достойным… в отличие от меня. Соболь смотрел на меня загоревшимися глазами, как будто бы не обратив внимания на то, что я чистосердечно призналась в едва не выполненном намерении совершить геноцид его родного поселения. Я вспомнила, как он без запинки назвал меня человеком, и мне впервые за весь период моего пребывания на Покрове показалось, что вот теперь-то я уже точно не человек… потому что утратила человечность… — Инфразвук-то — это так, мелочи, — сказала я ему с горечью. — Ты бы знал, парень, сколько всего я умею. А вот огонь зажечь не смогла. И это моему бойцу стоило жизни. — Ну он сам вообще-то виноват, — заметил Соболь. — Уж принадлежности для розжига мог бы с собой взять. Ты-то тут при чём? Наверное, он никогда не узнал, как близок был к смерти. Я боролась с собой, чувствуя, как внутри меня, словно пламя, горит тёмная ярость и пытается дотянуться ржавым языком до этого длинноносого рыжего парня. Его слова ещё и вступили в резонанс с другими, сказанными когда-то давно: «Он сам виноват… надо же быть осторожнее…» — это были словно бы камни, брошенные мне в душу, и на её поверхности от этого побежали волны, складываясь, интерферируя… и как бы им случайно не сложиться в волну-убийцу… У меня было полное ощущение, что внутри меня из-за всех этих переживаний проснулся какой-то Халк или Зелёный гоблин, и сейчас этот монстр поглотит мою личность, а потом и весь Покров. — Кузнила, ломай! — закричала я с яростью. — Ломай, я не шучу, я с собой уже не справляюсь! Если я двинусь по фазе, вы же меня не сможете остановить, никто не сможет, я весь ваш мир уничтожу, и первым твоего любимого сыночка! Дух святой, как же это было страшно! Моль небесная… нет, всё это звучало слишком безобидно. «Как в клинче», — зло подумала я, зная откуда-то, что надо заставить себя расслабиться, отпустить внутреннее напряжение, словно бы удерживавшее молекулы вместе… и не могла. По-моему, кузнец тоже знал что-то такое, потому что он наклонился ко мне с взбесившим меня выражением сочувствия на лице, и я по губам его угадала фразу: «Может, всё-таки не надо?» — Иди ты к чёрту со своей жалостью! — крикнула я и с каким-то безумным звоном позволила клинку сломаться; раздался показавшийся мне оглушительным треск. Я никогда не видела, как людям ломают позвоночник, и отнюдь не горела желанием посмотреть на это, но мне показалось, что ощущения должны быть похожи. И стоило тащиться сюда через лёд и холод, чтобы мне сломали хребет? Я вспомнила бледное лицо измотанного Страшилы, который просил меня жить. — Спасибо, — мрачно пробормотала я кузнецу сорванным голосом, а потом мне стало стыдно: ведь фактически он оказал мне услугу, а я вместо благодарности послала этого безобидного мужичка к чертям. — Извините… пусть у вас всё будет хорошо… И свет померк.