Поющий меч Покрова

Из чёрных силуэтов облетевших деревьев вырастали оранжево-белые многоэтажки с разноцветными скатами крыш; слева, по другую сторону мостовой, над землёй проходила уродливая горизонтальная труба, словно бы небрежно обёрнутая потускневшей фольгой — серебристо-тусклая, как нелепые костюмы космонавтов и водолазов в старых советских фильмах. Здесь явно ещё не научились строить подземные акведуки. Я узнала это место, стык улицы Удальцова и проспекта Вернадского; гостиницу «Комета», «Звёздный» и вдалеке серое здание, похожее на корону Моргота. И все эти дома, деревья и труба теплотрассы почудились мне просто картонными декорациями, которые могут упасть от лёгкого щелчка. Я сделала шаг и тут же поспешно улеглась на землю, потому что почва под ногами показалась мне зыбкой, неверной и тонкой, как рисовая бумага, а под ней ждала зияющая бездна. И этот тонкий слой земли мог прорваться от любого резкого движения, от самой тяжести человеческого тела, поэтому я и распласталась сейчас, как морская звезда, пытаясь распределить свой вес равномерно и не шевелиться. — Почему, — произнесла я шёпотом, глядя в небо, которое светилось унылой серостью, — почему ты меня не послушал, маленький мой? Я же была права… у меня имелась жизнь в запасе… Надо было встать и идти домой, но я не могла заставить себя подняться: ведь подошвы сапог в силу меньшей площади будут давить на эту тонкую поверхность сильнее… и когда она прорвётся, то я полечу в бездну… — Спокойно, — произнесла я, усилием воли выкидывая из головы Страшилу и весь его проклятый Покров. — Там не бездна. Там земная кора на несколько километров, а под ней мантия. А ещё глубже — двухслойное ядро Земли. Я знала это умом, но ощущение бездны никуда не делось. А потом мне вспомнилось, как Страшила рисовал по моей просьбе яблоко в разрезе и как мы превратили его в схематическое изображение строения моей планеты. И от этого воспоминания стало невыносимо больно… — Там не может быть никакой бездны, — уговаривала я себя. — Ну как такое вообще возможно? Просто шарики за ролики немножко заехали, вот тебе это и кажется. Пока ещё немножко: есть ведь критика к моему состоянию. Но если буду так лежать, приедут санитары — и попаду в психушку. Я попробовала встать и тут же упала обратно на траву, чувствуя, что вся покрылась холодным по́том от ужаса. — Чёрт возьми, — произнесла я раздельно, пытаясь размеренно дышать. — Ну и что это такое-то? Это же всё у тебя в голове. Нет там никакой бездны. Ну включи мозги. Думать, что ли, на Покрове разучилась? Я уговаривала себя и отчётливо ощущала, что брат осёл меня не слушает и дрожит от какого-то первобытного страха, замирая при одной мысли о том, чтобы встать. — Ну хорошо, — сказала я, решив зайти с другого конца. — Даже если там бездна. Что страшного-то случится, если допустить, что реальность прорвётся, и я упаду вниз? Что там: адское пламя, тёмная вода, как в Озере смерти? — Ужас внутри не знал, что там будет: он просто считал, что я буду бесконечно долго падать в тишине. — Ну и ничего страшного. Наслажусь свободным падением. Я, в конце концов, за это деньги платила… чтоб полетать на том же параплане. Вставай, брат осёл, упадём вместе. Я заставила себя сесть, потом осторожно подняться на ноги. Зубы у меня стучали, и я разозлилась на свою родную оболочку, что теперь и она меня предаёт и не слушает… как Страшила… как кромка меча на морозе… Я так стремилась к своему телу, думая, что наизусть его знаю, привыкнув почти физически ощущать, как по нейронам послушно летят электрические импульсы при каждом движении, при каждой мысли: а оно паниковало и сходило с ума, и я не представляла, как ему помочь. Я чувствовала, что знаю о нём и своём взаимодействии с ним так же мало, как и о металлическом вместилище моей души на Покрове. — Давай шажочек, — уговаривала я себя. — Молодец, вот видишь, ничего не произошло. Ты ж мой дорогой брат осёл, никому тебя не отдам. Ты справишься. Я шла к метро, с ужасом сознавая, каким трудом мне даётся каждый шаг, но радуясь хотя бы тому, что делаю эти шаги. Позднее, вспоминая этот день, я благодарила Вселенную, что моё возвращение с Покрова не случилось в год, когда объявили локдаун из-за эпидемии коронавируса. Потому что если бы я, подняв голову, увидела опустевшую Москву без людей и едущих машин, тут-то мой рассудок и отказал бы мне на веки вечные. Когда-то здесь располагалась «стекляшка» «Цветы», причём при определённом ракурсе палочку в букве «Ы» на вывеске заслонял столб, поэтому мы с подругой в шутку называли этот киоск «Цветь» и цитировали Есенина. Потом «Цветь» снесли — как раз когда развернули строительство этой уродливой трубы. А ведь я помнила времена, когда тут был магазинчик с «Евросетью», аптекой и ателье. Ограниченный обзор человеческих глаз казался весьма неудобным — чудовищно неудобным — и опасным, потому что кто угодно мог подкрасться сзади и вонзить кинжал милосердия между нижним окончанием черепа и первым шейным позвонком. Или сломать шею, как тому бармену-стукачу. И ощущение своей уязвимости было бы просто невыносимым, если бы я не боялась во стократ больше бездны под ногами, готовой поглотить меня. — Пыльнорук давно не видел холмистых лугов и старую мельницу, — программировала я себя, чувствуя, что горло сухое, как наждак, и боясь, как бы глаза не начали косить, — но они оказались ещё прекраснее, чем в его воспоминаниях. Я дома. Я дома, и теперь всё будет хорошо. Мозг мне не верил. Он помнил, что Пыльнорук-Сажерук вернулся домой только в фильме, а в книге ушёл с Фаридом. Турникет в метро не пожелал распознать социальную карту с первого раза: я прикладывала её прямо через плотную ткань плаща. Я понимала, что нужно достать карточку из кармана и приложить нормально… но мне было страшно лезть рукой в карман. Что, если он полон шершней и каких-нибудь шмелей? Когда-то в детстве в Екатеринбурге соседская девочка Маша просила меня сунуть руку в карман её курточки, где лежал дохлый шмель: но я почуяла подвох и полезла в карман подобранной палочкой… Я чувствовала, что это глупо, что это до безумия смешно, но не могла заставить себя полезть в карман незащищённой рукой и достать карточку. А турникет всё пищал. — Да идите уж, — сжалилась зоркая мадам в будочке, поймав мой умоляющий взгляд, и, воровато оглянувшись, открыла мне проход для колясок. — Спасибо, — прохрипела я и заставила себя пройти вперёд, чувствуя, как катится пот по лицу от ощущения бездны, куда я спускаюсь по собственной воле. Я без сил упала на сиденье в вагоне метро и попыталась дышать по квадрату. Всё хорошо. Я дома. Здесь мы со всем справимся. Разберёмся. Я словно бы заново вживалась в свою смертную оболочку, заставляя её свыкнуться со мной и понять, что ничего страшного не происходит; а она словно бы отторгала меня, как иммунная система — клетки собственного организма при аутоиммунных заболеваниях. Может, моё тело мудрее меня и чувствует, что после всего, что я натворила, мне и на Земле-то нет места? Нет уж, я справлюсь. Я почти сомнамбулически сделала пересадку на «Чистых прудах» и задалась вопросом: сколько людей тут, в метро рядом со мной, точно так же балансируют на грани, опасаясь, что сорвутся в чёрную бездну от слишком резкого движения? А может, кто-то уже сорвался? Не дай мне бог сойти с ума: нет, легче посох и сума, нет, легче труд и глад… «Как раз тебя запрут, — увещевала я себя, — посадят на цепь дурака и сквозь решётку, как зверка, дразнить тебя придут…» …как прелюбопытную зверушку… Мои усилия возымели определённый успех, так что от станции метро до знакомой колючей проволоки нашего военного городка я добрела уже более твёрдым шагом. Бездна никуда не делась, она по-прежнему ждала, но я немного свыклась с её присутствием и старалась не обращать на неё внимания. — Наида, здравствуй, — сказала я, чувствуя, что не смогу заставить себя сунуть руку в карман и достать пропуск, как и телефон. — Подскажи, какое сегодня число? — Двадцать пятое марта, — ответила охранница, ошарашенно глядя на меня. — Динка, ты, что ли? Несчастный я Рип ван Винкль… — Мать Тереза, — мрачно ответила я, и горло у меня перехватило, потому что я вспомнила, как отвечала так Страшиле, когда пришла в себя после обморока. — Наида, мои квартиру ещё не получили? Она затрясла головой. Ну конечно. — А ты где была-то столько времени? — Я-то… Подожди, а год сейчас какой?! Наида ответила, глядя на меня в ещё большем шоке, и я перевела дыхание: прошло только полгода. — Ты же меня пропустишь? — жалобно попросила я, чувствуя, что не могу заставить себя полезть рукой в карман за проклятым пропуском. — Да конечно, конечно, — засуетилась охранница. — Вот твои-то обрадуются! Я прошагала на деревянных ногах по наизусть знакомому плацу мимо фонтанчика и памятника военнослужащим-железнодорожникам, погибшим на Северном Кавказе. С трубы НИИ, точно приветствуя меня, взлетели два ворона. Взгляд Наиды разбил мои надежды, что, пока я маялась в другом мире, в «домашней» реальности меня подменял «зеркальный попаданец», как бывает у некоторых фантастов. Никто тут за меня не геройствовал, не поднимал мою успеваемость, как Электроник Сыроежкину, не творил беспредела… Из института, должно быть, уже исключили… Но это всё было ничто в сравнении с бездной под ногами. И если уж я справляюсь с ней, то справлюсь и со всем остальным. Я повернула голову влево и посмотрела на молчаливое каменное изваяние. Вязь на гранитных скрижалях не читалась издалека, но я знала, что там, помимо посвящения и стихотворения, были написаны имена тех, в чью память ставили этот памятник: почти всем было по двадцать лет с небольшим — и примерно столько же навсегда осталось каменному юноше в шинели… А некоторые не доживают и до двадцати. Я открыла дверь и воззрилась на ужинающих родителей. — Привет, — мрачно сказала я, соображая, какой тон лучше выбрать, и жизнерадостно помахала рукой. — Посмотрите, кто пришёл. Я смотрю, вы ужинаете, не дождавшись меня. Это единственную-то дочь! Но глядя на медленно встающего со стула батю и маму, прижавшую руки к некрасиво кривящемуся рту, я вдруг поняла, как мерзко вела себя с ними и веду сейчас. После гибели моего братика я как с цепи сорвалась, выбрав этот полупрезрительный холодный тон: я, вслух презирая магическое мышление, отдавалась ему, считая, что Димка погиб, потому что мы все, и я, и родители, недостаточно его любили. Что если бы мы все действительно любили его, то почуяли бы сердцем, что не надо отпускать его в этот день из квартиры вообще… Но это было не так, и я по факту просто окунулась в своё горе, не думая, что родителям-то, наверное, ещё хуже, чем мне, что они уже в возрасте, что их надо бы поддержать. И вот сейчас, видя, как они постарели за эти полгода, я наконец почувствовала свою ответственность и за них тоже. И ещё поняла, что не могу ни им, ни кому-либо ещё на Земле откровенно рассказать, почему мне так плохо и что со мной было, потому что если меня закроют в психбольнице, родители этого точно не переживут. И мне стало страшно, когда я ощутила это своё бесконечное одиночество — как вечное одиночество воина-монаха, о котором говорил мне Страшила… Но я-то знала, что не одна. Даже если не всё можно рассказать родителям, я не одна. Я у себя дома, и люди вокруг — понимающие и добрые, не боящиеся нарушать правила и инструкции: Наида, которая дала мне пройти через КПП, не заставляя показать пропуск; та охранница в метро, которая провела меня… а у карточки-то, видимо, за полгода просто закончился оплаченный срок действия… Я незаметно сжала зубы и заставила себя вытащить из кармана телефон. Никаких шершней и шмелей там, разумеется, не было. — Я, наверно, вела себя как скотина, — сказала я честно. — Постараюсь исправиться. Реально хотела вернуться к вам раньше, но не получалось. Извините. Батя заключил меня в свои медвежьи объятия, и я взвыла, как всегда, от этой их национальной манеры трепать по спине, намереваясь то ли ущипнуть, то ли просунуть пальцы под рёбра. — А что это вы едите?! — я только сейчас заметила, что именно было поставлено на столе. — Как маленькие! На пару месяцев отлучилась, а они уже на красное мясо перешли! Я кому объясняла про предрасположенность к инсульту? Это я могу есть, а вы не можете! Только бы сделать наперекор! А грязно-то как у вас, господи! Еду я конфискую; сейчас быстро перекушу, а вы пока несите ведро с тряпкой, будем уборку делать!