Полевые цветы

      Солнце уже медленно катилось к закату, легкий ветер колыхал листья на деревьях, вселяя надежду, что скоро на небе сбегутся хоть какие-то облака. Сасори просидел у себя на крыльце почти весь день. Он читал книгу, время от времени заходил на кухню, чтобы наполнить кувшин водой и лимонными дольками, и проверить, как там мать. Судя по всему, она за весь день даже не встала ни разу, так и лежала на диване. В комнате витал стойкий запах перегара, вытесняемый освежителем воздуха раз в двадцать минут и Сасори, заходя в дом, каждый раз брезгливо морщился.       Ближе к вечеру он услышал, что возле его калитки с тихим шуршанием гравия остановилась машина. Он поднял взгляд от книги и увидел торчащие из-за забора мигалки. Наконец-то. Его даже, кажется, одолевало нетерпение — Сасори встал с кресла как-то торопливо, чуть не уронив книгу, и подошел к калитке. Из полицейской машины выходит Кисаме и незнакомый мужчина с довольно-таки странной внешностью — его темные глаза тут же цепляются за Сасори, глядят, словно видят его насквозь.       — Прости, что так задержался, — сходу принимается извиняться Кисаме, — Это Сай, наш судмедэксперт. Много дел было, только сейчас смогли доехать до тебя.       — Ничего, — отвечает Сасори, открывая калитку, — Я не спешу.       Он пропускает полицейских вперед себя, тащась позади. Какое-то неприятное волнение крутится в животе, и он не совсем понимает, что чувствует. Он был уверен, что ждет этого момента, что ждал его всегда и готов расстаться с этими досадными проблемами без сожалений, но теперь, когда к его дому шел Кисаме, что-то внутри него протестовало. В этом ощущении спуталось все сразу — и страх одиночества, и укол совести, горечь расставания, потери. Так всегда происходит — он знает об этом, хоть и не имел собственного опыта — когда в жизни происходит какое-то серьезное изменение, мозг протестует и боится, заставляет оставить все, как есть, лишь бы не было нужды привыкать к новому. Сасори не был бы собой, если бы позволил своему мозгу взять над ним контроль, нет уж, он сам себе хозяин и его поступки выверены с максимальной точностью.       Кисаме открывает входную дверь, заходит и осматривается. Все та же чистая кухня, все та же тишина и аромат освежителя воздуха с примесью кислого запаха алкоголя. Сай, остановившись в дверях, принюхивается и кивает, ни капли не изменившись в лице.       — Могу составить заключение прямо сейчас, — добродушно замечает он, глядя на Сасори сверху вниз, — Тебе не придется мотаться в участок.       Сасори смотрит на него в ответ, находя в чужих глазах что-то знакомое. Точно, это отстраненность, можно даже сказать, высшая степень отстраненности, до такой ему самому еще далеко. Сай производил странное впечатление — его полуприкрытые, темные глаза сканировали все вокруг, как объективы камеры, а эта беспричинная улыбочка сбивала с толку. Выглядел он как городской пижон или официант — две крайности — на черных брюках идеальные выглаженные стрелки, белая заправленная рубашка с закатанными до локтя рукавами, черные латексные перчатки и подтяжки, тонкими черными линиями тянувшиеся от пояса до плеч. Кто вообще нынче носит подтяжки? Это казалось нелепым и старомодным, но, черт возьми, фантастически сочеталось в образе этого человека, словно для него и создано. Верно говорят — не одежда красит человека…       — Было бы неплохо, — соглашается Сасори, садясь на отодвинутый от стола стул. Он не слишком торопит события? Можно же сперва отвезти мать в участок, потом приехать за заключением, может, поговорить с ней, вдруг она одумается после суток в изоляторе. И тут же Сасори морщится от собственных мыслей. Не одумается. Опять задурит голову враньем, сколько раз уже такое было. Хватит сомневаться, он все делает правильно.       Сай кивает ему в ответ и идет следом за Кисаме в гостиную. Они о чем-то тихо переговариваются и слышно, как Кисаме пытается разбудить Грейс. Сперва она не отвечает, но, проснувшись, переворачивается на спину и недоуменно глядит на склонившихся над ней полицейских. Она спрашивает кто они, они отвечают. Она спрашивает, зачем они здесь, они отвечают.       И вдруг она подхватывается с дивана, размахивая руками и отбиваясь от Кисаме, который сразу же пытается ее поймать. Изловчившись, Грейс бросается им под ноги, пытаясь убежать на четвереньках, натыкается на пустую бутылку водки и, развернувшись резко, швыряет ее в Сая. Тот уворачивается в последний момент, успевая отклониться в бок.       — Не сопротивляйтесь, вы усугубляете свое положение, — спокойно говорит Кисаме, пытаясь поймать ее за запястья. Грейс машет руками, лежа на спине на полу, кричит и вырывается раз за разом, словно выскальзывая из чужих рук.       — Мисс, не вынуждайте нас усыплять вас, как дикое животное, — тихо произносит Сай, сверля ее своим равнодушным взглядом, — Успокойтесь, мы не сделаем вам ничего плохого.       — Как же! — восклицает она, — Вздумали в психушку меня запихнуть, да? Это все он?! Набрался смелости, щенок?       Сасори сидит на кухне, уставившись в окно. Он даже почти не моргает и очень старается не вслушиваться, но слова все равно долетают до его ушей. Вздрогнув вдруг, он сжимает зубы и что есть сил фиксирует взгляд на яблоне во дворе, старается смотреть на нее, не отворачиваясь.       — Это твоя благодарность, а, Сасори!? — вопит Грейс, когда Кисаме наконец удается поймать ее и перевернуть, чтобы затянуть на запястьях наручники, — Боялся меня? Или я тебе надоела? Бесчувственный, как и твой папаша!       Поднявшись на ноги, Кисаме тащит ее за собой, заставляя встать. Она все так же брыкается, вертится и пытается отбиться, но теперь у нее ничего не выходит — руки, стянутые за спиной, резко сковали ее движения. Кисаме кивает Саю, поводит глазами и тот понимает его без слов, перехватывая Грейс за руки и толкая вперед.       — Не стоило кидаться бутылками, — говорит он, ведя ее перед собой к двери. Когда они проходят мимо Сасори, Грейс дергается в его сторону, наклоняясь и вырываясь, словно злобная собака на поводке, но Сай тянет ее назад, выталкивая наружу.       Даже не шевельнувшись, Сасори закрывает глаза, чтобы в поле его зрения не попала мать. Он не хочет смотреть на нее, желательно никогда. Только когда она бросилась у него дрогнули плечи.       — Сай напишет заключение в машине, и сразу отдаст тебе. Думаю, он сможет оформить ее в психиатрическую лечебницу в соседнем городе, — замечая, что Сасори практически не реагирует на его слова, Кисаме, кладет ему на плечо ладонь и слегка наклоняется, — У тебя есть кто-то, кто сможет побыть с тобой первое время?       — Я справлюсь сам, — отвечает Сасори, наконец позволяя себе моргнуть.       — Понимаю, ты самостоятельный и умный парень, но… тебе не помешает с кем-нибудь поговорить, понимаешь?       — Да. У меня есть с кем поговорить.       Кисаме убирает руку, вздыхает. Он смотрит в окно, видит, как Сай усаживает Грейс на заднее сидение машины и закуривает, доставая из бардачка папку бумаг.       — Уверен, что все в порядке?       — Да, — Сасори глубоко вдыхает через рот и, выдыхая, судорожно вздрагивает, словно его пробивает дрожью, — Уверен, как никогда.       — Тогда я пойду. Сай сейчас принесет бумаги и… В общем, я на связи.       — Спасибо.       Кисаме выходит на улицу, закрывает за собой дверь и наступает тишина. Впервые она такая плотная, словно окутывающая, стискивающая со всех сторон. Здесь и так тихо чаще всего, но в той тишине Сасори чувствовал присутствие, он ощущал всеми фибрами, что в доме есть еще кто-то кроме него, дом не был пустым, но теперь совсем другое дело.       Спустя минут десять возвращается Сай, молча заходит в дом, кладет на стол документ и, кивнув, уходит.       Вечереет. Солнце прячется за кронами высоких сосен и елей, редкие лучи дотягиваются до окна, полосами растягиваясь на стене позади Сасори. Он все еще смотрит в окно — полицейская машина уже уехала, на улице тоже стало тихо. Словно все вдруг замерло, будто звук выкрутили на минимум и образовался холодный вакуум, сковывающий всякое движение. Сасори чувствует — это пустота, теперь он с ней один на один, свободный, но оглушенный ею, словно обухом по голове. Звенящая тишина всегда была приятна, но теперь раздражает. Темнота, приходящая вечером, всегда ему нравилась, но сейчас навевает тоску, от которой на душе скребут кошки. Сомнений в верности его решения больше не было, но была какая-то недосказанность — совесть его не мучала, нет, но в горле стояла горечь.       Он поднимает перед собой руки, смотрит на них как-то придирчиво, словно пытается удостовериться, что сам все еще существует. Его накрывало волнами дереализации, будто бы это все сон — прошло всего минут пятнадцать, так быстро — с трудом верилось. Что-то, так долго ожидаемое и сбывшееся так скоротечно, всегда заставляет растеряться и вызывает желание копаться у себя в голове. Мысли друг другу противоречили. Неизбежность настойчиво давила, пыталась уличить, навязать сожаления. В голове лирично тянулась нота — заунывная, нервная, она как титры в конце фильма все никак подводила итог и никак не хотела замолчать.       Хватит. Встряхнув головой, Сасори встает. Осматривается, не совсем понимая, что теперь делать. Его взгляд падает на лежащую у стены бутылку, ту самую, которую мать швырнула в Сая. Чудо, что она не попала в зеркало и стеклянную дверцу шкафа. Наверно, надо приготовить ужин или хотя бы поставить чайник. Может, включить телевизор? Давно хотелось посмотреть новый сериал, да все как-то было не до того… Краем глаза Сасори замечает свой телефон, лежащий на тумбочке у дивана. Он поднимает его и видит, что Дейдара что-то написал ему уже достаточно давно, еще днем, но сообщение он не заметил, потому что телефон так и валялся тут, пока он сидел на крыльце с книгой. Открыв мессенджер, Сасори видит фотографию кед с позеленевшей подошвой и смайлик с крайне недовольным лицом.       Сасори не удается сдержать улыбку, и он понимает, что ему действительно есть, с кем сегодня поговорить.              -              Жажда найти на жопу приключений Хидана до сих пор не отпускала. Отъехав от полицейского участка, он никак не мог решить, чем себя занять. Сперва заехал к Дейдаре на работу, взял себе очередной клубничный мохито (он не сознается в этом, но напиток ему реально понравился), они чутка поговорили, и он уехал, даже не зная толком, куда едет. Навернул круг по городу, проехав мимо дома Итачи и Конан, хотел было их вызвать потрындеть, но вовремя вспомнил, что чудесные травы от отравления только ему достались, и остальных наверняка корчит до сих пор, если их тоже настигло отравление. И в итоге, так и не найдя, чем заняться, Хидан едет к лесу.       Сегодня суббота, большинство жителей в баре и ресторане, у многих тусовки и вообще-то да, выпить — идея не плохая. Заехав по дороге в магазин и прихватив пак пива на шесть банок, Хидан направляется к лесу, решив, что можно уже, наконец, доехать до озера. В прошлый раз, когда случилась вся эта канитель, он, вообще-то, к озеру и собирался, но дойти, похоже, было не судьба. Он понимает, как стремно это все выглядело, но… он правда не делал там ничего противозаконного, а нож он просто вертел в руках, упражняясь его складывать и раскладывать, просто чтобы чем-то занять руки. Это вообще-то требовало изрядной ловкости и четкости движений, чтобы не изрезать себе пальцы острым лезвием. Кто-то перебирает на четках бусины, кто-то крутит этот идиотский спиннер или лопает пупырки на пузырчатой пленке, а он крутит в руке нож-бабочку — у всех свои способы успокоить нервы, разве нет?       Хидан останавливается у входа в лес и паркует машину чуть поодаль от тропы. Уже темнеет, так что он достает телефон и включает фонарик, чтобы не наебнуться где-нибудь, споткнувшись о корень дерева или камень. В этот раз он не хочет выдумывать что-то и искать дикие места, лучше просто дойти до городского пляжа, все равно там сейчас наверняка никого нет. Странно, хоть Хидана и таращило бодростью и какой-то необъяснимой движухой, ему вдруг захотелось посидеть в одиночестве и тишине, и не надо никакой музыки, шума бара и чужих голосов, наверно так влиял лес и его живая тишина с какими-то постоянными тихими шорохами, и шелестом листьев и колючих ветвей елей.       Хоть на улицах еще не совсем стемнело, небо еще не залилось чернотой и звездами, в лесу было совсем темно. Хидан останавливается, зажимает телефон рукой и достает из пака банку пива, тут же открывая ее. Холодный напиток приятно освежает, хмельной привкус оседает на языке, от первого глотка на миг немеет шея и приятно расслабляются мышцы. С удовольствием выдохнув, Хидан продолжает путь.       Он успевает выпить целую банку, пока наконец доходит до берега. Здесь действительно никого, только следы пребывания людей выдают их дневное присутствие — на берегу осталось несколько песчаных замков, которые слепили дети, рядом валяется яркий пластиковый совочек, забытый кем-то из них, на ветке дерева висит полотенце, которое тоже кто-то оставил. Хидан, не испытывая никаких угрызений совести, дергает полотенце, бросает его на песок и садится — неохота пачкать джинсы. Повесит потом обратно, делов-то.       Озеро какое-то замершее, волн совсем нет, кажется, словно до противоположного берега разлилось зеркало, недвижимое и гладкое. Водомерок уже нет, птицы не поют, вся живность ложится спать, стоит солнцу закатиться за горизонт, все затихает. Время от времени в лесу все-таки что-то вздрагивает, колышется, то шишка с ветки свалится, то какая-то ночная птица всколыхнет воздух крыльями, тихо шурша. Хидан не боится леса, он вообще мало чего боится, так что шорохи в чаще его не напрягают. Он выпивает уже третью банку пива и ставит ее рядом с двумя пустыми в ровный ряд. Расслабившиеся мышцы тормозят его движения, в голове блаженная пустота.       По поверхности озера стелется тонкий слой тумана и Хидан пытается напрячь мозг, чтобы вспомнить, что это значит. Вроде как завтра будет не так жарко? Или наоборот? Черт разберет эти природные сигналы и приметы, он в этом не силен, но хотелось бы, чтобы жара наконец отступила. Пусть всем казалось, что она не особо на него действует, на самом деле ему было довольно тяжко ее переносить. Да, его кожа словно отражала солнце и не сгорала, голову не пекло, но ему частенько становилось тяжело дышать, повышалось давление и иной раз его даже знобило по вечерам. В общем, ощущения мерзкие.       Мысли уносились куда-то, завлекая в прошлое. Хидан не любил вспоминать что-то, что было давно, он не жил прошлым, да и будущим тоже, его интересовало только «здесь и сейчас». И все же алкоголь давал о себе знать. Глядя перед собой на темный силуэт противоположного берега, Хидан видел лицо матери — бледное и болезненное, но какое-то утонченно-красивое. Сколько себя Хидан помнит, она только и делала, что крутилась перед зеркалом, постоянно переживая, что у нее появились новые морщинки и пара лишних кило. Она была очень, очень худой.       Отец подпитывал ее неуверенность, подшучивая, что она потолстела и он увидел у нее второй подбородок. Тогда Хидан, конечно, не понимал, что эти шутки совсем не веселые и тоже смеялся, повторяя за отцом. Сейчас он видел отчетливо — если бы не авария, его мать бы точно умерла от анорексии или легла бы под асфальтовый каток, чтобы «разгладить эти чертовы морщины». Отец был мудаком, любившим только себя. Он уничтожал женщину, согласившуюся когда-то разделить с ним свою жизнь, уничтожал сына, постоянно находя в нем недостатки и уличая в несовершенстве. Хидан постоянно был недостаточно хорош, рос медленнее остальных, был бледнее остальных, бегал недостаточно быстро, прыгал недостаточно высоко, учился недостаточно хорошо. Всего было недостаточно. Лет в десять, когда личность сформировалась, Хидан его возненавидел. Мать, не обращавшую на это внимания, он ненавидел тоже.       Хидан вздыхает, прикрывая глаза.       До сих пор он задавался вопросом — неужели та авария все-таки случилась из-за него? Он каждый день неистово молился, чтобы родителей не стало, выходит, кто-то услышал его? Не хотелось, конечно, думать об этом в таком ключе, но ему, честно говоря, было совершенно наплевать по какой причине это произошло, и он с трудом сдерживал себя на похоронах, чтобы не рассмеяться.              Что-то позади вдруг громко хрустнуло и Хидан вздрогнул, медленно оборачиваясь. Его взгляд уже с трудом фокусировался, так что ничего он, конечно, не увидел. Все затихло так же резко, снова укрывшись тишиной. Хидан, допивая пятую банку, пожал плечами и развернулся обратно к озеру. Уже совсем темно, солнце сменилось луной, почти такой же яркой и идеально круглой. Мягкий лунный свет блестел на водной глади, навевая какое-то безграничное спокойствие.       Хруст раздался снова и на этот раз Хидан отчетливо слышал топот за спиной. У него по спине пробежали мурашки, но это неосознанная реакция, на деле он едва ли осознавал какую-то опасность. Он подбирает к себе ноги, прижимая колени к груди, опускает на них голову и закрывает глаза. Может, там волк голодный шароёбится — пусть так. Не самая паршивая смерть, в ней даже какая-то польза есть, хоть животное голодное наестся.       Шуршат кусты и ломаются тоненькие веточки, что-то выходит из леса и приближается, Хидан даже, кажется, слышит сиплое дыхание. Фыркнув, что-то идет к нему, песок шелестит и шею обдает горячим дыханием. Видимо, есть его все-таки не собираются и Хидан поднимает голову, медленно поворачиваясь. Он краем глаза видит рядом с собой черное пятно и чуть отклоняется в бок, чтобы иметь возможность это разглядеть. До него доходит долго, но, когда, наконец, доходит, он, бессвязно чертыхнувшись, пытается отползти, порушив свой забор из пустых банок.       — Кыш отсюда, — он взмахивает рукой, но собака даже не дергается, стоит и пялится на него, вывалив язык. Темные глазищи отражают лунный свет, переливаются, словно голограмма.       — Вихо! — зовет откуда-то Какузу и коротко свистит. Пёс прижимает уши и смотрит в лес, впрочем, не сдвигаясь с места. Он закрывает пасть и, как-то утробно ворча, отрывисто гавкает.       Теперь Хидан понимает, что к нему приближаются шаги. Он знает, кто выйдет на берег и сердце ухает куда-то вниз, сбивая дыхание. Очень хочется спрятаться, убежать как можно быстрее, но он физически не может сделать это быстро — песок сковывает и без того неловкие движения, к тому же что-то ему подсказывало, что эта грозная псина не даст ему уйти. Она его, честно говоря, пугала, да и не любил он собак, с детства побаивался, они казались ему слишком непредсказуемыми животными, всегда казалось, что из-за резкого движения собака может броситься — так ведь и случилось однажды. Он просто выбегал на улицу со своего двора, а бродячая псина бросилась за ним, оглушительно гавкая и рыча. Хотела ли она его покусать или просто игралась, какая к чертям разница — она напугала его слишком сильно. С тех пор он не знал, чего ждать от собак. Особенно от этой, похожей больше на волка, чем овчарку — этот монстр выглядел гораздо страшнее, чем Вафля, с которым уже довелось встретиться.       Хидан молился, чтобы собака ушла, вернулась к хозяину и ему не пришлось бы выходить за ней на берег, но мольбам сбыться было не суждено. Какузу выходит из темноты, подходит к собаке и, потрепав ее за загривок, опускает на Хидана угрюмый взгляд. Сейчас Хидан и сам не рад такой встрече и, невесело усмехнувшись, он садится, скрещивая ноги. Сил нет смотреть наверх, на Какузу. Он просто пялится на песок, опустив голову, разглядывает здоровенный собачий след и лежащую рядом пивную банку.       — Что здесь делаешь? — спрашивает Какузу, нарушая эту затянувшуюся тишину, казавшуюся вечностью.       — Ничего, — отвечает Хидан, не придумав ничего получше. Хотя чего придумывать? Он ведь действительно ничего не делает, даже не соврал.       — Темно уже. Иди домой.       — Ну нет, — Хидан упрямо подтягивает к себе оставшуюся банку пива, открывает ее, едва не уронив, и делает глоток, — Вот допью и пойду.       Какузу вздыхает обреченно. Ему вообще-то все равно, что это болван тут делать собирается, хоть спать пусть остается, главное, чтобы мусор потом с собой унес, но сейчас, учитывая обстоятельства… не хотелось его тут одного оставлять. Пока что, конечно, убивали только детей, но мало ли что может произойти, свидетеля тоже вряд ли оставят в живых. Сделав пару шагов, Какузу встает рядом с собакой и гладит ее по голове, почесывает между ушей. Пес, облизнувшись, спокойно садится. С трудом веря своим глазам, Хидан поднимает брови и фыркает как-то слишком громко.       — Это че это ты? — возмущенно вопрошает он, глядя наверх, — Над душой будешь стоять?       — Буду.       — Ну… Сядь что ли тогда. Как истукан, блядь, возвышаешься…       — Пей свое пиво.       — Сука… — шипит Хидан, чувствуя себя до ужаса неудобно сидя тут внизу, даже ниже уровня собачьей башки. Он упирается рукой в песок и кое-как встает, собрав все свои силы в кучу, чтобы не растерять равновесие. Выпрямившись, он резко понимает, что нехило так накидался — ноги ватные, усталость вдруг навалилась на плечи, а настроение жутко испортилось, но это неудивительно, он сам виноват, что последние пару часов думал о прошлом и вспоминал всякое неприятное. Да еще и песок в кеды насыпался, тьфу ты.       — Бесишь, — злобно выплевывает Хидан, приблизившись к Какузу сбоку. Тот смотрит перед собой, устало разглядывает неровный ряд деревьев на противоположном берегу и на миг задумывается, с чего вдруг он может кого-то бесить. Вся его суть стремится к отречению от человеческого общества, он свел контакты к минимуму и в городе не мельтешил, как, черт возьми, может бесить кто-то, кого ты даже не знаешь? Что творится в голове этого неугомонного организма по имени Хидан — для Какузу загадка, которую, впрочем, пусть разгадывает кто-нибудь другой.       Собака поднимает голову, глядя на Хидана и клацает зубами, а тот, заметив это, показывает ей язык и кривляется. Вздохнув, он за раз выпивает почти половину банки, а оставшееся вдруг бросает себе под ноги. Пес подрывается от резкого движения и, встав в стойку, громко взрыкивая, лает. Хидан вздрагивает, задержав дыхание, и делает пару шагов назад.       Почти сразу пес замолкает — Какузу одергивает его и раздраженно смотрит на Хидана, испуганного и какого-то съежившегося. Честно сказать, он понятия не имел, что Хидан так боится собак, он никогда не замечал за ним подобного, хотя нельзя сказать, что достаточно за ним наблюдал, чтобы вообще что-то замечать. Какузу чувствует укол совести и ему становится даже немного жаль, поэтому он цепляет к ошейнику собаки поводок и отводит ее в сторону.       — Полагаю, пиво ты допил, — говорит он, обводя взглядом пустые банки вокруг.       Хидан облизывает губы и опускает руки. Он смотрит то на собаку, то на Какузу, не понимая, что чувствует. Его разрывает от тоски, усиливающейся от ударившего в голову алкоголя, но в то же время изнутри греет злостью, слова жгут горло, но даже сейчас он не решается их озвучить. Сглотнув, Хидан опускает голову и убирает руки в карманы джинсов. Как глупо, что он молчит.       — Мусор собери, — ворчит Какузу.       Его силуэт в темноте сливается с тенями, с деревьями и темнотой леса — это выглядит даже жутко, особенно из-за этой черной тени с острыми ушами у ног. Они словно какие-то лесные духи, невидимые и грозные, только у собаки блестят глаза от света луны. В тишине слышно хриплое собачье дыхание и звон карабина поводка, когда она переступает с лапы на лапу.       Полностью сдавшись перед своим бессилием, Хидан в пару шагов собирает все банки и давит их ногой, сплющивая. Стоит, словно не знает, что делать дальше, смотрит на Какузу, чувствуя, что еще немного, и сам начнет скулить, как собака.       — Идем, — коротко бросает Какузу и снимает с пояса фонарик. Он пропускает Хидана вперед и идет позади него, светя вперед и освещая дорогу. Мощный свет фонаря отхватывает у темноты кусок, липнет к стволам деревьев, рисует резкие длинные тени. Хидан смотрит себе под ноги, сжимая в руках мятые банки все сильнее, не особо себя контролируя — просто эмоции одолевают, вскипая в груди, досада жжется, но Хидан душит все в себе. Вдруг он дергает рукой и шипит, оступаясь и прислоняясь плечом к дереву, чтобы не потерять равновесие. Острый край алюминиевой банки врезался ему в ладонь, когда он слишком сильно сжал руку. Конечно, он сразу роняет все банки на землю и пялится на ладонь, по которой начинает растекаться кровь, такая темная, словно ненастоящая.       — Что еще, — нетерпеливо спрашивает Какузу, приближаясь. Он встает рядом и светит Хидану на руку, недовольно цыкая языком, — Как ты умудрился.       — Банка острая, — констатирует очевидное Хидан.       Если бы только этот поганый мир знал, как ему сейчас хочется плакать. Он никогда не плакал, ни разу в жизни — когда отец заебывал его своими претензиями, Хидан сжимал кулаки, скрипел зубами, думал, что выдержит все, что угодно. Когда мать игнорировала его, не слушала, не отвечала, он глотал обиду и делал вид, что это мелочи. На похоронах вместо слез он улыбался, скрывая лицо за платком, прикидывался, что ему грустно. Но сейчас это было похоже на последнюю каплю, последнюю натянутую струну, последнюю нить истертого каната. Так всегда — копить в себе можно неизмеримо долго, но какая-то мелочь, даже самая незначительная, может стать тем самым кирпичиком, из-за которого рухнет целое здание.       Хидан шмыгнул носом и задержал дыхание. Нельзя. Не сейчас. Потом, дома, уткнувшись в подушку, напившись или накурившись. Можно залезть на крышу и пол ночи смотреть на звезды, можно разлечься на лужайке на заднем дворе, что угодно, только не сейчас.       Зажав фонарик подмышкой, Какузу достает из поясной сумки кусок бинта и пару пластырей. Он берет Хидана за запястье, заставляя вытянуть руку и заклеивает рану пластырем, сведя ее края. Потом чуть сгибает его ладонь и перевязывает ее, туго завязывая бинт.       — Дома промоешь и перевяжешь нормально, — бубнит он, — Не опускай руку вниз.       Разобравшись с этим, он собирает рассыпанные банки, видит на одной из них неровный торчащий край и капли крови. Какузу переводит взгляд на Хидана, замечает, как у того трясется прижатая к груди раненая рука и вот теперь в нем пробуждается настоящее сочувствие. В конце концов, личная неприязнь не повод грубить человеку, которому, судя по всему, и так хреново. Он принципиально не хочет слишком явно Хидана жалеть, не хочет никаких жестов и внимания, он просто хочет, черт возьми, вывести его уже из леса и покончить с этим.       — Ну, иди, — коснувшись чужого плеча, Какузу освещает фонарем тропу. Хидан вздрагивает весь, смотрит на Какузу как-то непонимающе и все-таки отклеивается от дерева.       Когда они выходят на освещенную улицу, Какузу выдыхает с явным облегчением, но расслабляться рано. Он видит припаркованный додж и закатывает глаза, когда Хидан тащится к машине.       — Ты не поедешь, — строго говорит он, вешая фонарик обратно на пояс. Хидан медленно оборачивается на него, возмущенно сведя брови.       — Да что ты, — с вызовом отвечает, — Мне пешком что ли идти?       — Иди. Но пьяным ты машину не поведешь.       Хидан пинает колесо от беспомощности и упирается в крышу тачки руками, опуская голову. «Дыши, успокойся» — как мантру повторяет он про себя, закрывая глаза. Злость обжигает его, словно горячий пар, он чувствует, как кровь приливает к лицу и боится, что не сдержится. За последний час его столько раз кидало от одной эмоции к другой, что сейчас он чувствовал себя таким опустошенным, словно из него пылесосом душу высосали под чистую. Эти качели подводили его все ближе к краю и вот сейчас он уже на нем стоял, еще чуть-чуть ветра в спину, и все, что накопилось, вырвется разом, только он не имел понятия, в какую именно эмоцию все это завернется. Какая-то блядская русская рулетка, где выиграть невозможно, даже шанса один к шести нет — все фатально, как ни крути.       Он слышит шаги за спиной, шуршит гравий. Все тело напрягается, как взведенная пружина, Хидан сжимает зубы. Над головой мигает уличный фонарь, где-то в конце улицы играет музыка, доносится чей-то смех. Сверчки уже замолкли, но под фонарем вьются толпы мотыльков, шелестят крыльями и бьются о толстое стекло лампы.       — Зачем на машине приперся, знал же, что будешь пить, — не спрашивает, скорее как-то обреченно утверждает Какузу, замечая в машине картонную упаковку от пака пива. Он отщелкивает поводок от ошейника собаки и убирает в задний карман джинсов.       — Спроси че попроще.       — Часто так делаешь?       Почему-то вопрос застает врасплох. Хидан честно пытается вспомнить, делал ли он так хоть раз — обычно, когда он намерен скрасить вечер выпивкой, он идет пешком. Никогда он не позволял себе водить машину даже после одной банки пива, так какого черта сегодня он сделал что-то настолько безответственное?       — Никогда, — честно отвечает он, заметно устыдившись.       — Это обнадеживает, — саркастично замечает Какузу. Хидан не отвечает ему и какое-то время они молчат, пока дурные мотыльки бьются о фонарь, обжигая крылья. На часах уже почти полночь, Какузу и самому домой пора возвращаться, хоть он и не обошел часть леса из-за этой идиотской встречи, и ситуация начинает его раздражать.       Отойдя в сторону, он решает скрутить самокрутку. Шуршание бумажек привлекает внимание Хидана, он вздыхает шумно и выпрямляется, оборачиваясь через плечо. Какузу стоит прямо под освещением, свет фонаря красиво обтекает его, высекая глубокие тени на лице, и он сосредоточен на процессе, такой монументально прекрасный и молчаливый, что Хидану хотелось бы запечатлеть этот момент навсегда. Действуя будто несознательно, Хидан достает из кармана телефон, включает камеру и наводит ее на Какузу, вписывая его в центр композиции — свет, цвета, поза — все складывается так идеально, что кажется невозможным. Кадр сохраняется на телефоне, Хидан неверяще смотрит на фотографию. Он смог поймать этот момент незаметно и теперь это для него самый настоящий артефакт, который он никому никогда не покажет.       — Чего ты ждешь? — спрашивает Хидан, когда Какузу закуривает. Мотыльки над его головой разлетаются, мечутся, разрываясь между жаждой света и страхом перед густым, пахнущим гвоздикой, дымом.       Его вопрос повисает в воздухе, оставаясь не отвеченным. Несколько минут Какузу просто курит, словно вообще забыл, где он и с кем, напрочь отключившись. Собака обошла почти всю улицу и теперь уселась рядом с ним, почесалась, звеня ошейником, и зевнула. Какузу, опустив на нее взгляд, кивнул и что-то тихо ей сказал.       — Отвезу тебя домой, — вдруг заявляет он и, потушив окурок об асфальт, идет к своему пикапу, стоящему чуть поодаль.       — Какой благородный жест, — язвит Хидан, пьяно покачиваясь, — Обойдусь.       Спрятав руки в карманы, он отходит от своей машины и проходит мимо Какузу. В голове как-то резко прочистилось, будто сам Моисей разогнал в стороны все эти сраные душевные метания. Хидан ощущал перед собой стену, сплетенную из равнодушия и презрения — сколько можно пытаться пробиться через нее? В конце концов, нужно же сохранить хоть какое-то достоинство! Кто знает, может это даже сработает. Поэтому, не успев даже особо это обдумать, Хидан идет по дороге к своему дому пешком, совершенно не жалея о своем решении. Идти не так уж и далеко на самом деле, к тому же ему не помешает проветриться. Судя по всему, Какузу тоже время на раздумья не тратит. Мимо Хидана проносится рычащий пикап и довольно быстро исчезает за поворотом в конце улицы, будто увозя вместе с собой все звуки — улица погружается в ночную тишину и Хидан слышит только шарканье подошв по мелкому гравию. Ну и ладно.       Даже забавно, что сегодня Хидан думал о стольких неприятных вещах. Вот поэтому, черт возьми, он не пил в одиночестве — сразу в голову начинает лезть непрошенное прошлое, начинаются какие-то головоёбки и настроение обязательно портится. Все, что было в прошлом, должно оставаться в прошлом — никаких исключений. Что ж, сегодня он явно совершил ошибку и наверняка будет об этом жалеть завтра, особенно когда вспомнит, что еще и Какузу встретил при подобных обстоятельствах. Боже, это было ужасно. Казалось, Хидан только испортил все, сделал хуже и сам в этом виноват.       Он доходит до конца улицы. До слуха доносится тихий скрип, похожий на не смазанные велосипедные педали, и медленно повернувшись, Хидан замечает какую-то тень, удаляющуюся от него, но пьяный, плывущий взгляд сфокусировать не получается. Силуэт быстро исчезает из поля зрения, но какое-то время Хидан просто стоит на перекрестке, глупо пялясь перед собой на относительно живую в это время суток часть города. Вдали мелькают фары автомобилей, виднеется свет в окнах домов, мигает вывеска бара ядовито-розовым цветом, но отсюда это все сливается для Хидана в яркие цветные пятна, красиво слипающиеся друг с другом.       Голова начинает кружиться. Хидан устало разворачивается, едва не запутавшись в собственных ногах. Его дом уже отсюда видно, так что он медленно тащится по тротуару вдоль чужих заборчиков. Здесь все спят. В окнах света нет, ничто не шелохнется — ветра, который вроде бы слегка поддувал днем, уже нет. Душная, липкая ночь. Хидан шумно вздыхает, обмахивается рукой, у него явно повышается давление и зверски хочется спать. Проходя мимо мусорных баков, он слышит шуршание и противное скрежетание о металл, и не задумываясь пинает бак ногой. Металлическая бочка с грохотом падает, вываливая из себя содержимое и мелкого, но толстого енота. Животное, встав на задние лапы, шипит и фыркает, скаля мелкие острые зубки. Хидан глупо шипит ему в ответ и енот, попятившись, бросается через дорогу в сторону леса.       Дойдя, наконец, до своего дома, Хидан останавливается у калитки. Забор не высокий, конечно, но перелезать забор собственного дома как-то критически тупо, так что он перекидывается через него, чтобы нащупать щеколду изнутри. Пока рука шарит по поверхности деревянной дверки, Хидан смотрит вниз, прикладывая немалые усилия, чтобы держать равновесие и терпеливо сносить это мерзкое головокружение. Вдруг его взгляд привлекает что-то маленькое и явно чужеродное, он приглядывается, даже позабыв искать щеколду, замирает, сощурившись. Перед калиткой, прямо под его ногами, лежит яркий розовый браслетик с бусинами-птичками и цветами. Нагнувшись, не забывая держаться за калитку для устойчивости, Хидан поднимает его, вертит в руках — осознание подбирается к нему слишком медленно. Это не тот браслет, который Дейдара забрал у сестры, не тот, что остался у Кисаме в участке.       Это браслет Сакуры.