Крючок

Когда Антон приходит в себя, он удивительным образом сразу же вспоминает, где состоялась его встреча с загадочным цилиндром — в учебном классе, конечно, где кандидатов в Охотники обучали пользоваться усыпляющими дротиками на случай, если во время охоты на чудовищ им встретится опасное, но невинное дикое животное. Вот он кто, выходит. Опасное, но невинное дикое животное. Антон пытается понять, где, почему и когда он проснулся, но сделать это одновременно оказывается сложновато. Он потихоньку осознаёт, что дышать трудно, потому что на его грудь кто-то положил тяжёлый камень. Камень мурчит. Антон зарывается пальцами в гладкую шерсть Люка, и кот отзывается усиленным мурчанием, но разбудило Шастуна отнюдь не оно. Через открытое окно с улицы несётся громогласный звук набата, и Антону какое-то время кажется, что он всё ещё спит, и звук ему снится. Но через мгновение он всё же понимает, что звон не менее реален, чем колючее одеяло под щекой или тёплое кошачье тельце под пальцами. Шастун открывает глаза, пытаясь сориентироваться и понять, где он и как он тут оказался. Одновременно предсказуемо и неожиданно он оказывается в казарме, на своей кровати. На улице темно, но кровати пусты — Антон тут один. Он пытается встать, несмотря на протесты Люка, и чувствует, как кружащаяся голова пытается уложить его обратно на мягкую подушку. Но заходящееся в тревожном марше сердце всё равно не даст уснуть. Что-то не так. Что-то сильно не так. С трудом устояв на ногах, Антон начинает двигаться к выходу, попутно пытаясь понять, что происходит. Где все? Почему бьют в колокол? Почему всё плывёт перед глазами и он двигается с ловкостью новорождённого жеребёнка? Как он оказался в своей кровати ночью, если буквально перед этим был день и он разговаривал со Стасом? Ответ на последний вопрос всплывает сразу — видимо, заботливый Стас не только угостил Антона усыпляющим дротиком, но и донёс до постели. Вероятно, где-то тут кроется ответ и на вопрос о самочувствии. Антон на минуту замирает в дверном проёме, чтобы отдышаться. Люк смотрит на него с кровати осуждающе и зевает. Его глаза бликуют жёлтым, не голубым, и на секунду Антон ловит себя на том, что разочарован этим. Вытолкнув еле слушающееся тело в коридор, Антон ожидает увидеть вокруг кучу суетящихся людей, но штаб встречает его гнетущей тишиной. Непонятная тревога разрастается в груди, словно водоворот, затягивающий в себя любые рациональные объяснения происходящему. Он идёт к выходу, слушая, как эхо собственных шагов отскакивает от холодного тёмного камня. У ворот тоже никого не обнаруживается, поэтому, поборов желание выблевать все свои внутренности в ближайших кустах, Антон двигается на раскалывающий череп звон набата. На улицах какое-то странное тревожное оживление для такого часа, и, даже не дойдя ещё до Соборной площади, Антон по зареву впереди может догадаться, почему. Но он всё равно волочится вперёд, чтобы подтвердить свою догадку, и замирает с открытым ртом, когда перед ним вырастает самый большой, самый алый костёр в его жизни. Костёр полыхает на том месте, где раньше был собор. Его стены ещё стоят, но крыша обвалилась, пёстрые витражные стёкла полопались от температуры, а багряные языки пламени облизывают почерневший от копоти камень. Только колокольня, стоящая отдельно, не горит и потому послушно выполняет свой долг, будя весь город тревожным звоном. Сбежавшиеся на звон колокола горожане стоят на площади, запрокинув головы, то ли любуясь, то ли ужасаясь. У Антона и самого дух захватывает от того, как это красиво: искры взмывают в небо, пламя трепещет за свинцовыми рамами розы, огненные отблески освещают весь центр города, словно зажгли гигантский красный фонарь Охотника. Кстати, об Охотниках — тайна их исчезновения раскрывает сама себя: выстроившись в цепочку до реки, они ритмично передают вёдра с водой пытающимся тушить пожар клерикам. Кажется, что пока что их усилия бесплодны, пожар даже не думает угасать. — Красиво горит, — раздаётся сбоку, Антон вздрагивает и оборачивается. Совершенно неожиданно справа от себя он обнаруживает того самого кузнеца Сергея, разглядывающего пожар с выражением крайнего умиротворения на лице. — Ты в этом как-то замешан? — паническим шёпотом уточняет Антон, оглядываясь по сторонам. — Я? — искренне удивляется таким выводам Серёжа. — Нет, конечно. Ты посмотри, как горит! И не тушится! Это явно непростой огонь, для такого знаешь, сколько магии нужно? У меня столько нет даже близко. Не-е. Это кто-то могущественный. Что-то могущественное. На последних словах он поворачивает голову к Антону и почему-то задорно подмигивает, как-то неуместно. Совсем неуместно. У Антона ощущение, будто вместо мозга в голове вата, и он этой ватой никак не может понять, что происходит и на что ему пытаются намекнуть. Поэтому он трёт пульсирующие виски и переспрашивает: — Зачем кому-то могущественному поджигать собор? Чтобы отомстить Церкви? Или что? — Не-е, — отмахивается Серёжа. — Не думаю, что это какое-то заявление. Думаю, знаешь, если честно, что это кто-то просто следы заметает. — Следы чего? — не врубается Антон. Кузнец пожимает плечами: — Ну какого-нибудь другого преступления, — он вроде как предполагает, но его голос звучит подозрительно уверенно. — Знаешь, сколько там в этом соборе цацок всяких? Можно украсть, всё поджечь и сбежать куда-нибудь… ну, не знаю там, в заброшенный храм в чаще у затопленного квартала. Ну вот чисто в порядке бреда. Антон хлопает глазами не в силах понять, издеваются над ним или дают указания к действию. Перед глазами всё плывёт и соображается туго, но не настолько туго, чтобы он совсем не врубался, что происходит. Глядя, как соратники не теряют надежды потушить негаснущий огонь, Антон понижает голос и наклоняется, чтобы оказаться как можно ближе к Серёже. — Как он? Этот кто-то могущественный, — осторожно спрашивает Шастун, не особо рассчитывая получить честный ответ. Но собеседник внезапно решает не ломать комедию: — Бывало и лучше. Я бы это, не тянул на твоём месте, тут пока суматоха, легко уйти незамеченным будет. А потом уже сложнее. Последнее, чего Антону сейчас хочется — это в таком неустойчивом состоянии тащиться в самую сомнительную часть старого города. Но вместе с тем он не может позволить себе упустить прекрасный шанс убедиться, что Арсений жив, что с ним всё в порядке. Шанс получить ответы на свои вопросы. Шастун переводит задумчивый взгляд на выбивающихся из сил Охотников, не оставляющих надежды угомонить огонь, а затем поворачивается обратно к Серёже — только вот Серёжи на том месте уже нет, он испарился, словно капли воды от жара полыхающего огня. Повертев головой ещё с минуту и не найдя кузнеца нигде в толпе, Антон и правда решает больше по крайней мере не стоять на площади среди зевак, а хотя бы нырнуть в переулок, где стремительно уменьшаются шансы, что Стас снова найдёт его и угостит следующим усыпляющим дротиком. Зачем, кстати, угостил и первым? Боялся, что Антон нападёт? Не знал, что делать, и решил так потянуть время? Заботился о безопасности самого Шастуна? Да уж, хороша забота, в результате, вон, перед глазами всё плывёт, в голове шум, ноги заплетаются. Если кто-то из стражников решит Антона в таком состоянии остановить, непременно подумает, что он пьяный. Собрав силу воли в кулак, Шастун идёт дальше, спускается к набережной и следует за изгибом реки, изредка делая перерывы, чтобы отдышаться. Редкие прохожие, выползшие из домов, несмотря на комендантский час, игнорируют его, больше заинтересованные в наполняющем город звоне, чем в каком-то шатающемся пьянице в грязном мундире. Так, незамеченным, он доходит до самой плотины — последней точки встречи со стражей на его пути, потому что дальше граница города заканчивается. Мундир играет свою роль, и стражники пропускают Антона вперёд без вопросов, и это заставляет его порадоваться, что он не успел действительно подать в отставку. Всё-таки Арсений был прав: будучи частью Ордена, пусть даже номинально, Антон всё ещё может сделать гораздо больше, глупо было пытаться уволиться, надеясь, что это его освободит. Настоящая свобода теперь в какой-никакой власти. Затопленный квартал потрясающе красив в лунном свете. Если не знать, что на дне этой запруды покоятся десятки домов, десятки жизней, то можно принять его за идеальное место для романтических свиданий или летних пикников. Но местные единогласно сходятся на том, что даже в самый солнечный день мрачная атмосфера мешает наслаждаться красотой зеркальной воды. Оторвав взгляд от тёмной глади, Антон оглядывается по сторонам, ища глазами тропу, ведущую вглубь чащи. Он бывал тут, может, раз или два ещё в юности — походы в заброшенную часть города не поощрялись. Поэтому теперь, ещё и в темноте, сложно понять, куда идти, чтобы выйти к заброшенному храму, о котором говорил кузнец. — Радиа, — шепчет Антон еле слышно и наблюдает, как на кончиках пальцев распускается маленький белый огонёк. Он, наверное, совсем страх потерял — творить магию у самых стен города, практически прилюдно. Но сейчас почему-то кажется, что это больше не имеет значения, что привычный и понятный мир перестал существовать и его правила перестали существовать вместе с ним тоже. Шастун ныряет в плотную тьму между деревьями, надеясь хотя бы с помощью света отыскать следы тропы, но глаза подводят его. Это лес. Обычный разросшийся лес, толку что на его месте когда-то давно были чьи-то дома. Но там, где глаза подводят Антона, внезапно приходят на помощь ноги. Прекратив запутываться, они начинают уверенно идти вперёд с лёгкостью, присущей тем, кто совершал этот маршрут много раз. Только вот Антон определённо тут не был раньше. Здесь всё кажется чужим и незнакомым, так откуда тогда его ноги знают, куда идти? Почему его словно тянет к нужному месту, хотя он даже не знает, что за место ему нужно? Деревья перед глазами всё равно двоятся, заваливаются и то перекрывают дорогу, то словно расступаются, обрамляя путь — в общем, ведут себя откровенно неадекватно. Антон смотрит на танцующие по краям тени от его огонька и чувствует себя так, будто сам идёт в логово чудовищ. В какой-то степени, наверное, так и есть. Когда он осознаёт, что от ряби стволов перед глазами уже не понимает, где находится, ответ приходит сам. Дрожащий круг магического света выхватывает из темноты сначала отдельные камни, а затем и весь полуразрушенный остов храма. Если честно, когда Серёжа сказал «храм», Антон себе представлял совсем не это. Он ожидал тут найти какую-то покинутую церквушку, а сейчас смотрит на руины чего-то явно более древнего, чем городской собор. Возможно, чем весь город в принципе. Чтобы подняться по полуразрушенным поросшим мхом ступеням, требуется приложить немало усилий, и Антон задерживает дыхание, вглядываясь в растрескавшийся камень, чтобы не полететь вниз головой, сделав один неосторожный шаг. От самого храма мало что осталось: крыша давно провалилась, массивные колонны увиты лианами, стены местами превратились в груды камней. И всё же от него исходит какое-то мрачное величие, которого Антон никогда не чувствовал, поднимаясь по ступеням собора в Иессарионе. Через дыру в крыше пробивается пугающе яркий лунный свет, и в нём всё видно настолько чётко, что Антон позволяет погаснуть своему магическому огню на пальце за ненадобностью. В лунном свете видно всё: трещины в полу, остатки алтаря по центру… и фигуру, согнувшуюся у этого алтаря с куском мела в руках. Антона почти сбивает с ног волной облегчения и тревоги одновременно. — Рад… видеть тебя живым, — признаётся он вместо приветствия. Арсений поднимает голову, отрывая взгляд от символов на каменном полу. В его взгляде читается лёгкое удивление, но не кажется, будто он не рад видеть Антона в этом странном месте. — Я не хотел тебя пугать, — отвечает Арсений, выпрямляясь. — Просто для всех было лучше, чтобы Орден считал меня мёртвым. — А ты, я смотрю, любишь решать, что там для кого лучше, да? — усмехается Антон и двигается вперёд, стараясь не наступать на трещины в полу. Арсений вздыхает и устало трёт лоб: — Слушай, эм… Да, ты имеешь полное право злиться, и я потом с удовольствием выслушаю лекцию о собственных недостатках, вот без шуток, но прямо сейчас я занят кое-чем важным, и я был бы очень тебе признателен, если бы ты мне, ну… если не помогал, то хотя бы не мешал. К этому моменту Антон подходит достаточно близко, чтобы разглядеть, что символы на полу у алтаря складываются в круги и звёзды, а в центре этой печати он видит свой многострадальный кортик и посох, в котором узнаёт жезл архиепископа — церковный артефакт, который до недавнего времени хранился под охраной в соборе. Вот, выходит, что именно он стащил. Но почему именно эту палку с самоцветами? Что она символизирует в этом странном ритуале? — Положи мел, — спокойно и холодно приказывает Антон, останавливаясь у края печати. — Очень смешно, — фыркает Арсений в ответ. — Шаст, не вмешивайся, пожалуйста, в то, чего не понимаешь, ладно? Конечно, блядь, не понимает, ему же ничего не объясняют! — Положи. Мел, — повторяет Антон сквозь зубы. — А то что? — поджимает губы Арсений, упирая руки в бёдра. — Ещё раз меня зарежешь? И хватает ему наглости так шутить после того, как он сам просил поклясться, что Антон это сделает! — Если понадобится, — кивает Антон, поднимая кортик с пола. — Поэтому давай до этого не доводить: ты положишь мел, отойдёшь от печати и объяснишь мне, что, блядь, здесь происходит? — А на что это похоже? — раздражённо парирует Арсений, обводя рукой нагромождение символов. — Готовлю контр-ритуал к тому, который собираются провести они. И у меня, честно, мало времени, поэтому если… — Или ты и есть «они», — пожимает плечами Антон, настороженно вытягивая руку с кинжалом. — Чего? — теряется Попов. — Того. Насколько я это вижу, ты начал похищать девушек со своим подельником Гудковым, потом вы разругались, и ты решил приворожить какого-нибудь дурачка из Ордена, желательно из тех, что позеленее и понеопытнее, чтобы запутывать следствие и получать всю информацию из первых рук. Использовал меня, чтобы ненавязчиво попытаться подставить своего бывшего партнёра. А когда я перестал быть тебе полезен, ты инсценировал свою смерть (моими руками!) и сбежал, чтобы довершить начатое. А? Ну как? По-моему, складно звучит. Вопреки ожиданиям, Арсений не выглядит удивлённым или обозлённым. Скорее потерянным. Он хмурится, поднимая взгляд на Антона: — Приворо… жил? Ты считаешь, я тебя… приворожил? — А как ещё объяснить всю эту хуйню?! — нервно усмехается Шастун, и кончик кортика в его руке дрожит. — Ты появляешься в моей жизни из ниоткуда и бац — я готов ради тебя на всё: таскаю ради тебя документы из архива, провожу тебя в закрытую библиотеку, помогаю сбежать… — Я тебя не заставлял всё это… — тихо пытается ответить Арсений, но Антон продолжает: — …не могу заснуть по ночам, потому что думаю о тебе, ищу любой повод тебя увидеть, узнать о тебе больше — а? Как это объяснить? Почему-то сейчас все догадки Стаса кажутся такими правильными. И нужно же было быть таким дураком, чтобы повестись! — Я, конечно, не эксперт, — вздыхает Арсений. — Но, по-моему, это объясняется тем фактом, что ты в меня влюбился. Просто так. Сам. Антон поджимает губы, угрожающе потрясая кортиком, и прокручивает в голове всё, что он сейчас выскажет этой самодовольной роже, но Арсений поднимает с пола какой-то свиток и суёт ему в руки: — На. — Что это? — Читай-читай, это ответит сразу на несколько твоих вопросов. Читай, говорю. Давай. Антон недоверчиво список принимает и пытается быстро пробежаться глазами по тексту, чтобы не терять бдительность надолго. Быстро не получается — письмо старое, громоздкое, с миллионом бесполезных завитушек, рябящих перед глазами. Когда танец букв успокаивается, взгляд Антона выхватывает из текста слова «ритуал предотвращения», а ниже, там, где перечислены необходимые элементы и куда предусмотрительно указывает палец Арсения, значится: «орудие, коим была отдана жертва любви». — Это что значит? — ворчит Антон, жмурясь от назойливых букв. — Это значит, что, когда ты меня заколол этим кинжалом, ты отдал им жертву любви, — терпеливо поясняет Арсений. — Если бы у тебя ко мне не было чувств, ничего бы не сработало, но я проверил — оно действительно инициирует ритуал. Нужно его только завершить. — У меня есть к тебе чувства, — хмуро соглашается Антон. — Но их гораздо больше, чем одна любовь: это чувство злости и чувство раздражения, и чувство охуевания… а вот эта палка зачем тогда? Антон кивает на жезл, и Арсений послушно переводит на него взгляд, а затем поясняет: — «Орудие, коим была отдана жертва ненависти», там дальше написано, видишь? Этот жезл — символ власти архиепископа, который он использовал, чтобы отдать приказ о первых гонениях на анар. Я подумал, подойдёт. Антон нехотя опускает свиток и вглядывается в печать на полу так, будто что-то понимает в этих незнакомых ему символах. — А как ты выжил? — интересуется он ненароком. — Это всё был трюк? Ты на самом деле не был ранен? — Ага, как же, — усмехается Арсений, приподнимая край рубашки. — Трюк, да? Смотри. Там, где клинок вошёл в его тело, алеет некрасивый воспалённый рубец. Он явно выглядит лучше, чем выглядел бы на простом смертном после такого времени, но и обычной царапиной его не назовёшь. Теперь становится очевидно, что Арсений тоже не на пике своей формы — он бледен, тяжело дышит, и на его лбу заметны капли пота. — Просто упал в воду, выплыл и постарался не умереть, — поясняет он. — Мне повезло, что ты лезвие не вытащил, и я не истёк кровью. Ну и сувенир остался. — Ничего не повезло, — ворчит Антон. — Вообще-то, так и задумано было. Арсений еле заметно улыбается и опускает рубашку обратно. — Теперь-то ты мне веришь? — он осторожно тянется обратно за мелом, но замирает, когда натыкается на холодный взгляд Шастуна. — У нас мало времени. Честно. — Тогда в твоих интересах рассказать мне всё, что ты знаешь, быстро, — пожимает плечами Антон. — На этот раз с самого начала и без увиливаний. Арсений закатывает глаза, но всё же опускается на каменный пол и кивает, намекая собеседнику сделать то же самое: — Тогда присаживайся. Это долгая история. §§§ Истинное одиночество не нравится никому. Даже самые древние и могущественные сущности предпочитают компанию себе подобных, ну или, на худой конец, компанию смертных. С этим, конечно, сопряжено немало проблем: разница культур, барьер поколений, да и в целом, только успеешь к ним привязаться, как они умирают. Но, несмотря на это, горький опыт тех, кто старался держаться один и потерял связь с реальностью, показывает, что наличие друзей — это не столько прихоть, сколько вопрос выживания. Арсений всегда это понимал. Он не проводил чёткую границу между собой и смертными и, более того, не проводил чёткую границу между анар и людьми. Харийн сделали это за него. Как бы он ни тянулся к людям, с каждым годом, декадой, веком становилось всё очевиднее, что люди тянутся в другую сторону. Они отринули древние верования и построили на их месте новую религию: отполированную, блестящую, безупречную и пустую. Был ли бог, которого они придумали, на самом деле? Кто знает. Зато что было точно — это самодовольство, которым этот новый бог наделил своих маленьких подопечных. С тоской наблюдая за тем, как люди оправдывают свои деяния божественными предзнаменованиями, Арсений понимал, что с каждым годом находиться в их компании всё менее безопасно, а потому и сам начал отдавать предпочтение анар. Благо, недостатка в них в Иессарионе не было — как бы их ни притесняли, как бы ни угрожали, это только больше сплотило тех, кто раньше называл себя сатирами, вилами, нимфами и оборотнями, а теперь с легкой руки людей был объединён в одну категорию. Нелюди. Именно в разгар такого единения Арсению и посчастливилось встретить двух своих соратников, которым суждено было стать его близкими друзьями. Выбор был несложным, можно даже сказать, что эти товарищи выбрали Арсения сами — ведь это они начали наведываться в его храм, давно покинутый и разрушенный, с завидной регулярностью. И говоря о «своём» храме, Арсений не имел в виду храм своего божества или тот, который он построил, он имел в виду… храм, который был построен в его честь. Тот самый, в котором он решил проводить контрритуал, потому что всегда чувствовал от этого места особенную поддержку. Оно давало силу, давало магию… и в один из дней дало ему их. Двое смешных и нелепых тогда ещё птенцов нашли этот храм, как тогда казалось, случайно. Наблюдая за ними тайком, Арсений потихоньку узнал, что один из них, тот, что повыше и поушастее — это Саша Гудков, молодой шут, который мечтал перестать полоть картошку на мамином огороде и начать выступать при домах знати. Тот, что пониже — Никита Кукушкин, начинающий актёр, с блеском в глазах рассказывающий, как он ударится в благотворительность и будет помогать сиротам, как только разбогатеет и станет знаменитым. Сначала казалось, что они нашли храм просто как место для уединения, разговоров об искусстве, сплетен и возможности касаться друг друга без страха. Но позже стало понятно, что это храм нашёл их, именно тогда, когда он был нужен им сильнее всего. Всё чаще в их разговорах проскальзывали те темы, те сомнения, та боль, что резонировала с болью самого Арсения. Всё чаще он находил себя готовым спрыгнуть с ветки или соскользнуть с лианы и влиться в разговор. Всё больше он чувствовал единение с этими ребятами — неопытными, потерянными, ищущими себя. Поэтому долго пробыть в роли наблюдателя он не смог и в один из визитов явился им под видом путника, ненароком набредшего на храм, о котором узнал из легенд и сказаний. У них действительно тогда было много общего. Все они в той или иной мере могли видоизменять свои тела, все они верили в несправедливость главенствования людей, и все хотели справедливости для анар. По большому счёту, они просто хотели иметь право быть самими собой — выглядеть, как хотят, говорить, что думают, и любить тех, кого выбирает сердце. И если сначала их разговоры носили мечтательный характер и все трое с тоской размышляли о том, что могло бы быть, то со временем они всё больше наполнялись решимостью, пониманием, что так жить больше нельзя, желанием что-то сделать, а не просто сетовать на судьбу. Переломный момент наступил, когда Саша стал придворным шутом. Казалось, он должен был быть вне себя от радости, ему выпала такая честь! Но чем больше он слонялся по дворцу, чем больше слушал разговоры вельмож, чем больше узнавал об истинном отношении короля к анар, тем пасмурнее становился. Он больше не мог закрывать глаза на то, что происходит с его сородичами, больше не мог молчать. Но что может сделать один шут? Даже если бы он собрал доказательства каждого греха, с которым столкнулся под крышей дворца, никто бы ему не поверил. Нет. Нужно было что-то большее. Что-то грандиозное, что-то запоминающееся, что-то, что заставит всех открыть глаза на то, что настоящий монстр не бродит по лесам, а сидит на троне. На этом этапе Попов был согласен со своими сподвижниками. Они все вместе пропадали вечерами в гримёрке театра или на чердаке дома Арсения, перебирая идеи, одна амбициознее и безумнее другой, в надежде наткнуться на ту самую, которая позволит остановить несправедливость раз и навсегда. Но время шло, а план никак не придумывался. Каждый раз либо реализация упиралась в какие-то организационные проблемы, либо принципиально они не готовы были пойти на пересечение каких-то границ. И чем дольше Арсений наблюдал за своими соратниками, тем больше замечал, как они теряют надежду на мирное разрешение проблемы и радикализируются. С каждой молоденькой девочкой из анар, что покидала дворец в холщовом мешке после забав короля, всё сложнее становилось держаться за свои принципы, всё сложнее было оставаться милосердными и понимающими. Арсений заметил, что, если при знакомстве он был самым скептически настроенным из троих, то с годами стал самым мягким, готовым видеть в людях хорошее, надеющимся на перемены. Возможно, дело было в возрасте. За свои сотни лет он успел нахлебаться от людей как плохого, так и хорошего примерно поровну, а потому ещё не поставил на них крест. Его куда более молодые товарищи за своё недолгое время не успели застать эпоху мира и взаимного уважения и видели от харийн только притеснения и презрение. Неудивительно, что у них быстро не осталось ничего хорошего, за что можно было бы держаться, чтобы отчаяние не поглотило их с головой. И отчаяние пришло. И отчаяние поглотило. В один из дней Арсений услышал то, чего так боялся: люди никогда нас не примут, бесполезно пытаться открыть им глаза на их же пороки. Всё, что можно им дать, это… Возмездие. Арсений не терял надежды их переубедить, вернуть всё в прежнее русло, избежать жертв. Но было слишком поздно — одержимый этой идеей Никита, кажется, окончательно потерял рассудок. Каждый его план был жёстче предыдущего, стремился нанести удар туда, где людям будет больнее всего. Арсений не мог это одобрить. Решив положить этому безумию конец, он высказал всё, что думал, пытался объяснить, что насилие не может победить предрассудки… но его никто не послушал. Они не напали. Не стали ввязываться в драку — может, из-за уважения к Арсению, а может, потому что понимали, что не смогут против него победить. Просто разошлись после того накалённого разговора и больше не встречались, и Арсений на какое-то время даже убедил себя, что ничего не случится. Пока не стали пропадать девушки. У него не было ни единого доказательства, что в этом замешаны Гудков и Кукушкин, и первые несколько похищений он действительно никак не связал с тёмными планами, что обсуждались в недрах разрушенного храма. Но долго он себя обманывать не мог — ему нужно было не просто понять, что происходит, ему нужно было исключить вероятность того, что те, кто был ему так важен, превратились в кровожадных чудовищ, которыми пугают маленьких детей. Ему нужно было знать наверняка, что он ошибается. Поделиться своими догадками со стражей он не мог, боялся, что те и близко не станут разбираться, а просто сразу всех арестуют и казнят. Слежка за объектами успехом не увенчалась: Александр жил в охраняемом дворце, а Никита словно пропал отовсюду разом. Общие знакомые в один голос твердили, что они ничего странного не замечали. Арсений почти уже отчаялся, когда случайно узнал, что прямо из-под носа у стражи пропала Вика Складчикова, и бросился в лес на её поиски в надежде найти настоящего похитителя и наконец-то исключить этот чудовищный вариант, при котором его друзья оказались готовы пойти на крайние меры. Но вместо похитителя он встретил кого-то другого. Он встретил Антона. §§§ Копчик ноет от долгого сидения на твёрдом камне, и Антон ёрзает на месте. — А что он у тебя украл? — уточняет он, когда Арсений замолкает. — Кто? — Гудков, тогда, на ночном рынке. — А-а, сонную траву. Хотел купить, я его послал, и он украл. Они использовали её для похищений, я так думаю. — Настоящую? — прищуривается Антон. Арсений в ответ устало улыбается: — Нет, конечно. Я подменил её на похожую по форме, это же приманка была. Думаю, кстати, потому у Иры дома и нашли следы борьбы — они хотели усыпить её, но не сработало. Антон чувствует, как его брови непроизвольно ползут вверх: — А, а ты ещё и у Иры был, выходит? — Само собой, — фыркает Арсений. — Я расследователь или кто? Хороший, конечно, вопрос. — Я не знаю, кто ты, — признаётся Антон, потирая лицо. — А хотел бы знать, потому что, в зависимости от того, кто ты, становится ясно, кто я: последний адекватный человек в Иессарионе или полный дурак, который лёг под врага. Арсений тяжело вздыхает и наклоняется ближе, словно ловя взгляд Антона: — Шаст, послушай меня. Я знаю, что ты в это не веришь, но реальности всё равно: мы связаны с тобой особой связью, которая тянет нас друг к другу, которая не даёт нам разойтись. Я знаю, что ты чувствуешь, когда я вру — потому что я чувствую, когда врёшь ты, просто знаю, как будто интуитивно. Прислушайся к себе. Ты знаешь, что я не вру тебе. Ты знаешь, что я верю во всё, что говорю. Антон обречённо прикрывает глаза: — Ну хорошо. Хорошо. Только скажи мне одну вещь… — выдыхает он. Договорить он не успевает — его перебивает какой-то невыносимый, невозможный гул, когда выглядывающее сквозь обвалившуюся крышу ночное небо вдруг окрашивается в душераздирающе алый цвет.