Крючок

Антон парализован. Он сидит, запрокинув голову, широко раскрыв глаза, впитывая в себя кроваво-красное небо. Ни одна клеточка его тела не считает, что они в безопасности, но при этом ни одна клеточка его тела не знает, что делать, поэтому он замирает, в ужасе шаря взглядом вокруг. Арсений наоборот, кажется, слишком хорошо понимает, что происходит. Он вскакивает на ноги, судорожно подбирая свиток с ритуалом и брошенный кусок мела, бросается к печати. — Нет, нет, нет, блядь, нет, — рычит он себе под нос. — Арс. — Пожалуйста, нет, нет, нет. Нет. Нет. Нет, — продолжает бормотать Арсений, ломая мел о камень. — Арс, что происходит? — выдавливает из себя Антон, всё ещё пытающийся найти в себе силы подняться на ноги. Арсений оборачивается, и в его глазах плещется такой ужас, который Антону видеть ещё не доводилось. — Ритуал. Они завершили ритуал. Я не успел. Его слова отзываются в груди неприятным, тянущим чувством, словно сердце мгновенно тяжелеет и камнем опускается на дно. Как? Всё, что они сделали — напрасно? Они не успели? Нет, не так, не они — Арсений не успел, потому что Антон припёрся и потребовал рассказывать ему сказки вместо того, чтобы заниматься действительно важными вещами. Но как он мог знать, что времени настолько мало? Арсений бросает свиток на пол и крошит мел в руке, мотает головой: — Нет, всё, всё. Нет смысла тратить время. — А что… что нам делать? — шепчет Антон, чувствуя, что волна ужаса вот-вот обрушится на него и раздавит насмерть. Он себя внезапно чувствует не Охотником на чудовищ, который прошёл многолетние тренировки, а каким-то жалким, бесполезным котёнком, который ничего не понимает и ничем не может помочь. Но хладнокровие Арсения успокаивает — тот подходит ближе и протягивает руки, помогая встать. — Я не знаю, Шаст. Сейчас разберёмся. И Антон верит. Он поднимается на ноги, отряхивается и уверенно следует за Арсением к выходу, точно зная: да, они разберутся. Вместе они всё исправят. Всех спасут. Или нет. Решимости Шастуну хватает ровно до порога храма, а, выйдя на улицу, он снова замирает в первобытном ужасе. Гул, треск, хруст сливаются в единую какофонию, от которой внутренние органы просятся наружу. Впереди, на фоне алого неба, что-то идёт. Ломая деревья, разбивая скалы, какая-то огромная тень движется по лесу, рокочет, рычит, гудит тысячей голосов. Антон не может сдвинуться с места, прикованный взглядом к этой чудовищной невидимой угрозе, пока не чувствует тёплую ладонь в своей. Рука Арсения мгновенно приводит его в чувство, возвращает в реальность, и Антон сжимает её, позволяя увести себя со ступеней вперёд. Но вместо того, чтобы бежать прочь подальше от этого потустороннего треска и гула, Арсений бежит за ним, словно пытается догнать. И Антон, словно очарованный, бежит следом. В ушах шумит: мокрое чавканье сапог смешивается с собственным сбитым дыханием, с рокотом, с испуганным карканьем ворон. Это конец. Они бегут навстречу смерти, глупые, глупые, будто думают, что смогут кому-то помочь, что-то предотвратить. Как будто боятся признать, что всё кончено, что они всех погубили — себя, похищенных девушек, анар, весь Иессарион. Но Арсений, кажется, так не думает. Он мчится вперёд, не выпуская руку Антона, перепрыгивает через ветки и камни, полный решимости, полный готовности драться до последнего. И эта решимость заражает, словно искра, переносится на Антона и вспыхивает ярким пламенем. Может быть, если бы Антон был один, он разрешил бы себе бояться. Но он не один. С ним Арсений, с ним Орден, с ним анар, с ним все, кто тоже хочет спасти город, и все, кто заслуживает спасения. Поэтому Антон бежит, игнорируя раздражающую боль в боку. Бежит, сжимает в руке чужую горячую ладонь и верит, что это, возможно, ещё не конец. Гул становится ближе, и когда они выныривают из гущи деревьев у затопленного квартала, Антон впервые может разглядеть источник своей паники. На фоне красного неба огромные нескладные фигуры бредут в сторону города, круша всё на своём пути. У них есть руки и ноги, но на людей они похожи слабо — больше напоминают тряпичных кукол, сотканных из тьмы. Но где кукловод? — Это… они? Духи возмездия? — хрипит Антон, запыхавшись. — В душе не ебу, — признаётся Арсений. — Веришь или нет, моя продолжительность жизни отчасти обусловлена тем, что я с такими штуками никогда не сталкивался. Стражников у плотины нет — странно было бы встретить их на своём посту в этом гудящем алом мареве. Наверняка убежали за подмогой или прятаться от греха подальше, и винить их сложно. Двигаясь вдоль реки, Антон замечает, что земля покрывается огромными дымящимися трещинами, словно весь город стоит на поверхности яйца, которое вот-вот вылупится. Там, где трещины уже разрослись, дома начинают уходить под землю, а камень мостовой осыпается, заставляя улицу вздыбиться, не пропуская пешеходов. — Да блядская, блядь, хуета, — ворчит Арсений, перепрыгивая очередную трещину. — Ещё и напрямую не пройти теперь! Ну да, как будто поиск маршрута — это их главная проблема, а не то, что город буквально складывается на глазах, как карточный домик. — Сюда! — кричит Арсений и ныряет в какой-то переулок, который ещё не успел превратиться в груду обломков. Антон послушно следует за ним, прокладывая путь к Соборной площади, хоть и с трудом понимает, чем они сейчас могут кому-то помочь. Собор почти потух, он ещё тлеет, но краснота его углей еле заметна в заливающем площадь багряном свете. Антон не понимает, почему они собрались именно здесь, на площади, наполненной испуганными жителями, которых согнал сюда набат. Не понимает, пока не слышит, как вырвавшийся вперёд Арсений кричит: — Ну ёб твою мать, ну, Никита! Если бы не эта совершенно не соответствующая пафосу ситуации реплика, Шастун бы, вероятно, даже и не заметил одинокую фигурку невысокого мужичка, замеревшую посреди площади. В отличие от жмущихся к уцелевшим стенам горожан, этот стоит спокойно, самодовольно уперев руки в бёдра. Обычный такой мужчина, Антон его ни разу не видел и ни за что не узнал бы, и ни за что не подумал бы его подозревать в каких-то нехороших вещах. Только вот сейчас, подойдя ближе, Антон замечает, что в его глазах горит такой же алый свет, как и тот, что окрасил небо. — Ты ебанулся?! — продолжает свой лишённый изысков допрос Арсений. — Я же говорил! — смеётся Кукушкин в ответ. — Говорил, что приведу в Иессарион возмездие! — Хуездие! — огрызается неизменно красноречивый Арсений. Оторвавшись от этого увлекательного диалога, Антон замечает, что Кукушкин не так уж одинок — это к нему из леса стягиваются огромные гудящие тени, крушащие город на ходу. Только теперь, когда деревья не заслоняют обзор, он может разглядеть, что у каждой из тёмных фигур есть основание — фигура человеческого роста, к которой тень словно бы привязана. Антон судорожно бегает глазами по горизонту, пытаясь пересчитать циклопических врагов. Десять. В груди одновременно расцветают надежда и ужас: да, это значит, что девушки живы и их используют как сосуды, а не как жертв, но как разорвать эту связь? Как вернуть их в обычный человеческий облик? Перепалка на площади тем временем стремительно превращается в драку. — Они должны заплатить за нашу боль! За смерти! За жизнь в вечном страхе! — надрывается Никита. — Кто, блядь, «они»? — недоумевает Арсений. — Крестьяне? Рабочие?! — Ты! Ничего! Не понимаешь! — рычит Кукушкин и начинает меняться на глазах. Его тело словно подбрасывает в воздух, ломает, конечности удлиняются, руки превращаются в перепончатые крылья, а лицо вытягивается в огромный острый клюв. Те немногие наблюдатели, которые ещё не покинули площадь, заходятся в криках ужаса, ведь прямо у них на глазах вполне безобидного вида человек превращается в немыслимое чудовище. Оно угрожающе щёлкает клювом и обходит площадь по кругу, осторожно приближаясь. — Твою мать, — выдыхает Арсений и кидает через плечо быстрый взгляд на Антона. — Держись в стороне. А ещё лучше — приведи своих ребят, для них тут работа нашлась. Это последнее, что он говорит, прежде чем сам начинает менять форму. Эта трансформация не похожа на те, которые Антону доводилось видеть раньше — что в других людей, что в кошку, Арсений превращался как-то очень незаметно и практически беззвучно. Сейчас же, кажется, что слышно всё: как хрустят, ломаясь, его кости; как трещит кожа, растягиваясь; как пробиваются из-под этой кожи перья, складывающиеся в несколько пар размашистых чёрных крыльев. Антон не хочет смотреть, но и взгляд отвести не может. Арсений не похож ни на человека, ни на животное. Точнее всего его можно описать как сгусток ног, перьев, зубов и рогов. И глаз. Очень много глаз. Встретившись взглядом с дюжиной голубых глаз всего лишь раз, Антон чувствует, как сжимается его сердце, и поспешно отворачивается. Ему не столько страшно, сколько стыдно смотреть на Арсения в этом обличии, как будто его глазам явилась какая-то совершенная нагота, настолько искренняя, что человеческое сознание к ней оказалось не готово. За спиной стоит грохот, хруст и ропот толпы — Антон не видит, но слышит, как Арсений с Никитой вцепляются друг в друга, и только быстрее бежит по направлению к штабу. Долго искать Орден не приходится: ещё не добежав до казарм, Антон сталкивается с бегущим на шум Димой, за которым растерянно следуют Макс с Серёжей. Шастун вцепляется в плечи Позова, как только оказывается рядом: — Послушай меня! — орёт он, пытаясь перекричать гул. — Там на площади — нужно остановить его! — Кого? Чего? — орёт Позов в ответ. Гул становится таким невыносимым, что, кажется, им приходится больше читать по губам, чем слышать друг друга. — Кукушкина! Нужно остановить Кукушкина! Зови подкрепление! Главное, запомни: хуйня с клювом плохая, её надо бить, хуйня с крыльями — это Арсений, его бить не надо, он помогает. — Чего? Зизи с пылью — гуси растений? — недоверчиво переспрашивает Дима. — Да Арсений, блядь! Ар-се-ний! Какие гуси, нахуй? — надрывается Антон. — Арсений? — наконец, кажется, находится Позов. — Да! — радостно подтверждает Антон. — Долгая история! Ты, главное, передай всем, хорошо? Точно передай! Позов как-то неуверенно кивает, но времени выяснять, что именно он понял, сейчас нет. Попросив помощи, Антон возвращается обратно на площадь. Кажется, людей здесь меньше не становится, и даже наоборот, бегущие от разрушений горожане по привычке стекаются к Соборной площади, только чтобы стать свидетелями боя невиданных доселе чудовищ. А Антон вот старается не смотреть. Он не хочет считать откушенные конечности, разбираться, кто в чьей крови, с замиранием сердца вглядываться в этот шипящий клубок. У Арсения есть своя задача, и он с ней успешно справляется. Шастун ему сейчас ничем не поможет, если будет наблюдать с галёрки. Да и ему самому есть, чем заняться. Расталкивая зевак, Антон пробирается дальше, навстречу сгусткам темноты, отрешённо крушащим город. Он не знает, как работают духи возмездия, но знает, что для духов они подозрительно хорошо взаимодействуют с материальным миром: их кажущиеся сотканными из плотной темноты конечности раз за разом опускаются на крыши домов, крушат стены, топчут людей, словно суетящихся под ногами муравьёв. Кажется, в их действиях нет никакой системы — только слепая ярость, только желание нести разрушение. Разбить, разгромить, раздавить, разорвать. Развоплотить всё на своём пути. Чувствуя, как сердце от страха колотится где-то в горле, Антон пробивается вперёд, навстречу ближайшей из объятых яростью фигур, и, наконец, оказывается так близко, что может разглядеть, к кому привязана эта тень. Мягкова. Первая жертва, с которой всё началось, пропавшая ещё в январе. Сейчас её щёки впали, под глазами залегли глубокие тени, а длинные светлые волосы спутались, но её всё ещё можно узнать по фартуку с цветочной вышивкой — именно в нём она была в последний раз, когда Антон наведывался за хлебом в её пекарню. Набрав в грудь воздуха, Антон кидается и обхватывает Иру за плечи, пытаясь растрясти её, словно она ходит во сне и её просто нужно разбудить. — Ира, ты слышишь меня? Ира? Ты тут? Мягкова замирает, и вместе с ней также, словно в нерешительности, замирает и гигантская чёрная тень. В её глазах нет ни замешательства, ни узнавания, они горят ровным алым светом, глядя мимо Шастуна насквозь. — Помнишь, я у тебя хлеб покупал? — продолжает попытки воззвать к человеческой части Иры Антон. — Шутил ещё, что пиво люблю пшеничное, а хлеб — ржаной, помнишь? Пекарню свою помнишь? Ир? Возможно, если бы он знал о ней больше, если бы их связь была крепче, его план ещё мог бы сработать, но, судя по всему, воспоминаниями о ржаном хлебе Мягкову не пробудить. А то, что сейчас обитает в её теле, считает Антона назойливой мошкой, стряхивает его руки с себя и толкает его в грудь с такой силой, что, кажется, слышно, как хрустят рёбра. Антон отлетает назад, сбивая с ног сразу несколько человек из толпы. Удар вышибает из него весь воздух, поэтому он отчаянно пытается вдохнуть, чтобы продолжить попытки докричаться до Иры: — Вс… вспомни свой дом! Св… свою пекарню! Она тут, совсем рядом, эт… это твой дом, Ир! Не нужно ничего крушить! Да блядь! Шастун еле уворачивается от падающего на него куска крыши, когда призрачная фигура принимается лупить по соседнему дому. Кажется, просьбы не крушить свой же район успеха не возымели. Оно и понятно, будь Антон в такой же ситуации, его вряд ли вернули бы в реальность слезливые просьбы вспомнить про казармы, тренировки до мозолей и пронизывающий ветер на стене. Это всё то, что он в Ордене ненавидел, а возвращаться хочется только к тому, что по-настоящему любишь. Но что любит Ира? У неё, вроде, нет семьи, а про её друзей и увлечения Антон не знает ничего, помнит только, что у неё была… Собака! Собака, которую она любила до умопомрачения! А с кем она осталась сейчас? Как воссоединить пса с хозяйкой? Антон поднимается на четвереньки, продолжая уворачиваться от валящихся на него обломков, и пускается в сторону пекарни, лелея надежду, что собака осталась у кого-то из соседей, или, возможно, её кто-то подкармливает. — Толик! — орёт Шастун из последних сил, оказавшись на нужной улице. — То-олик! Ты где? Его еле слышно из-за заполнившего город гула, и, если бы Антон сам был собакой, он бы, вероятно, и сам забился куда-то подальше в такой ситуации, а не бегал бы по улице. — Толик, пойдём к маме! Толик! Ау! — продолжает надрываться Антон, пока не замечает мокрое поблескивание чёрного носа из-под крыльца заброшенной пекарни. Пёс не бросается ему на встречу, но, по крайней мере, и не рычит, когда Антон пытается вытащить его из-под лестницы. — Тут такая тема, ты или нас всех спасёшь, или мы все умрём, — зачем-то признаётся ему Шастун и прижимает дрожащее тельце к себе. Он помнит этого пса ухоженным и вычесанным, сейчас же его шелковистая шерсть свалялась, он весь покрылся какой-то пылью, а в чёрных глазках-бусинках вместо радости поселилась тревога. — Ничего, — шепчет Антон, то ли гладя, то ли отряхивая собаку. — Ничего, сейчас к маме пойдём. Путь обратно кажется ещё сложнее — вздыбившиеся камни мостовой перегораживают дорогу, а Антону приходится прижимать Толика к себе как минимум одной рукой, даже когда нужно перелезать через обломки. На Соборной площади Арсений с Никитой продолжают свою выматывающую схватку, только теперь они окружены Охотниками, которые не помогают и не мешают, но хотя бы не подпускают ближе людей, чтобы те не пострадали. Мягкова же, вместе с растущей из неё тенью-марионеткой методично крушит стену Соборного сада, усыпая всё вокруг красным кирпичом. — Ира! — окрикивает её Антон, наивно надеясь, что она обернётся. — Мягкова! Смотри, кого я принёс! Но она, конечно же, не смотрит, погружённая в своё упоительное разрушение, и Антону приходится на свой страх и риск подойти ближе. Рёбра ноют, напоминая о недавнем ударе, который получать заново не хочется, но он пересиливает себя и хватает Иру за плечо, разворачивая её к себе: — Смотри, говорю, собаку твою принёс! — орёт Антон, как будто его слышат на той стороне, и вытягивает руки с перепуганным псом. Ира замирает, на этот раз кажется, будто она теряется, будто получается извлечь из неё хоть какую-то реакцию! — Это Толик! — Антон чувствует, как от постоянного крика сдают его связки. — Толик, помнишь его? Приходится тыкать собакой ей практически в лицо, и Толик, дрожа и перебирая лапами на весу, вытягивает мордочку навстречу хозяйке. Кажется, его не пугает её неухоженный вид и светящиеся глаза, потому что, как только он оказывается достаточно близко, Толик принимается лизать Ирино лицо. Вне зависимости от того, помнит ли она его, он помнит её, и Антон чувствует, как щемит в груди от этой собачьей преданности, от того, как больно и тоскливо этому псу, наверное, было все эти два месяца, а теперь хозяйка вернулась к нему, чтобы… не вспомнить его? Убить их всех? Антон жмурится, продолжая держать Толика на вытянутых руках, и готовится к следующему удару, который опрокинет их обоих на кирпичи. Он ждёт, ждёт, а удар всё не наступает. Тогда он всё-таки открывает один глаз — как раз вовремя, чтобы увидеть, как алый свет в глазах Иры гаснет, и одновременно с этим тускнеет растущая из неё тень. И как только её плотная темнота растворяется в ночном воздухе, Мягкова падает навзничь, словно очередной рушащийся на землю обломок стены. Толик скулит и выворачивается из держащих его рук, и, стоит ему оказаться на земле, принимается бегать вокруг хозяйки, обеспокоенно лая и тыкаясь носом в её руки и лицо. Не веря своей удаче, Антон опускается на землю рядом и, приложив пальцы к Ириной шее, еле-еле чувствует пробивающийся через грохот и гул вокруг пульс. — У него получилось! — кричит кто-то из толпы. — Что он сделал? Что он сделал? Хотел бы Антон сам знать, что он сделал. В чём секрет, разрушающий магическую связь? В счастливых воспоминаниях? В искренней собачьей любви? В облизывании лица? Перед глазами снова встают пыльные полки библиотеки с увесистыми томами. Они же читали, они же буквально про это читали! Ну ты и дурак. — Поцелуй истиной любви! — кричит Антон, срываясь на хрип. Если это последнее, что его голос позволит ему сказать, он должен донести до остальных. — Поцелуй истиной любви останавливает их! Передайте всем! Найдите близких пропавших женщин! По толпе проходит ропот, и Антон не знает, насколько он услышан. Он машет руками по кругу, показывая, что нужно передавать эту информацию дальше, но люди нерешительно мнутся на месте. — Да что вы встали! Найдите их мужей! — хрипит Антон раздражённо, уставившись в глаза какой-то перепуганной девушке. Та на мгновение теряется, но затем, приняв указание как личное задание, разворачивается и исчезает в толпе. Кто-то следует за ней. Остаётся надеяться, что желания выжить в этих людях больше, чем нежелания что-то решать. Сам Антон с трудом поднимается на ноги и направляет своё еле слушающееся тело в сторону оставшихся духов. Даже если чудом с остальными сосудами как-то совладают, он должен найти Иру. Другую Иру. Свою. Ноги еле слушаются, и в голове какой-то туман, в ушах гудит от этого непрекращающегося шума. Антон заставляет себя двигаться, но чувствует себя так, будто берёт движение у своего разбитого тела взаймы, и, когда это всё закончится, тело спросит с него этот долг. Пробираясь по разрушенным улицам, перепрыгивая через трещины и перелезая через куски стен, Антон видит, как справа меркнет ещё одна тень, когда к ней подбегает барон Топалов — вероятно, это была его жена, Регина. Слева и чуть впереди незнакомый Антону лысый мужчина подбегает к Зое — и та тоже прекращает свой разрушительный марш, рушась на землю. Хорошо. Всё хорошо. Они всё поняли. У них есть шанс. Он идёт дальше и постепенно, по мере того как по городу растекается слух, что нужно искать возлюбленных жертв, тени гаснут одна за другой. Антону самому не верится, что такая простая и предсказуемая мелочь, как поцелуй, способна остановить конец света — как будто они в сказке. В страшной сказке, но, возможно, со счастливым концом? Когда он видит Иру на горизонте, сердце непроизвольно сжимается. Её тень другая — выше, плотнее, темнее, чем у других, и она как будто вкладывает особую ярость в каждый удар. — Ир! — хрипит он, пытаясь привлечь её внимание, но тщетно — то ли голос сел окончательно, то ли Антон для неё не важнее насекомого, вьющегося под ногами. Ну и ладно. Ну и хорошо. Не в речах же дело — нужно просто добраться до неё и поцеловать. Никаких вымученных признаний, никаких громких заявлений — пришёл, поцеловал, спас мир, ушёл. Антон катится с последней горы обломков Ире под ноги и еле-еле встаёт, подталкиваемый лишь мыслью, что скоро это всё закончится. Последний рывок, последний шаг. И он делает этот шаг — решительно тянется вперёд, нависает над Ирой и привычно обхватывает её лицо руками, прежде чем поцеловать. Она не отвечает. Её губы холодны и неподвижны, и от этого ощущение чудовищно странное — будто мертвеца целуешь. С той только разницей, что мертвецы после поцелуя не отшвыривают тебя на десяток метров в груду камней. Из Антона снова вышибает весь воздух, когда тонкая девичья рука толкает его в грудь с такой силой, что он теряет равновесие и валится на обломки. Всё тело горит от бесконечных ушибов, голова гудит, глаза засыпает пылью и каменной крошкой. Протерев их, Антон остаётся лежать на месте, шокированно глядя на продолжающую крушить близлежащие здания Иру. То есть, выходит, не сработало? Полизавшая лицо собака считается за поцелуй истиной любви, а поцелуй от жениха — нет? А как тогда… — Пропустите! Пустите меня! — несётся из-за спины, и Антон узнаёт этот голос, только обычно он не слышит в нём столько настойчивости и решимости. Выбившаяся из толпы за его спиной Дарина кидает на Антона короткий разочарованный взгляд и раздражённо поднимает подол платья, направляясь к Ире. — Стой! — хрипит Антон еле слышно. — Стой, она тебя убьёт! Но Дарина не слышит (или не слушает) его, она уверенно приближается к тому, что некогда было её подругой, и решительно обхватывает руками Ирино лицо. Град поцелуев сыпется на Ирин лоб и щёки, и нос. Она замирает, а Дарина не останавливается, продолжает целовать её и шептать что-то между поцелуями — что именно, Антон расслышать не может. Это не должно сработать. Это не может сработать. Но работает. Антон не может поверить своим глазам, когда красный свет в Ириных глазах гаснет, и она оседает на землю в руках вовремя успевшей подхватить её подруги. Толпа вокруг гудит, и в голове гудит, но гудение, равномерно наполнявшее город, прекращается, как только последний дух покидает свой сосуд. Антону хочется откинуться, пусть даже на своей груде обломков, и на минуту прикрыть засыпанные песком глаза. Но он не может себе этого позволить, даже если основная опасность миновала, даже если он справился со своей частью, в грудь бьётся тревога — он должен вернуться к Арсению, должен убедиться, что Орден не причинит ему зла. Как только это сделать, когда каждая клеточка тела, кажется, возомнила себя независимой республикой и порывается выйти из состава тела Антона Шастуна? Хрипя и тяжело дыша, Антон переворачивается на бок, будто считает, что это как-то поможет ему подняться на ноги. Внезапно чьи-то крепкие руки подхватывают его, помогая сесть, и он с удивлением видит перед глазами смутно знакомый пучок тёмных волос. — Живой? — интересуется Серёжа, помогая Антону удерживать вертикальное положение в пространстве. — По большей части, — хрипло усмехается Шастун. — Мне нужно, чтобы ты помог мне дойти… — До штаба? — предполагает кузнец. — До вашего доктора, да? Это было бы, наверное, логично, но Шастун машет головой: — До Соборной площади. Я должен помочь Арсению. «Помочь» — понятие растяжимое, и по скепсису на Серёжином лице явно видно, что он не представляет, чем Антон поможет в таком состоянии. Но тем не менее, как хороший друг, он со вздохом перекидывает руку Шастуна через свою шею и помогает ему подняться на ноги. Несмотря на то что активно разрушавшие город духи усмирены и адский гул прекратился, обратный путь не кажется легче. Каждая косточка в теле Антона болит и ноет, и он еле переставляет ноги, но тревога за Арсения сильнее страха за себя. — Он будет в порядке, — успокаивающе уверяет его Серёжа, словно почувствовав настроение Шастуна. — Он большой мальчик. Антон усмехается — про большого мальчика это правда, сейчас он как минимум пятиметровый мальчик с завидным ассортиментом рук и ног, и в бою против Кукушкина это даёт ему преимущество. Но Антон-то волнуется не из-за Кукушкина. С Соборной площади несутся крики и гомон толпы, и Антону приходится с чужой помощью снова пробиваться через зевак, чтобы увидеть, что происходит. Катающийся по земле шипяще-рычащий клубок из рук, ног, рогов и крыльев успел переместиться вверх по улице и теперь располагается в опасной близости от хлипкого парапета, ограждающего нависающий над рекой обрыв. Интересно, это они сами в пылу боя укатились или в этом есть заслуга оцепивших место драки Охотников? Спихнуть оба чудища в реку с обрыва и не разбираться — гениальный план, который вполне мог бы прийти в голову Стасу. Он явно не хочет посылать своих ребят в гущу событий, предпочитая делать свою работу чужими руками (или лапами?). Ну или, как минимум, дождаться, пока в живых останется лишь один монстр. Похлопав Серёжу по плечу в знак благодарности, Антон вырывается вперёд, к самому оцеплению, чтобы увидеть, что оба, и Никита, и Арсений, вымотаны до предела. Они тяжело дышат, между атаками проводят всё больше времени, но никак не могут завершить бой. А всё потому, что Никита Арсения убить не может, а Арсений Никиту убивать не хочет. Даже когда он опрокидывает Кукушкина и наваливается на него всем весом, видно, что Попов пытается сдерживать себя, и именно это его губит. — Пусти, пусти, — Антон подлезает под локтем не особо протестующего Гауса и кидается к клубку из ног, рогов и крыльев. — Шастун, отставить! — ревёт с другой стороны оцепления голос Стаса, хотя самого Стаса в алой дымке не видно. — У меня есть план! — не очень убедительно хрипит Антон в ответ, зная, что его наверняка не слышно. Он уверенно направляется в эпицентр драки, нащупывая в кармане мундира тот самый блокирующий магию кристалл, который пару дней назад вытащил из клетки Арсения. План-то у него есть, а вот уверенности, что он сработает — нет, потому что план в его гудящей голове родился полторы секунды назад. Арсений тяжело дышит, продолжая наваливаться на противника, и неуверенно надавливает одной из ног на горло Кукушкина, вынуждая того отчаянно хрипеть и биться об землю, поднимая клубы пыли. Он раскрывает свой огромный клюв, отчаянно пытаясь вдохнуть, и в этот самый момент Антон умудряется подскочить достаточно близко, чтобы уверенным движением закинуть кристалл в зияющую глотку. Вот где пригодились все те дежурства на стене, на которых приходилось развлекать себя киданием ореховых скорлупок на меткость! Клюв Кукушкина яростно щёлкает у самых пальцев Антона, а затем из него доносится надсадный кашель и хрип. Остаётся надеяться, что если кристалл не сработает, то Никита хотя бы подавится? Но он работает практически на глазах: отшатнувшись, Антон с удивлением наблюдает, как огромный клюв втягивается и светлеет, на глазах превращаясь обратно в человеческое лицо. Глаза на этом лице выпучены, вены вздуты, взгляд ошарашенный. Пока Никита отчаянно хватает воздух, видимо, пытаясь проглотить застрявший в горле кристалл, Арсений уверенно прижимает его к земле когтистой лапой и перекатывает, вынуждая перевернуться на спину. От оцепления Охотников наконец-то отделяются две фигуры, несущие кандалы: — Никита Андреевич Кукушкин, вы задержаны по обвинению в похищении, незаконном лишении свободы, использовании запрещённой магии, причинении непоправимого ущерба городской собственности, нанесении тяжких телесных повреждений… Они перечисляют и перечисляют, а Антон всё пытается отдышаться, поставив руки на колени и глядя, как полубездыханного Кукушкина уносят под руки с поля боя. Арсений утыкается лбом в Антонову макушку, и на Шастуна накатывает волна невероятного облегчения. Неужели они справились? Ни черта не предотвратили, никого не спасли, но… закончили это? Он оборачивается в надежде поймать такой же счастливый взгляд кого-то из соратников, но вместо облегчения видит в их лицах лишь напряжение. — Попов Арсений Сергеевич, — чеканит Шеминов, но его голос дрожит. — Вы задержаны по обвинению в побеге из-под стражи, сокрытии магических существ, использовании запрещённой магии… Антон растерянно вертит головой, пытаясь понять, что происходит. Арсений осторожно делает шаг назад, но явно не намерен возвращаться в человеческую форму и сдаваться. — Готовьсь! — несётся над головами голос Стаса, и Антон слышит скрип заряжаемых арбалетов прежде, чем видит их в руках охотников. — Цельсь! — Э-э-э! — машет руками Антон, заслоняя собой Арсения. — Вы чего? Вы же видели, что он нам помогал? — Шастун, отойди. Это приказ! — цедит Стас, на его лице решимость борется с паникой. — Нет, нет, стой, да он же на нашей стороне! Все видели! Полгорода видело! Стас! Стас! — Антон вытягивает руки в стороны, словно его человеческого тела может быть достаточно, чтобы прикрыть окровавленную, тяжело дышащую громаду Арсения. — Это не чудовище! Не чудовище! Это человек, такой же как мы, из плоти и крови, блядь! Арбалеты в руках дрожат. Охотники растерянно переглядываются, словно не уверенные, что будут делать, когда приказ стрелять будет отдан. Краем глаза Антон видит, как Дима рукой опускает арбалет Гауса и ещё несколько Охотников в толпе перестают целиться вслед за ним. — Это не чудовище! — хрипло повторяет Антон и привстаёт на цыпочки, чтобы дотянуться руками до огромной мохнатой шеи. Шерсть под пальцами липкая от крови, и Антон аккуратно тянет на себя, заставляя Арсения нагнуться. Вся дюжина голубых глаз смотрит на него настороженно. — Не чудовище, — уверенно шепчет Антон, зарываясь лицом в… лицо? это можно назвать лицом? Он целует мягко и осторожно, не зная, есть ли губы под его губами, но зато он знает точно — под его губами есть Арсений. Надоедливый и вредный, и находчивый, и остроумный, и колкий, и нежный, и внимательный. Живой. Настоящий. За спиной слышен неуверенный ропот. — Я пытался, — вздыхает Стас с, кажется, искренней горечью. — Пли! Антон успевает обернуться и рефлекторно закрывает лицо руками, когда видит, как в его сторону летит дождь из арбалетных болтов. Что, вот так? Все эти годы в Ордене, бок о бок с этими людьми и всё, чтобы быть застреленным собственными соратниками без попыток поговорить и разобраться? Всё дальнейшее происходит как будто невероятно медленно, но вместе с тем чудовищно быстро: Антон слышит гул и крики толпы; видит, как болты прошивают укрывающие его крылья, застревая между окровавленными перьями; чувствует, как его обхватывают цепкие когтистые пальцы и как его неумолимо тянет в сторону обрыва. Чувствуя себя бумажным корабликом, который несёт несоизмеримо более сильное течение, чем то, с которым можно совладать, Антон вжимается в огромное тёплое тело рядом и цепляется еле слушающимися пальцами за липкую шерсть. Иессарион заваливается на бок, со всеми своими разрушенными домами, глазеющими зеваками, неблагодарными Охотниками. Заваливается на бок и — исчезает из вида, когда Антон чувствует, что его ноги больше не касаются земли. Все органы внутри будто подпрыгивают, как когда падаешь в пропасть во сне — только не во сне. Арсений крепко обхватывает его лапами и закрывает крыльями так, что ничего не видно. Но всё равно, с помощью немногих оставшихся в его распоряжении органов чувств, Антон чувствует, что они не взлетают. Они — падают. Падают вниз с обрыва под продолжающимся градом болтов. Падают, вцепившись друг в друга, как в последнюю спасительную соломинку. Падают вместе. Ветер свистит в ушах. На глазах сами собой выступают слёзы. Почему-то больше не страшно — в эти последние секунды, что они несутся вниз, Антона укутывает поразительное чувство спокойствия. Всё в порядке. Почему-то, он уверен, что всё в порядке. Даже когда ледяная вода со всей дури лупит его по рукам и обжигает лицо. Если всё закончится так, по крайней мере он рядом с тем, кого любит.