Крючок

Наверное, впервые в жизни Антон просыпается от того, что ему тепло. Не жарко, не душно, а тепло. Но тепло быть не должно — он помнит, как летел с обрыва в реку, помнит, как встретился с ледяной водой… разве мёртвым бывает тепло? Но он жив, предательски жив, и тело не устаёт об этом напоминать болью в каждой косточке, от мизинца до копчика. Антон боится открывать глаза, потому что чувствует, что не хочет знать, где он. Под пальцами жёсткий лён выстиранного пододеяльника, под головой промятая подушка, а не тёплый шерстяной бок Арсения. Вокруг пахнет спиртом и стерильностью, а ещё немного табаком. Арсением не пахнет. Антон набирается смелости и приоткрывает глаза. Тут же хочется захлопнуть их обратно и притвориться, что ничего не видел. Он в лечебнице, в чёртовой городской лечебнице, лежит на койке в палате настолько маленькой, что её было бы вернее назвать кладовкой. Тусклый свет исходит от бьющегося в лампе огонька на тумбочке. Придвинувшись вплотную к тумбочке, Стас горбится на табуретке и читает какую-то книгу. — Про-кля-ти-я и про-кля-тые, — щурится Шастун, разглядывая обложку. Так и не дочитал. Не до того было. Стас нехотя отрывается от страниц и поднимает на него поразительно пустой безэмоциональный взгляд. — Ага, — холодно отзывается Шеминов. — Я думал, ты по работе что-то читаешь, а это любовный роман, оказывается. — Только концовку мне не говори, — устало улыбается Антон. — Да я и так знаю, чем всё кончится, — вздыхает Стас и захлопывает книгу. — Они не будут вместе, потому что не могут быть вместе никогда, понимаешь? — Ты не дочитал, — вяло возмущается Антон, с трудом хмуря брови. — Мне и не нужно. Палата наполняется вязкой горькой тишиной, и Антон, весь перебинтованный на своей койке, не знает, куда деться в этом тесном помещении от этого укоризненного взгляда. Нет, не укоризненного, разочарованного? В горле встаёт ком. Это кто ещё в ком должен быть разочарован! Вот Антон возьмёт и откажется признавать, что это Стас в нём разочарован. Это Антон разочарован в Стасе! В друге детства, в старшем товарище, который отдал приказ стрелять! Это Антон должен так смотреть — с болью, с ненавистью, с невысказанными претензиями. И он смотрит. Смотрит. А потом понимает, что никакого разочарования во взгляде Стаса нет. Это, наверное… сожаление. — Как я тут оказался? — хрипит наконец Антон, разрушая тянущую, болезненную тишину. Стас пожимает плечами: — Мы выловили тебя из реки. — А Арсений? Шеминов морщится, сразу видно, как его задевает слышать это имя от Антона первым делом после пробуждения. — Ты про это чудище из бабушкиных легенд? Не было там твоего Арсения. Свалил он. И слава богу. Антон хмурится, перебирая в голове возможные варианты. Вряд ли Арсений вот так взял и бросил его. Может, его унесло течением дальше? Или наоборот, он выбрался первым и не смог выловить Антона? Или Охотники его спугнули со своей спасательной миссией? — Послушай меня, — продолжает Шеминов. — Шаст, прям послушай, а не как обычно. После всего, что произошло, там сейчас хаос. Мы по новому указу должны будем… Нелюди вне закона, в общем. — Как понять «вне закона»? — хлопает глазами Шастун. — Как можно просто объявить кого-то вне закона? — Специальным королевским указом, — разводит руками Стас. — Все нелюди объявляются пособниками запретной магии и врагами короны, подлежат немедленному взятию под стражу и… — И? — давит Антон. — Дальше что? Когда место в тюрьме закончится? — Дальше это в юрисдикции стражи, — Стас отвечает так тихо, опустив лицо, что становится предельно ясно, какая судьба ждёт пленников в руках королевской стражи. — Что, просто убьют? — сипит Антон, не позволяя опустить тему. — Просто, блядь, убьют всех, использовав одного долбоёба как повод? И тебе нормально так? В бойне этой участвовать. Стас хмурится, разглядывая свои сапоги, всем своим видом показывая, что он не собирается сейчас вступать в полемику об этичности собственных выборов. Вместо этого он кладёт руку на одеяло Антона и пытается, наверное, звучать спокойно и мудро: — Шаст, тебе сейчас в первую очередь нужно думать о том, как самому не оказаться на виселице. После всего, что ты натворил… я смогу поручиться за тебя, смогу тебя выручить, но мне нужно быть уверенным, что ты всё не испортишь. — Чег… — Ты был под приворотом, — перебивает Стас. — Не понимал, что делаешь, сам пал жертвой запретной магии. — Не был я ни под каким приворотом, — хмурится Антон. — Чё ты несёшь? Стас резко опускает кулак на тумбу с такой силой, что лампа подпрыгивает и расплывающийся по комнате свет вздрагивает вместе с ней. — Да ну что ты, блядь, за баран упёртый?! Я тебе жизнь пытаюсь спасти! — Жизнь спасти?! — Антону очень хочется поднять голос в ответ, но получается только угрожающе хрипеть. — Ты, блядь, стрелял в меня! — А что я должен был сделать, а? — шипит Шеминов, и тени пугающе пляшут на его лице. — Под присягой, под прямым приказом короля, что я должен был сделать? Отпустить тебя у всех на глазах и отправиться на плаху вместе с тобой? — Стас, иди на хуй, — устало выплёвывает Антон, откидываясь на подушке. Нет сил спорить. Что ему объяснять, если он сам для себя решил уже, в чём истина, оправдал своё бездействие, своё пособничество. Убедил себя, что делает, что может, а на самом деле только о своём выживании и печётся. Хорош командир. Шеминов поднимается со стула и поправляет лежащую неровно книжку, прежде чем направиться к выходу. Уже у самой двери он разворачивается, хмуро кидая через плечо: — Твоя невеста с остальными похищенными в палате на втором этаже. Они не приходили в сознание. Не то чтобы ты спрашивал, — и выходит, плотно прикрывая за собой дверь. Этот укол действительно достигает цели, Антон чувствует, как совесть отзывается в груди ноющей болью. Или это сломанные рёбра? Об Ире он действительно не то что не спросил, даже не подумал. Хотя и не знал, жива ли она, цела ли после всего, что произошло. За крошечным окном темно (слава богу, тёмно-синей, а не алой темнотой), и Антон пытается, повернувшись на бок, снова провалиться в сон, но тугой клубок тревоги и чувства вины в груди не даёт ему отключить голову. Так проходит минут десять, прежде чем он сдаётся и садится на постели. Грязный, пыльный, перепачканный кровью мундир перекинут через спинку кровати. Другой одежды здесь нет. Антон с трудом заставляет саднящее тело подняться и словно наказывает его, заставляя упаковать себя в пропахшую гарью и потом тряпку. Сапоги так и не высохли до конца после купания в реке, и засовывать в них опухшие ноги вдвойне мучительно. Зато почему-то на месте остались и кобура с ракетницей, и ножны с кортиком — возможно, Стас забыл изъять оружие у такого опасного элемента. Или не захотел. Шастун осторожно выглядывает в коридор и выходит только после того, как убеждается, что у его двери нет охраны. Стас говорил о нём так, будто он разыскиваемый преступник, но на деле, наверное, страже сейчас есть, чем заняться, кроме как караулить бывшего Охотника. Каморка, куда определили Антона, оказывается на третьем этаже лечебницы, и Антон с удивлением отмечает, что ему, чтобы навестить Иру, придётся спуститься, а не подняться. Долго искать палату не приходится — Антон сразу опознаёт нужную дверь по тому, что из неё выходит Дарина. Её глаза опухли, и она смотрит в пол, но, заметив Антона, не может отказать себе в удовольствии проводить его уничижительным взглядом, так и не сказав ни слова. Но это молчание громче всего, что она могла бы сказать. Сам Антон у двери в палату замирает не меньше чем на минуту и находит в себе силы потянуться к ручке только после того, как Дарина скрывается на лестнице. Внутри темно. За окнами тоже ночь, поэтому тела на кроватях по периметру комнаты на первый взгляд кажутся спящими. Но, вглядываясь, Антон замечает, что они укрыты аккуратно подоткнутыми одеялами, волосы ровно разложены по подушкам, руки сложены на груди или на животе. Как в гроб кладут. Интересно, к чему они сейчас ближе? Ко сну или к смерти? Ира лежит на дальней кровати у самого окна — её отлично видно, потому что лунный свет падает прямо на её спокойное бледное лицо, тщательно вырисовывая очертания тонкого профиля и пухлых губ. Антон замирает посреди палаты, не в силах заставить себя двинуться дальше. Как будто у него права нет, как будто он не заслужил. Не заслужил быть больше частью её жизни. Но ком в груди толкает его вперёд — ещё шаг, ещё шаг, пока он не спотыкается у самой её кровати, опускаясь на пол. Руки у неё холодные, и Антон рефлекторно тянется согреть её ладони своими. Она не отвечает. Антон всё бегает глазами по её лицу, ищет хоть какой-то знак, что она здесь, что она его слышит, но знака нет. — Я не… кхм, — горло снова подводит и приходится прокашляться. — Я не буду говорить «прости меня», Ир. Потому что я не думаю, что на твоём месте смог бы. Ну, простить меня. Я тебе всю жизнь искалечил. Просто, просто потратил кучу твоего времени и ничего не дал взамен. Потратил кучу времени, а в конце, после всего этого, у меня даже не нашлось любви, чтобы спасти тебя. Ну не мудак ли? Да ясен хер, мудак. Я просто хотел, как проще, хотел, как у всех, хотел плыть по течению, а в результате это течение меня куда прибило, в болото? И тебя со мной унесло. Я должен был себя чувствовать ужасно из-за того, что изменял тебе — но, честно, я ничего не чувствовал. Я почти забыл про тебя, постоянно себе напоминать приходилось, что… Ира. Ир. Ты всегда заслуживала большего. Ты всегда заслуживала того, кто бы каждое твоё слово ловил и на руках тебя носил, и над шутками твоими смеялся. Ты всегда заслуживала узнать, каково это — встретить родственную душу. А встретила меня вот. Я бы тебе никогда это не дал. Хочешь, хочешь, я тебе расскажу, как это ощущается, когда любишь по-настоящему? Это такая ноющая боль, как будто… ну знаешь, как будто рыболовный крючок под кожу попал и зацепился там, и тебя тянет, тянет и болит, и перестаёт болеть только в тот момент, когда тот, кого ты любишь, рядом. Я бы хотел, чтобы… чтобы у тебя ещё был шанс это испытать. По-настоящему. Не со мной. Потому что, знаешь, несмотря на всё, это очень тупо, это, блядь, очень тупо, но я так… счастлив? когда я с ним. Всё-таки прости меня. Всё-таки, прости меня, Ир. Ком в горле горит раскалённым железом, а руки Иры на контрасте так холодны под его ладонями. Чуда не происходит — она не приходит в себя, не открывает глаза, не отвечает, а остаётся лежать на своей постели, безучастная и отрешённая, сколько бы Антон ни ждал. И тогда он заставляет себя подняться на ноги — нет смысла сидеть здесь и ждать, пока его найдут. Ему самому есть, кого искать. Выходить через главный вход может быть плохой идеей — там-то наверняка дежурят стражники, да и Шеминовы могли не успеть уехать. А значит, снова придётся импровизировать. Антон осторожно выглядывает из всех окон по очереди, пока не находит то, которое кажется ему наиболее безопасным. Оно выходит в сад, и главная сложность состоит в том, чтобы спуститься со второго этажа, не переломав себе все конечности. Не переломав себе все конечности больше, чем они сломаны уже. Напоследок с вешалки у одной из кроватей Антон одалживает неприметный серый плащ — может, его хватится медсестра, а может, кто-то из девушек, когда очнётся, и Антон обещает себе, что вернёт всё на место… когда-нибудь. А пока он ловко, для человека со своими травмами, съезжает вниз по водосточной трубе и скрывается в кустах, оставшись совершенно незамеченным. Первая часть пути — самая лёгкая и самая сложная одновременно. Лёгкая, потому что Антон чётко знает цель — ему нужно выбраться из города. Сложная, потому что некогда цветущий Иессарион сейчас больше похож на руины. А ещё потому, что вся стража на улицах, а Шастун никак не может выбрать, пытаться ему прикинуться незаметным или положиться на мундир, рассчитывая, что его не опознают и не задержат. Передвигаясь перебежками между руинами чужих домов, Антон украдкой рассматривает до неузнаваемого изменившийся город — израненный и поблекший. Милая пастушка, которая когда-то вела на выставку своих овечек, теперь сама послушно шагает в цепочке закованных в кандалы людей — они растеряны и подавлены, но боятся спорить со стражей. Дети, которые дрались деревянными мечами, прячутся по домам, осмеливаясь лишь изредка из окна выглянуть на улицу, на которой играли ещё вчера. Кто-то катит по улице тележку, доверху гружёную трупами, и Антон еле удерживает себя от того, чтобы не согнуться на обочине в приступе тошноты. Иессарион стонет, плачет, хрипит и воет на тысячу разных голосов, и у Антона сердце обливается кровью. Каждый стражник, ранее скучавший на своём посту, теперь оказывается занят делом настолько, что ни у кого толком нет времени рассматривать Антона, и у того выходит добраться до самых Западных ворот незамеченным. Беда только в том, что сами ворота закрыты. У ворот собралась уже целая толпа людей, пытающихся покинуть город или хотя бы вернуться в предместья, и Антон вливается в неё незаметной серой каплей. По тихому ропоту и громким всхлипам вокруг он понимает, что королём был отдан приказ никого не выпускать до особого распоряжения, и стражники сами не особо понимают, что им делать со всей этой собирающейся у ворот оравой. Растерянно оглядывая собравшихся в поисках подсказки, Антон внезапно натыкается взглядом на того крысоподобного мужичка с рынка, и мужичок мгновенно оборачивается, словно чувствуя на себе чужой взгляд. Шастун еле заметно дёргает головой, отзывая его в сторону, и Зохан (так же Арсений его называл?) послушно отделяется от толпы, стараясь не вызывать подозрений. Оба направляются за угол, и, только когда они оказываются достаточно далеко, чтобы стражники точно не могли их видеть слышать, Антон снимает капюшон. — Ты разве не можешь обернуться в крысу и сбежать тайком? — шепчет он недоумённо. Зохан закатывает глаза: — Я крысолак, а не перевёртыш. Двухметровая крыса в щель под воротами не поместится. Антон нервно облизывает губы: — Тогда есть план, но тебе нужно будет мне довериться. Собеседник недоверчиво щурится: — А этот план включает в себя выбивание зубов, выдирание ногтей и отрубание хвоста? — Господи боже, нет, конечно. Во что ты там раньше вписывался? — вздрагивает Шастун. — Нужно просто притвориться моим задержанным. — И всё? — И всё. И выберемся из города. Зохан задумчиво чешет нос, но потом всё же кивает и позволяет заломить себе руки за спину, прежде чем они вернутся к воротам. Антон отбрасывает плащ за спину, обнажая мундир, распрямляет плечи и, глубоко вздохнув, выдвигается вперёд, перехватив Зохана за запястья. Да начнётся представление. Стражники у ворот оживляются и растерянно переглядываются, когда, рассекая толпу, к ним приближается Охотник с задержанным. Хорошо. Значит, у них нет инструкций, как действовать в этом случае. — Я по официальному делу Ордена, — зачем-то басит Антон. — Этот выродок согласился выдать, где укрываются его дружки-чудовища. Открыть ворота. — У нас… У нас не было такого приказа, — мнётся один из Охранников. — Не было приказа содействовать Ордену в задержании нелюдей? — со скепсисом приподнимает одну бровь Шастун. — Не, ну такой был… — сдаётся охранник. — Но… Напарник не даёт ему поговорить, укоризненно толкая в плечо: — Давай это… Проще пропустить, чтоб потом разборок с Орденом не было. — Всё верно товарищ говорит, — величаво соглашается Антон и зачем-то показательно встряхивает Зохана за шкирку. — А теперь прошу меня извинить, нас ждёт преступная группировка нелюдей. Первый охранник ещё несколько секунд растерянно топчется на месте, прежде чем всё же сдаться, отойти к воротам и открыть засов. Антон чинно кивает в ответ и толкает Зохана вперёд, туда, где между створками уже видится желанная свобода. Даже после того, как ворота закрываются за их спинами, спектакль продолжается на случай, если стража на стене продолжает смотреть. Лишь несколько дворов спустя Антон позволяет себе ослабить хватку, и они оба могут отдышаться, спрятавшись за кустами смородины. — Тут, вон, тоже ходят, — недовольно шипит Зохан, выглядывая на улицу. — Ходят, — соглашается Антон, глядя на заглядывающего в чужие окна стражника. — Но меньше. И ворот больше нет. — Что ж, — Зохан обтирает вспотевшие ладони о штаны и протягивает Антону руку. — Спасибо, что помог выбраться. Всё-таки Арсений прав про тебя был. От упоминания знакомого имени тяжело ноет в солнечном сплетении, и Антон морщится: — Он и тебе про меня что-то говорил? Собеседник неопределённо мотает рукой в воздухе: — Скорее, защищал тебя. Я говорил ему, что он бед не оберётся с Охотником водиться, а он меня всё уверял, что ты не такой, каким на первый взгляд кажешься. — Да всё я такой, — ворчит Шастун. — Просто… Я рядом с ним меняюсь как будто. Смотрю на вещи так, как сам никогда бы не посмотрел. Зохан улыбается и хлопает его по плечу: — Ага-ага, такой он и есть, эффект Попова. Передавай… передавай ему привет, что ли? — Да мне б найти его сначала, — отмахивается Антон раздосадованно. — Найдёшь, — отвечает Зохан с такой внезапной уверенностью, что хочется ему верить. — Найдёшь, я знаю. Или он тебя найдёт. Не потеряетесь. И прежде чем Антон успевает уточнить, откуда Зохан это знает, тот коротко кивает на прощание и исчезает в глубине чужого сада, оставляя Шастуна в смородине одного. Хорошо, наверное, иметь представление о том, куда тебе надо, потому что Антон вот совсем не представляет. Сначала он укутывается обратно в плащ и умудряется незамеченным добраться до леса, но когда напряжение от страха быть обнаруженным спадает, возникает новая проблема — он понятия не имеет, где Арсений и как его найти. Почему он вообще решил, что нужно искать в лесу — уже хороший вопрос. Но где-то внутри почему-то сидит упёртая уверенность, что после падения с обрыва Арсений в город не возвращался. Немного попетляв по тропинкам грибников, Антон окольными путями выходит к реке. Интересно, как далеко успело унести его самого, прежде чем охотники его выловили? Арсения стоит искать ниже по течению, но ниже относительно какой точки? Задаваясь этими вопросами, Антон бредёт вдоль берега, тщетно пытаясь разглядеть хоть какие-то следы, кровь на камнях, отпечатки в грязи, но не видит ничего. Сосредоточиться сложно, он чувствует только, что устал, что всё тело болит и ещё, что очень сильно хочется домой. Только где это «домой», он и сам не знает уже. Чёртов Арсений, вот нужно ему было спрыгнуть с этого обрыва, нужно было унестись неведомо куда течением, а Антону теперь ходи, ищи его по всему лесу! Незадолго до того, как начинаются пороги, Шастун внезапно останавливается. Какое-то странное чувство внутри наполняет его уверенностью, что ему больше не нужно следовать за рекой. Может, это логика, подсказывающая, что Арсений постарался бы выбраться из быстрой воды до каменистых порогов? Или эта странная интуиция, которая ведёт его к Арсению, словно внутренний компас? Антон мнётся несколько минут у русла реки, прежде чем всё же решиться свернуть вглубь леса. Здесь нет тропинок, но деревья и поросшие мхом камни раскиданы достаточно редко, чтобы можно было спокойно пройти и осматриваться на ходу. Ноги уверенно несут Антона вперёд, как будто что-то толкает его в спину и не даёт остановиться, пока не убеждается, что Шастун оказывается перед широким и низким входом в пещеру. Пугающе темнеющий зев призывно раскрывается навстречу Антону. Спускаться туда не хочется, но вместе с тем — надо. Шастун чувствует, что надо. — Арс? — неуверенно зовёт он, пытаясь снаружи заглянуть внутрь. Погода пасмурная, совсем не весенняя, и света с улицы хватает только на то, чтобы выхватить метр от входа — всё остальное тонет в непроглядной темноте. Но зато из этой темноты раздаётся слабый хрип и шорох, и Антон не задумываясь ныряет внутрь. Глаза долго привыкают к темноте, но мысль зажечь магический огонь Шастун отметает сразу — что, если вместо Арсения он обнаружит здесь медведя? Тем более что, освоившись в темноте, Антон начал различать большую, явно больше человеческой, фигуру на земле у дальней стены пещеры. И всё же он снова зовёт осторожно: — Арс? Непонятное темное пятно начинает шевелиться, и от него отделяется пятно посветлее, словно бы кто-то поднимает лицо. Антон смотрит на это напряжённо и выдыхает только после того, как видит мутный голубоватый отблеск нескольких пар глаз в дальнем конце пещеры. — Радиа, — наконец, осмелев, шепчет Антон и осторожно отпускает магический свет с пальцев кататься по полу пещеры. Тени скачут по каменным стенам, на секунду приходится зажмуриться, чтобы спасти глаза от яркого света. А когда, проморгавшись, Антон открывает глаза, его взгляд упирается в лежащую на земле чёрную массу меха и перьев, из-под которой виднеется бледное, словно обескровленное, лицо Арсения. — Ох, ебать, — присвистывает Антон, опускаясь рядом с ним на корточки. Кажется, что Арсений пытался вернуться в человеческую форму — у него появилось лицо, и он стал меньше, — но до конца ему это не удалось. Тяжело вздымающаяся грудь покрыта липким от крови мехом, ноги тонкие и болезненно вытянутые, с гротескно увеличенными суставами. То ли у крыльев на концах появились ладони, то ли у рук не втянулись перья. По лицу рассыпано несколько пар покрасневших глаз, они устало моргают в унисон. — Как я выгляжу? — слабо улыбается Арсений, приподнимаясь на локте. И Антон улыбается в ответ: — Отвратительно. Арсений садится, или, по крайней мере, его несуразное тело занимает такое положение в пространстве, чтобы его лицо было примерно на одном уровне с Шастуном. Тот робко протягивает руку, касаясь его щеки — она на ощупь такая же холодная, какой кажется на вид. — Не смог… не хватило сил обратно перекинуться, — голос Арсения звучит почти виновато, будто он оправдывается. — Из-за ран? Антон осторожно раздвигает перья и видит воспалённые алые метки на теле под шерстью. Судя по всему, какие-то болты застряли между перьями, какие-то оцарапали, но пара попала прямо в цель. Страх резко сменяется злостью. — Ну охуеть ты молодец, конечно, — ворчит Антон, поднимаясь на ноги. — Лежит тут, в грязи, в холоде, ждёт, пока сдохнет от сепсиса. Очень мудро, очень по-взрослому. Арсений начинает виновато ёрзать на месте, но останавливается, когда слышит строгое: — Лежи. Сейчас вернусь. Приходится вернуться аж к реке, а ещё приходится пожертвовать нижней рубашкой, которую Антон долго полощет в ледяной воде, пока руки не немеют окончательно. Возвращаясь в пещеру, он почему-то боится не найти там Арсения, но он на месте — сидит, нахохлившись, гоняет по земле тускнеющие шарики света. — Давай, хвастайся боевыми заслугами, — вздыхает Антон, встряхивая мокрую рубашку. — Чего? — Промоем хотя бы это безобразие. Медик из Шастуна так себе, но хоть чему-то он у Позова научился за годы их дружбы (и Диминого ворчания), и это тому, что раны нужно в первую очередь держать в чистоте. Арсений послушно разводит крылья, оголяя самую неприятную рану в боку, и Антон опускается на колени, принимаясь аккуратно обтирать её рукавом от рубашки. Судя по тому, как Арсений морщится и шипит, не так уж и аккуратно, но это лишь потому, что кровь успела запечься и её теперь сложнее оттирать. — Я знал почему-то, что ты меня ищешь, — тихо признаётся Арсений. — Чувствовал. — Ещё бы я тебя не искал, — бухтит Антон в ответ, заканчивая с боком и переходя к рваной борозде над ключицей. — Я думал… думал сразу уйти, но решил остаться ближе к городу, чтобы ты смог меня найти и, ну… попрощаться. Антон замирает, занеся мокрую ткань над раной: — Поп… чего? Почему попрощаться? В его голосе, видимо, столько искреннего недоумения, что Арсений сам тушуется и прячет взгляд всех глаз сразу. — Ты думаешь, первый раз такое происходит? Я уже проходил это, Шаст. Они если взялись за нелюдей, это бесполезно, мы проиграли. Что? Что ты смотришь на меня так? Хочешь сказать, я не прав? Хочешь сказать, они сейчас не гребут всех в тюрьмы без разбора? Не закрыли город? Не использовали безумие одного как повод наказать всех? — Использовали, — мрачно подтверждает Антон. Арсений отмахивается, морщась от боли: — Видел я это всё уже. Каждый раз одно и то же. Харийн нужно растоптать всё, что на них не похоже, уничтожить, разделить на своих и чужих по любому признаку, не важно. Чтобы была только выжженная земля и все красивые, одинаковые. И сады яблоневые на трупах растут. У меня нет сил уже… всё вот это — бороться, что-то кому-то доказывать, рисковать. Я в прошлый раз ещё себе пообещал, что, когда это повторится, я уползу подальше от этого всего в какую-нибудь пещеру и залягу в спячку лет на двести, пока всё не утрясётся. Так, глядишь, однажды и проснусь в прекрасном Иессарионе будущего. Антон чувствует, как с каждым словом этого монолога у него в горле твердеет ком горечи и обиды. Вот, значит, как — просто спрятаться от проблем, раз продолжительность жизни позволяет. Все остальные могут идти на хуй со своими проблемами, со своими попытками выжить. Антон вот тоже на хуй может идти, если он больше не может быть полезным. — Отличный план, — цедит Шастун сквозь зубы. — Просто, блядь, замечательный. — Ну а что я дол… — Да ничего. Ничего не должен никому, конечно. Бросив рубашку, Антон резко поднимается и направляется к выходу из пещеры, когда Арсений окрикивает его испуганно: — Ты куда? — Пойду траву всякую поищу, пока не стемнело, — отвечает Антон, не оборачиваясь, чтобы на Арсения не смотреть. — От воспалений. — А ты знаешь, что искать? — уточняет Арсений недоверчиво. Не знает, конечно. Что он, снадобьями, что ли, на ночном рынке торгует? — Я открыт к предложениям, — мрачно признаёт Шастун, так и не оборачиваясь, чтобы не стало очевидно, как сильно он злится. — Шалфей, наверное, тысячелистник, — задумчиво тянет Арсений, — подорожник можно тоже. Для ромашки рано пока. Антон коротко кивает, делая вид, что имеет хоть какое-то представление о том, как это всё выглядит, хотя на деле он может себе представить только ромашку, для которой сейчас ещё рано. Подорожник… мама в детстве к разбитым коленками прикладывала, у него, вроде, широкие такие листья с полосками? Или это у лопуха? Антон хмуро наворачивает круги перед пещерой, изредка пиная листья под ногами. Возможно, он не столько хотел отправиться на поиски лечебной травы, сколько осознавал необходимость проветриться и остыть, чтобы не наговорить Арсению того, о чём он потом пожалеет. Да и как его можно винить, Арсения-то? Будь у Шастуна возможность переждать опасные времена, он бы разве ей не воспользовался? Не залёг бы на дно до тех пор, пока всё не утихнет, пока люди не напьются крови и не научатся на своих ошибках? Но у него такой возможности нет. У него одна жизнь, и ему выпало эту жизнь прожить вот так, вот в такое чудовищное время, когда всё самое страшное только начинается и неизвестно когда закончится. И было бы гораздо проще проходить через это бок о бок с кем-то, кто может понять и поддержать. К моменту, когда Антон возвращается в пещеру с охапкой хвороста и жменей листьев, туман злости рассеивается, и ему становится чуть легче колотящиеся в голове мысли организовать в слова и предложения. — Нет, знаешь что, — начинает он с порога, заставляя Арсения поднять голову, — никаких спячек, спячки запрещены. Ты мне нужен, вообще-то. Не потому что… не для каких-то там планов. А просто так, в целом. Поспишь лет через пятьдесят, когда я умру. И почему-то как-то так легко и естественно это звучит, так правильно, что Антон сам на секунду верит, что так оно и будет. Арсений смущённо улыбается, пряча лицо в крыло. А Шастун протягивает собранные листья своему пациенту и отвлекается на попытки собрать хворост в подобие костра, попутно ворча: — Я, может, тоже хотел бы лечь и проспать двести лет — очень даже соблазнительно звучит. Но у меня такой возможности нет, мне нужно бодрствовать и жить этот пиздец, и чтобы его хоть немного стало выносимее жить, я должен что-то сделать, понимаешь? Не потому, что я реально могу на что-то повлиять глобально, а потому, что я иначе жить с собой не смогу, если буду знать, что ничего вообще не сделал. Понимаешь, не? Я думаю, папа так же думал. — И где он? — хрипло напоминает Арсений, наклонив голову на бок. Антон тяжело вздыхает, наконец осторожно поджигает хворост заклинанием и с минуту наблюдает, как пламя медленно разгорается, наполняя пещеру тёплым светом. Арсений мнёт в руках листья и разглядывает их так, будто хочет в них все ответы разглядеть. Или просто в глаза смотреть боится. — Я был там, где ты сейчас, — тихо вздыхает он. — И мы точно так же сидели и обсуждали это с ребятами. Ты знаешь, сколько раз у Гудка была возможность убить короля? Он же так близко к нему был, то на пирушках, то в замке видел постоянно его. Но тогда казалось, что это ничего не изменит, что один человек с верхушки упадёт, новый на его место придёт, и система просто отрастит себе новую голову. А сейчас… сейчас не знаю. Кажется, что кто бы ни пришёл, хуже уже не будет. — Да толку сейчас об этом рассуждать, — отмахивается Антон раздражённо. — Гудкова в замке больше нет. План Кукушкина был в чём, чтобы просто переебать всё и всех в надежде, что под горячую руку попадутся и виновные заодно? Отличный план, ничего не попишешь. Ты застрял здесь раненный. А я, знаешь… я не такой человек, чтобы от меня ждать каких-то свершений. Я не хочу никаких революций устраивать — я хочу просто жить спокойно. Я что, многого прошу? — Выходит, много, — улыбается Арсений. Блеск костра отражается во всех его глазах. — Чё ты это, траву свою не прикладываешь, или что с ней делать? — резко переводит тему Антон, кивая на листья, которые собрал чуть раньше. — Да как тебе сказать… — тянет Арсений, разглядывая растение в руках. — Ты вот как думаешь, ты что принёс? — Подорожник, — уверенно начинает Антон. — Что? Это не подорожник, да? Попов осторожно трогает лист на срезе кончиком языка, чтобы убедиться в каких-то своих выводах, и заключает: — Это пласибелла. Ты не представляешь, как я охренел, когда ты её принёс. Не знаю, как ты умудрился её здесь отыскать, это обычно та ещё морока. — Так и чего, она… не сработает, да? Надо другое искать? — растерянно чешет голову Шастун. Арсений сминает листик в руках, задумчиво разглядывая зелёный след на пальцах. — Самое интересное, что нет. Какой-то противовоспалительный эффект у неё есть, просто это как… как резать бумагу алмазами. Эффект есть, просто так не делают. — Ну а нам придётся, — пожимает плечами Антон. — Я в душе не ебу, как там остальные эти ваши пижмы и тысячелистники выглядят. Что с ней делать надо? Арсений разводит крыльями: — Да у нас не то чтобы много вариантов. Отвар не сварить, посуды нет. Самое эффективное будет, думаю, пожевать её и к ранам приложить только… ну ты помнишь про эффект? Интересно, если в тот раз Антону хватило одного поцелуя, чтобы видеть хоть и неточные, но всё же вещие сны, что он увидит после того, как основательно нажуётся этой травы? Всю свою жизнь, расписанную поминутно? — Давай, — вздыхает он и протягивает руку. — Будет неплохо хотя бы от травы узнать, что с этим пиздецом будет дальше. Антон соглашается помочь с ранами, до которых Арсений сам дотянуться не может. Оказывается, вся спина у него ободрана об речные камни, местами довольно глубоко. И Шастун монотонно жуёт сладковато-пряную траву и раздвигает пальцами непослушную тёмную шерсть вдоль выступающего позвоночника, чтобы кашицу из листьев приладить к воспалённой коже. — Знаешь, что, — тихо бурчит он Арсению куда-то в лопатки, — мы могли бы уехать вместе, когда тебе станет получше. — Это куда? — быстро оборачивается на него Арсений. — Не знаю, в какой-нибудь из вольных городов. Могли бы попутешествовать немного, поискать, где лучше всего к анар относятся, там и остаться. Это же… это же не везде так, как тут. Да? — С переменным успехом, — соглашается Арсений. — То хуже, то лучше. Шаст, честно… я не знаю, есть ли такое место, чтобы мы пришли туда и сказали, мол, смотрите, мы такие, мы вместе, и нам бы все ответили: хорошо, нам плевать, живите как хотите. Это только в сказках такие места бывают. — Меня бы сейчас устроило хотя бы место, где людей не хватают на улицах и не казнят, — признаётся Антон. — Такие-то места есть? Я бы с Бревича начал. Никогда там не был. — Это из-за пива? — лица Арсения не видно, но по голосу слышно, что он улыбается. — Ну немного из-за пива, — сдаётся Антон, засовывая в рот очередной приторно-сладковатый лист. Сидеть у костра тепло, и поэтому, наверное, Арсения на контрасте после холода камня так быстро начинает клонить в сон. Он бесцеремонно откидывает голову на плечо Антона, лениво прикрывая все свои глаза, большие и маленькие, и лепечет сквозь подступающий сон: — Я на пять минуточек отдохну… Антон зарывает пальцы в тёплую шерсть, удобно перехватывая Арсения под грудью, и сам спиной опирается о стену пещеры. Горячее мягкое тело рядом работает как огромная грелка, и, сколько Шастун ни сопротивляется, довольно быстро после того, как дыхание Арсения превращается в равномерное сопение, его собственные глаза начинают предательски слипаться. И тогда он даёт себе обещание, что тоже поспит всего пять минуточек. Честно-честно. §§§ Просыпается Антон от того, что переворачивается на бок и не находит рядом привычного тепла чужого тела. Щурясь, он открывает глаза и пытается понять, куда делся Арсений. Солнечный свет бьёт в глаза — значит, кто-то встал первым и коварно раскрыл шторы, хотя Антон тысячу раз просил так не делать. Видимо, на то и расчёт. С кухни несутся шаги и шорохи. — Ты куда? — сонно хрипит Шастун куда-то в сторону этих звуков. Взлохмаченная голова Арсения появляется в дверном проёме: — Куда? Куда?! Ты хотел сказать, «откуда»? Я вернулся уже. Шаст, полдень. Антон с ворчанием перекатывается на живот, обнимая подушку. В его системе ценностей полдень — лучшее время, чтобы просыпаться. К сожалению, он выбрал разделить свою жизнь с человеком, который с этой точкой зрения категорически не согласен. — Я уже с рынка вернуться успел и серп в ремонт занёс, и за молоко с соседями расплатился, пока ты дрыхнешь, — хвастается Арсений. — Я так смотрю, ты не шутил, когда говорил, что хотел бы двести лет проспать? — Ты в город ходил? — морщится Антон. — Без меня? Разбудил бы — вместе сходили бы. Арсений подходит ближе, мнёт полотенце в руках — наверное, только что овощи мыл. — Ага, ага, ты мне то же самое говорил, когда я за свекольной ботвой собирался, а в результате что? — улыбается он. — Что? — Хуями меня обложил, когда я тебя разбудить пытался, — напоминает Арсений. Он ставит одно колено на кровать и наклоняется, чтобы поцеловать Антона в лоб, но не успевает, потому что Шастун вцепляется в его ногу и пытается, как спрут, затащить жертву к себе под одеяло. — Да ну, Шаст, блин, — беззлобно ворчит Арсений, вырываясь для проформы, — я в одежде! — Согласен, — серьёзно кивает Антон, запуская руки под его вязаную жилетку. — Непростительное упущение. — Да в смысле, в верхней одежде на чистой постели! Дурак. Антон эти возмущения не слушает, обвивая вяло сопротивляющуюся жертву всеми доступными конечностями и прижимая её к себе. — Я и не понимаю, чего ты суетишься, — признаётся Антон, намеренно царапая бородой шею Арсения сзади. — Бегаешь, одеваешься… Я вот запланировал провести весь день в постели и пока успешно следую заданному курсу. — Чего ты там запланировал? — возмущается Арсений, пытаясь развернуться. — А кто мне будет с микстурой от кашля помогать? Нам её целый чан варить. Шаст! Я серьёзно! Сейчас холода настанут, все как начнут болеть, мы на выручку от этой микстуры будем всю зиму жить. План, конечно, отличный, минус только в том, что для его воплощения нужно вставать с кровати. — Опять весь дом будет солодкой пахнуть… — бухтит Антон, ведя губами по бледной шее Арсения. — Я знаю, что ты делаешь, — фыркает тот. — Я сделаю вид, что поддаюсь, но секс не поможет тебе избежать ответственности за свои обеща… Звук колокольчика заставляет Арсения подпрыгнуть на месте и мигом вылететь из-под одеяла. — Ты что, лавку открыл? — ворчит Антон, поднимаясь с кровати следом и натягивая рубашку. Ответ излишен — из прихожей доносятся неуверенные шаги и скрип половиц. — Извиняюсь за заминку, добрый день, — тараторит Арсений, летя к клиенту. — Чем могу по… мочь. Он так странно заканчивает фразу, обрубая вопрос, что Антона с ходу накрывает тревогой — у прилавка сейчас явно кто-то, чьё появление Арсения сбило с толку. Неужели, их нашли? Неужели, годы спокойной мирной жизни подошли к концу? Но, не дождавшись ответа на так толком и не заданный вопрос, Арсений из соседнего помещения продолжает: — Какого хуя ты здесь делаешь? И теперь Антона захлёстывает уже любопытством. Он торопливо натягивает штаны и суёт ноги в тапки, чтобы вылететь из комнаты следом за Арсением и наткнуться по ту сторону прилавка на хорошо знакомое лицо из старой жизни. На лицо, которое он не ожидал увидеть уже больше никогда. §§§ Шея затекает и, когда Антон пытается повернуть голову, отдаёт резкой болью. Ещё бы, спать сидя, уперевшись в каменную стену, как он вообще не развалился? Костёр давно потух, намекая, что прошло вовсе не пять минуточек. Главный саботёр на месте — Арсений продолжает сопеть, откинув голову на плечо Шастуна, только теперь это плечо немилосердно ноет. Стоит Антону немного сдвинуться, чтобы изменить позу, и Арсений просыпается, резко и растерянно открывая глаза. — Чего? Что случилось? — Ничего не случилось, ты просто уснул и меня собой придавил, — поясняет Антон. — Я сопротивлялся как мог, но не смог ничего поделать. Пришлось тоже уснуть. Арсений сонно оглядывается, прежде чем потянуться и сесть. Сейчас его движения уже кажутся куда как менее скованными и более уверенными, но Антон не берётся судить, чему они обязаны этому улучшению — волшебной траве, восстанавливающему сну или, может, близости Шастуна. — А сколько я проспал? — интересуется Арсений, рутинно протирая все глаза по очереди. Антон кидает взгляд на вход в пещеру — на улице светло, но пасмурно. Снаружи шумит дождь. Понять, сколько времени прошло, не представляется возможным. — Всё, что я могу сказать — это, что там не ночь, — заключает Антон, отсаживаясь немного в сторону, чтобы тоже наконец-то вытянуть ноги. Тело ноет, недовольное тем, что его сняли с тёплой больничной койки и переложили на пол холодной продуваемой пещеры. Но Антон понимает, что не может точно сказать, когда окажется в нормальной постели в следующий раз. Арсению, кажется, действительно лучше — он поднимается на ноги, осторожно по одному расправляет крылья и прогибает спину, словно нащупывает новые лимиты своих движений. Но форму пока не меняет, и Антон про себя улыбается: а говорил, что нет настоящей формы, которую проще всего поддерживать. Выходит, есть — вот она, и Антону позволено на неё смотреть и трогать, и гладить, и спать в обнимку. А когда-то даже знать про неё не дозволено было. — Значит, всё-таки никуда я от тебя не денусь? — внезапно подаёт голос Арсений, глядя куда-то наружу. — Не денешься, — подтверждает Антон. — А ты хотел бы деться? — Не хотел бы. Просто не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал, — вздыхает Арсений и высовывает ладонь из пещеры, словно убеждаясь, что дождь ему не привиделся. Антон картинно оглядывает себя, свой окровавленный, пропахший тиной мундир, свои синяки и ссадины. Он уже пострадал — какой смысл беречь его? Он свой выбор сделал. Не просто остался, не просто не смог убежать, а целенаправленно искал Арсения раз за разом. Разве этого недостаточно, чтобы понять, что Антон не хочет, чтобы его берегли? — Я тоже не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал, — пожимает плечами он. — Но это не то чтобы от нас особо зависит, да? Давай так, я большой мальчик, ты… ещё более большой мальчик, мы в состоянии решать каждый за себя. — Нет, подожди, ты уже при этом решил за меня, что я не отправляюсь в спячку, — усмехается Арсений. — Чё ты к словам придираешься? — морщится Антон. — Вот доебался, а. Я ему говорю, что хочу быть с ним, а он доебался. — Да всё, всё, — примирительно машет руками Арсений, пытаясь спрятать улыбку. — Какой… какой план у нас тогда? Антон вздыхает, трёт ладони о колени: — Так, план. План. Да нет у нас никакого плана. Пойдём в сторону Бревича, как сможешь идти нормально. Только мне нужно это, домой всё-таки вернуться: вещи взять, лекарства там и… с мамой хочу попрощаться, если честно. Не хочу, чтобы она волновалась. А как закончу с этим — найду тебя тут. — Тут опасно, — перебивает Арсений. — Слишком близко к реке, если пойдут искать беглых в леса, здесь сразу же найдут, а я пока не смогу даже перекинуться, чтобы человеком притвориться. — Тогда давай… тогда давай знаешь где, — тянет Антон. — Давай на болотах, где мы встретились в первый раз, ага? Туда добровольно никто не сунется. — Давай на болотах, — соглашается Арсений. — Только смотри, если не вернёшься… ну, допустим, за день, завтра до темноты, я пойду тебя искать. Я просто не знаю, сколько сейчас до темноты осталось. — Я вернусь, — обещает Антон. И знает, что не лжёт. Обратная дорога проходит быстрее, даже несмотря на противный моросящий дождь, потому что на этот раз Антон знает, куда идёт. У него нет никакого плана, никакого представления о том, как он доберётся до мамы и как будет выбираться из города второй раз, но он знает, что, если не попрощается с Иессарионом, со всем, что было в нём дорого, этот город будет грузилом, привязанным к рёбрам, тянуть его ко дну до конца дней. Его нет уже, того города, где он вырос, того города, который он любил. Нет и не будет никогда больше, и он должен найти в себе силы это признать и двигаться дальше. Тем более, рядом с ним теперь есть тот, с кем хочется двигаться дальше. Когда Антон выходит из леса, начинает смеркаться. Млаштина выглядит пустой и покинутой, на улицах нет никого, кроме разве что той самой супоросной свиньи, которой любые перемены в социополитическом строе ни по чём. Проходя мимо, Шастун не выдерживает и наклоняется, нажимая пальцем на большой розовый пятачок, как на кнопку. Свинья потешно пищит, переворачиваясь на другой бок. Подходя к воротам, Антон понимает, что снова испытывает чувство странного волнения, словно всё его тело чувствует, что что-то не так, но разум при этом не может понять, что. Город гудит, трещит, кричит тысячей голосов, как будто ему больно, как будто он в ярости. Как будто возмездие нашло его само. Тщательно охраняемые в прошлый раз ворота теперь открыты, а стражников не видать. Что ж, кажется, вопрос того, как попасть в город (и, вероятно, как его покинуть) решён, осталось только понять, что происходит. Улицы полупусты, редкие прохожие двигаются торопливо, группами, переговариваются негромко и несут куда-то факелы и любой доступный садовый инвентарь. Ноги выносят ничего не понимающего Антона к кузнице в тот самый момент, как её дверь открывается и на пороге появляется Сергей, тащащий в руках охапку разномастного оружия и инструментов. — Какого хуя происходит? — ошарашенно интересуется Антон, заставляя кузнеца подпрыгнуть от неожиданности. — Восстание, — отвечает он растерянно. — Началось восстание.