''не люби меня, нет, не люби
будь со мной грубее, активнее
не проси у меня ты прощения
соверши надо мной извращение.
и ты поймёшь сама радости кнута
через боль и грусть ты узнаешь путь
ты узнаешь путь искупления:
извращение, извращение.''
***
Поездка в Одессу-маму потерпела поражение. Нет, не в том смысле, что у них не получилось подставить Немчука — они сделали это на ''ура''. Зайдя в номер, Василь стянул с себя пиджак и галстук, да вылез на кровать, довольняя прыгая, точно маленький ребёнок. Чуйко прижался плечом к дверному косяку, наблюдая за ним, упустив тот момент, что он расплылся в глупой влюблённой улыбке, глядя на столь счастливого и искренного президента. Мужчина тут же мотнул головой, заставляя себя перестать так улыбаться. — Поздравляю, Василь Петрович, миссия сделана. Тот перестаёт прыгать, переводя дух и переводит взгляд на премьера. — Спасибо Вам, Юрий Иванович, я бы не справился без Вас и Вашей помощи. — Да, Бога ради, Василь Петрович, Вы же знаете, что это было сделано не ради Украины. — Тогда ради чего, позвольте узнать, — Голобородько так и стоял на кровати, из-за чего был немного выше самого премьера, которому пришлось поднять голову, дабы столкнуться взглядами. ''Ради тебя, чудо ты лупоглазое'' — думает тот, но вслух лишь произносит: — Личные цели, поймите меня правильно. Вася как-то вмиг тушуется, опуская свои вечно грустные очи. — Ну-ну, Вы чего так, — Юра делает шаг вперёд, пальцами ног касаясь кровати. — Нет, всё хорошо, — президент мотает головой и резко вскидывает её, зацепив своим носом нос премьера. Оба мужчины так и замерли, глядя друг другу в глаза. ''От тебя веет прохладой, от меня дымом сигарет. Я расскажу тебе секрет, что лучше тебя никого нет'' — порывается сказать премьер, но заставляет себя молчать. Василь чуть приоткрывает рот, дабы выдать что-то, но тут же замолкает, обдумывая слова. — Говорите, Василь Петрович, — негромко произносит премьер. — Знаете.. Я тут вдруг осознал, что один человек, который думал, что ничего для меня не значит — оказался единственным человеком, значащим для меня всё, — робко говорит Вася. Юрий Иванович заторможенно моргает и кивает головой. — Да, понимаю, Анна Михайловна непростой человек, но в целом — ужиться с ней можно. Голобородько кусает щёку изнутри, с досадой думая о том, что Чуйко неправильно истолковал суть его слов. — Спокойной ночи, Василь Петрович, — премьер делает шаг назад, разворачиваясь к президенту спиной, а оттого и не видит, как тот нелепо спрыгнул с кровати, протянув вперёд правую руку, а затем лишь положил её на сердце, с досадой прикрывая глаза. — Юрий Иванович.. Скажите, а чайки тоже плачут, когда их море предаёт? Тот замирает, но так и не оборачивается к нему. — Чайки разбиваются о скалы, когда их море предаёт.***
В ту ночь Юра не мог уснуть, долго ворочаясь в кровати. Когда сон всё же одолел его — то снилось ему что-то до ужаса непонятное и размытое. Утром он хватает блокнот и записывает сон, дабы потом осмыслить приснившееся. ''Мы разбиваемся, Вась. Крепко держу тебя за руку, очерчивая серебряное кольцо, которое ты неизменно носишь на среднем пальце, а затем глажу уже зажившие разбитые костяшки с четырьмя сухими тёмно-коричневыми корочками на месте былых неглубоких ран. Смазанные поцелуи в уголках рта, изношенное сердце превращённое в пепел несколько сотен раз, самый последний разговор с привкусом металла на кончике языка. Мы разбиваемся. Летим вниз с бесконечно высокой скалы собственной эфемерности, параллельно выбрасывая окурки из карманов, чтобы вдребезги разлететься на несколько миллионов частиц, как только мы ударимся с высоты прямо о громадную переливающуюся реку бензина. В последний раз произносишь моё имя, смахивая слезу с щеки, прижимаясь ко мне так крепко, что у меня хрустит позвоночник. "Я люблю тебя" три слова, десять букв, одно разорванное объятие и жутко болезненный стон вперемешку с бордовыми брызгами. Последнее, о чём я успеваю подумать — горький вкус твоих плохо увлажненных губ. Мы разбились.'' Эту ситуацию они не обсуждали, молча направляя к аэропорту. Когда Чуйко хлопнул дверью, то Вася увидел, что на месте, где он сидел — лежит бумажка. Он потянулся к ней, отметив, что написанно это было премьер-министром. ''Вы помните, вы все, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене, взволнованно ходили вы по комнате, и что-то резкое в лицо бросали мне, Вы говорили, что вас измучила моя шальная жизнь, что Вам пора за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше вниз. любимый! меня Вы не любили.'' Голобородько, не отдавая отчёта своим действиям, прижимает этот клаптик бумаги к сердцу, а затем — оставляет на ней невесомый поцелуй, спрятав её в нагрудный карман. Лишь потом, когда он прибыл в отель во Львове, на обратной стороне листка рука сама выводила слова: ''я так долго скитался по миру, и был брошен в бездну сомнений, долго был в заложниках своего кумира, не отдавал ни одной своих предпочтений. я видел самое мрачное на этой планете, скандалы, обиды, депрессии, боли, я страдал, будто Чацкий в красивой карете, как Раскольников, не поддающийся собственной воли. я вылез из омута при дуновении ветра, который меня слишком сильно увлёк, я шёл за ним всего несколько метров, и понял, что нет больше лущи поперёк. теперь я, как странник, который мечтает, вижу чудо и знаки судьбы, я надеюсь, что ветер меня сильно не ранит, и что не умру от боли в горле или тоски.'' Скорее всего, во всем виновата усталость. Организм изнашивается. Нервы изнашиваются. Василь изнашивается. Иногда он напоминает себе старую затёртую куртку. Всё расползается по швам. Но Голобородько пытается сохранить товарный вид. Потому что иначе — свалка. Только разница в том, что куртку можно снять. А куда девать себя?***
Таких пиздюлин Рада не получала ох как давно. Крайний раз, наверное, был ещё тогда, когда Ройзман, Немчук и Маматов ругались между собой, и каждый из их марионеток выходил из партии, либо голосовал за реформы Голобородько. Карасюк летел коридором, прижимая к груди папку с документами, за ним семенила Жанна, причитая о том, что ему нельзя бегать, ибо сердце-то не железное (да и с его-то весом), а уже вдогонку за ней нёсся Худобяк и Романенко. Чуйко стоял в своём кабинете, с силой сжимая ни в чём не повинный стол, тяжело дыша. Эти индюки обнаглели уже слишком сильно, да так, что вечно холодный, сдержанный и строгий премьер взорвался. Ребята требовали слишком многого. Да, научились открывать свои грязные рты, пока правили «своими» государствами.***
Юрий Иванович зашёл к себе, глядя на этих олухов, которые стояли с крайне недовольными лицами. — Это лоббизм! — Какой лоббизм? — И лоббизм не пройдёт! — возмущался Романенко, которого аж трясло от злости. — Ты скажи просто, шо те надо, — начал злиться Карасюк, держа в руке какие-то одному ему известные бумаги. Жанна и Худобяк, к счастью премьера, молча слушали перепалку политиков. Чуйко не выдерживает этого спектакля погорелого театра и жёстко выдает, глядя в упор на Романенко: — Цитатник прикрой. Юрий видит, как тот моментально вскипает, но молчит, ведь умом понимает, что Чуйко из Олимпа и перечить лучше не надо. — Вы читали список предприятий попадающих под закрытие? — кокетливо спрашивает Жанна, а премьер в ответ на это недовольно выгибает бровь, давая понять, что на него её уловки и флирт уж точно не сработают. Карасюк нервно открывает бутылку воды и наливает её в стакан себе и Худобяку. — Да, я лично его составлял с паном президентом, что-то ещё? — выдает старший специально низким и тихим голосом, который не требует возражений, чем ещё сильнее добивает этих стервятников. Карасюк, услышав это, против своей воли выплёвывает воду, обрызгивая пиджак Чуйко, так как премьер стоял сразу перед ним. Ярослав таращится на товарища и понимает: сейчас ему пиздец. И ведь Юра в два счёта догонит его, потому что он в свои 50 с хвостиком следил за собой, своей фигурой и здоровьем в отличие от Карасюка, который забил на всё это огромнейший хуй. Жанна хватает из сумки салфетки, протягивая пачку премьер-министру. Он сухо благодарит её и снимает с себя пиджак, кинув его на спинку стула, мысленно пообещав себе, что потом его обязательно вытрет. — Ну так что, мои хорошие? Корона давит, да? Понимаю. Неприятно, наверное, править «своей» страной, а потом остаться ни с чем. Да и кто вас всех так красиво нагнул? Какой-то нескладный неопытный учитель истории. Теряете хватку, ребята, — Чуйко достаёт одну салфетку, вытирая заднюю часть пиджака, но вдруг слышит голос Худобяка, который впервые за многие годы их знакомства заговорил на русском: — Нас ведь больше. А вас только двое. Ладно, ещё те шавки Голобородько. За нами Олимп, а Вы уже не пользуетесь тем доверием, что и раньше. Глаза Юрия Ивановича опасно темнеют и Ярик понимает, что сейчас влетит и ему. Потому что даже без поддержки Немчука и Ройзмана — Чуйко сильнее, чем он, Карасюк, Жанна и Романенко. — Я не пойму одного: от меня вы что хотите? — обманчиво спокойно спрашивает премьер. — Мне 40% от УкрЗализныця, Жанне — 40% от МоторСич, Романенко — 40% от Антонов, ну а Худобяку 40% от НИБУЛОН, — говорит Карасюк, но уже через секунду в него летит его же дипломат. — Я вам всем такие проценты устрою, что вы у мене забудете, что такое отдых заграницей! Зажрались уже по самое не хочу! Следующими под раздачу попали ни в чём не повинные Мухин с Оксанкой, которые сидели в кафе и пили кофе, беседуя о чём-то своём, что не было связанно с работой. — А эти лишь сидят и воркуют друг с другом. Какой.. цинизм, — выплёвывает Чуйко, сразу же замечая, как притихла Сковорода, а вот Сергей как-то нервно встряхнул правой рукой, молча сверля премьера взглядом. Оксана нежно накрывает крепкую мужскую ладонь и тихо выдаёт: — Серёж, будь умнее и просто проигнорируй его, — девушка возвращается к поеданию какого-то дессерта, а Мухин, негромко фыркая, делает глоток кофе, позабыв о премьере. Юрий Иванович стоит возле стойки, делая заказ, как вдруг слышит слишком весёлый тон Василя. Чуйко немного косит глаза в правую сторону и видит, что тот не один — в компании какой-то молодой девушки. Вслед за ними заходят Ольга, Мика, Скорик и Санин. Голобородько задорно смеётся, обнажая ряд белых ровных зубов, а незнакомка держится за его локоть, скромно улыбаясь. Они садятся за один столик с Мухиным и Сковородой, сходу начиная какую-то беседу. Премьер берёт свой заказ и молча идёт к единственному свободному столику, который, к слову, стоял возле шумной компании. Вечно они так: вроде бы уже давным-давно взрослые люди, серьёзные политики, некоторые из них в браке и имеют детей, а ведут себя словно они всё та же крикливая компания подростков. Сергей дурачится, на что Оксана лишь шикает, но тот вдруг выдает слишком громко: — А він не святий! Вася не зна, де татусь гуляв. Кого притуляв? Він був точно не в храмі. Сипле гривнями не в казну, а дівку розпусну — кличе святою mommy! Голобородько в ту же секунду краснеет, уставившись на друга. — Ты что несёшь? Какой ещё татусь, Серёжа? Лучший друг как-то неосознанно подымает взгляд на замершего премьера и ухмыляется. — Забудь, неважно, — отмахнулся он, тут же переключаясь на кофе и дессерт. — А вообще, ты знаешь, что Чуйко когда-то ляпнул, Васо? — заговорщески спрашивает Мика, понижая голос, так как видел, что Юрий сидит неподалёку от них. — Удиви меня, — отвечает тот, поедая салат. — Когда он пришёл на шоу.. Ну, когда дал против тебя показания. — Ну? — нетерпеливо спрашивает Голобородько, поднимая на товарища взгляд. — Я, честно говоря, хотел дать ему в глаз, но сдержался. С ним беседовала Оля. И когда мы уже собирались уходить, то он выдал, цитирую: ''И ещё одно, Ольга Юрьевна, если это, конечно, Вас немного успокоит: никакой личной мести. Никакой. Наоборот — Василий Петрович мне глубоко симпатичен. Просто мы с ним находимся по разные стороны линии фронта''. А! О как! Видимо, наш премьер какой-то ненатуральный, Васо. Будь осторожен с ним, ладно? Василь как-то настороженно хмурится, осмысливая слова друга. ''Я, Мика, своей ориентацией ничем не отличаюсь от Чуйко'' — думает он, отрешённо жуя салат. Девушка, которая сидела возле Голобородько, обнимает его за локоть и кладёт свою голову на плечо президента. — Кать, запачкаешь рубашку тоналкой, — говорит Василь, но та лишь сильнее обвила его крепкую руку, потираясь щекой, точно кошка. Юрий на это лишь морщится, словно от резкой зубной боли. Вася извиняется, что вынужден покинуть друзей, так как президентские дела не ждут — и уходит. По пути к столу премьера, он достает что-то из нагрудного кармана, слабо напоминающее кусок сложённой бумаги. Проходя мимо Чуйко, он воровато смотрит по сторонам и, словно ни в чём не бывало, бросает на столик ту самую бумажку. Юрий запоздало реагирует, открывая её. На одной стороне он видит свой стих, который написал в день отлёта с Украины, а на другой — видит текст, который написал Вася. Президент признался ему в любви таким способом? Быть такого не может. Чуйко бережно прячет бумагу в свой дипломат, но не видит того, каким взглядом на него смотрит Оля. Надо срочно догнать Василя и всё выяснить, потому что эти глупые игры его конкретно задолбали.