Адвент

— Я вот все думал, — говорит Гэвин, внезапно нарушая тишину, и вид у него задумчивый и целеустремленный. Будто «все думал» это угроза. Коннор ждет минуту, но Гэвин, кажется, уже сказал все, что хотел. Он отпивает газировку из банки и тычет в экран телефона, и только микроскопическая складка между бровей намекает, что он про свои слова не забыл — хотя и делает вид, что забыл. Это пробный шар. Коннор закидывает ноги на журнальный столик и делает телевизор тише на десять процентов. — О чем ты думал? — с тщательно выверенным легкомыслием спрашивает он. Бедро Гэвина прижато к его бедру, мышцы напряжены, два слоя тонкого трикотажа — штаны Коннора и его штаны — не сдерживают тепла. Возможно, Гэвин именно об этом думал. Коннор, например, думает как раз об этом. Как не думать? — Я ведь наверняка тебя раздражаю? — брякает Гэвин. Формулировка такая дикая, что выдергивает Коннора из пылких мыслей эффективнее ведра воды или короткого замыкания. — Очень неожиданный вопрос, — признает он искренне, — в каком смысле, раздражаешь? Гэвин очень внимательно читает надписи на банке, лицо у него — будто он сказал, не подумав, но теперь намерен идти до конца. Глаза блестят то ли волнением, то ли хитростью, когда он переводит на Коннора взгляд, а пальцы словно нечаянно касаются ноги Коннора — Гэвин устраивается поудобнее. — Ну, я такой человек, — начинает он. — Действительно, — не спорит Коннор. Гэвин — безусловно — «такой человек». — И наверняка же есть что-то, что тебя бесит. Типа там мне надо спать, — Гэвин ставит банку и загибает палец, — дышать… все такое. Все такое, точно. Его свободная рука — на которой он пальцы не загибает — забирается на бедро Коннора все увереннее и наглее, она явно знает, что делает — знает подход. — Это отголоски твоих подростковых комплексов, Рид? — спрашивает Коннор. — Или попытка поскорее перейти к обсуждению уже моих дурных привычек? Гэвин оскорбленно надувается и хмыкает, будто как и предположить такое возможно. — Подростковых что? — возмущается он. — Да я старше тебя! Буквально кто угодно старше Коннора, кроме совсем уж детей, так что аргумент неубедительный. Гэвин, однако, бледнеет, а его глаза расширяются от внезапной мысли. — Погоди, — произносит он с ужасом в голосе, — это что же, я ведь старше тебя на сколько — лет на тридцать пять? Я педофил, мать его? Гэвин не андроид (а «такой человек»), но можно почти буквально видеть, как в его голове крутятся и скрипят воображаемые шестеренки. Хотя у Коннора в голове никаких шестеренок нет, только микросхемы, провода и трубки. И на тридцать четыре, строго говоря. Года. И разница в возрасте еще не делает никого педофилом. — Я эмоционально зрелый, — возражает Коннор, потому что ладонь Гэвина пропадает с его бедра, будто он заразный. — Тебе откуда знать? Это просто смешно. — Есть специальные тесты, — поясняет Коннор со всем возможным терпением, — по оценке «взрослости» и эмоционального развития. И он все их преодолел с блестящим результатом, между прочим. Гэвин выпрямляется, и ужас на его лице сменяется заинтересованностью. — И что же, их можно пройти кому угодно? — рука будто по волшебству возвращается. — Даже человеку? Коннор закатывает глаза. — Ой, Гэвин, может не стоит? А то, опасаюсь, это мне придется чувствовать себя педофилом… — тянет он, стараясь не обращать внимание на смелеющую руку. Он не надевал белье после душа, только штаны, и теперь совсем беззащитен перед таким дерзким напором. Но от Гэвина не жди пощады: ладонь скользит выше, пока не оказывается опасно близко к уязвимым участкам — а все потому, что Коннор, хоть и эмоционально зрелый, сексуально попал под пагубное человеческое влияние. Одного конкретного человека. Который как раз в этот момент сжимает его член прямо через штаны, и горячие пальцы легко и непринужденно повышают стресс Коннора на двадцать три процента. — Тогда ты меня бросишь? — глаза у Гэвина лучатся притворным страданием и весельем, и он облизывает губы, и нет, Коннор ни за что его не бросит — что бы там ни показали тесты. Тем более, что Гэвин еще даже не приступил к наряжанию елки, а Коннор твердо намерен взять от праздников все возможное. Он не очень опытен в отношении праздников и ритуалов, но ему хочется этого опыта — этих совместных нерутинных переживаний. Этой красивой иррациональности. Он стонет — Гэвин окончательно завязывает скрывать свои намерения: повернувшись, он смотрит Коннору в глаза всего мгновение, а потом ладонь скользит по бедру прямо к паху, и пусть это не самая эрогенная зона в корпусе Коннора, нельзя забывать про пагубное сексуальное влияние. Оно, это самое влияние, вынуждает Коннора стонать снова, когда Гэвин подается вперед, соединяя их губы: вкус газировки смешивается с вкусом самого Гэвина, его химическим составом, и к черту эрогенные зоны — Коннор как будто весь покрыт ими с головы до ног, когда дело доходит до Гэвина. — У тебя есть и достоинства, — признает он, неохотно разрывая поцелуй: рот Гэвина на его губах приносит в его систему тот самый томительный разлад, который вызывает и тревогу, и желание повторить это чувство снова, и снова, и снова. — Очень значительные… Пальцы Гэвина проскальзывают под резинку штанов, всего секунду задерживаются на животе и обхватывают его член, и от разговоров о привычках они перешли к делу стремительно. Не то чтобы Коннор возражал. Стоит ли еще обсуждать достоинства или даже недостатки? Коннор целует Гэвина, на этот раз нежнее, снова пробует его на вкус — газировка почти пропала, остался только Гэвин, и между ними так мало воздуха, так тесно и близко, что совсем уже не хочется говорить. Хочется снять футболку и лечь, раз уж Гэвин настроен серьезно, и продолжения поцелуев, но отстраниться для всего этого слишком сложно. А отвлечься и выкинуть из головы всякие обсуждения раздражающих привычек — слишком легко. — Черт, да, — шепчет он, когда Гэвин проводит ладонью теперь вверх по его животу, к груди, и вслед его ласкам растет температура Коннора и количество сбоев в секунду, и ладно, можно даже не переходить к сексу, этого достаточно… — Ну так что? — бормочет Гэвин прямо ему в губы, интонация вопроса вынуждает Коннора сосредоточиться, — есть что-то, что тебя раздражает? Он действительно спрашивает об этом сейчас? Когда Коннор в трех процентах от полной потери контроля, а член самого Гэвина такой напряженный, что, упираясь Коннору в бедро, оставляет в каркасе вмятину? — Еще как, — отвечает Коннор искренне, его расспросы Гэвина в такой момент более чем раздражают, но тревога на самом дне потемневших от возбуждения глаз Гэвина заставляет его прикусить язык. Коннор думает: все эти порой выбивающие из колеи человеческие странности, и то, что Гэвин «дышит и спит», и то, что его тело уязвимее, чем тело Коннора, что его разум работает так причудливо — можно ли все это назвать словом «раздражение»? Они с Гэвином не всегда прилегают друг к другу гладко, они настолько разные, что порой это причиняет Коннору боль. Но дело вовсе не в дурных привычках. Не в разбросанной одежде, или опозданиях, или утренней ворчливости и приступах сарказма. Дело не в том, что их острые грани порой сталкиваются, высекая искры и оставляя зазубрины. Он толкает Гэвина вперед, опрокидывая на сиденье, нависая сверху, и их глаза близко-близко, а губы еще ближе. — Еще как, — говорит Коннор и заставляет себя улыбнуться — не так уж трудно, лицо Гэвина обладает над ним волшебной и совершенно необъяснимой властью. — Бесит прямо, когда ты засовываешь руку мне в штаны, и тут на тебя находит настроение поболтать, Гэв, — он облизывает губы и следит, как глаза Гэвина вспыхивают. Член все еще упирается Коннору в бедро, совсем не остыл. — И еще когда ты начинаешь придумывать, как я, говнюк такой, брошу тебя за раскиданные носки и грязные чашки. Не то чтобы грязные чашки Коннору нравились. — И за мои подростковые комплексы? — Гэвин явно старается звучать серьезно, но губы у него подрагивают. — И особенно за твои подростковые комплексы, — не спорит Коннор. Больше всего он хочет вернуться к поцелуям. Ему так хорошо сейчас здесь — в этой теплой гостиной, на диване, пока Гэвин под ним улыбается слегка настороженной, опасливой улыбкой, будто не совсем верит в то, что Коннор говорит, но в то же время очень хочет верить. Елка пахнет сложным букетом эфирных масел, позабытые игрушки блестят на полу. — Я еще пройду твои тесты, — то ли обещает, то ли угрожает Гэвин, — посмотрим, кто тут подросток. Не хочет Коннор ничего смотреть, он хочет, чтобы руки Гэвина вернулись на его корпус, а язык Гэвина — в его рот. — Ты собирался нарядить елку, — напоминает он, прикусывая Гэвина за губу и улыбаясь в ответ на оскорбленный взгляд. Гэвин жалобно задирает брови, и Коннор некстати вспоминает, что лицо Гэвина обладает над ним властью. Хорошо, что в «Киберлайф» не знали о таких багах его модели — они бы заставили Коннора мир завоевать. Если бы они взамен пообещали ему Гэвина, он бы постарался. — А может, чуть попозже? — и дерзкая рука снова ныряет Коннору под футболку. И, само собой, Коннор согласен на «попозже». Пришло время избавляться от одежды, а их поцелуи теряют томную неторопливость, и зубы Гэвина царапают его язык — небольшой риск неполадок сейчас не способен притормозить Коннора. По телевизору начинается рождественская реклама — что-то о ценности семьи и сотрудничества, а еще про газированные напитки, и как они способны внедрить дух Рождества в самую черствую душу. Коннор не считает себя черствым, дух Рождества окутывает его прямо сейчас. Или дело не в Рождестве, а в других чувствах. Гэвин прикусывает его за подбородок, колено упирается Коннору в бедро, а в глазах больше праздничной зелени, чем в лежащей елке — и те самые «другие чувства» вдруг накрывают Коннора до полной потери ориентации в пространстве. Это сбой, но приятный. — Значит, ты меня не бросишь? — насмешливо спрашивает Гэвин, но под насмешкой прячется много других эмоций. Коннор поднимает руку, проводит большим пальцем по его брови, разглаживая складку на переносице. — До Рождества нет, — он тоже улыбается — и тоже вкладывает в улыбку гораздо больше, чем поверхностное движение губ. — У меня большие планы, Рид. — А после Рождества? — А после Рождества будет Новый год. А потом день Мартина Лютера Кинга. День сурка. Президентский день… — И, наверное, День благодарения? — предполагает Гэвин. Его глаза блестят. День благодарения в ноябре, так что Коннор кивает. — И снова Рождество, подумать только. — И снова Рождество, — эхом отзывается Гэвин. — А что насчет моих раздражающих привычек? — Коннор стягивает штаны. Трудно сдержать стон, когда кожа Гэвина прижимается к его скину. — Разве ты не собирался перейти к ним? — Думаю, их обсуждение подождет следующего Рождества, — решает Гэвин. Ладонями он обнимает голые ягодицы Коннора, и наконец-то Коннор слышит именно то, что хочет слушать. Очень благоразумно, думает он, накрывая губы Гэвина своими губами, отложить этот разговор на подольше.