Чудовище

— Можно ли доказать, что мы вот в это мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же мы бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву? — В самом деле, Сократ, трудно найти здесь какие-либо доказательства: ведь одно повторяет другое, как антистрофа строфу. Ничто не мешает нам принять наш теперешний разговор за сон, и, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву. «Теэтет», Платон.

«В Китай больше ни ногой». Такое правило установили почтенные супруги Тичи после того, как избежали экзекуции. Не менее значительно было и преследование Госпожи Чжен, которая, как известно читателю, отличается непримиримым нравом и ясной памятью на проступки недоброжелателей. После mauvaise rencontre в гуандунском опиумном притоне злополучных контрабандистов власти объявили в розыск, готовые четвертовать за похищение лорда Макартни, видного посола Великобритании, по несчастию оказавшегося в эпицентре событий. Авантюристам не оставалось ничего, кроме как отправиться в длительное странствие на захваченном «Меркурии». Если же судьба оказалось к героям благосклонна, а противостояние не обернулось для них значительными потерями, то господин N, человек преклонных лет, навсегда простился с прошлым дабаня. Он оставил торговый дом, а вместе с этим и многочисленных кредиторов, ему досаждавших. Тем не менее, нельзя отметить, что, по всей видимости, комиссар и желал как можно скорее покинуть Кантон, что объясняет его непреклонность в желании присоединиться к voyage. Себя же мужчина считал жертвой несправедливого обращения и проклинал «ликующую и процветающую» империю. Так или иначе, вчера близи Гаваны на горизонте промелькнул знакомый корабль. Это была «Месть». На следующее утро Стид настоял на праздновании воссоединения экипажа. Обеденный стол ломился от угощений. Антильские абрикосы, что утром выменяли за два серебряных на рынке Нассау, лоснились на солнце; над тушенной с окрой молодой олениной, сладким картофелем с луком и зерном, пресными лепешками на круглом блюде поднимались клубы пара. ЧЕРНЫЙ ПИТ. Однажды мы уплыли на юг и застряли в Антарктике на десять дней, еда заканчивалась. Капитан надрался и убил альбатроса, который спал на форштевне. Вестимо, сожрать его хотел. И такое началось! Небо затянулось тучами, а из моря появились русалки! ОЛУВАНДЕ. Хватит врать. Все знают, что ты не плавал в Антарктику, а чистил ночные горшки в публичном доме. ФРЕНЧИ. Я всегда думал, что Швед — русалка. ОЛУВАНДЕ. Да не бывает русалок! ФРЕНЧИ. Бывают! Я спал с одной однажды. ОЛУВАНДЕ. И как? ФРЕНЧИ. Она сказала, что, если у нее были ноги, это бы было сногсшибательно. Стид одет в жемчужно-белый жюстокор, перед торжеством он небрежно завернул накрахмаленные манжеты — он всегда утверждал, что голод, утоленный в хорошем костюме, это иной голод, чем удовлетворенный в наряде плебея. Гипнотический стон серебра — отложив приборы на край тарелки, он вступил в разговор. СТИД. Еще когда я был юным и жил в фамильном поместье в Бриджтауне, я был очарован морем. Больше уроков географии меня увлекал предмет истории мифов и легенд, связанных с судоходством. Морские девы — своего рода культурная универсалия для народов, осевших на побережьях. Шотландские шелки, русские фараонки, ирландские мерроу... СТИД. Эдвард, а ты когда-то видел русалок? «Лязг-лязг-лязг», отвечают жемчужные бусины в пальцах Эдварда. Он успокоительно перебирает одну за другой, огибает круг и начинает перебирать заново. ЧЕРНАЯ БОРОДА. Никогда. Моя мать в них верила. На нашей земле их называют Pania. ГОСПОДИН N. Достопочтенный сэр Тич, неужто вы утверждаете, что ваш род не верует в страдающего Христа Вседержителя, распятого и милосердно воскресшего за грехи человеческие? Но в темную нечисть, чье обиталище — морское дно? СТИД. Прошу заметить, Господин N, что за этим столом собрались люди различных культур и верований. Нас объединяет отнюдь не единый Бог, но братство духа и закадычная дружба. Капитан Олуванде не терпит предубеждений, в чем вас может уверить всякий командир британского флота. Если спросить меня, то у меня нет ни одного сомнения в том, что веку деспотизма Ватикана настал конец. Мы с вами, дорогой гость N, были для кантонов иноверцами, не забыли ли? ГОСПОДИН N. Прошу меня извинить, капитан. Не в моих намерениях было взывать сэра Эдварда склонить колено перед Голгофой. Более того, я с радостью в сердце приветствую новую эпоху индивидуализма. В Китае же, где я провел последние годы, не приемлют свободомыслия. Да, китайцы свято чтут национальные традиции, но с такой же страстью они гонят тех, кто осмеливается оставаться верным своему народу. Поэтому я и оставил свое дело и отправился вслед за доброжелательнейшими господами Тичами. В краю чужаков нельзя обрести счастья. СТИД. В таком случае оставим спор. Лучше передайте мне картофеля. Эдвард, прошу, продолжай свой рассказ. Помню, ты говорил, что твоя мать из Rarotonga? ЧЕРНАЯ БОРОДА. Да. Даже в Бристоле она запрещала мне по вечерам ходить у побережья. Говорила мне, что они заманивают заплутавших мальчиков пением, похищают и съедают их глаза. Я был скверным ребенком и все равно пропадал в доках, бродил без дела и бросал камни по глади залива. Когда садилось солнце, я встречал там кого угодно — пьяниц, воров, шлюх, но не паний. Анна. Когда Эдвард возвращался поутру, она встречала его усталым взглядом, в заношенном фартуке и сером чепчике. В глазах ее не читалось возмущения. Видите ли, после того, как отец начал пить и тащить из дома все что-либо стоящие вещи, Эдвард старался уходить заранее; до того, как Все начнется. Попытка же защитить мать от побоев, как правило, заканчивалась тем, что ему самому снимали семь шкур. Однажды Эд шел так долго, что оказался на пляже вблизи Кьюстока в тридцати милях от дома. Что бы Эдвард ни думал, не был он ни скверным, ни сложным ребенком. Обожание, с которым он относился к Анне, трудно описать достаточно точно, чтобы донести суть до читателя. То было детской, безусловной любовью к единственной, кто осмеливался любить его самого. Эта необъяснимо глубинная любовь только почему-то согревало иное, во всяком проявлении противоположное чувство; и те темные желания подрывали его самообладание. Так же, как и любовь, страшное чувство было сильнее маленького Эдварда. «Отец начал пить, когда мне было девять». Лишь бы о нем никогда не вспоминать — от одного воспоминания хочется оцепенеть! Жалкое, жалкое подобие мужчины в таком же окружении полулюдей после пинты-другой становился чудовищем. От выродка воняло — застоявшейся мочой, прокисшей рвотой и спиртом. Он был, как вспоминал Эдвард, десять футов ростом, а башмаки его в обрюзглых ногах гремели, как в кандалах. Как Эдвард ненавидел эти страшные шаги! И шагал он — из одного угла в другой, как маятник, как тик настенных часов. Курил и кашлял своим порохом, пучил глаза и лежал потом без сил, но нет, не помирал. «Вот бы он ни проснулся». Как бы ни была желанна эта мысль, думать такое было очень, очень постыдно. Впрочем, есть и обстоятельства, которые Эдвард ненавидел сильнее. Нет более великой ярости, чем та, что вырастала в нем, когда он встречал Анну. Каково ему было видеть ее такой! Прежде молодая и привлекательная женщина представала перед ним монотонно серой, в цветных синяках, со старческим простуженным голосом и опухшими, затуманенными глазами. После каждого такого вечера она увядала. Эдвард был бессилен: все, что ему оставалось — ждать с трепетом следующего дня. Будучи ребенком, еще не до конца осознавшим истоки ее горя, он пытался найти причину ее болезни. Обратить ее вспять, возможно — он безуспешно пытался развлечь маму. Когда Эдвард понял, что ее не радуют ни прежние прогулки на набережной, ни шалости, он робко задался вопросом: «Возможно, она нуждается в утешении?»; хотя самому ему было неизвестно, каково это — быть утешенным. Поникшую Анну он хватал маленькими ручками и сжимал, что есть силы. «Оставь меня одну, Эд. Не ровен час отец придет», — не подымая глаз, она все перебирала рваный кусок красной ткани. Не мог он не заметить и перемены в себе: дурачество быстро сменились беспокойством и бессоницей. Тогда Эдвард и стал пропадать. Он сам не помнит, когда его настигло осознание, что болезнь матери — не чахотка, не чума и не грипп. Это меланхолия, и от нее нет лекарства во всем мире — ни за золото, ни за драгоценные ткани он не найдет ничего, что помогло бы ему вернуть Анну обратно. Необъяснимая хандра. В ней плыли все: короли и старые моряки с гнилыми зубами, дети и распутные женщины на грязных покрывалах в дешевых кабаках и бормочущих притонах, своенравные офицеры в темных камзолах и путешествующие певцы. Как далеко бы он ни отправился, тень печали следовала за ним. Это выражение одиночества, одиночества, на которое, как он был убежден раньше, он обречен, он все еще ловил в своих глазах. Тоска находила его каждый раз, когда он видел в себя в зеркале — он не по своей воле думал о том, что глаза его такие же черные, как у Анны. И все же, каким бы дальним его путешествие не оказалось бы, он все равно оставался сыном своего отца. Раньше, еще до того, как он нашел Стида, что бы он ни был вовлечен, все становилось источником детской обиды. Он не терял надежды и все равно искал перемен, приключений и маленьких трагедий, но все и всегда приводило к одному — опустошительной скорби. Эдвард всегда возвращался к матери. Он не мог не вернуться — он бы так не поступил с ней, никогда и ни за что. Кроме одного дня. СТИД. Несомненно, я никогда не бывал в твоем родном краю и не могу судить о ваших поверьях. Тем не менее, в европейских преданиях морские девы — это утопленницы, женщины, по несчастью захлебнувшиеся в пучине. Жертвы шторма, убийства или покончившие с жизнью, бросившись в море. Только затем этот образ перенял дурную славу сирен. Прислужниц морского божества стали наделять даром чарующего пения. В столовую зашел Жук, гремя железным подносом. На нем была макрель с солью — ее выловил Черный Пит для застолья. Жир на серебряной чешуе сверкал и переливался при свете свечей. Только стеклянные пустые глаза рыбы не отражали огней — цепкие, сухие зрачки, казалось, смотрели прямо на Эдварда. В плоть рыбы тут же сцепились острые ножи и разорвали на части хвост и толстую кожу, добравшись до костлявого горячего мяса. Эдвард взглянул на Стида. Лето давно кончилось и с материка путешествовали саккады прохладного воздуха, а небо опушилось облаками без конца и края, но его скулы продолжали быть загорелыми. Эдвард заметил, что они покрыты едва заметной светло-желтой россыпью рябины. Ночью же от его взгляда ускользали всякие детали тела суженого. В умбрийском сумраке глаза, отвыкшие от темноты, теряли из виду очертания предметов. В рыхлой плотности тьмы покатые плечи рассыпались и сливались с его собственными, чернота уносила за собой льняные покрывала, румяное лицо и шею, она дребезжала своим искрящимся отсутствием света. Он вынужден только слышать, только чувствовать — как персты цедят густые струи волос, как от собачьего холода колет в боку, как каждый вздох, каждый скрип проносится по каюте музыкой хрустальных бокалов и оконных стекол, как каждая неосторожно спетая клавесином нота провисает в спертом воздухе. Бывают такие ночи, когда в сознании Эдварда мчатся тысячи всадников тревожных идей, мыслей, приходящих не вовремя и неясных ему самому. Этот длинный выводок не дает ему спать беспробудно. Такой была и эта ночь. «Опиум — чудовищен». Он вдыхал это гнилье годы назад с безделья да скуки, но никогда не думал, что он будет мечтать о трубке, думать о ней долго и тайно, чувствовать себя без курения глубоко больным. Бред это или ангедония — на супружеском ложе предаваться воспоминаниям о лотках с белым маком? Измена произошла еще тогда, у стен Юэсю, торговый дом был весел, как и окружение купцов. Над лампой, к которой то и дело наклонялись гости с керамическими чашами, ужался сладкий дым. И что теперь! Он изнемогал от усталости и ломоты в костях, переворачивался с одного бока на другой, пытался вообразить себе депривационную тишину. Что бы он себе ни представил, то принимало исполинские размеры, фантасмагорические, темные формы в сплошном окружении звуком. В бессонном оркестре он, сначала случайно, стал вычленять другой, ни на что не похожий шум. Тот было всем и сразу: Жужжанием телеграфных проводов. Шуршанием покосившихся треугольных домов. Треском дров в костре на опушке пихтового леса. Стрекотанием цикады. Звуком порезанного о пустую страницу пальца. Вороным конем. Дыханием старой шавки. Звуком держателя для мыла. Патефоном. Писком комара над ухом в летнюю ночь. Шлепком, которого убивают напившегося крови насекомого. Бурлением парного снега — Шмяк! А под ним утопает ручей — Вж-ж! Падением развязанных пуантов молодой танцовщицы на кровать после премьеры «Весны священной». Родным домом. Всхлипом молочного пудинга во рту. Скрежетом мела по доске на лекции физики в Эдинбургском университете, когда впервые доказывают теорему Найквиста-Шеннона. То был звук, в котором слились все звуки, что когда-либо были или будут изданы. Множество из них Эд никогда прежде не слышал. Но он слышал их сейчас — и каждый звучал ясно и сочленялся с другим, вторил всему, что Эдвард испытывал. Звук нарастал. Через некоторое время — не могу сказать, когда точно, ночь была очень длинной — он был достаточно силен, чтобы стало ясно: шум идет с палубы. Недолго думая, он поднялся с алькова и сверху на ночную рубашку надел первое, что нашел в темноте наощупь. Пуговица первая, пуговица вторая, пуговица четвертая... Нет, третья, четвертая, пятая. Половицы от шага заныли, и скрип отлетел дробным эхом. Эхо! Эхо! Эхо! Даже выстрел из пушек бы не разбудил Стида. Мысль о пушках натолкнула и на вопрос — брать ли с собой оружие? А если это сигнал о нападении? Эдвард, озадаченный природой странного звука, взял нож и пистоль.