Чудовище

Мгновение, и к нему возвратился слух. Невыносимое мычание, жужжание, плач, скрежет отражался о пустоту и усилялся стократ. Как каталка несется по кафельным плиткам Биробиджанской городской больницы, а на ней — полумертвый зузлун, трясутся складки его посиневшего живота. Как пожар охватил Лондон. Как хозяин с сальной мордой отнимает у рабыни только родившееся дитя. Как пальба танков в Сталинградской битве перемешивается в стакане «Old fashioned». Как веревки при натяжении рвутся нитки. Как лезвием режут по стеклу. «Где ты спрятала ожерелье? Сука!», — бутылка летит в стену. То, что осталось от нее, попадает Анне в глаз. Грохот старых башмаков. Чирк! — с таким звуком ударяется спичка о короб. Пшш-ш — с таким звуком он пытается поджечь свою сигару. Отвратительную, мерзкую сигару — она похожа на жирного червя. С нее снегом сыпется пепел. «Бенджамин, прекрати! Только не при Эде!», — «Увв-за!», и подол фартука падает на пол. «Ты смеешь мне указывать, шлюха? Знай свое, блять, место, иначе вылетишь со своим обсосом на улицу! Конченая тварь. Где ожерелье?!». «Бам-заа!» — первый удар. Второй, третий, визг Анны, бессмысленная ругань, звон колоколов зовет на вечернюю службу, удар за ударом. «Блядина!», — возможно, Эдвард слышал, как грузное тело упало на пол, но он был уже слишком далеко. «Буээ-э», — отрыжка. Или то, как его рвало под утро, он уже не знал: пять лет стали одной, пронзительно сияющей, как день, ночью. «Вот ты где, подонок, урод!», — Эда хватают за шиворот рубахи. «Отвечай, ты взял деньги?!» Эдвард лишается дара речи — да и неважно, молчит он или нет, его так или иначе не слышно. Летит пощечина, а за ней еще одна: «Что твоя мамашка-шалава, что ты — бесстыдные уроды. Чужестранцы, блядь. Что воды в рот набрал? Что бормочешь мне? Знал я, что ты черный гаденыш, а что вор — это впервые. Может продать тебя, блять, и дело с концом? И твою мамку тем голландцам в порту, чтобы имели ее во все дыры. Отработает.» Шум прибоя. Мимо проезжает повозка еще одного напыщенного лорда, кучер гогочет и тычет, с дырявой крыши льется дождевая вода. В голове гул, а урод все бабачит — пространство исчезло, только что-то болит внутри и рвется наружу. «Отец — как принцип...», попыталась пробиться мысль в карусели воспоминаний. «Бенджамин расплатился за свои поступки. Он мертв, а ты жив», — от этой лжи собралась горечь на складках рта. Эдвард не чувствовал в то мгновение, что себе принадлежит. Намечалось что-то жуткое: «Скорее он мертв, а я умираю». Еще немного, и его вырвет. Эдварда выворачивает, но еще держится. Воздух спертый, его тошно глотать. Он нащупывает нож в кармане. Откуда этот, блять, звук? Если утро когда-нибудь настанет, если он сможет из последних усилий вернуться в трюм, то муж найдет его там — если он испугается сейчас, то он умрет, точно умрет, юркнет в постель, свернется в клубок и не выдержит. Беззащитность — он вспомнил нужное слово. Все, что с этого момента доступно его смятенной памяти, это беззащитность. Придется стрелять. Но в кого? Эдвард не знал. Есть ли пули в обойме? Нет времени проверять. Плюнь, стисни зубы. Соберись. ЧЕРНАЯ БОРОДА. Кто бы ты ни был, человек либо зверь, я тебя убью. Проваливай туда, откуда пришел. Слова исчезли в шаткой беспредметности. Нет! Все тело онемело. Рогатый месяц был ал, а под ним кружили птицы. Уаа-а — воздух, как полотно, исполосан острыми крыльями. Эринии свищут над ним, окружают со всех сторон. Змея на голове монстра кипела черной пеной. К мачте привязаны три женщины. Кожа их серо-голубая — как у трупов или ламантинов. Волосы — не волосы, но цветущие бурые водоросли сохнут на беспокойных ребрах. Хвосты бьются изо всех сил, течет вода, но это все ложь — узел завязывается грубее. По левую руку — девочка лет четырнадцати. Она, прикрыв глаза, поет о всем, что было уничтожено, потеряно в прошлом и боле не возвратится. На шее кожа темным-темна, перевязанная удавкой. Сочится какая-то темная жидкость — кровь? По правую руку — дерянная старуха. Сказать, что она стара, можно только по обвисшей фигуре. Опаленная кожа лица ее слезала кусками и обнажала обугленные кости. Она устремила мутные глаза вверх. Над ней развевается флаг с рогатым скелетом и копьем, пронзающим сердце. Ее песня — о том, чему сбыться не суждено, о грядущих катастрофах и всем, что не суждено узнать человеку. Лишь одна дева смотрит на Эдварда, и ее песня — самая страшная. Она о том, у чего нет ни будущего, ни прошлого. Что будет, куда ни ступал Эдвард, следовать за ним по пятам — чудище, не знающее времен, границ между правдой и ложью, бодрствованием и сновидением. Имя этому чудищу — вина. Минуя пятна света, Эдвард напряг зрение. Знакомые скулы, складки век, округлые очертания ноздрей. Мелкий жемчуг. Голова кружится. Мама. Она была такой же, как в ту ночь, когда он ее оставил. Он достал нож. Ууу-у! Уу-у! — угрожали ему черные крылья. Он сделал шаг. Хлыщ! Как же холодно. Эдвард по голенища в воде. «Корабль тонет», пробежала на закромах сознания безнадежная мысль. Воды становится все больше, с неба она или под ним — больше не важно. «Я умру, точно умру», — алое дно выплывает из-под ног. Ни шагу назад. На плечи ему бросается летучая тварь и, может, он уже потерял равновесие. В плечо ли, в руку ли, его укололи клыки. От слабости люди, наверное, тоже что-то бормочут. Он никогда не вслушивался. Нет первой веревки. Нет второй. Нет третьей. Последний вскрик — и он тонет без сил. Хлюп! — девочка и старуха расправляют локти и прыгают в космы пучины. То мягко стелят немое дно, то волосы колышут прозрачные струи. «Какое бесстыдство...» Можно вздохнуть — и легкие полны воды. Вот что это такое — больше не сопротивляться, не драться, не биться за жизнь. Еще вдох — и он обмякает, скоро ему наконец станет тепло. Поцелуй в лоб — легкий и чистый. Руку ему сжимает рука. На шее его переливается жемчужное ожерелье. РУСАЛКА. И это снилось мне, и это снится мне, И это мне ещё когда-нибудь приснится, И повторится всё, и всё довоплотится, И вам приснится всё, что видел я во сне. Там, в стороне от нас, от мира в стороне Волна идёт вослед волне о берег биться, А на волне звезда, и человек, и птица, И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне. Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду, Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду Один, как сирота, я сам себя кладу, Один, среди зеркал — в ограде отражений Морей и городов, лучащихся в чаду. И мать в слезах берёт ребёнка на колени. Он блаженно дышит. Можно закрыть глаза. «Я всегда тебя прощаю, Эд. Pō mārie.» Однажды рассвело. И Стид был с ним, сидел, опершись на колено. Он никогда не привыкнет к кошмарам. Никто не привыкает. Из края глаза грозилась упасть голубая слеза. Над ними растаял безобразный сброд полунощных птиц.