Все здесь сошли с ума

      Тихий затворник не изменит своей природе, сколько бы ни длилось его «заточение». Наверное, он до конца дней своих будет безвылазно сидеть в личных покоях, не смея и не желая высунуться — благо, никому он здесь даром не нужен. Матрона… Нет, он не может называть её по имени, даже если «Кьорл» настаивает на этом! Матрона желает видеть его для утех… Вот и всё. Эта суровая женщина не спешит позвать его на смотровую площадку, чтобы, как это делают очарованные девицы в свитках, демонстративно восхититься его красотой! Где воспевания его «чар», где?! Он ведь ни разу не слышал от матроны «о прекраснейший, твои глаза подобны огням фейри, твоя кожа нежнее паучьего шёлка! Ах, зачем ты обрушил на меня приворотное проклятие! Зачем ты обворожил меня, позабывшую распри! Отчего я вожделею лишь тебя одного, коварнейший искуситель?». До чего досадно, как обидно! Разве же тут не закутаешься в мягкий домашний плащ?       Так-так… В плащ он закутался, но что делать дальше? Сесть на подоконник, тоскливо созерцая городскую суету, Тсабанор не может, ведь в покоях знати нет окон! Может, повелеть слугам нести вино? Разве не так делают опечаленные юноши в свитках о союзах, основанных на страсти? Разве не должен Тсабанор упиться вином, а затем ворваться в покои госпожи с обличительной речью?! А вот как выскажет ей Тсабанор всё, что на душе, ведь где это видано, чтобы женщина забывала юношу, коварно растлив его! Где это слыхано, чтобы женщина просто брала своё, поскупившись хотя бы на дежурную, лживую похвалу красоте своего нежного избранника?!       «Где это видано, чтобы юношу спрашивали о его чувствах», — вторил Тсабанору ехидный внутренний голосок, — «где это слыхано, чтобы женская особь начинала с комплиментов».       А может, нарядиться во что-то откровенное и нагрянуть без приказа? Он ведь читал в пособии по ублажению, что не лишним будет станцевать, постепенно обнажаясь, и осыпать даму комплиментами её силе и могуществу, и… И тогда растает даже самая грубая! Даже его матрона увидит в не привлекающем муже нечто совершенно особенное, созданное для её ублажения, а не использования, будто он раб-зомби!.. Вот, это уже звучит, как план. Прямо сейчас Тсабанор встанет и…       Тсабанор оторопел, увидев на пороге незваную гостью. Как она прошла сквозь зачарованную дверь покоев самого патрона? Да, он не совсем разобрался с охранными чарами, да и маг из бесталанного торгашьего сынка неважный, но… Почему она здесь? Почему…       Почему она в жреческом одеянии?!       Тсабанор одёрнул свой мягкий домашний плащ, ощутив, как тревога от вторжения женской особи в святая святых сменяется безотчётным трепетом. Он, конечно же, боится безумную принцессу Квейвелин — ведь та, чей мозг переварен самой Кьорл, уже не страшится гнева матроны, и кто знает, куда заведёт безумицу жажда мести, если крупицы разума чудом прорастут в опустошённой голове!       И было бы это полбеды. Сам вид несчастной безумицы оказался вдруг таким «неправильным», что страх за собственную неприкосновенность отступил перед замешательством. Разве позволено первой жрице Дома ходить в её жреческих одеяниях? Кьорл ненавидит всё, что связано с религией, она считает свою преданность Ллос искуплённой одним лишь жертвованием третьего сына, и Тсабанор не смеет даже предполагать, почему богиня это терпит. Тсабанор знать не знает, отчего кто-нибудь обязательно скорчивается в муках, хватаясь за голову, когда послания извне содержат в себе упоминание ненавистного матроной Арак-Тинилита! Тсабанор молит богиню лишь об одном: чтобы Кьорл не узнала о его походах в часовню. Видит богиня, Кьорл рада бы заварить вход в часовню адамантиновыми листами, но, видимо, подданные этого не вынесут, и лишь по этой причине Кьорл позволяет вести службы… Которые, конечно, принципиально не посещает.       И кто знает, каких усилий стоит многочисленным жрицам этого Дома по сей цикл Нарбондели маневрировать между своим долгом и допросами матроны, справедливо опасающейся растущего влияния потенциально мятежных сестёр и дочерей.       Тсабанор примирился бы с мыслью о новом издевательстве Кьорл, обрядившей безумную Квейвелин в жреческие одеяния, но…       Но с каких пор зомбированное нечто расхаживает в чистых, отглаженных одеждах, да с тщательно прочёсанными от колтунов космами?!       — Самое важное… — монотонно бормотала Квейвелин, смотря расфокусированным взглядом сквозь него. — Для тебя. Для тебя важное. Самое. Поэтому ты… Важное.       Тсабанор сглотнул, в тревоге не зная, что и думать. Он сделал шаг навстречу, стараясь лишний раз не дёрнуться (мало ли что!).       — Квейвелин, что случилось? — заговорил он с ней тихо, заискивающе-невраждебно, будто с эльфёнком. — Что ты хочешь мне сказать?       Она подняла руку, согнув её в локте, и попыталась сложить какой-то знак пальцами, но координации не хватало на приказ собственным конечностям.       — Иди… Иди. Самое…       А затем взгляд Квейвелин на миг прояснился, и она выдала самое связное, что от неё слышали в последние десятилетия:       — Выходы в тьму, подобные этому — самые важные события в жизни патрона.       С минуту Тсабанор осмыслял услышанное, таращась на безумицу во все блекло-красные глаза, но её удивительно связная фраза создала больше вопросов, чем дала ответов.       — Куда мне идти, Квейвелин? — взмолился Тсабанор, едва не перейдя на шёпот — так перехватило его голос.       И одной богине ведомо, сколько бы это продолжалось, не явись помощь сниже.       — Вот ведь дура! — донёсся бодрый, полный презрения женский голос извне.       Тсабанор не успел возмутится столпотворением на своём пороге. Крепкая рука «спасительницы», отвесив дежурный подзатыльник безропотной Квейвелин, схватила тщедушного патрона за плащ и выволокла в холодный замковый коридор.       — Отпусти меня! — закричал Тсабанор в искреннем возмущении. Да где это видано, чтобы мужа самой матроны таскали, как нашкодившего раба?! Руки сами заметались по складками просторных одежд, ища кинжал для самозащиты, но тащащей его принцессе Ирри’Нрэ не было до этого никакого дела. — Как ты обращаешься со своим патроном?!       Тсабанор вырвался, воспользовавшись лёгким ступором второй из дочерей Кьорл, и направил на неё оружие, готовый к любому исходу. Меньше всего он теперь стыдился своего дрогнувшего голоса и трясущихся рук! Пусть с ним, таким тощим и слабым, расправится даже мужская особь, но он не позволит с собой вольностей! У него, вообще-то, есть гордость, не зря же Кьорл из всех мужчин выбрала его!       — Смотри, как мы заговорили! — восхитилась Ирри’Нрэ, разводя руками. — Хорошо, сдаюсь! Считай, что ты меня напугал.       Тсабанору стало совсем неуютно. Он будто услышал хохот пьянчуг, постепенно зажимающих дрожащего юнца в плотное кольцо, чтобы надругаться над глупцом, смеющем разгуливать без опекунши.       — Это ты его научила, Квейвелин?       Зомбированная жрица и ухом не повела. Она всё так же стояла на входе в его покои, созерцая пустоту и силясь показать направление. Истощённое туловище, обряженное в красную рясу с чёрным пауком на спине, чуть подрагивало, будто конвульсии пытались его свести, но никак не справлялись со своей задачей. Почти полностью обнажённые руки не имели ничего общего с мощными конечностями молодой женщины, скорее походя на часть телес размякшей от древности старухи с кое-как крепящимися к костям атрофированными мышцами и оплывками дряблой кожи. Длинная коса скручена в искусную причёску, чтобы хоть как-то скрыть проплешины среди и без того жиденьких волос. Жёлтые пряди, явный признак старости или безумия, окончательно дополняли образ дроу, чьё присутствие на материальном плане оскорбляет саму идею естественного отбора.       — Тебе нравится наш новый «папаша», Квейвелин? — заворковала проклятущая Ирри’Нрэ, почему-то смотря на Тсабанора, а не на безумицу. Ехидству в её голосе не было предела, а в глазах читалась такая наглость, что, будь Тсабанор женской особью, он бы с озверелым воплем бросился в бой, попутно переворачивая собственную комнатушку вверх дном. — Часто ты ходишь к нему, пока Кьорл не видит?       — Ты что себе позволяешь, нахалка?! — воскликнул Тсабанор, от возмущения перейдя на фальцет, как это часто бывало с его гневливой матерью.       — В отличие от этой развалины, я не обделена ментальной силой, — предостерегла Ирри’Нрэ буднично, будто они ведут галантную беседу о яркости Нарбондели этим утренним свечением. — Я могу заставить её сделать всё, что угодно. Знаешь ли, бедняжка очень страдает без ласки с тех пор, как Кьорл позволила нам отнять у неё Амал’вира. Что, патрон, ты не знаешь, кто такой Амал’вир? Так чего ты ждёшь, спроси у Квейвелин! Бедняжка до последнего хранила то, что мы с сестрицами от него оставили. Посыпала высушенным мхом, отгоняла падаль, предавалась с ним утехам, пока рабы не начали падать в обморок от трупного запаха, убираясь в её покоях.       Тсабанору этот рассказ был очень не по нутру.       — А видел ли ты когда-нибудь женские слёзы? Квейвелин показала бы тебе, приди ты к ней в тот цикл Нарбондели, когда приказом Кьорл рабы выносили кости. Упаси богиня, что там оставалось! Гнилостные тряпки, пропитанные жижей! Покои нашей драгоценной Квейвелин превратились в штаб вонючего Браэрина… И нам, в замке, совершенно точно не нужна была эпидемия по вине полоумной идиотки, что не отличит костей от наложника!       Ирри’Нрэ поморщилась, явно вспоминая зрелище, и похлопала безучастную Квейвелин по плечу, как если бы ей было хоть на минуту жаль.       — От разума нашей драгоценной Квейвелин уже тогда ничего не осталось… Она была убита этой разлукой! У меня в ушах до сих пор стоят её душераздирающие крики. «Не отнимайте его у меня, он единственный, кто принимает меня такой!». «Ведь он остался со мной, ведь ему не нужны мои деньги, ведь ему нужна я!». «Он единственный, кто не переметнулся к другим госпожам, он единственный, кто по-прежнему желает просто служить мне, просто зачинать мне детей, просто…»       Ирри’Нрэ фальшиво всхлипнула и смахнула со щеки воображаемую слезу, слишком войдя в образ.       — А затем, — продолжила Ирри’Нрэ, совсем забывшись, — она сказала: «я проклинаю тебя, Кьорл, за всё, что ты со мной сделала, но прошу, позволь сестре Амал’вира забрать мою дочь! Девочке нет и пяти, и, клянусь своим посмертием, ни моё дитя, ни её новая опекунша не посмеют интриговать против тебя». И это были последние слова нашей дорогой Квейвелин, прежде чем она стала тем, что ты сейчас видишь.       — Лжёшь, — холодно осадил Тсабанор.       — Конечно, — не стала спорить Ирри’Нрэ.       Тсабанор ощетинился, как прелестный зверёк, вдруг поймав себя на том, что порог отвращения превышен, и ему почти плевать на явление чужих женщин в его покои. Да что там, ему нет никакого дела даже до самоуправства Ирри’Нрэ, разгуливающей теперь по его святая святых, рассматривая убранство с непонятной брезгливостью, трогая его откровенные одеяния своими недостойными руками!       — Ты правильно сделал, что не поверил мне, — Ирри’Нрэ пожала плечами, даже не обернувшись к нему, — ведь уже тогда Квейвелин не могла сказать и пары осмысленных слов. Только фразы, вложенные Кьорл в её пустую голову, и заунывный вой, переходящий в агонизирующие вопли. Да и всех дочерей её заморили голодом. Хотя постой-ка, нет, была одна, кого скормили ездовой ящерице. Стоило бы всех в жертву принести, раз такое дело, но ты же знаешь Кьорл, она против жертвопри…       — Чего ты от меня хочешь?! — не выдержал Тсабанор. — Что тебе от меня нужно?!       — Да ничего, — Ирри’Нрэ вновь пожала плечами. — Кьорл зовёт тебя, вот и всё.       Тсабанор взглянул на неё с ненавистью и бросился прочь, оставляя покои на разорение этой паре варварш.

***

      Стража Кьорл молча пропустила патрона, и это было хорошим знаком. Ирри’Нрэ не обманула, направив его к госпоже.       Тсабанор застал Кьорл за работой: она сидела на левитирующем диске, изучая подсвеченный огоньком фейри свиток. Черты сурового лица были вполне различимы в приемлемом, не выедающем глаза свете, и Тсабанору вдруг стало очень легко и спокойно. Кьорл поистине удивительная дроу, ей проще вытерпеть обилие света, режущего глаза, чем позволить кому бы то ни было взглянуть на неё и не ослепнуть, но всё-таки она не дартиирское отребье, чтобы окружать себя светом в собственных покоях.       Что же, Кьорл, чем бы она ни была, по крайней мере не дартиир. Это успокаивает.       — Итак, ты здесь, — холодно поприветствовала она, отставляя работу в сторону и спускаясь с диска.       — Да, моя матрона, — он спешно поклонился, для большей убедительности пав на колени. Нет, дело не только в этикете, но и в горьком понимании женских комплексов! Редкая самка проклята столь низким ростом, и уж точно единицам из подобных доводится пробраться на самую вершину пищевой цепи. Если та, что подобна в своём недуге Кьорл, заметит, как самец возвышается над ней… Видит богиня, всё что угодно может случиться. Возможно, Кьорл поднимет на него руку… Или будет чересчур груба в постели.       А может, новоявленный патрон этого Дома закончит, как Квейвелин.       — Вижу, Квейвелин справилась с задачей, — лицо Кьорл охватило странное выражение. Будь Тсабанор не в своём уме, он бы, может, дерзнул заметить нотки обиды. — Удивительно. Я была уверена, что передать послание — это для неё непосильная задача. Моя дочь до сих пор справляется с рабской работой… Надо бы «поработать» над этой падалью.       — Нет, моя матрона! — Тсабанор сам не понял, что же его так возмутило. — Не надо… Не надо её мучить! Ваш приказ для неё… Он был слишком сложен! Она не справилась!       Кьорл взглянула на него, как змея на мышь, будто видит мужа, напуганного участью закончить так же, насквозь.       — Я велела ей передать, чтобы ты готовился к выходу в город… Но прежде зашёл ко мне. И вот ты здесь.       Не успел он сказать и слова, как ментальный импульс пробил его голову.       «Место!»       Тсабанор поплёлся к ложу госпожи, будто по струнке.       «Раздевайся!»       Собственные руки вмиг оказались «чужими», срывая и мягкий домашний плащ, и камизу, и штаны, и даже то, что было под ними! Где-то в глубине души возник протест, тщательно подавляемый поражённым разумом. Да, мужчина должен принадлежать той, что выкупила его у матери, но зачем же она с ним так?! Почему она… Почему… Почему бы ей хотя бы не!..       Он собрал остатки разума воедино, генерируя образы того, как Кьорл берёт его силой, срывая с худенького мужского туловища одежду, сдирая ткань клоками, будто у матроны не руки, а когтистые лапы. Разум почти успел дорисовать, как Тсабанор утирает слёзы остаточной невинности, покоряясь ей и охотно позволяя над собой надругаться, чтобы уже считанные минуты спустя подаваться навстречу, усиливая её удовольствие своими прикосновениями, позволяя себе стонать так же, как она!       Разум не успел дорисовать, как Тсабанор жертвует своим целомудрием, показывая матроне, чему научился из пособий по ублажению, найденных в своих покоях.       — Ты будешь прощён за то, что пытался дать мне отпор, — её привычно-ледяной тон разрывает иллюзию в клочья.       То, что теперь контролировало его разум, не позволило даже принять соблазнительную позу, опадая на ложе, как мешок трофеев. Блекло-красные водянистые глаза стремительно застлала пелена. Тело перестало принадлежать ему. Тело не расскажет ему, была ли она с ним ласкова. Сознание не запечатлело слов, какие срывались с её губ, когда она владела им. Глаза не видели её естества, чтобы впредь вспоминать и всегда быть для неё готовым.       Всё прошло будто за секунду, как если бы он всего лишь закрыл глаза, чтобы сразу открыть их. Будто он был в покоях супруги совсем один, и ничьи руки не касались его… Хотя бы руки.       Кьорл как ни в чём ни бывало оправила платье и вернулась к документам, не обращая никакого внимания на растерзанного мужа.       Да, тело трещит по швам, а глаза вовсю пытаются сомкнуться обратно (видит богиня, Кьорл и ухом не поведёт, если супруг молча завернётся в одеяло и засопит, разглядывая свои иллюзорные сны!), но… Может, всё будет иначе, если он подойдёт к ней и… И склонится у её уха, мягко пробежит своими тонкими пальчиками по её шее, чтобы убрать пряди, выбившиеся из незамысловатой причёски, и подарит наглый поцелуй? А что если… Если он осмелится, и… Ведь он так много раз видел, как его отец забирается матери на колени, обнимает её за плечи, и тогда один только взгляд с поволокой вынуждает заинтересованную женщину бросить все дела — и свитки, и выручку, и даже бутылку!       Но едва Тсабанор набрался сил, чтобы приподняться на ложе, как Кьорл обернулась, смерив его таким взглядом, будто он не муж благородной женщины, а общественный мужчина, отрабатывающий свои грязные деньги.       — Я взяла всё твоё семя, — осадила она так бесстрастно, будто зачитывает ему отчёт из своих свитков. — Сегодня тебе больше нечего мне дать.       Тсабанор сию секунду прикрылся одеялом, сорвав его с разворошённой постели. Да что это с ним такое? Только что он собирался предлагать ей свои прелести, а теперь готов драться до последнего, защищая свою честь!.. Кровь отхлынула от его лица, уши дрогнули, а спина выпрямилась по струнке.       — Если тебе интересно, — продолжила Кьорл, и Тсабанор почти надеялся, что она делает это от садизма, а не чтобы поскорее от него отделаться, — сначала я оседлала твои бёдра. Затем мне захотелось иных удовольствий, и я стащила тебя на пол, чтобы поставить на колени и намотать твои космы на свой кулак. Когда мне хватило и этого, тебе пришлось вернуться на кровать, забраться поверх меня и закинуть мои ноги себе на плечи. Я лежала под тобой, контролируя твоё сознание, чтобы ты отдавался мне без передышки. Когда твои резервы закончились, а моя похоть осталась неудовлетворена, я заставила тебя встать на четвереньки и продолжить дело пальцами. Сначала двумя, затем тремя, пока мне не захотелось почувствовать внутри всю твою руку. Тебе повезло иметь такие тонкие, нежные ручки. Конечно, ты помогал себе языком. Разумеется, я заставила тебя принять вульгарную позу. В последнем не было никакого смысла, просто мне хотелось оценить твою грацию. Её там, конечно… немного. Вопросы есть?       — Нет, моя матрона, — пробормотал Тсабанор, даже не думая разбираться, отчего же вдруг в горле встал ком.       — Я знаю, о чём ты думаешь, — Кьорл всё-таки отложила свои документы, но радости это никому не принесло. — От меня ничего не скрыть. Ты можешь уткнуться в подушку и рыдать над своим растраченным целомудрием сколько хочешь, мне это безразлично. Ты можешь одеться и убраться отсюда ко всем драукам, если таково твоё желание. Ты волен даже… Как вы это называете? «Обидеться». Да, мой патрон, ты можешь на меня обидеться.       Тсабанор подавил рвущиеся на волю всхлипы и дерзко взглянул ей прямо в глаза. Кьорл даже не изменилась в лице. Может, стоило напомнить ей, почему она должна «измениться в лице»? Кольнуть побольнее, вспомнив об этикете, запрещающем смотреть в глаза женщине, особенно жрице! Правило, разработанное для мужской же безопасности, точно погубит его, может Кьорл даже найдёт свой змееголовый хлыст, где бы он ни был, и спустит с мужа шкуру этой жреческой штукой! Может, он на последнем издыхании обрушит на неё поток вопросов, за что же всё «жреческое» ненавистно ей, чтобы уж наверняка!       Видит богиня, Тсабанор рад бы никогда больше не подпускать к себе Кьорл! Делать всё, чтобы она не овладела им, ни в сознании, ни… Ни вообще никогда!       Но как же объяснить этой холодной женщине, что всё гораздо сложнее? Самки прямолинейны и грубы, им не понять, насколько тонка мужская психика! Попробуй объяснить, и тебя тут же назовут глупой мужской особью, будто ты, страдающий, всего-навсего не знаешь, как ещё докучать занятой женщине!       — Я просто хочу быть вашим патроном, — начал он вслух, будто Кьорл нужны слова, чтобы что-то знать.       И он как никогда надеялся, что слова Кьорл не нужны, ведь он при всём желании не мог бы сказать этого вслух.       «Я просто хочу быть послушным мужем и служить своей жене. Сидеть у ваших ног, кладя голову на ваше колено! Слышать, как я красив, когда наряжаюсь для вас! Чтобы вы гладили меня по голове, называя хорошим мальчиком, если призовёте в постель и останетесь мной довольны! Да простит меня богиня, но я смею мечтать даже о поцелуях в губы, как наивный подросток!»       — Но я не могу послужить вам даже постельной грелкой.       Тсабанор был близок к тому, чтобы встать с постели и в жгучей обиде пнуть что-нибудь со всех сил! А лучше встретить кого-то из вечно жалующихся мужчин и влепить такую пощёчину, каких клиентки не раздают блудливым мужчинам, игриво оскорбляя тех за доступность!       Как теперь он ненавидел этих вечно причитающих созданий! Сколько раз до него, тихого затворника, доносилась пересуды об очередном красавце, что «отныне» не смеет не то что из дому выйти, но даже заботиться о своей красоте, ведь для того чтобы умыться, придётся взглянуть на отражение развратника в воде! Сколько видел этот мир слёз, порождённых зельями, стирающими всякий стыд, и волей женщины получить нечто, готовое отдаться само, а не лежать и ждать, когда же пытка закончится! Сколько незрелых юношей его сословия перешёптываются об очередной группе своих ровесниц, поймавших одинокого прохожего, чтобы облапать и «научиться», — и как тяжело сочетать ужас перед участью подобного бедняги с желанием оказаться на его месте… хотя бы в своих мечтах, под одеяльцем, пока никто не видит!       Сколько, в конце концов, раз он бледнел, дрожа и прося прекратить, когда младшие женщины семьи издевались над ним, приобнимая за талию и советуя не выходить из дома. «Мало ли, — предупреждали они, — что может случиться. Вчера ведь девахи рослые… Да прямо у нас под боком, в Манифолке! Они, значит, юношу приличного загнали, ну и, чтоб не просто скучно насиловать, а как-то поинтереснее, заставили его под прицелом арбалета угождать всей толпе! Да в таких позах, что насильница и контролировать-то ничего не может! Не, ну ты не дрожи так, мы ж это не к чему-то там рассказываем, а чтоб ты по улицам одиночкой не ходил… Или… Девки, напомните-ка! Наши это были? А может, солдатки на обходе? Или жрицы опять? А, ну раз жрицы, то ладно, они ж для чего другого из Арак-Тинилита своего и не высунутся-то. Что?.. Какой Браэрин! Не могло это быть в Браэрине, ведь юношу схватили приличного! А ты не дрожи, Тсабанор, мы ж тебе просто так рассказываем, чтоб ты где попало не шлялся и в комнатке своей сидел… Да, сиди себе тут спокойно, дома-то ничего не случится. Нет, ну ты, конечно, большой уже вырос, да и арбалет у нас есть… Ой, а чего это я говорю у нас?»       Тсабанор всхлипнул, не выдержав зрительного контакта с Кьорл.       — Я приличный, госпожа, — промямлил он, опустив взгляд.       Да, он приличный! Он стеснительный, застенчивый, благовоспитанный! Может, ему недостаёт манер или чего ещё, но чистоты в нём, уж наверное, побольше, чем в прирождённых принцах! Он ведь даже невинность умудрился для жены сохранить! Да, потому что он невзрачный затворник, и никому до Кьорл был не нужен, но…       Но теперь он бы многое отдал за то, чтобы Кьорл просто набросилась на него, взяв силой. Он бы многое отдал за право лежать под ней, немея от ужаса и размазывая по лицу слёзы. Он был бы счастлив, растерзай его Кьорл, как солдатки терзают юнцов, по ошибке забредших в казарму… Лишь бы только она оставила ему сознание, и он знал: его жертва не напрасна. Лишь бы только знать, что его жена довольна им. Знать, что он хорошая жертва, а значит состоялся, как мужчина.       Но не похоже, чтобы Кьорл готова была расточать подобные милости.       — Я взяла тебя не для того, чтобы ты забавлял меня причитаниями, — осадила она, видя беднягу насквозь. — Я заплатила твоей матери-торговке не за шута, а за патрона. Твоя задача — давать мне своё семя. Давать столько, сколько я повелю тебе, и делать это по щелчку пальцев.       Она встала, наконец, из-за своего рабочего стола, и направилась к стеллажу со свитками, даже не смотря в его сторону, будто этот разговор совсем ничего для неё не значил.       — Как это будет происходить — не твоя забота. Тебе следовало бы гордиться собой, ведь ты куплен не за красоту, коей, конечно, у тебя нет, и не за невинность, которой, заметь, у тебя тоже больше нет. Я взяла тебя за талант. Да, твой талант не раскрыт, и я пальцем о палец не ударю, чтобы помочь тебе в этом… И никому этого не позволю. А с чего бы? Призналась бы я, что даже у Квейвелин были лучшие задатки, но… Я не собираюсь обсуждать дела с самцом. Ты просто источник семени. Более ценного, чем у остальных, вот, почему я всё тебе прощаю. Во тьме нет больше ни одной женщины, что брала бы мужчину ради ценного семени. Другие мужья — это просто узаконенные шлюхи. Женщина может терпеть выходки мужа для того, чтобы иметь козыри в рукаве, чтобы каждый новый раз её садизм находил новый выход… Или из жажды иметь под рукой красивую вещь, пусть и строптивую. Этим похотливым животным нравится строптивость… Иногда. А иногда не нравится. Таковы все женщины, но я не одна из этих пустоголовых рофих.       На миг Кьорл застыла, будто вовремя прикусив чересчур болтливый язык. Тсабанор мог бы вынести многое из этой странной, жуткой в своей стремительности смены эмоций на её суровом лице. Вот Кьорл смотрит в никуда с гримасой такого отвращения, будто перед ней материализовали выгребную яму. Вот Кьорл скалится, очевидно доводя до ума самый коварный план за всю свою жизнь. Вот Кьорл берёт себя в руки, кое-как нацепив маску высокомерия, да такого, что и легендарной «старухе Бэнр», как бы та ни выглядела, стало бы не по себе.       А затем Кьорл переводит на Тсабанора озадаченный взгляд, какое-то мгновение созерцает его в немом вопросе, и от всех этих странностей голову несчастного патрона покидают любые мысли и догадки.       — Если ты будешь продолжать вторгаться в мой мозг своим нытьём, — продолжает Кьорл с совершенно неуместным интересом, граничащим с восхищением, — то я забуду о твоём таланте, и тебя постигнет незавидная судьба. Возможно, я смилуюсь и подарю тебя кому-то из дочерей… Например, моей любимице Квейвелин.       — Пожалуйс-с-ста, — умоляюще зашипел Тсабанор, хватаясь за голову, ни с того ни с сего идущую кругом под аккомпанемент завываний неведомых чудовищ. Что это, драук побери, такое?! Галлюцинация?.. Почему сейчас? С каких пор его голову посещают столь странные, безумно яркие «видения»? Разве это нормально?! Разве нормально валяться в паре метров от своей госпожи, выкрикивая «хватит, перестаньте», явственно ощущая, что ещё чуть-чуть, и ты завоешь с этими тварями в унисон?!       Надо же, а ведь поучали его, что знатных дам перебивать нельзя, и оговариваться с ними нельзя, да и голос при них подавать нежелательно — целее будешь. Соблюдай эти нехитрые правила, и всё с тобой будет хорошо, а если «ошибёшься», то ждёт тебя наказание. Одних убьют на месте, а других…       Сведут с ума галлюцинацией?       Сведут с ума видениями, порождёнными в твоей голове.       Сведут с ума криками врагов моих, и твой крик будет в их числе.       Сведут с ума, и ты сам наложишь на себя руки, мой патрон.       Тсабанор кивал своим (своим ли?) собственным мыслям, каясь вслух и скуляще вымаливая пощаду.       Это закончилось так внезапно, будто и не начиналось вовсе.       — Урок усвоен? — Кьорл, наконец, повернулась к нему всем телом и, стремительно приблизившись, в немыслимом порыве нежности вцепилась в его куцую косу, резким жестом заставив поднять голову и взглянуть в глаза. — Так катись отсюда.       Тсабанор повиновался, одеваясь так спешно, как только мог, и стараясь не дышать лишний раз.