Все здесь сошли с ума

      Гордое шествие и не менее гордое стояние отняло у Тсабанора остатки моральных сил. Вежливые кивки матрон сквозь толпу, проговаривание защитных заклинаний сквозь зубы…       Каждый раз, когда процессия Кьорл проходила мимо празднующего населения, где-то обязательно начинали плакать эльфята, показывая на крохотную матрону пальцем. Родители отпрысков спешно хватали чадо и с воплем ужаса терялись в толпе, наверняка проводя следующее десятилетие в ожидании страшной кары.       Пару раз перед Кьорл падали особы явно не знатного сословия, приветствуя её и славя. Что бы это ни было, ни Тсабанора, ни накаченной чем-то Квейвелин, ни даже столпотворения за их спинами это никак не касалось.       Иногда в опасной близости оказывались персоны более почтенного происхождения, и Тсабанор, не рассуждая, одаривал их тщательно отрепетированным поклоном. То же происходило с безумной Квейвелин, и патрон почти не сомневался в том, что это дело «рук» Кьорл, управляющей разумом ополоумевшего создания. А может, всё гораздо проще, и невменяемое существо просто вовремя толкают в спину?       Тсабанор и не запечатлел бы в своей памяти очередной жест вежливости, не перекоси лицо Кьорл животная ненависть, когда она увидела издалека… Нет, не матрону. Дочь матроны.       Что же натворили те, до кого теперь оставалось рукой подать?       Тсабанор присмотрелся к знакам Дома на плаще их патрона и никак не смог припомнить малозначительный Дом Армго среди тех, чьи эмблемы висят в кабинете Кьорл, пронзённые следами метательных ножей.       Высокая, широкоплечая матрона возглавляла строй своих порождений и приживал. Распущенные по плечам, пышные белые волосы и отсутствие каких бы то ни было попыток украсить себя почти придавали ей вид покаянной грешницы (интересно, каким пыткам подвергла бы Тсабанора за подобные мысли эта внушительная властелинша с пятиголовым хлыстом?). В ту пору, когда все дроу, вопреки половым различиям, стараются завернуться в аляповато-яркие ткани и переплавить в украшения весь бюджет, матрона Армго оставалась показательно-аскетичной, будто чёрная ряса с красной паучихой на спине и полный девайсов оружейный пояс — это всё её достояние в бренном мире.       По левую её руку устроился статный мужчина, чьё не самое примечательное лицо с лихвой компенсировала небывалая грация. Акцент, который делал тот на своей аномально-тонкой талии, заставил бы иную самку отвлечься даже от похотливого созерцания его гульфика! «Я провожу всё свободное время в тренировках», — гласил сам его вид, и Тсабанор пристыженно отводил взгляд, вдруг ощущая себя недостаточно худеньким.       По правую руку скучающе возвышалась… Первая жрица. Неискушённому Тсабанору вдруг захотелось подойти к ней и спросить: а нет ли здесь какой ошибки? Ведь эта громадная особь, рядом с которой меркнут даже могучие телеса матроны, не жрица, а, наверное… Телохранительница! Жрицы-то вот они, прямо за ней, шипят хлыстами, а это…       Да разве может быть такое, чтобы у жрицы были только парные булавы, и никакого хлыста?!       Кьорл глянула с презрением на громадную особь, будто ненавидя в ней всё: мощные руки, сверх меры тренированное тело, наплевательски незалеченные шрамы и даже странную красную прядку в привычно-белых волосах!       Все здесь, конечно, кроме проницательно-подобравшегося Тсабанора, были слишком велики ростом, чтобы проследить за взглядом крошечной Кьорл, — и это наверняка рассвирепило матрону ещё больше.       — Приветствую тебя, Мать Соулез, — заговорила Кьорл первой, помятуя о своём статусе. Кьорл входит в правящий Совет, а про Армго слышат только их подданные. Разумеется, Кьорл приличествует вести беседу, решая, когда она начнётся и чем закончится.       — Приветствую тебя, Мать Кьорл, — отозвалась та, стреляя поверх головы крошечной матроны озадаченным, почти испуганным взглядом. С чего бы вдруг такое внимание? Что задумала «та самая Кьорл», о которой ходит столько леденящих душу слухов?! «Та самая Кьорл», что известна своими странными выходками! «Та самая Кьорл», что, как все знают, развлекается, позволяя другим матронам ловить себя на лжи, и… И это не часть коварного плана, это и есть коварный план!       Матроны обменялись почтительными кивками, а явившиеся с ними орды переломились в поклонах, от странности ситуации позабыв о тонкостях церемониала.       А затем они преспокойно разошлись в разные стороны, будто ничего не было.       «Вот и поговорили», — поник Тсабанор, готовый уже к перестрелке файерболами.       И тогда жизнь начала возвращаться в прежнее русло.       Ещё немного утомительного церемониала, и Кьорл позволила расходиться, «исчезая» по одному, чтобы путанной сетью дорог и порталов проникнуть в замок, будто никто в этом городе не догадывается, зачем шестому Дому ворота в стенах.       Когда их осталось всего ничего, Кьорл неспешно брела по широким улицам, пользуясь ужасом разбегающихся жителей и верша вальяжный променад.       Наконец, она нашла то, чего ей так не хватало.       Поддатая компания приросла к резным сталагмитным колоннам роскошной нарбонделлинской ресторации, стараясь находиться вне видимости Кьорл.       Тсабанор не стал рассуждать, что же такого в этих пьянчужках, чего нет в сотнях других ползущих навстречу, и почему вдруг матрона расцвела, как плесневый гриб. Он молча спрятался за Кьорл, а затем, оценив её крохотный рост, перебрался за Квейвелин. Та пусть «страшная», зато своя!       Кьорл потянула руки к одной из окосевших девиц, вынуждая жертву не только выпасть из укрытия, но и повалиться отупевшей тушей, обратившей на матрону стремительно стекленеющий взгляд. Остальные «попавшиеся» притихли пуще прежнего, самая высокая так и вовсе зажала свой рот обеими руками. Ледяной взгляд матроны сфокусировался на той, самой высокой и напуганной — откровенно огромной, привлекательной и дошедшей в своём порыве самоукрашательства до завивки волос.       — Скажи-ка мне, милая моя, — Кьорл, исходя ядом, обратилась к первой жертве, что валялась перед ней, поражённая ментальной магией. — Что теперь обо мне говорят?       — «Еретичка схоронилась в своём захудалом замке, ну точно окопавшийся кобольд», — ровным тоном доложила зомбированная жертва.       — Это я уже слышала. Что ещё?       — «Плюгавая плоскодонка нашла себе самца под стать».       Тсабанор вытянулся от возмущения.       — Это уже что-то новое! — Кьрол подавилась собственным голосом. Матрона, уязвлённая до пылающих ушей, тут же сместила фокус внимания на самую высокую — ту, что от страха пожёвывала свою завитую прядь. — Квентль, взять!       Новая жертва с мгновенно остекленевшими глазами накинулась на свою подругу, валяющуюся перед Кьорл.       Тсабанор не знает, что было дальше. Он не решался выглянуть из-за согбенной спины Квейвелин, и знать не знал, что это был за резкий хруст. Он не решился выглянуть даже после того, как Кьорл отпустила разум всех своих жертв, и раздался горестный стон в несколько женских голосов.       — Передавай привет матушке, Квентль, — попрощалась Кьорл. Паралич бешенства свёл лицо, немного осложняя речь. — Обязательно пожалуйся на меня… Если, конечно, придумаешь достойное оправдание, почему ты шлялась с союзницами, а не шпионила за отпрысками других Домов.       Кьорл не соизволила объяснить, что это было. Тсабанор не решался подать голос. Те немногие, кому, возможно, хватило бы дерзости спросить, завернули за ближайший угол, надевая пивафви на себя и на Квейвелин, и, параноидально оглядываясь, по очереди нырнули в портал. Тсабанор приготовился прыгать за ними! Кьорл с ним даже не говорит, ей и дела до него нет, и разве место тихоне на шумных улицах, где одни пьют, другие поют, третьи творят непристойности, а четвёртые — всё и сразу?!       Портал закрылся прямо перед его носом.       Тсабанор выпрямился по струнке, почему-то представив, как «беглецы» насмехаются над ним, не принятым в компанию. Надо же, ему чудятся насмешки! Нет бы вообразил себе волю Кьорл, всего-навсего желающей провести с ним время наедине!       — Наедине… — скептически пробормотал Тсабанор одними губами, оглядев творящееся вокруг разгулье.       Гуляния стартуют к ночной смерти Нарбондели, до Манифолка, где и дом родной, и замок Кьорл, они докатятся лишь через час, а уж когда разгул настигнет этот вылизанный, богатенький Нарбонделлин! Самое веселье ещё только впереди, но уже сейчас улицы полны сотнями субъектов, упивающихся жизнью. Вот младшая жрица, и не думая прикрыть рясу пивафви, жестом зазывает куда-то компанию ей подобных, и их ухмылки не сулят ничего хорошего. Вот стая девиц тащит куда-то полураздетого юнца, а тот и не против. Вот какая-то малышня дерётся за пряник, пока взрослая особь не изымает сладкий трофей, демонстративно пожирая под пятью парами горестных взглядов. Вот простолюдинка в ветхих одеждах плетётся из кабака, едва держась на ногах от выпитого и расточая примитивные комплименты мужчине, которого тащит на себе — тот такой же потрёпанный, такой же окосевший, и, похоже, его укачивает… А затем их сбивает с ног солдатка в полном обмундировании, хохоча над своей выходкой и слишком явно красуясь перед кучкой парней, и те, восхищённые её хамством, сперва хлопают ресничками и накручивают распущенные патлы на пальчики, а затем покорно следуют за своей героиней, соглашаясь на её сальные предложения.       Тсабанор едва успевает отскочить с дороги, когда поющая невпопад компания выходит из-за угла, грозясь его затоптать. Все они, и не вяжущие лыка женщины, и помятые мужчины, мигом трезвеют, забыв текст своих нецензурных напевов, и меняют курс, удирая на едва держащих ногах такой же дружной шеренгой.       — Это потому что они увидели вас, моя матрона? — ошарашенно спрашивает Тсабанор, из всех причин для паники видя здесь только Кьорл.       — По-твоему, я настолько жуткая? — бесстрастно спрашивает Кьорл, даже не взглянув в его сторону, и Тсабанор бледнеет, соображая, что к чему. Женщины хотят быть жуткими. Женщинам нравится, когда их боятся. Если ты что-то сказал, и женщина не пытается тебя убить, значит, ты рассуждаешь правильно.       Но это же не просто женщина, это, драук её побери, непостижимая Кьорл!       — Вас все боятся… — отвечает Тсабанор елейным голоском, молясь, чтобы ответ оказался правильным. — Моя матрона, вы самая могущественная из госпожей! Поэтому вас боятся все… Все боятся вас…       — Вернёмся в замок, — тут же заявляет она, будто это единственный возможный ответ.       Тсабанор глядит на госпожу с опаской, готовясь если не помирать, так выслушивать речь, которая не даст ему заснуть неделю… Но ни того, ни другого не случается, и Тсабанор боязливо следует за госпожой, стараясь держаться то как можно дальше, опасаясь Кьорл, то как можно ближе, надеясь на её заступничество в этой празднующей толпе.       А затем «что-то» происходит.       Кьорл поворачивает голову медленно, как хищное животное, почуявшее вторжение в своё логово. Её уши встают торчком, как это бывает, когда слышишь подозрительный шорох в полной тишине.       Или голос того, кому место в клетке твоей личной запытальни.       — Вот она! — резко выпалила Кьорл, скрипнув зубами от злости. — Ещё одна! Мез’Баррис! Оторвалась от мамашиной рясы и шляется!       Тсабанор тут же позабыл о пьянчугах-сплетницах, в замешательстве плетясь за госпожой неведомо куда. Он присматривался — сначала к госпоже, а затем к тому, что мигом превратило её суровое лицо в маску самой свирепости.       К тому, что заставило её уши встрепенуться. К тому, что Кьорл готова была удавить голыми руками. К тому…       Какая-то пьяная туша потеряла равновесие прямо перед Кьорл, даже не придя в сознание от закономерного пинка в бок матроньим сапогом.       Наконец, добравшись до неведомо чего, Тсабанор вжался в стену рядом с Кьорл, подслушивая вместе с ней, пока любопытство ни пересилило страх, вынуждая ещё и подглядывать, и… Матерь Ллос, что такое он видит?!       Мез’Баррис, та самая «первая жрица Армго» без-хлыста-зато-с-булавами, облюбовала закоулок, удачно выбрав место, создающее иллюзию максимального уединения при возможности следить за происходящим извне. Тсабанор, решив срочно вникать в мир интриг, где каждый взгляд становится чьим-то приговором, отметил бы её находчивость, соображая, что за план назрел в голове этой громадной женской особи, стоит ли «переживать» об этом…       Если бы не великаноподобное нечто, зажатое здоровенной Мез’Баррис в таком удачном закутке.       Тсабанор весь подобрался, пытаясь понять, что такое он видит и как исторгнуть это из своей памяти. Загнанный в угол монстр самых необъятных габаритов покорно терпит приставания дроу-здоровячки, пытающейся в порыве чувств облапать всё его тело, пыхтящей страстные речи о его «красоте». Монстр облачён в яркие, определённо недешёвые одежды, как подобает всему празднующему населению; он обтянут чёрной кожей, увенчан шипастой беловолосой причёской… Он косит на Мез’Баррис кроваво-красными глазами исподлобья, то смущённо грызя ногти в ответ на сладкие речи, то мигом убирая жадные самочьи лапы оттуда, куда они пытались сунуться!       И на этом сходства с дроу, хотя бы смутные, заканчиваются.       Но сам монстр совершенно точно так не считает, реагируя на приставания, как вполне разумная тварь — всем своим поведением говоря то «не дам, я не такой», то «прекрати, но продолжай».       — Вот и говорю я, что уж лучше ты побудешь со мной, — ворковала Мез’Баррис, зажимая своего монстра в уединённом уголке, и флирт здоровячки разносился рокотом на всю улицу. — Чтобы такая красота и вдали от меня… Нет, не бывать этому. Хватит с меня того, что ты, мой прелестный Утегенталь, всю ночную смерть Нарбондели репетировал эти драучьи «вежливые поклоны»! Драук побери эти драучьи поклоны… Ну и надрессировали тебя! Похитили на целую ночную смерть Нарбондели! А знал бы ты, каково это, засыпать непонятно с кем, раз уж тебя отобрали, и не видеть твоё прелестное личико, просыпаясь! Ох уж это прелестное личико… Эти свирепые глазищи, эти проколы, этот нежный ротик… Целая ночная смерть Нарбондели без твоих прелестей и твоей поразительной красоты!.. Без твоей красоты, без этого дара Бездны, без, знаешь, ну, всего лучшего, что есть на материальном плане! Видит богиня, я бы решила, что тебя солдатки в казарму уволокли, и пользуют там всем взводом в хвост и в гриву!.. Да, так бы и решила. Не может быть, чтобы такого красавца не украли. Тут одно из двух: или краду я, или украдут у меня.       — Никто меня не украдёт, — в сомнении отвечал монстр, польщённый комплиментами и напуганный намёками, — я же, ну, это… Тяжёлый.       — А я знаю, дракон ты мой, — горячо отвечала Мез’Баррис, «ощупывая» неизящную фигуру жертвы сальным взглядом и тяжело дыша. — Я всегда найду способ тебя выследить. Есть, чтоб ты знал, мысль, которая меня, ну… Согревает. Радует, то есть. А мысль это такая: ты хотя и самый красивый из всех мужских особей, но твой трезубец только в моём распоряжении!       «А чего это она говорит об оружии?», хотел было спросить Тсабанор, но Кьорл, так же нагло наблюдая из-за угла, вдруг резко изменилась в лице, будто лишь манеры знатной дамы помешали ей сплюнуть и обругать парочку последними словами.       — Похотливая рофиха, — процедила Кьорл сквозь зубы с презрением, от какого едва не завяла плесень на стенах домов. — Какой позор…       И тут-то Тсабанор, смутившись, понял, что разговоры ведутся вовсе не об оружии.       — Ну давай, ну всего разочек! — заводилась тем временем Мез’Баррис, то распуская руки, то порываясь царапать стены, теряя терпение. Одна лишь богиня, должно быть, знает, отчего женщина так старательно держит себя в руках, вместо того чтобы просто взять своё. — Ну разочек хоть! Ну никто же не смотрит?! Ну какое всем дело?! Да что такого-то?! Ну не терпеть же мне до замка, ну чего ты ломаешься, ну войди в положение!       — Нет! — смущённо противостоял монстр, увиливая, но не давая окончательный отказ. Он пытался быть тише, будто в страхе привлечь к себе слишком много внимания, но, кажется, не мог говорить вполголоса уже просто по своей природе. — Я же этот теперь, ну, этот самый… Как оно называется?! «Благородный юноша»!       Эти двое переглянулись и разразились хохотом, от какого впору пойти трещинам по стенам.       — Да что ты говоришь, Утегенталь! — Мез’Баррис, преодолев плащ, первую линию обороны, не оставляла попыток пробраться под наглухо закрытые одеяния. — Во дела! А я думала, ты очень плохой мальчик! Стоило взять тебя в мужья, и глянь, какой ты сразу недотрога стал! Где же тот озорной мальчишка, готовый обслужить меня на глазах боевых подруг?! Того гляди, скоро научишься себя уважать, и больше не позволишь мне схватить тебя, да, вот так вот схватить, и облапать, и, и знаешь, как облапать?!       Тсабанор зажмурился, прикрыв глаза ладонью, уверенный, что увиденное ещё долго будет его преследовать.       — Да, повелительница, я плохее некуда! — монстр наигранно хихикнул в кувалдоподобное кулачище, томно хлопнув ресничками… А затем осознал обращённые к нему слова, искажаясь в лице. Напряжение от чересчур глубокого мыслительного процесса выглядело почти ужасающе, пока, наконец, не сменилось такой искренней обидой, что Тсабанор едва не бросился утешать.       — Да ладно тебе, я же пошутила! — Мез’Баррис сделала над собой усилие, прервав приставания. — Ну дракончик, ну не обижайся на меня!       Тсабанор хотел было уйти следом за полной отвращения Кьорл, но вдруг развернувшаяся драма заставила замереть его, как вкопанного. Неведомая игра, состоящая из трагичных вздохов женщины, решившей было, что всё потеряно, не видать ей благосклонности, и горестных взглядов мужчины, что рад бы простить, да гордость не позволяет. Одной богине ведомо, сколько бы это продолжалось, если бы Мез’Баррис в отчаянии не додумалась сослать монструозного дружка «обратно», в круг мужчин Дома Армго.       — С ними ты уживаешься лучше, — заявила она, закипая. — Небось уже и союзничков нашёл себе, среди братьев моих и сестрицыных наложников! Вот ты недотрогой стал, весь приличный такой, а дальше что?! Козни при дворе строить начнёшь?! Бегать от меня будешь?! Вести себя, как эти самцы, которые дразнят и не дают?! А может, патрона за шкирку возьмёшь да из замка вышвырнешь, пинком под тощий зад?! То-то, думаю, матрона тебя защищает! Неспроста же защищает, а?! Не за ум, наверное, ценит?!       — Нет! — завопил монстр в душераздирающем протесте, и у Тсабанора едва не лопнули перепонки в ушах. — Никто меня не… Ну, это… Не «защищает»!       — Вот и хорошо! — Мез’Баррис воспряла духом, мигом возобновив приставания и засучив крепкими руками по всему вожделенному туловищу, будто не могла решить, какой же кусок самый лакомый. Что бы там ни было, теперь монстр относился к её приставаниям куда более терпимо. Иногда он по-прежнему игриво увиливал, но лишь затем, чтобы улыбаться во все редкие острые зубы и всё так же смущённо грызть ногти, упиваясь всё более забористыми комплиментами столь редкой «красоте».       — Раз уж ты у меня такой… Приличный, — Мез’Баррис саркастично хрюкнула, но быстро взяла себя в руки, — то… Знаешь, что я сделаю с тобой, когда мы вернёмся в замок? Я тебя так, хе-хе… «Защищу»! Как никто не «защитит»! А «защищать» я тебя буду до самой ночной смерти Нарбондели… Знаешь как? Жёстко! Грубо! Свирепо! Такого с тобой сделаю, что ты будешь беспомощно пищать подо мной, как кошачий детёныш!.. Но даже тогда я тебя не отпущу! Не-ет, сокровище моё, в замке ты мне не откажешь… А убежишь — поймаю и… Накажу! Так накажу, та-ак накажу!..       Мез’Баррис схватила своего монстра за предплечье, и, практически рыча от похоти, потащила, должно быть, в замок.       — Тебе понравится, — обещала Мез’Баррис, готовая снести стену, если та посмеет преградить путь. — А уж мне-то как понравится!       — Ну, это… Да! То есть, «как, прикажете, повелительница»! — отвечал монстр, не пытаясь бежать вопреки отчётливой панике в громоподобном голосе.       Тсабанор вышел из ступора и удрал в противоположном направлении, не выдержав такого разврата.       Он бежал, куда глаза глядят, не оглядываясь и заботясь лишь о том, чтобы не врезаться в кого-нибудь из знатных особ, ведь вычислить наряженного в лучшее мужчину в плаще со знаком шестого Дома будет досадно простой задачей.       И лишь когда его дыхание сбилось, Тсабанор остановился, наконец, оседая в тихом месте по стенке.       Очередное «нечто» привлекло его внимание, заставив мигом выпрямиться по струнке и притихнуть, как бы чего ни произошло.       Одиозная парочка таилась у стены… Слава богине, на этот раз никаких образов, оскорбляющих взор приличного юноши! Никаких недостойных картин, вынуждающих сперва кусать локти от зависти, затем внутренне выть от несправедливости жизни, а после удирать, вознося благодарственные молитвы за то, что он, несчастный и голодный до комплиментов Тсабанор, хотя бы не попал в лапы одержимой маньячки!       Их — составляющих новое зрелище — было всего двое, но как ярко они выделялись в потоке предающихся увеселениям дроу! Дорогая одежда и знаки Дома выдавали их причастность к благородному сословию: привлекательный юноша донельзя затравленного вида, кутающийся в парадный плащик и нервно сжимающий сабельку, заранее вытащив ту из ножен и готовый теперь шинковать всё, что двинется в его поле обзора, да гигантская особь, скрестившая здоровенные ручищи на пышных грудях… особь, с которой совершенно точно было что-то не так! Пусть это и была самая огромная дроу, каких Тсабанору доводилось видеть, он вполне допускал, что женщина может вырасти до таких размеров… Но что-то в её облике оскорбляло саму суть чистокровного дроу! Наверное, чересчур мощная комплекция, а может периодически мелькающий оскал острых зубов — не таких редких, как у предыдущего мутанта, но тем жутче. Тсабанор сходу определил бы её в иблитскую охрану стоящего по левую руку принца, если бы не ряса младшей жрицы на исполинской фигуре.       Они стояли у стены, не пытаясь хотя бы переброситься словом. Повадки и тень наивности во взгляде выдавали в них вчерашних эльфят. В одной паре глаз слишком отчётливо читалось «я торчу здесь, потому что меня тут поставили!», а в другой — «где я?!».       А затем эти двое выпрямились по струнке, синхронно схватившись за знаки Дома («почувствовали ментальный зов!» догадался Тсабанор), тревожно переглянулись и бросились в неизвестном направлении.       Тсабанор сам не понял, что заставило его, внезапного искателя приключений, броситься следом.       То, что открылось невольному шпиону, очень ему не понравилось.       Одиозная парочка остановилась подле ещё одной пары незнакомцев («их матрона и патрон!», догадался Тсабанор, чья голова уже давно шла кругом от обилия новых лиц). Матрона — совсем небольшая по женским меркам, пусть она бы и возвышалась над Кьорл стеной. Неизвестная матрона будто была рождена, чтобы всем своим видом доводить Кьорл до белого каления: гордо носимая ряса высшей жрицы, гневно шипящий пятиголовый хлыст в сильных руках, с перебором подчёркиваемая женственность и щегольская причёска! Патрон казался ей под стать: его попросту нельзя было не заметить! Разве можно игнорировать создание столь прекрасное, что всякая женщина при виде его забывает, куда шла, а мужчина утирает глаза, чтобы никто не видел слёз зависти?! А его роскошные длинные волосы редчайшего серебряного цвета, а его синий плащ со знаком незначительного Дома (кажется, До’Урден), а его смущённое выражение лица, будто бедняжке совсем не нравится поведение супруги, готовой перелезть через ограду, лишь бы достать «обидчицу»!       И безродная дроу, отступающая под напором шипящего хлыста, вытирая со лба испарину и с тоской поглядывая на свой разоряемый прилавок.       — Напомни-ка мне, Нальфейн, — обратилась матрона к прибежавшему на ментальный зов юноше с сабелькой, отчего тот едва не потерял сознание. — Что делает матрона с теми, кто показывает характер?       Глядя на реакцию парня, Тсабанор даже знать не хотел, какая история стоит за всем этим.       — Моя матрона… — начал было Нальфейн дрожащим голоском, не смея оторвать взгляд от своих изящных сапожек. — Если вы не совершили суд сразу, то… Что насчёт… Как вам мысль о… Пощаде? Ведь если не чинить казнь сразу, то… То, может, пощада — это… Это приемлемо? Это… Это допустимо?!       — Да втащи ты ей уже! — не выдержала великанша в рясе младшей жрицы.       Матрона согласно фыркнула, занеся хлыст.       Лавочница успела вслух попрощаться с жизнью.       И тут-то яростная матрона исказилась в лице, остановив своё жреческое оружие.       — Что я только что услышала? — заговорила матрона вкрадчиво, надвигаясь на великаншу в рясе. — Бриза, ты отдаёшь мне приказы?       Лавочница не растерялась, позабыв о товарах и дав дёру.       Новая жертва матроны пыталась промямлить что-то в своё оправдание, стремительно меняя цвет кожи с чёрного на серый и не смея шелохнуться, пока особь, едва достающая макушкой до её грудей медленно надвигалась, шипя хлыстом.       Их прекрасный патрон не выдержал.       «Я не позволю бить своих детей на улице!», услышал Тсабанор как наяву.       — Моя матрона, — проговорил писаный красавец-патрон шелковистым голоском, — почему бы вам не заглянуть туда?       Изящный пальчик указал на возвышение, с какого виднелись колонны. Уж не там ли Кьорл чинила суд над сплетницами — некоей Квентль и ещё невесть кем?.. Окосевшее, поющее вразнобой шествие с той стороны подтверждало догадку.       Кто бы мог подумать, это сработало.       Нет, Тсабанор не разделил радости с облегчением обмякших «детей». Ему была непонятна отходчивость матроны, сменившей гнев на милость, а жажду насилия на жадность до пойла…       Его совершенно возмутило самоуправство дерзкого самца, что смел подать голос и не умереть на месте, как наверняка было бы с самим Тсабанором, помешай он Кьорл спустить шкуру с Квейвелин!..       Одинокие скитания по закоулкам пронеслись, как в тумане. Тсабанор то дрожал от гнева, то скулил от обиды, сторонясь всего живого. Какие-то обнаглевшие самки зазывали его к себе, и хотел бы Тсабанор знать, каков был его взгляд, если нетрезвые любительницы насиловать всё, что носит штаны, едва не протрезвели, бормоча наперебой: «ладно, ладно, успокойся, иди своей дорогой».       Кажется, компания мужчин, бесстыдно разукрашенных неоновой краской, смеялась ему вслед, называя ханжой.       Кажется, какая-то жрица пыталась умыкнуть его, пока не отступила, приглядевшись к знаку Дома на его плаще и решив, что грядущие неприятности того не стоят.       Кажется, упившийся до потери адекватности молодняк зазывал его на пирушку, практически преследуя в жажде утешить единственное в городе скорбное создание…       А затем его нашли. Тсабанору очень хотелось верить, что это Кьорл повелела разыскать его и вернуть к «своим»! Дорога до замка прошла в тяжких думах, и даже посланная за ним Ирри’Нрэ поглядывала на кипящего в праведном гневе патрона с опаской, ведь Тсабанор не помнил себя от возмущения! Его непонятная обида на всё живое была так велика, что даже холодность Кьорл, не уведшей его сразу, за руку и силком, безразлично бросившей «зазевавшегося» мужа… Даже эта обида отошла на второй план!       Ничто не могло развеять его обиду. Ничто не могло остудить его гнев. Ничто не могло уничтожить этот драучий комок в горле, явный предвестник того, что Тсабанор вот-вот разрыдается, как какой-то эльфёнок, и он даже не сможет объяснить причину своих слёз, наверняка выслушав очередные язвительные речи о мужских истериках!       Той же чёрной смертью Нарбондели Тсабанор, вспомнив эмблему на плаще этакого негодяя, смевшего, кажется, перечить своей матроне, уточнил по свиткам с гербами адрес Дома До’Урден, чтобы отправить избалованному сереброволосому красавцу послание с гневной отповедью.       Надо было пойти и пнуть раба, как сделает это любой уважающий себя дроу, когда не находит себе места от неведомой тоски. Надо было взять себя в руки и затравить кого-нибудь, кто не может за себя постоять. Надо было обманом заманить какого-нибудь мальчонку в самочьи лапы, — пожалуй, лапы Ирри’Нрэ идеально бы подошли! — а затем наблюдать, что будет, и слушать, что об этом скажут, и терроризировать того несчастного, заставляя его раз за разом возвращаться в этот ужас для своего изощрённого удовольствия!..       Должно быть, природа всё-таки отдохнула на Тсабаноре, если тот не придумал ничего лучше, кроме как вылить ушат упрёков на любимого мужа чужой тиранши.       А может, природа отдохнула не только на Тсабаноре, ведь что-то пошло очень не так, когда к утреннему свечению почтовая летучая мышь вернулась из Дома До’Урден с ответом…       С покаянным извинением, полным пристыженного раскаяния.